Би-жутерия свободы 99

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 99
 
Игривый лучик солнца проклюнулся в облаках. Изловчившись жёлтым птенчиком, он удачно просеялся сквозь тюлевую занавеску, скользнул по одеялу и соскочил на пол, не подозревая, что его фантазия является  доказательством присутствия резервуара творчества. К этой рутинной системе оповещения Шницель (по матери Шприц) приобщился с  детства. Он смирился с нею после опубликования в девятом классе разгневанной статьи «Инструкция на все случки жизни», в которой преднамеренно отнёс головастиков к промысловым особям, чтобы те спокойно размножались по другую сторону барракуд, не подозревая о сломанных баррикадах, как бы в подтверждение Даниковой  разработки прогрессивного метода пастеризации молоки.
Даник потянулся в постели осьминогом, дернув восьмого размера ножкой, как прима-балерина, просматривающая с утра отрицательные диапозитивы со своим вчерашним выступлением.
Он родился под знаком Забияки в игривом расположении духа и с телячьего ясельного возраста мечтал о карьере кутюрье свободного покроя, удостоенного почётного вымпела «За примерочную службу» в разработке кафтанизированного подхода к мужской моде на гомосексуальные тенденции среди позолоченной молодёжи.
Но закройщика-джинсописца, как из его родственника Бони Лузгаева, из него не вышло. Дальше изобретения корзинки груздеподъёмностью в четыре кило Даник не пошёл, зато откуда ни возьмись, появилась легенда навязанная ему жестокой действительностью – смутная и замысловатая по сути.  Я прирождённый актёр и представляю абсурд рептилиям в партере и амфибиям в амфитеатре, не то что этот Колумб, поставивший человечеству колумбариевую клизму своим запоздалым открытием.
На зубоскалящее поколение, напоминающее мне простейших, изредка делящихся мыслями, у меня безошибочное чутьё гончей. Последовательно характеризуя их, я не намерен проводить аналогию между мочевым пузырём и ртом, сдержанным в выражениях, но иногда она (аналогия) напрашивается сама собой.
Тем не менее должность экскурсовода меня не прельщает, хотя я не вправе тратить отпущенное мне время на нищих духом, пребывающих в безнадёжном состоянии, не исключая финансовое.
Дохлое это дело – разбирать моллюсков по косточкам, а гипертрофированные надежды подавать на лизоблюде расположившимся в парилке на Верхней полке и превозносящим себя выше шпиля Петропавловской крепости. Это не в моих правилах.
Две вещи я стараюсь не потерять – кошелёк и чувство собственного достоинства. Но учитывая, что подтекающие ситуации складываются вне зависимости от моих желаний, я завёл гостевую книгу «Посетители мысли», в которой старался не расписываться в собственном бессилии. Я догадываюсь почём пучок симптомов, составляющих синдром – они входят в расценку лечения моего заболевания, зависшего надо мной домотканым Домокловым мечом. Сегодня я – горничная, ставящая горчичники застывшим окнам на веранде перед мытьём, завтра стану пульмонологом, вообразившим себя министром дыхательных путей сообщения по секрету, а ещё через день окажусь в химчистке «Сердец» и попрошу приёмщицу-китаянку привести бархатную курточку в порядок, придав ей химчисточную свежесть, не зря же мне снятся молочные железы, заключённые в её отдающую желтизной грудную клетку.
Я признаю за собой некоторые вольности, когда неистово жестикулируя не говорю, а брызжу словами, подменяя минздравный смысл эмоциональными всплесками. Да, за мной числится дурная привычка прополаскивать горло ничего не значащей фразой и многозначительно сплёвывать её. Отсюда, видимо, и происходит моя приверженность к приукрашенным косметическим выражениям, отражающимся на моём привлекательном лице.
Возможно поэтому мои настойчивые ухаживания за растениями вызывают у соседей вполне оправданную подозрительность, а эпизодические встречи с молодняком не приносят ничего хорошего – с ними я чувствую себя негром, садящимся в кресло, обитое чёрной кожей с ограждениями от боли по цене в 30 таллеров за ярд.
