ЦИКЛ ОЛЕГ

     Памяти поэта Олега Вулфа


         ЛЕСНОЙ ЗАПЕВ

Ты в лесной сторожке укрылся накрепко,
Аронзонов сын и боярин трепетный,
пьёшь малиновку, сику и мономаховку
безотчётно, ладно и беззаботно ты.
Дань лесная бредёт к тебе
очень слаженно,
и речная рыба теснит днём озёрную,
мысли к мыслям кучкуются
лично-сбраженно
и о стенку взбиваются переборную.
Гамаюн-река и Шалун-река
прямо в горнице плещутся
под ковром твоим,
и отчётливо всё, что издалека,
в них становится сахаром,
что сладим-любим.
Гусляром приду, сентябрём-октябрём,
когда ветры скорые
станут выть-завывать,
посидим рядком, погундим ладком,
будет правду свою каждый всяк имать.


   


          ДОРОГОЕ БАЛОВСТВО

Дорогим баловством кормишь меня чуть свет.
Смелее его и слаще в Раскладе нет.
В нём пути продымлены сводным перечнем гор,
пашнями севера, сугробами юга, в которых спор.
Я живу между этих двух, в кругах затаясь,
привечая разности, в коих ничего не боясь,
боюсь лишь гимнов, речей, подиумов, кастаньет,
ибо в них твоего нет ни когда рассвет, ни когда закат
с дымной варежкой заходов слов.
При тебе изменяется смысл основ.
Только непризнанной беглостью признан бег
там, где не вырублено: здесь живёт Человек.
Табличку не прибивал медведь или волк.
Её не свинтил бы и казачий полк.
Но нет деревянной и не было, как и полка.
Есть радужность твёрдости, мост, прицел у виска
здесь, где уходит столп номерной в ветра,
в завтра, в полдень, в бредень,в позавчера.
Напиши мне, когда пройдёт регистрации толк
по адресу:
           лес,
                бурелом,
                медвежонку.
И подпись:
                Волк.






             НАКАНУНЕ

Снова неясно вижу тебя не на дне, а в окне...
Вагон колёсен, чугунно двуосен.Стекло отуманено.
Ты не кричишь,молчишь как-то ранено
с улыбкой гибкой,ничуть не хлипкой,
ибо тоже узнаёшь меня в ложе моей сторожки.
Я вижу и знаю, что происходит.
Встречаю. Провожаю. Мысль бродит.
Проехал – и через час снова в который раз
та же картина, смыслом едина:
по шпальной дорожке те же дрожки.
Я это видел в пятьдесят третьем
холодным летом, легко одетый...
Их было много – одна дорога.
Миловидный конвой над головой
и, смеха ради, впереди и сзади.
Вагон самоходен, судьбе сопороден,
едет по кругу, пишет другу
всем существом чернильных масел
сейчас и потом с закрытым ртом.
Лжецо закольцовано и обвальцовано.
Смысл ясен, домкратно ужасен
и бесчеловечен, премного вечен,
а если не так, убери знак
или все знаки, чтобы не было драки
внешних схождений и положений
с внутренними, такими утренними,
где люди – тени. А ты всё глядишь,
в четвёртый, в первый, –
такой многомерный, –
в пятый, в шестой,
такой холостой, и тому,
и так далее: тихий, спокойный,
всегда многослойный,
такой большой и такой смекалистый,
взглядом наваристый.
Так свобода вокруг наважденья в окне
меломанит сдвиг  твоего исхода вовне
не только в тебе, но и во мне
накануне 2010-го года...







         СНЕГ ВПРОК

                Человек бурятский,
                сырой лицом.               
                О.Вулф

Говорить – только с этим лицом,
серым, как перед концом...
Выкованный отцом
на пороге века и зим.
Одинок. Нелюдим.

Стремить – через звук и цвет.
Бесхозность без эполет.
Мост был – моста нет...
Вода иногда стоит,
иногда ударяет в гранит.

Стучать – в стены поверх голов.
Вдруг там кров
или  улов.
Разложение разовых сил
суммы разливов где жил...

Внимать – какой-то миг,
в котором крик.
Воин – рыбак – старик...
Тишина без дорог.
За лесом уже трубят в рог.

Сидеть – и благословлять устав.
Дня нелепый состав.
Доедать пилаф.
Усталость. Потом – звонок
от написавшего «Снег впрок».

Ловить – слово, паузу, час
«в который, ну в который раз...»,
плюя на заказ и сглаз.
Хорошо вдыхать этот дым
там, где оба сидим. 





   ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

Ты уехал в родимое чтиво.
Я сижу в том же самом кафе,
где твоя зарубежная ксива
заказала аутодафе.

За порогом букеты акаций
затевают большую игру,
и проходы отеческих граций
суетятся на внешнем пиру.

