Сорок один. Тринадцать. Часть первая

Роберт недавно остался один. Так бывает. Жизненный путь приводит нас к неминуемуму одиночеству. Его единственный и воистину верный источник радости пересох, ибо высушил Гелео годов... Стояла тихая ночь. На скамье у векового фонаря, того самого, где Роберт впервые вкусил воды сладкострастной, свет тусклым карандашом зарисовывал очертания дряблого тела, облокоченного. Жаль, он не был в силах своим штрихом изобразить те рубцы, что были на издыхающем сердце. Высушенные руки, точно ветви столетнего дерева, утирали слезы, дистиллированные зрачком. Старик, опираясь на костыль, встал. Ему послышалось некое шорканье. Звук усиливался и сочетал в себе аналогию ребяческой робости. -Наверняка, я схожу с ума, - пробормотала беззубая челюсть. Роберт присел. Внутри кололо и колотило. Медленно вздымалась грудь. На минуту он закрыл очи... вереница событий поездом неслась по рельсам воспоминаний. И обрыв... Бездна. - Я никогда не поверю, что тебя больше нет, Райса, - цедили губы. Скелет снова поднялся на ноги, но они подкосились и он упал. Благо, на скамью, которая казалось ему местом для подсудимых. Полутруп, собрав все силы, снова очутился на ногах и заковылял вдоль переулка. Но вдруг, силуэт, ростом в сажень, плёлся навстречу исхудалой плоти. Мальчишка. Лет тринадцати. Старик ещё более смежил шаг... Почувствовав привычную усталость, он решил перевести дыхание очередным отдыхом на лавочке. Для него этот процесс был неприятен, но слабое сердце сделало данную неприязнь неотъемлемой частью странника. Раскинувшись на дряхлых досках, он тотчас ощутил резкий холод, что пронизывал его электрически от бёдер до самой лысины. В поле зрения очутился змеевито юный скиталец. Проницательные глазки. Младое личико. Его лимонная бледность и кислость в смешении с палитрой мрака, растворяла детские черты, походя на нечто, что касаясь мерок времени, было из ряда взрослого, полноценного, так сказать, созревшего. Такими явственно спелыми являются плоды ранней чирешни, которые в сочетании с весенней теменью, обретают больший объем, цветом в искомую спелость. Мальчуган приостановил свое скорое измерение пустынной улицы. Настороженно окинув взором фигуру горбатую, в его сознании чиркнул кремний заинтересованности: кто этот тип, что занял место, откуда лучше всего наблюдается, как моргают звёзды, как их ресницы сгорают в атмосфере земной. Роберт медленно обернулся в сторону мальчишки. Этот жест напугал его, и старец, заметив, как в глаза этого миловитого чуда поселился страх, решил сей миг его смирить своим сиплым голосом. - Не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю, - просучили голосовые связки. Убедившись в достоверности сказанного, малец кошачьей украдкой усадился на краю сырого гнилья. Минута молчания... В голове старца вилась нить многочисленной контроверзы:" Кто этот мальчонка? Что он делает в столь поздний час на улице?" Из ниоткуда протянулась ситцевая рука. - Будем знакомы, меня зовут Андреем, а вас, как по имени и батюшке?, - произнес манекен ребёнка, наделённый человеческими почестями. - Роберт Иванович..., - остолбенело ответил старик. Выпучив свои глаза, походившие на два кофейных боба, он не мог ещё долго реабилитироваться, поскольку для него было ново и чуждо то, что хоть кто-то с ним заговорил за последние два месяца. - Роберт Иванович, могу ли я позволить себе попросить вас кое о чём? - обратился молодой человек. - Да, конечно... естественно. Я слушаю тебя. - Извините, а вас не затруднит поменяться со мной местами, пожалуйста. Просто... Мне легче оттуда разговаривать с отцом. Роберт все понял. - Бедняга, сирота, наверное...