Нет уже девушек на загляденье – большинство ходит в брюках, а некоторые задом наперёд, виляя из стороны в сторону животами и проявляя подозрительную надменность при бартерном обмене мнениями, не говоря уже о невинности с повышенной сопротивляемостью к искушениям.
Я несовременен, зато своевременен – тягучей монотонности зипперов предпочитаю фантазию пуговиц и застёжек. Несомненно, найдётся крупная женская особь а ля женщина-гармонистка (с воздыхателем на груди), не подлежащая пересортице, но разве я осмелюсь применить к ней сутенёрское правило: «Жарь, не жалей!» Иногда у меня появляется неутомимое желание поработать барменом-китайцем в чешском бистро «Течны», где плетение интриг обходится в $25 в час, и обслуживание клиентов происходит на языке иероглифов, чтобы они понимали с полуиероглифа (с китайцами я нахожу общий говяжий язык в мясном отделе). Говорят, человек там ценится не больше пятна на скатерти, если он расплывается в улыбке. Как видите я порядком устал от жизни с её условиями задач и сожалею, что время фиакров и пиратов с пиастрами прошло.
Откровение на бумаге не принёсло Данику ни успокоения, ни отдохновения. Становилось жарко, и на его одутловатом лице пот выступил единым фронтом, когда он вдруг вспомнил о звонке, исполненном убедительной просьбы с рационализаторским предложением – больше в офисе не показываться. Это был унизительный жест по отношению к такому ценному работнику, как он, как никак Шницеля выпустили, хотя и в потрёпанном виде, специалистом по паровым и наручным «котлам». Что-то оборвалось у Даника внутри настрадавшейся верёвкой для хрустящей сушки белья.
Не зря они пытались подвергнуть меня кастрации на конспиративной квартире, подумал он и включил приёмник, давая возможность вылиться скрежетанию в его вычищенные ушные лоханки.
Волны какофонии пронеслись узкими коридорами Евстахиевых труб к музыкальному отделу коры полушария головного мозга. Он представил себе как девушка на свалке нравов за стеной в упрощённых отношениях прониклась к партнёру доверием шестого размера, и... замялся уголком страницы, вырубив приёмник.
Не успев проснуться, разрумянившийся Даник уже дико устал. Хотелось попросить у милостивого Бога увольнительную из суматошной действительности. Шницель мучился нерадивыми снами. За фанерной стеной проживала застенчивая она, сотрясавшая ветхую истошными оргазменными воплями, сопровождавшимися звонкими хлопками по пикантным участкам тела и садистским посвистыванием хлыста ретивого сексуального партнёра.
– Всё вообще не так, как мне бы хотелось, – сдавленно прохрипел правозащитник и центральный нападающий на себя Даня и принялся яростно кромсать кусок невыдержанного сыра бри Гада с запашком  (кто его выдержит) на кухонном столе в угоду волчьему аппетиту. Шницель с калганом, напоминающим пареную репу, мечтал лечь на вытяжку, но настоящее финансовое положение «плашмя» не позволяло ему принять эту позу за свою.
Но вы спросите, почему Даник стал таким? Для этого стоит познакомиться с его ближайшими родственниками. Послушать их больше минуты – так в ушах могла застрять ядовитая песенка «Живёт моя отрава в высоком терему...».
Сказать, что Шницель произошёл из философской семьи, где на кухонном столе лежал неизменный любовный треугольник: сигареты, спички и пепельница, значит толком ничего не сказать.
Чтобы понять, что он, бедный, унаследовал, необходимо послушать о чём по вечерам вели разговоры его отец, мать и бабушка с дедом, дискутировавшие на любимую тему – отравиться ли им разом газом до того, как он родится или слегка подождать.
Беседа велась, как обычно, вприпрыжку в гротескной форме и с непредвиденными поворотами в изнурительной последовательности, не терпящей отклонений,
Мать – Думаю, никто из присутствующих не сомневается, что мужик – это неуправляемое животное, а член его – безмозглый центр. Поэтому я хочу, чтобы всем стало ясно, что ему не удастся подмять меня под себя – не та весовая категория.
