Призвание

Таня

    Новый год начинался весело. Так всё сложилось, что вместе с Мотей и Галузей я
оказался в квартире Сашки П. Все мы в прошлом году окончили школу. Сашкины предки пировали где-то в другом месте.
    В последнюю минуту уходящего года Сашка крутанул до отказа ручку громкости радиолы, нажал на кнопку «пуск», игла головки звукоснимателя плавно опустилась на закрутившийся виниловый диск. В динамиках колонок запульсировали мощные гулы бас-гитары, синхронно с барабанами заскрежетали резкие и жесткие гитарные риффы Кейта Ричарда, азартно завопил Мик Джаггер.
    Решили не мелочиться, выпили сразу по полному стакану водки. Голова моя закружилась, лица Галузи и Моти, подвывавших англичанину, затуманились и поплыли передо мной. Показалось, что огоньки электрогирлянды на елке вспыхивают и гаснут, подчиняясь ритму хита «Роллинг Стоунз». Вдруг послышался голос:
– Я тебя зарежу.
Смотрю, передо мной Сашкина сестрёнка, десятиклассница Таня. Глаза блестят, улыбка до ушей, а в руке здоровенный тесак. «Ну, – думаю, – с ней всё ясно», – и сказал:
– Приходи ко мне. – А она ответила:
– Ладно, только водки возьми.

ЗЕЛЕНАЯ КАСТРЮЛЯ И ОРАНЖЕВЫЙ ПОМИДОР

– Помоги, – попросил заводской художник, кучерявый парнишка, стоящий на стуле со стенгазетой в руках напротив фанерного стенда, украшающего серую стену длинного коридора родного цеха, начальство которого доверило мне заниматься ремонтом контрольно-измерительных приборов. Я поднял руки, развел их в стороны и растопыренными пальцами прижал к стенду красочную стенгазету, посвященную приближающемуся празднику Первомая, а кучерявый закрепил её кнопками.
– Мне тоже нравится рисовать, – признался я.
– Знаешь что, – ответил парнишка, – в Красноярске, в Художественной школе есть вечернее отделение. Можно работать и учиться. Первого июля вступительные экзамены.
Мы разговорились.
    У меня появилась мечта. В квартире, где я жил один после недавней смерти моей матери, хватало места для составления натюрмортов из различных сочетаний предметов кухонной утвари с фруктами и овощами, а так же с бутылками, скопившимися в большом количестве. С непривычки приходилось делать неимоверные усилия, концентрируя внимание и волю, чтобы при помощи карандаша и кисти выразить своё отношение к разнообразию предметов, красота которых открывалась передо мной.
    Первого июля с утра светило солнце. За окном «икаруса», приближавшегося к Красноярску, долго тянулась однообразная зелень ботвы обширных картофельных полей, её сменили однотипные пятиэтажки Нового города. Автобус пронесся по мосту над темными водами Енисея, въехал в старый город и довез меня до художественной школы, от которой недалеко до памятника Василия Ивановича Сурикова, знаменитого живописца, родившегося в Красноярске.
    – Главное – не получить двойку. С тройками принимают, – поделился со мной важной информацией подобный мне энтузиаст, решившийся испытать меру своего таланта. Мы стояли и курили у входа в школу. До начала экзаменов оставалось несколько минут.
    Первое задание – рисунок. Натюрморт. Перед абитуриентами на маленьком столике красовалась большая деревянная кружка, опоясанная резным орнаментом. Рядом с кружкой лежало желтое яблоко. Задача показалась мне совсем простой, но самоуверенность до добра не доводит. Нельзя начинать с деталей! Довольно убедительно изображенные мной предметы неожиданно для меня оказались в левой стороне листа ватмана.
    Второе задание – живопись. Кружку и яблоко сменили зеленая кастрюля и оранжевый помидор. Вспомнив советы заводского художника, я смело наляпал акварельными красками нечто радужное и расплывчатое.
    Мой рисунок был оценен тройкой, а живопись – четверкой.  Это была моя маленькая победа. Теперь по три раза в неделю после работы мне предстояло проезжать шестьдесят километров, чтобы обучаться изобразительному искусству и возвращаться домой к часу ночи, а в семь утра снова отправляться на работу.