- проскользнуло в подсознании. С необычайной легкостью поднявшись, опонненты поменялись расположениями. -Вы только не подумайте, что я из отверженных, как пишется у Виктора Гюго. Ненасытная судьба забрала у меня бабушку, намедни и отца. Сегодня 39 день, как его нет с нами. Точнее, со мной. Я прихожу сюда каждую ноченьку, когда мать посылает за очередной бутылкой водки - запила страшно. Думает прижечь гангрену под названием "боль". Но ей-то не ведомо, что все попытки тщетны. Да, я понимаю, что алкоголь в кой-то мере, как говорил Уинстон Черчилль, анестезия, помогающая пережить операцию - "жизнь". Но эта степень не должна превышать показатель более квадрата. Старик с интересом и вниманием вслушивался в каждое слово, вылетавшее стрелой из гортани Андрея и пронизывала наточенным остриём каждую фибру, до дрожи... И опять затишье. - Если я не ослышался, то в твоих изречениях проскочила фраза: "... Его нет с нами. Точнее, со мной". Почему лишь с тобой его нет? Мать твоя, как ты ведал, из-за потери мужа начала вести желкое существование. - Да. Я так считаю, потому что её я не признаю, как мать. Она мне не родная. Мачеха, одним словом. Та женщина, что родила меня на свет Божий, давно обрела покой. Лежит, укутанная двухтонным одеялом чернозёма. Роберт был поражен очередным ответом. Для него была недосягаема та полнота, которая волнообразно набегала от этого юного ходящего моря и после пенилась у его изголовья. - Душевнобольной, а не бедняк, душевнобольной... - перебирали извилины. В диалог снова влилась стагнация, длившаяся не более минуты. Оба устремили глаза к небу, усыпанному щедро стружкой серебра. - У вас когда-нибудь возникало ощущение того, будто эта черная панорама, через которую неистово пробиваются лучи вечно умирающих звёзд, есть исподобленное зеркало нашей Терры.? - начал малыш. - По правде говоря, я практически никогда не озадачивал себя столь глубокими помыслами. Но знаешь ли, малыш, одно мне известно точно: без неба человечество бы очерствело, духовно испепелилось и не было бы всем тем, во что оно переобразовалось сейчас, потому что небосвод - это громадных размеров кладовая различных тайн, скрытых от ока человеческого. Но мы сумели суммировать силы сильнейших умов и добраться до желаемого, достичь немыслимого. - А я вам вот, что скажу: небесная гладь - это зеркало, в котором отражаются души падших. И к моменту, могу сказать, что яркость отражаемого зависит от количества его благодеяния. То есть, чем больше добра совершает какая-то сущность, тем сильнее свет её. - заметил Андрей. Старик ошарашенно отреагировал на высказывание. Он чуял, как в этой маленькой соседской головке роятся сотни дум, непосильных ему. Удивленный собеседник мучал себя допросами: " Кто он? Сколько он копал, чтоб дойти до родника таких знаний?" Андрей будто прочел свитки мыслей Роберта и начал: "Когда мне было 5 лет, я вычитал где-то, что человек должен копать и копать, покуда не поймет, кто он на самом деле и каково поприще его. Я начал это дело, истоки которого берут своё начало в книгах. Я вразумил одну вещь: книги - есть эдакое подобие лопаты. Именно ею мы откапываем сокровище под названием " Alter Ego". Но случается далее следующее: однотонное искание собственной индивидуальности наскучивает и мы все более склоняемся к ряду наблюдений в окружающем нас пространстве. Здесь же, обыденное подытоживае, как случалось с узнанными событиями в книжном переплете, неуместно, ибо требуется анализ. Порой изображение визуальное не сходится с картинкой реальной. И данный этап я и именую "Уход в дебри". Нам многое предстоит потерять, многим пожертвовать, чтобы стать на путь истины, дорога к которому ведёт через терний. Старик опять-таки погрузился в потупленное состояние, размешенное с экстрактом непонимания, как этот малыш умело жонглирует словами, констатируя серьезные жизненные факты. -Говоря о потерях, - продолжил Андрей, - можно изъять звено из не всеми заметного взаправдашнего доказательства: только размер потери приближает нас к Богу. Мы утрачиваем самое дорогое, ценное, единственное и неповторимое, чтобы обрести временное пристанище в царстве Господа, а после:
1. Страшный суд вседержителя над нами.
2. Райская возможность остаться под оберегом крыла Божьего или же обрести бесконечные муки в пекле геенны.