Я поверил в твою невозможность
и губами потрогал чеку,
позабыв про свою осторожность
и про опыт на этом веку.

Благо, ты это, друг, понимаешь
там и здесь, здесь и там. Кутерьма.
Ты и внемлешь, и всё принимаешь
и сочувствуешь тоже сполна.

Созываю воздушное вече,
утоляю последний искус:
– Как ты там, дорогой человече?
Я ответа и жду, и боюсь.






   БАЛЛАДА ПО УМОЛЧАНИЮ

Здравствуй волковый Вулф!
Ты не волк даже в паре из самых
истреблённых и цугом,
и плугом, и кругом друзей.
Вижу я твой тулуп,
из потёртых и очень усталых,
и возможности тихих
и в мире, и в лире полей.
Ты бывал-ночевал
на игольчатых северных койках,
на Саянских вершинах
и в жижах синюшных болот,
буревал-горевал
на развалах и замковых стройках,
пировал-ликовал,
набивая печалями рот.
Я дарю тебе флаг
и погон золотые полоски,
золотое перо
и расцвеченный кабриолет.
Не сдаются «Варяг»
и твои золотые наброски,
как и всё что вокруг
тебя есть и чего уже нет.






 НЕПОСТИЖИМЫЙ НЕИМУЩИЙ

Тебя и летом не сыскать,
там где скрываешься упрямо
и, как обидевшийся тать,
июль воруешь из кармана.
Воруешь тихое жнивьё,
надежды, списки новоселий
и то, что вовсе не моё,
чего и не было на деле.
Но нет, не потому что тать,
но потому что самый лучший
и не умеешь воровать,
непостижимый неимущий.
Всё здесь, в твоей большой горсти –
и плоскогория, и реки,
труды до сумрачных шести,
озёра, рыбы, человеки.
Я перечту. Ты перечтёшь.
Мы перечтём.
Они – забудут.
Им это лето нипочём.
Они в своих часах пребудут,
чтоб к вечности не опоздать,
где ты скрываешься упрямо
и, как обидевшийся тать,
июль воруешь из кармана.





                ИЗНАНКА

Между Печорой-Вычегдой на полустанке
встретил я друга бывшего в шапке-ушанке.
Он убежал когда-то из Наркомпроса.
Он совладелец банки сухого проса.
Варежки холодом чуть прогревали руки.
За водокачкой расположились муки.
За огородом – чувства и всё былое.
Ну а в суме – там знаете что такое.               
– Как поживаешь? Где осторожно мимо?
– Было и сплыло горестно и томимо.
Всё уничтожил, хлынули синим были,
кои мешали, после – опять томили.
Старый анчар. Мой мир и суров, и тесен               
звуки одни, и ноты уже без песен.
Досками всё заделал я крест и накрест.
Вот и шикую здесь третий год покамест.
Вобщем, дуршлаг и сито, и бессознанка.
вот тебе всё корыто и вся изнанка...





               
                * * *

Мой последний приют разделяю с тобой,
чужестранный Олег из Брашова
с непокрытой от снега седой головой
и большою макушкою слова.

Твой вмонтирован росчерк в лепечущий диск,
воплотивший в себе все программы.
Твой малыш – это твой же большой обелиск,
совмещающий радости гаммы


всей твоей и твоих же аварий тиски
от Саян до Гурона и Эри.
Ты шагаешь волокнами шаткой доски
вдоль разметки в своём интерьере,

что есть собственность только твоя и ничья.
Этим жив, настоящ и тоскуем.
Зачастую провалы в провалах ища,
сильноволен, читаем, волнуем.

Раздаю только стук у застывших дверей
мимо кнопки и против покоя.
Из больших, настоящих и сильных людей
я тебя лишь приветствую стоя.


               


               
               
                * * *         

Я хочу золой с твоих полустанков
густо сад усыпать свой в свете дня
и фонем твоих развесных приманки
разбросать, условности сохраня,

по сусекам. Звёзды писать не буду –
их в достатке уже, как и сикомор
наших, – просто доверюсь всюду
твоему чуду, мой Черномор.

Ты гудками и стрелками цедишь душу.
Я хотел путейцем стать, но не стал.
Засушил сушу свою и сушу
пригвоздил тайно под твой вокзал,

подъезжая с Пушкиным под Ижоры,
и, вдыхая дух виноградных лоз
твоих, претерпевая споры
суш других и беседы других берёз.

Доберёмся мы. До чего – не знаю,
не уверен больше уже ни в чём,
и лицо всегда обращаю к краю,
где дотла разрушен наш бывший дом.








                * * *               

Я посвятил тебе мыслей квадрат
и переплёт фактур.
“Снег в Унгенах” и старый форштадт
из аббревиатур
понятны только мне и тебе,
в нашем с тобой ключе
из настоявшихся в нашей судьбе
букв. Просто букв. Вообще.
Все неудачи, размер городка,
толща конвойных плит
не помешали – с пером рука
днём и ночью не спит.