ФОТОГРАФИЯ

    День начинался как обычно: будильник, умывальник, автобус, столовая, электричка, солдат проверяющий пропуска. На работе канифолил раскаленное докрасна жало паяльника, плавил олово и припаивал к платам микросхем металлические ножки транзисторов, сопротивлений и конденсаторов. Потом, когда вернулся домой, ко мне приходила Таня, и сказала, что уезжает в Новосибирск, где будет учиться на факультете журналистики.
    Сижу в кресле с сигаретой в одной руке, с фотографией в другой, думаю о том, что от Красноярска до Новосибирска тысяча километров, и вспоминаю. Вот я иду по тротуару, рядом идет Таня. Справа от нас шоссе, за ним трехэтажные дома. Возле тротуара тянется газон с рядом невысоких деревьев, их ветвистые кроны расцвечены желтыми и красными ранетками. Слева – белые столбики и копьеобразные чугунные решетки ограды городского парка, за ней рыжеют стволы сосен и зеленеют кусты и трава. В парке давно уже забит досками вход в круглый павильон Комнаты Смеха, стены которого были увешаны кривыми зеркалами, зато каждое лето крутится Колесо Обозрения. В этом парке в дни зимних каникул я, первоклассник, краснощекий от мороза, вслед за другими ребятишками, скатывался на картонке из раскрытой пасти громадной ледяной головы богатыря. В нашем любимом парке я впервые в жизни увидел фонтан. Наверно, мне было два года. Я стоял с разинутым ртом около чуда с, блещущими под солнцем, непрерывными водяными струями, грохочущими, пенящимися, искристо брызжущими. Тогда же я узнал название сине-желтых цветов, весело пестревших на клумбах. «Это «анютины глазки», – сказала мама, стоявшая рядом со мной. Тогда я подумал: «Моя мама – Аня, глаза у неё черные».
   Таня и я удаляемся от парка, огибаем клумбу с цветущими астрами и приближаемся к озеру. Сияющее над дамбой алое солнце спускается к заболоченной тайге и окрашивает в розовый цвет края колонн белокаменной ротонды, возвышающейся над безлюдным пляжем, опоясанным балюстрадой, силуэтно синеющей под многоцветным блеском вечернего неба. Искрится электрический свет в окошках бревенчатых домиков заозёрного поселка. Темнеет лес, окружающий просторный водоём. Отсюда недалеко до Енисея, но пройти к нему невозможно. Наш городок – закрытый, он оцеплен колючей проволокой, у него нет названия.
    От воспоминаний я возвратился к действительности и поглядел на фотографию. На ней была запечатлена новоиспеченная студентка, улыбающаяся, кареглазая, пышноволосая шатенка, сидящая на скамейке на фоне густой листвы кустов акации.