Отец – Я рассчитывал, что с такими длинными ногами, как у тебя, можно заниматься любовью с размахом. Каждая ночь, проведённая с тобой, превращалась в подпольное помещение вкладов! В твоей жизни ничего не меняется, варьируют только губные помады.
Бабушка – Ошибаешься, это лишний раз доказывает, что она тебя любит и ваш брак не краткосрочное увлечение. Так что думай, прежде чем говорить, пустобрёх. А если у тебя отпадает желание к ней, – не забывай смазывать ранку йодом.
Дед – Я не против того, чтобы в гроге спора взвешивалось каждое слово. Только палец из-под весов советую убрать, а то, выходит, не зря говорят, что конец света наступит тогда, когда папуасов запишут в кучку антисемитов в махровых полотенцах.
Мать – Вот так, папа, свяжись с человеком-евреем, а потом получи единовременное пособие по неразделённой любви –  поставит так сказать, «в известность»,  аж не разогнуться.
Бабушка – А ты как думала, милочка, мне что ли с моим красавцем не доводилось петь в разных тональностях с несколькими притонами и бегающими глазами? Когда всё идёт как по маслу, не поленись поинтересоваться, кто его намазал. А вообще-то самая пробивная – это слеза, она распахивала передо мной все двери.
Отец – Представляю себе, что ожидает ребёнка, вышедшего из  семьи, где в отличие от людей деньги просты в обращении?
Дед – Исходя из того, что пульс – это курок жизни, призванный всегда быть под нажимом, и мы держим на нём дрожащий палец, мальчугану может повезти, если в организации киллеров «Непредвиденных в расход!» ему выпадет контрольный пакет выстрелов. Кстати, не забудь нашего наследника записать в клуб эксгибиционистов и членобитников.
Бабушка – Не все твои наводящие, дед, советы стреляют. Я понимаю, я тебе неровня, тем более, что, когда жена становится достопримечательностью, интерес к ней теряется. Возможно в обозримом будущем внучек откроет магазин пылесосов для чистки ковров-самолётов, обслуживающих сексомоторные компании.
Мать – Времена Ивана Грозного прошли, но внемля вам, я верю, что человека поднимут на смех на пиках  острот, которые в отличие от заведённого порядка не обязаны тикать. И стоит ли сожалеть о предпосылках счастья не доставленных по почте?!
И это только один эпизод, предшествовавший его рождению.
Писаный красавец и краснобай Даник Шницель прослыл созерцателем по причине элементарной, как сама частица. Он был способен вскружить любую шляпку над головой, оставив голову на прежнем месте. Он верил, что со времени открытия радиации в начале двадцатого столетия Марией Кюри и выгодно примазавшимся к её всемирной славе муженьком Жолио, женщины в юбках-плиссе, поднимающихся как паруса, облучали Шницеля ослепительными улыбками, играющими в крокет. Даня любил рассматривать отношения с ними в электронный микроскоп и, перевернув трубу, разглядывать в небе медвежонка в утробе Большой Медведицы, принимая привычное небесное  явление за непорочное зачатие.
Однажды в юности он представил себя Иваном, не сводящим глаз с наростов и бородавок большеротой Царевны-Лягушки.
Практичная мама, уловив настроения сына, подумала, а не сделать ли из картёжника Даника врача-кожника – будет лечить ороговение у мужей безаттракционным путём. Отец завозражал, лучше ему стать офтальмологом –  заразу не подхватит. Есть в глазниках что-то от могильщиков, не терпящим возражений надломленным голосом заметил он, и добавил загробным, они уж точно укажут место закапывания. Скажем так, история Даника не прояснится, пока он сам вкратце не перескажет Одиссею приёмных родителей.
«Эфроим Борщ, так звали моего приёмного отца, не отличавший Бен-Ладана от бензина, широко улыбался, обнажая прокуренные дёсна в крапинку. Как повар-любитель он делил женщин на холодные закуски и горячее. Он никогда не спотыкался в рутине дней своих, умирая со страху на исколесованных дорогах и открывая  себя, когда закупоривал иглой красавицу Вену.
