ДВА ОКНА

     В моей угловой комнате два открывающихся окна, затянутых капроновой сеткой. Сегодня ударил первый в этой уходящей осени морозец. А потому окна закрыты. Тишина. Я сижу за компьютером. Что-то читаю, что-то правлю. Удивительные часы полного одиночества, позволяющего открывать в себе новые миры. Уединение, умиротворение, отрешённость? Что эти слова могут знать о моём одиночестве. Разве только о чём-то робко догадываться. Я один. Поскольку одиночество прочно слито со мной. Привычные звуки за окном. Привычное сопение чайника. Привычные шаги на лестнице. Привычное – это тоже элемент одиночества. Важный и необходимый. Без него мир одиночества не полон. Если не слышна капель из неплотно закрытого крана, значит, в одиночестве нет стука падающих капель. Значит, надо будет прислушиваться, вынимая себя из одиночества. Поэтому пусть капли бьют о край раковины, возвращая своей монотонностью привычное состояние чуть нарушаемой тишины, не нарушающей одиночество.
     И капли слегка бьют по краю омываемой или оплакиваемой ими раковины. И в размер интервала между ударами я успеваю погрузиться в новый мир тишины. И остро ощутить его глубину. Кап – мир; кап – мир; кап – мир. И этому нет конца. Как нет конца гудению машин за окном, музыке за стеной. Шагам на лестнице. Одиночество.
     Но вдруг размеренное «кап» сменилось настойчивым «тук-тук-тук». Это было занятно, непривычно, дурманяще и влекуще. Подошёл к окну. Синичка – одна из тех, что я подкармливаю в кормушке, приделанной мной к стенке лоджии, - клевала сетку, ударяя чёрным острым клювом в стекло. Смахнул её. Однако через несколько минут стук повторился в другом окне. Видимо, эта же синичка клевала сетку. Попросил её не делать этого. Сверкнула по-цыгански чёрным глазом, но улетела. Чтобы опять постучать в другое окно. А мне вспомнились строчки Н. Н. Ушакова:

ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ
Птица, влетевшая в окно, означает смерть.
(Упразднённая примета)

В окно влетела птица – я умру,
но котлованы роют на ветру,
везут кирпич
дощатые подводы,
насосы
жирную качают воду,
и нефтяная радуга на ней,
в корытах известь от весны синей,
и диск пилы
скрежещет то и дело.

Зачем к больному ты в окно влетела?
О ком ты плачешь?
И поёшь о ком?
А в этом воздухе, почти морском,
как голубые шхуны,
бродят тучи,
как голубые мачты,
ходят сучья,
то обнаружив,
то опять закрыв
на сноску обречённые дворы, –
здесь каменная лечь должна дорога.

Ты крыльями моих висков не трогай.
На улице
в разводах грязьевых
загруз
и трудно дышит грузовик.
Его шофёр сошёл
и давит грушу,
труба кричит,
и сразу стало глуше…
Бежать к нему…
Скорей ему помочь…
Но этот пух в глазах!
Прощайте.
Ночь.
1934 г.




     Настойчивость птицы, рвущейся ко мне, заставила подумать о каменной дороге, которая всё ещё должна лечь. Но должна, видимо, уже не моему одиночеству.
     Гляжу в глаза птице, из последних сил пытающейся порвать сетку, выбить стекло и упасть без чувств на подоконник, на стол, на пол.
     По-видимому, это и есть конец одиночества? Или его новое начало…
     Снег покрыл крыши соседних домов, машины, сиротливо зябнущие около какой-то конторы, ещё не полностью обнажившиеся ветки – ещё не баня, но уже пляж с его раскованностью и минимумом одежды.
     И так не хватает корыта с синей известью.
     Впрочем, это уже из одиночеств тех, кто остаётся.

Г. Л. ГЕНЦЛЕР
31 октября 2018 года