ЗНАКОМСТВО С МОНУМЕНТАЛИСТОМ

    От заболоченного луга несется дружное кваканье лягушек, звонкоголосое, бесперестанное. Я топаю по пыльной обочине трассы. За спиной рюкзак, в нем акварельные краски и папка с этюдом, только что написанным мной на берегу реки Кинель. Шагаю мимо одноэтажных домиков, украшенных табличками с названиями улиц, и мелькают фамилии знаменитых русских поэтов сквозь кружева цветущих веток яблонь, вишен и сиреней. Это окраина небольшого поволжского городка, у него оптимистическое название Отрадный. Теперь живу тут в пятиэтажке. Отец и мачеха приютили меня в своей двухкомнатной квартире. Задерживаться здесь надолго не собираюсь. Уверен, скоро поступлю в Художественное училище.
    Я свернул с обочины трассы на тротуар и, проходя мимо барака, на белой стене которого рябили синие тени от зазеленевших крон высоких тополей, заметил кривую надпись «Здесь живет художник»,  начирканную мелом посередине двери неказистого сооружения. «Детское творчество», – решил я, но постучался на всякий случай. Дверь открыл невысокий стройный молодой человек, черноволосый, чернобородый, и одетый во всё черное. Сомнений нет – творческая личность. Увидев усталый и вопросительный взгляд, я в нескольких словах рассказал о себе. Чернобородый представился просто: «Коля», – и сказал: «Заходи». Попав в помещение, я сразу уставился на громадный рисунок, исполненный углём на бумаге, прикреплённой к стене. Группа ссутулившихся  и сгорбившихся людей была изображена в натуральную величину. Мне сразу стало ясно, запечатлен момент резкого порыва ледяного ветра. Нижние половины лиц мёрзнущих скрывали поднятые воротники курток и плащей. Автор монументального сюжета пояснил:
– Картина будет называться «Остановка».
    Мы подошли к большому листу картона, закрепленному на мольберте, занимавшем угол возле единственного окна комнаты.  С квадратной плоскости на нас глядел парень, нарисованный сангиной, так называются красно-коричневые мелки. Плечистый был изображен до середины бедер. Морщинились складки на рукавах просторной куртки и на мешковатых штанах. Гордо поднятую голову защищала пластмассовая каска.
– Это электромонтажник, – сказал художник.
    Стены мастерской украшали пейзажи и портреты, исполненные акварельными красками, застекленные и обрамленные узким багетом. Впечатляла легкость и эффектность широких виртуозных мазков. Особенно хорош был портрет большеглазой бледнолицей девушки. Её длинные гладкие волосы тёмными волнами спадали на хрупкие плечики. В правом нижнем углу картины алела подпись: Кулебакин.
   На следующий день я пришел к Коле в мастерскую с пачкой своих работ и разложил их на свободном краю длинного самодельного рабочего стола, тянувшегося вдоль одной из боковых стен помещения. БОльшую часть этого стола занимали чёрные траурные ленты. Художник окунал плоский щетинный кончик кисти в стакан с бронзовой краской и чертил печальные скорбные надписи. Он окончил срочный заказ, посмотрел на мои рисунки и акварели, и сказал:
    – Яблоки яркие, фон яркий, всё пестрит. Нет композиционного центра. Сделай нейтральный фон.
    Я мысленно с ним согласился. Он продолжил:
– А тут что?
– Нефтяники возвращаются с работы, – ответил я.
– А почему всё серое? – спросил живописец, и предложил:
– Напиши красочный закат. А в общем, неплохо. В училище примут, по специальности экзамены сдашь.
    Художник доброжелательно и снисходительно посмотрел на меня и предупредил:
– Учи историю и литературу, а то бывают случаи, человек рисует отлично, а за сочинение двойка, и всё.