Выбор у нас, однако, невелик. И само собой все стремятся получить лакомый кусочек. Но что мы для этого делаем? Ничего. Тотальное бездействие. 99% людской массы, из которой 20% - атеисты, 25%- деисты, а остальные - верующие с многочисленными пороками. И только вдумайтесь, всего лишь один процент - это дельцы. Те, кто всем сердцем верят и посетуют на место священное. Погодите, - резко остановился малыш, - а вы верующий, а то можете меня не понять. - А ты, как думаешь? - с ухмылкой обратился Роберт Иванович. - Верующий... Это каждому глазу заметно. Не были бы вы в духовной близости с Всевышним, во-первых, не сидели бы сейчас здесь, да наоборот, пили бы горькую где-то в прибрежной забегаловке. Во-вторых, вы не из тех, кто опровергает единый хлеб души, как, подстать, нигилистам. Вы закадычный ценитель прекрасного.- со вздохом закончил загадочный собеседник. По улицам неслыханно ступала полночь, чей шарм известен был деревьям, оголённым ядовитым поцелуем осени. Лёгкий ветерок зазывал позолоченные листья на короткий пируэт в невесомости, нежным дуновением улаживая их на озимь. И так поочередно с каждыми, выбирая краших. Из часа к часу улицы превращались в испятнанный желтизной холст - внизу, пустым, неисписанным - вверху. Все то, что раньше заполоняла зелень, теперь подвергнулось всеобщему обозрению. Казалось, якобы распотрошили павлина, не сохранив ничего, более скелета. - Такого мои уши никогда не слыхали. Я поражен твоим умением читать людей, - восхищённо выплеснули контуры губ старика. - Сердечно благодарю за столь задушевную оценку. Поймав взгляд оппонента на мгновение, малыш с хирургической аккуратностью и спокойствием заговорил: - Всё-таки, глаза у вас какие-то обугленные, болью что ли, цветом гальки. Могу полагать, у вас стряслось что-то ужасное. - Да... Что ты... У меня все в полном порядке, - сквозь натянутую маску улыбки сказывал старый человек. - Ровно 38 суток назад я сиживал на вашем месте с аналогичным видом: понурив буркалы, как слепой, нащупывал ответ, словно выключатель на стене, побитыми руками на тяготящие вопросы " за что и почему?" Никто не ответил. А самое страшное: все проходили мимо,когда замедлялся пульс. Быть может, дело шло не на поправку из-за не нахождения рядом хоть одной живой души, в чашу которой я мог бы излить язвительный раствор недуга и непроясненности в случившемся. Тем самым, у меня под сердцем образовались развалины. И поверьте, нет ничего хуже развалин в левой области груди. Обычно, после люди застраивают их новыми домами, закапывают саженцы крепких деревьев, но не я. В ту рухлять во мне поселилась натура совсем сформированная. Одичавшая, приспособивившись к царившей атмосфере, укрепившая ее. Мне трудно жить, зная, что оная в кой-то мере и времени выползет наружу. Сказанное сыграло роль католизатора. Роберт замёрзшей десницей нарыскал попиросу в кармане длинного коверкотового пальто и закурив, начал терзающий его сказ. - 7 недель тому назад моя жизнь перекроилась. Лопнула, подобно сосуду. Лишилась без подпитки. В этом я стал схож с ветхим деревом, которому обрубили и так подгнившие корни. Страшная болезнь, безжалостная, оставила меня без моего солнца, воды и всего прочего, что можно отнести к духовной пище. Стерва, оставила меня одного, унеся мою жену в природу неживую. Ты и представить себе не можешь, как я был счастлив! Как каждая минута с ней продуцировала на моем лице улыбку. Настоящую. Непритворную. Боже, я, наверное, был самым счастливым человеком на свете, - роговица глаз рассказчика покрылась рябью, две слезы скатывались и медленно бороздили лицо, деля его на три части, - я отчётливо помню этот день. Замечательное утро. Тёплое солнышко, не предвещающее никакой беды. Мы вдвоем позавтракали, она, на удивление, решила накормить меня моим любимым блюдом, которое я так давно не вкушал - блины с сгущённым молоком. И решила пошутить надо мной: в один из блинов добавила уксуса. Так она поступала всегда, будучи ещё в молодости. Я жадно поглащал излюбленный деликатес и в конце трапезы наткнулся на него. Щемящий язык привкус, до сих пор сушит мои, изъеденные анемией губы. Прощаясь с ней, я поинтересовался ее самочувствием, она тихо сказала мне: "Немного беспокоит ноющая боль", и соединила наши обветшавшие тела крепким объятием. Очертания ее ладоней и сейчас отпечатком лежат на моей спине. Холодом отдают эти следы по ночам. Эта обледенелость суще вершинам гор. Она и есть изморозь моего хребта, опускающаяся часом ниже и ниже, пробираясь к сердцу, к хрящам и костям. Я вышел из дома и стало быть, хотел только преступить черту подъезда, но она окликнула меня следующими словами:" я люблю тебя, больше всего и всех, помни об этом." Она смотрела такими глазами, знаешь, малыш, так время замерзает. А я вместе с ним. Мой рабочий день прошел обыденно. Я