             * * *               

Я на станции “Белой” твои стихи
читал. Низ уходил наверх.
Уходили поступки, потом грехи,
рядовые и главковерх.
Рядовой – ты, рядовой – я, 
снегом завален стон.
Впереди – одинокие тополя,
позади – разрушенный дом.
Главковерх отсутствует скоро год.
Командует дирижёр,
и только в четвёртой
из всех трёх рот
вместо минора мажор.
Главковерх вернётся когда-нибудь
и взмахом огромных рук
покажет: конец, выходи на луг
и кисет свой не позабудь.







           * * *

Как иначе заработать на рифму,
не волоча суму на плече?
Тяжёлую, как у Ильфа,
но не тяжелее вообще.

Как бы выведать чем ты
мостил площадь своего сна?
Не кирпичом, а чем-то,
что вулкан выдаёт сполна.

Невероятно – но факт однако
присутствия наличия факта:
любой златоустый трактат
твой – лучше любого трактата.

Как сказать, не размочив слюной
часть случайного риска,
что получается в переводе на вой
с эсперанто твоего прииска? 






            * * *               

Ты свободен, хороший,
от многих чужих обязательств,
и тебя же они отпустили
за круг обстоятельств.

Там воздвиг ты свои
так легко узнаваемы своды,
и давно оттенил
все границы и лжи, и свободы.

Ты горишь, не сгорая.
Ты – больше, чем куст в Палестине.
И окружность чужая
не мера тебе. Ты отныне

и костёл, и церквушка,
и в штетле своём синагога.
Ты – и присно, и ныне,
и речь твоя, видно, от бога.






      ПОСВЯЩЕНИЕ               

Здесь раствориться надо...
Г;рода бедный гений.
Выверена отрада
всех твоих средостений,

вычленены проходы,
спуски, подъёмы, тропы.
Ты – вне полётов моды,
сын городов Европы.

Дни всех недель – как годы,
годы – что силы жимов.
Гимн молодой природы
и продолжатель римов,

спарт, сиракуз, Эллады,
сирий и вавилонов,
сделавший из монады
мысленных перегонов

знак к узловому стану
ветхозаветных скиний.
Жить я не перестану
в жерле твоей судьбины.






          ВОИН

Крупнозернист, немногословен.
Могуч плечами и собой.
Вольноотпущен и спокоен
великий воин дорогой.

Богаче злата и беднее,
чем самый лёгкий серпантин,
ужа наперстник, скарабея,
когда и те, и он – один.

Заложник света, недостатка,
пурги на пляже и числа
того, с которым было сладко
и где сломались два весла.

Стрижей и белок повелитель,
не-слову никогда не рад,
принесший свет в свою обитель
для новой тысячи сонат.

Без документа, портупеи,
без славы, – только при пере, –
перед фантазмом Галатеи
в ошеломительной игре.

Любимый столпник и любивший
так, что фонтаном била кровь, –
и жизнь собою покоривший,
и смерть, и вечность, и любовь. 





 
       ЧЕЛОВЕЧЕ

Он утонул в её глазах
не понарошку, а навеки –
и с жизнью рассчитался... Прах
развеян там был, где ацтеки

сгружали бросовый маис
на ожидавшие платформы,
на затоварившийся рис
и прочие земные формы

растительного бытия,
и вспоминало всё живое
о повести «Она и я»
и саге «Там их было двое»:

она – в поношенных очках,
он – при плаще и с пистолетом,
заряженным на берегах
крупнокалиберным дуплетом.

Над миром тешится заря.
Того уж нет, кто недалече
так был... Сломались якоря,
и дорогой мой человече

оставил только санный след
в полях заснеженной России,
и рядом никого уж нет –
одни снега всегда большие.





  РИСУНОК ПАМЯТИ ДРУГА
      
На рисунок смотрю тупо,
нелепо, внутренне, глупо.
Я не был в нём никогда.
На нём – только ты. Беда...

Идёшь по городку детства.
Наше теперь соседство
на улицах тех осталось.
Судорожная малость.

Покосившийся дом – твой.
Рядом такой же – мой.
Всё это из-за тебя.
Ты так задумал, любя.

Жил и страдал не зря.
Реки перетекают в моря
твоей любви ко всему
живому. Во свет и во тьму.

Любил до последнего вздоха
вены разреза. Эпоха.
Её полоснул бритвой
любви и судьбы ловитвой.

Давид и Самсон воловий.
Вскрыл проявление воли
своей и своей только.
Будет ещё горько.

«Обернись! Обернись! Обернись же!»
Не оборачиваешься. Вижу
себя рядом. Кричу.
Ответа не будет. Молчу.

Час нам такой дан.
Бей, судьба, в барабан!
Тебя и меня нет.
Есть только рисунок и свет.