КОМПОЗИЦИЯ

   Чёрт! Ботфорт стал вытягиваться книзу. Я быстро отжал кончик кисти и подхватил им черную каплю, нависшую над тем местом, где должен был быть изображен снег. Кисть впитала излишки акварели, но снег стал немного серым. «Ничего, так бывает», – подумал я. Я так сосредоточен на своей работе, что ничего не вижу, кроме неё. Нужно за четыре часа набросать эскиз сюжетной картины. Это самый сложный вступительный экзамен в Художественном училище.
    Я выбрал тему: «Отечественная война двенадцатого года» и намалевал троих понурых, ссутулившихся, легко экипированных французов, бредущих по заснеженному полю. Особенно жалкий вид имеет центральная фигура, нарЯженная в китель с одной эполетой и в лосины. На голове – треуголка, на ногах – ботфорты. С края листа ватмана на пленных иноземцев строго глядит седобородый мужик, облачённый в тулуп. На голове бородача рыжеет меховая шапка, на ногах – валенки. Он изображен в профиль, поэтому его правая рука не видна, но зато левая, держащая топор, очень выразительна. Рядом с мужиком стоит розовощекая баба, она тоже в тулупе и в валенках, на голове – пуховый платок, в руках – вилы. Чувствуется, что, в отличие от пленных, ей тепло и уютно в заячьем тулупе. Вдали темнеет ельник.
    Я расправился с заданием и посмотрел на эскизы абитуриентов, работавших рядом со мной. Широкоплечий светловолосый парень изобразил революционера-оратора, возвышающегося над толпой и размахивающего кулаком. Чёрно-белые тона взволнованной толпы и пасмурного неба оживлял красный цвет флагов.
  Другой светловолосый, в отличие от первого, худощавый, узколицый, смело заляпал холст масляными красками. Он изобразил человечка в спецовке, несущего ведро вдоль кирпичной стены. Человечек был сгорблен, чувствовалась тяжесть ведра, видимо, наполненного песком или цементом. Над кирпичной стеной виднелась верхняя половина фигуры второго человечка, в одной руке у него был мастерок, в другой – кирпич, на голове – оранжевая каска.
    На экзамене по литературе рядом со мной села черноглазая девушка. Выбрав тему сочинения, она начеркАла несколько строчек, потом несколько минут сидела, задумавшись, после паузы взяла чистый лист, накропАла название другой темы и лихорадочно застрочила, стараясь успеть что-нибудь насочинять.
    Через несколько дней я стоял перед стендом со списками принятых в училище. Рядом стояла черноглазая и светловолосый, изобразивший на экзамене революционера-оратора. Все трое оказались в числе счастливчиков, посчитавшихся подготовленными к обучению.

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

    Я снял угол в полуподвальной квартирке одного из ветхих строений, живописно громоздившихся неподалеку от художественного училища. Остроносая, худосочная старушонка – хозяйка убогой комнатушки, разделенной шкафом на две половины, в одной из которых мне предстояло ютиться в ближайшее время, получила от меня пятнадцать рублей, сбегала в продуктовый магазин за бутылкой «Солнцедара», залила в себя её содержимое и жалобно завыла:
– Коса моя завяла…
    Первого сентября состоялось собрание группы студентов театрально-декорационного отделения. В одном из классов училища, сидящие за столами юноши и девушки, вставали по очереди и представлялись.
– Алексей, – заявил парень, изображавший строителей на экзамене по композиции.
– Альфия, я приехала из Башкирии, – сказала черноглазая, и улыбнулась. За ней встал щуплый кучерявый юноша и назвал себя:
– Костя.
    В середине сентября на занятиях по живописи состоялся первый просмотр законченных работ.
    Мольберты с натюрмортами, написанными акварелью, были расставлены в ряд. Притихшие и задумавшиеся студенты разглядывали четырнадцать разнообразных изображений фиолетово-коричневого глянцевитого керамического кувшина с лежащим рядом с ним белым полотенцем, положенным так, чтобы была ярко подчеркнута текучесть и изломанность складок ткани, среди которых желтела груша на фоне синей драпировки.
    Рыжебородый преподаватель живописи Александр Михайлович Ковалев запрокинул голову назад и стал похож на донкихота. Он тоже молчал.
– Ну, какая работа вам нравится больше всех? – спросил педагог, прервав затянувшуюся тишину.
– Альфии, Альфии, – защебетали девочки.
– А я бы отметил живопись Трофимова, – сказал Ковалев. – У Альфии краски яркие, открытые, а у Володи – сдержанные, строгие. Вообще, попытайтесь увидеть предметы как бы через цветное стекло, чтобы была общая гамма. Можно трубить вовсю, а можно играть под сурдинку.
  Я сравнил работу Альфии со своей и обратил внимание на нежные и мягкие переливы красок, на яркие, но в то же время изысканные цвета акварели девушки. На колорите моего натюрморта отразились впечатления от строгих по цвету картин Коли Кулебакина. 

ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

    «Зимняя деревня – своеобразное зрелище. Темные избы четко вырисовываются на фоне плавных сугробов чистого снега. Всё неподвижно.
    В долгой тишине дряхлеющие дворовые постройки, прясла, заборы и стога со снежными шапками кажутся бесконечно родными. Голые деревья скульптурно-графичны. За мелким узором Ивовых веток заснеженное поле плавно перетекает в небо. Не бывает уютнее комнаты, чем та, в которой есть печь, а в печи  потрескивают дрова, охваченные пламенем, а за окнами – холодный снег», – такие банальные мысли приходят мне в голову. Я стою у окошка в избе тети Гани – сестры моей мамы. Тётя сидит на табуретке, в её руках мелькают спицы, она довязывает носки. Муж её ушел на работу в МТС, дети в школе. Я смотрю в окошко и вижу заметеленные поля и горы, за которыми в деревне Малое Микушкино живет моя бабушка. Вечером я буду там.
    Тётя встала с табуретки и, переваливаясь как утка, вышла из комнаты и тут же возвратилась, в её руках краснели несколько кусков замороженного мяса.
– На Вовка, – сказала тётя. – В городе будешь суп варить.
– Спасибо, – ответил я и сложил в рюкзак мясо и только что довязанные носки из овечьей шерсти.
   И вот я топаю напрямую по заснеженному полю. Когда хрупкий наст не выдерживает моего веса, проваливаюсь в сугробы, искрящиеся под солнцем. Когда впереди показались тёмные цепочки домиков бабушкиной деревни, справа от меня в белом поле появилась движущаяся по снегу и увеличивающаяся черная точка, быстро превратившаяся в зверя, бегущего прямо ко мне. «Неужели волк», – подумал я и, мало что соображая, вытащил из рюкзака кусок мяса и бросил его зверю, оказавшемуся миролюбивой овчаркой. Псина обнюхала красный с белыми прожилками кусок баранины и завиляла хвостом. Следом за собакой подкатил лыжник с ружьем за спиной. Я молча побрел дальше.
    Дверь избы не была зАперта. Я вошел в сени и крикнул:
– Есть кто дома?

Появилась бабушка, маленькая, круглолицая, чуть-чуть раскосая, в белом платке, в коричневом платье с длинными рукавами. На ногах шерстяные носки и тапочки. Увидев меня, бабушка всплеснула руками и запричитала: «Ах, турУ, ах, турУ!» – обращаясь к языческому богу чувашей. Я разулся, повесил пальто и шапку на большой гвоздь, наполовину вбитый в бревенчатую стену. Когда прошел в комнату, старушка сказала: «Проголодался наверно, садись» – и указала мне на лавку, стоящую около стола, а сама взяла ухват, вытащила чугунок из глубины печи на её край, и начерпала половником из чугунка полную миску горячего супа с домашней лапшой. Бабушка поставила миску на стул передо мной и налила из бидончика в кружку молоко. Когда я насытился, мы прошли в горницу. Старушка открыла огромный старинный сундук, достала оттуда белые ткани, на которых яркие птицы, розы и другие цветы были вышиты моей мамой. Бабушка показывала мне вышивки, гладила ткань морщинистой ладошкой и, вспоминая умершую дочь, плача, причитала: «Ах, НюрА, НюрА. Ах, турУ».