Короче, Эфроим Борщ снимал угол в эмалированной с накипью кастрюльке, построенной в стиле Соцмодерн в незабываемом 1938 году. Не первый сезон обрастая мхом имущества, он приволок в котомке потомков любимого греческого кота Гуляки – прототипа приёмного сына – Даника. Учитывая возрастной ценз своего старшего брата Арика Энтерлинка, Эфроим, гордившийся джинсами с заедами на молнии, не являлся семейной реликвией и возможно поэтому отказывался мыть землянистого цвета траншею под краном с горячей водой с последующей обкаткой холодной. В невольной борьбе с проявившим себя не с лучшей стороны диабетом дважды судимый общественным мнением папа избежал сидячего образа жизни. На лежачий режим он перешёл не без помощи сердобольной Валечки Каварадосьевой с вилами-заколками в рыжей копне волос, говорившей с вывалившимся из зуба мудрости апломбом, после того как ей удалось похудеть, питаясь скандалами.
Дело могло опрокинуться по-иному, если бы она знала, что Эфроим получил перелом черепа со смещением с должности за приписки к комментариям оперы Чайковского «Анна Снегина». Но Валька прикипела душой и прилипла к его тернистому телу, как беспарусная шхуна к разваливающемуся пирсу.
Эфроим по-жеребиному завозражал, не поинтересовавшись на какой точке возмущения вскипает чайник, наполненный немолодой кровью, и ураганом ворвался в прорезь междуножья, позабыв пристегнуть ремни безопасности.
Не учтя набора переключаемых скоростей, Эфроим отправился с Валечкой, с завидным упорством разыгрывавшей из себя пособницу невесть кого, на многострадальный матрац – конечный пункт, густонаселённый красными (по убеждениям) клопами.
В день Святого Валентина, когда все ожидали, что акции серебряной дорожки Луны подскачут вверх, он подарил ей психологический автопортрет в смазливых красках и в защитной одежде, позаимствовавшей мимикрию у хамелеонов в реабилитационном центре на периферии. С ними он передал  цветущий букет в объятиях шокозайца с литым носом из пористого шоколада.
Вере пришлось приноравливаться к перегрузкам. Она приобрела абонемент в спортзал ожиданий на ансамбль балалаечников «Бритые затылки», и сутки не выходила из комы, неадекватно реагируя на трансплантацию взбалмошных идей и жадно впитывая посторонние разговоры. Сказать по правде, Верочка и до этого увлекалась туризмом в невезухе по врачебным кабинетам с их увлажнительными процедурами плача, где, уходя в глухую защиту и вжавшись в спинки кресел, сидели вдоль стен преждевременные уроды, называвшие всё непонятное плотскими утехами, потому что утихали быстрее, чем этого хотели их партнёры».
Захлёбывавшийся словами Даня прервал рассказ, что-то его беспокоило. Он знал, что не вызывал доверия у людей, так что ему было всё равно как дуэлиться на шпагах или пистолетах. По всем признакам, он не был по настоящему знаком со своей предполагаемой женой Катериной Зильбергройсер, утверждая, что она ещё не родилась, и тем самым вызывал неприязнь у окружавших его плотским кольцом сотрудниц научно-исследовательского института. А тем временем, завравшийся Шницель плёл небылицы о выдуманной им Екатерине, подогревая их экстравагантным шансоном:

Мы ели анчоусы на жёлтой веранде,
Сок кактуса терпкого в хрусталь подливали.
Я только что кончил читать об Уганде,
О «стоках» Уолл-Стрита и ставках на ралли.

Вы еле заметно рукою махнули,
Молоденький кельнер, слегка встрепенувшись,
В момент подлетел, имитируя пулю,
И залпом спросил, не хотите ли суши?

Но вы не хотели ни суши, ни неба.
Хотелось такого, что в кухне не сыщешь,
Вы, как Эсмеральда, задумали Феба
Создать для потех из простого мальчишки.

Я понял прекрасно, седой и почтенный,
Вам дать не смогу, молодой и красивой,
Ни пылкости юной, ни счастья мгновенья.
Спустился с веранды и вышел за пивом.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #100)