был охранником в магазине за два квартала от место проживания. Солнце, будто огромный генератор, раскинуло мотки своих проводов-лучей по всему небосклону и обдавало теплом все статичное и подвижное. Наступило время сдачи смены. Закат горел оранжевым пламенем. По пути домой я запламенел осуществлением одной идеи: супруга моя давненько в одном ателье примерила одеяние, которое ей так нравилось, так подходило! Но у нас не было тогда эвентуальности позволить себе покупку данного, ибо всему виной финансовое положение. Но в в сей день я как раз получил ежемесячную оплату. И решил, во что бы то не стало, сделать жене подарок. Радостный, как ребенок, я в припрыжку, порой скрипя и кряхтя, добирался домой, где впоследствии, моя душа будет подвержена страшным мукам - одна половина окаменееет и смерть своим молотом раскрошит её, а другую утопит в чернилах. В дальнейшем события помнятся мне помехами... , - его будто бы ударило на несколько секунд шоком. Я... кажется, зашёл в дом и первое, что далось мне в глаза - это распростертое тело Райсы в форме креста. Кисти рук были полуоткрытые, наподобие ложки, которая валялась неподалеку. Ее спичечные ноги были скрещены. Я ринулся к ней... - слезным голосом проговаривал Роберт, - а она мертва. Понимаешь? Неживая. Одни глаза сохранили своё обычное состояние, но больше не тревожились морганием. Только они всё ещё хранили угасающую жизненную искру света. Я кричал... Выл, молил ее очнуться, прийти в себя, но бесполезно вторгаться в молчание, тем паче, смертельную безголосность. Не зря Ч. Павезе говорил: " Придет смерть, у нее будут твои глаза". Я удостоверился в этом. Смутной пеленой вспоминаются мне ее холодные фаланги, в коих застыла кровь. Глаза и волосы оставались естественно живыми, остальное - прекратило своё пребывание в мире людском. Далее - скорая, морг, патологоанатом, причина смерти - остановка сердца, вследствие инфаркта. Похороны. И никого. Пустота по жилам, в голове и окружении. Я падал в рутину одиночества, разбившаяся ртутным термометром в моей душе, тем самым, захватив ядовитыми каплями каждую ее пядь. Сигарета на три четверти истлела. Пепел снегом уносился в неизвестность, границы каковой были установлены светом. - Вот скажи мне, малыш, каким образом мне забыть, искоренить упоминания о ней? - Ваша главная проблема заключается в том, что вы ее сделали смыслом своей жизни. А это, как по мне, глупейшее решение, ибо нельзя, нельзя видеть своё бытие в чем-то недолговечном. Нельзя следовать тому, что, как и вы, когда-то будет оторванно из цепи жизни и положено на полку небес. Вам требуется избавиться от этого, как вы думаете, балласта, потому что выкинув его, вы сможете наконец всплыть на поверность... У вас появится возможность вдохнуть нового воздуха, свежего, жадно жаждущий воодружения с кронами вашего бронхиального дерева. Старик сделал глубокий вдох едкого сгустка серой массы. Омыл ею полость лёгких и выпустив из себя, затем вцепил за незримую вуаль ветра, медленно лоснившаяся по безлюдным улицам. - Роберт Иванович, извините, но нам придется оборвать наш дискут... Мне пора домой. Мачеха будет ругаться. Я и так без бутылки вернусь. Ещё если и поздно... - томительно и сквозь зубы начал Андрей. - Малыш, спасибо тебе большое. Я никогда бы и не подумал, что существуют столь умные дети в таком юном возрасте. Ты перевернул все мои понимания о жизни. Мне не хотелось бы прекращать таким образом наш диалог... Но если ты спешишь...
Чудо с рванной одеждой отправилось в зияющую дыру ночного коридора. Тихим отголоском доносилось до ушной раковины Роберта топонье ножек Андрея.
Ветхий дом, стоящий в окопах мерзкого времени. 5 этажей. Пошарпанные стены. Отколотые лестницы. Вены трещин... Поеженные перила несносным веком. Малой докарапкался до 3 этажа. Скрежетом отворил дверь. Зашёл в загаженную комнату. На звуки откликнулась мать. Исчадье проспиртованной губки. -Ты где шлялся, кобелина, погляди на время! - зявкнула мачеха. - Авдотья Степановна, магазины были все закрыты, нигде не нашел водки, - отбился Андрей. Авдотья ринулась к нему, сметая все на своём пути. - Ты хочешь под дверью спать? Где ты был? Отвечай, поганец! - Я помогал одному человеку. - А, вот оно что, добродетель хренов! А мне, кто поможет?! А? Кто? Где водка?.. - Я же сказал, что не нашел. - Не нашел он, зато руку помощи протянул! И чем ты помог?! - Я помогал ему плакать... И больше ничего, честно.
Губка с отчеством Степановна заткнулась. Полопавшее сердце задохнулось кровью стыда и пока ещё существующей совести, не пропитой. Ее уже давно не сын пошел в свои полторы квадрата комнаты. Свет выключился. Под потолком шепотом ударялись слова Андрея. " Помогал плакать...помогал"
Авдотье стало тесно в своём гадком русле. Она открыла форточку и дала волю четырем слогам :" Про-сти ме-ня".