РЫБАЛКА

    Впадающие в Волгу речки Сухая Самарка и Самара весной разливаются, затопляя прибрежные луга, испещрённые узкими протоками. Под жарким солнцем вода постепенно испаряется и впитывается в почву. В высыхающих озёрцах остаётся много рыбы. В середине такого озерцА, в резиновой лодке Лёшка и я. Сидим, ловим рыбу. Нас окружают подтопленные кустарниковые деревья, поэтому мы взяли с собой маленькие удочки, с которыми Лёшка мерз зимой возле проруби.
    Лёшка открыл жестяную баночку из-под леденцов, достал оттуда красного мягкотелого червячка, наживил его на крючок, отправил несчастного за надувной борт, под отражение облака, мерцающее на поверхности воды, тут же выудил из темных глубин  блестящую, судорожно извивающуюся, раздувающую жабры, рыбешку величиной с ладонь, засунул её на дно сумки и закрыл её, чтобы трепыхающаяся тварь не выскочила на волю.
    Я впервые в жизни оказался на рыбалке. Насаживаю на жуткое остриё крючка вертлявое немое существо, протягиваю его по всей длине изогнутого металлического стерженька. Исчезает блеск стали, обволакиваемой мелким бескостным существом. Чувствую себя палачом. Берусь за грузИло, и закидываю в воду леску со всеми её мелкими противовесами, подвешенными так, чтобы из воды вертикально торчала половина ободранного гусиного пера. Проходит несколько минут моего обостренного внимания к самодельному поплавку, и вот он уходит в глубину. Обрадовавшись, задираю удилище вверх. Сверкающая чешуей и брызгами, рыбка взлетает в голубизну небес и зависает на леске, зацепившейся за ветку дЕревца. Приходится выслушивать Лёшкино ворчание. Он берет весло и аккуратно гребет, подводя лодку к беспомощной рыбке, обреченной жариться на сковородке, но пока искристо сияющей влажной чешуёй навроде ёлочной игрушки. Лёшка осторожно отцепляет леску от ветки.
    Лёшка успокоился, он выуживает рыбешек одну за одной. У меня тоже клюёт, но почему-то редко, будто рыбы чувствуют, что я новичок в этом деле, или Лёшка знает какой-то секрет. Конечно, у него чутье и опыт, но и я приноравливаюсь к удочке, стараясь действовать плавно, не спеша, потому что, как поётся в песне «Ведь ты уже не на земле… Вода, вода, кругом вода». Наши лица обдувает тёплый южный ветер.

НА ДАЧЕ

    Спокойно чистое голубое небо. Хороши разноцветные розы, цветущие около дощатого домика. Это дача дедушки Кости Ляпина. Сегодня рано утром сюда приезжал на «жигулях» Костин отец, он забрал сына на рыбалку. Я отказался ехать с ними, потому что уже налил воды в стеклянную банку, воткнул в неё букет роз, поставил её на подоконник у распахнутого окна, в маленькой комнатушке дачного домика и решил отобразить на полотне эту недолговечную красоту.
    На даче, кроме меня, осталась белая болонка. Я, не придав этому факту особого значения, уселся на раскладной стульчик перед небольшим холстом, выдавил масляные краски из тюбика на палитру, сосредоточился, стал быстро делать колористические замесы и начал стремительно наносить их кистью на полотно, потому что освещение постоянно менялось: солнце то пряталось за облака, то ослепительно блистало, раскидывая снопы света, к тому же оно поднималось к зениту по диагонали. От всего этого тени на лепестках роз меняли своё положение и глубину. радостная болонка крутилась под ногами, отвлекая от работы. Я отгонял собачонку, размахивая кистью, а она, избалованная, видимо, считала это игрой и норовила облизнуть розовым язычком кончик кисти. Болонка становилась всё пестрей. Я поймал её, вынес из комнаты и закрыл дверь. Обиженное мелкое существо затявкало громко, возмущенно и требовательно. Под это душераздирающее тявканье я ожесточенно и хладнокровно тыкал кистью в холст. У меня не было выбора.
    Когда Костя вернулся с рыбалки, он увидел, бегущий ему навстречу, разноцветный, жалобно скулящий комок шерсти с глазками-пуговками. Костя долго мыл в тазике любимое игривое животное.

