Ничего не останется...

Ничего не останется – разве что вспоминать,
     сидя возле больших песочниц
в царстве ересей и простых лоточниц,
     как бывало то, чему не бывать.
На песочнейшем ложе песчинок знаков
     никакой из равных не одинаков
где – никакому. Как знать? Как знать?
     Ничего не останется – разве что провода
на мотках, на столбах и в шансах,
     в чётках нежностей и в тенях романсов
всё связуется часто простейшим «да».
     В этом городе Зеро, где я не равен
ни тому, кто славен, ни – кто бесславен
     в телепрограммах. Вода. Вода.

Ничего не останется – разве что два тире,
     но, скорее, – одно, кончаясь
в пунктах  разностей или – начинаясь…
     Вольтерьянское заварю пюре
в этой ёмкости никеля – из брикета,
     заправляя специей менуэта
линию пищи – в каре, в каре.

Ничего не останется – разве что этот вздох
     на обоях пустой квартиры,
где и дважды два было не четыре,
     где прописаны чёрт и судья, и Бог.
За покинутым бруствером подозрений
     по традиции – садик из всепрощений.
В тех же каналах – подвох. Подвох.

Ничего не останется – разве что два хлопка
     от пролёта Большого Звука.
Заключалась в нём та одна наука
     различенья праздности от кивка
и всего расстояния до пометы
     от неровной строки на краю газеты.
Скажем, прощаясь: «Пока, пока…»

           Ничего не останется –
           разве что новый век,
       полный жизни и новых стансов
     в звуках ересей о других нюансах,
     замощённых камнями для новых Мекк.
       На краю туннеля звучит сурдина,
      и совсем не всё, пока жив, едино
       ясным полуднем – у рек, у рек…