ТВОРЧЕСТВО

    Продавщица винно-водочного отдела взяла трёхрублевую купюру, спрятала её в выдвигающемся ящичке кассового аппарата, пробила чек, положила его в металлическое блюдечко рядом с гривенником и трехкопеечной монетой, и подала мне бутылку водки, которую я немедленно сунул в полиэтиленовый пакет, а сдача нашла своё место на дне кармана брюк. Я вышел из гастронома и зашел в мастерскую Кулебакина, стены которой украсили новые пейзажи, тревожные и суровые. Художник усадил меня за журнальный столик, стоящий в углу мастерской. Я достал из пакета водку и два плавленых сырка. Коля поставил на столик две стопки и пепельницу, и уселся напротив меня. Я заметил, чем больше употребляется дурманящего зелья, тем прекраснее кажутся простые скромные пейзажи. У Коли появились новые жанровые картины.
    На вытянутом по горизонтали полотне в самом центре живописец намалевал свою фигуру почти в натуральную величину. Он изобразил себя стоящим с гордо пОднятой головой, пальцы левой руки крепко обхватили ремень этюдника, висящего на плече. По бокам монументальной личности пестреют пятна, обозначающие осенний лес, находящийся на горе, далеко позади художника. На другом холсте Коля запечатлел себя стоЯщим с кистью в руке у мольберта с чистым полотном. На картине изображены ещё двое – жена и дочь художника. Произведение называется «Посещение мастерской». На третьем холсте я увидел пустой перрон на фоне ряда аккуратных частных домиков, перемежающихся с осенними деревьями. На перроне всего один человек, который, печально сгорбившись, сидит на чемодане. Это Коля опять увековечил себя. У него появилось желание уехать на Север, куда его давно зовут нефтяники, предлагающие ему денежную работу.
    На стене пылится бумага с рисунком группы мерзнущих людей, ожидающих автобус. Фигура монтажника перенесена с картона на полотно и проработана масляными красками. Коля изобразил труженика на фоне дальних высотных домов и подъемных кранов.
    – Слишком пестро, – критически высказался я.
    Когда я увижу эту картину в следующий свой приезд в Отрадный, вместо домов и кранов будет голубеть небо. Мне это напомнит плакат, и я поделюсь своими соображениями с художником.
    А ещё через некоторое время над плечами монтажника снова вырастут подъемные краны, но они уже не будут пестреть среди прямоугольников многоэтажных зданий, а ажурно замаячат на фоне неба, похожие на изящных жирафов. На плече у изображенного появится страховочный пояс с металлической цепью.
    Бутылка, в которой была водка, быстро опустела.
    – Вот хороший натюрморт, – сказал Коля и указал на стол. Какое-то безмерное отчаяние послышалось мне в его голосе. Я оценивающе взглянул на стеклянные стопки, на скомканную блестящую фольгу, в которую были завернуты сырки, на сдавленные окурки, лежащие в металлической пепельнице, на прозрачный зеленовато-голубой цилиндрический сосуд с зауженным горлышком, украшенный, налепленным на него, прямоугольным кусочком бумаги, заполненным примитивным рисунком и пояснительными надписями, напечатанными разными шрифтами. Я подумал: «Действительно, в этом что-то есть».

ЖИВОПИСЬ

    На улицах жара, а в Художественном салоне прохладно. Летом особенно приятно смотреть на зимние пейзажи. Лёшка разглядывает картины с видами Волги. Альфия внимательно изучает полотна с букетами полевых и садовых цветов: ромашек, васильков, роз, гладиолусов, Ирисов и флоксов. Меня больше привлекают натюрморты, на которых запечатлены пузатые самовары, вязанки аппетитных баранок, пенное пиво в больших кружках и в темных бутылках рядом с сушеной воблой, сияющей серебристой чешуёй. Хорош холстик с грибами, тут опята и волнушки, лисички и белые грибы в корзинке и около неё на столе. А на полотне в бронзовой раме блюдце с алой клубникой, стоЯщее рядом с глиняным горшочком с фиалками. В углу выставочного зала мы обнаружили самого удачливого куйбышевского пейзажиста Валентина Захаровича Пурыгина, он заканчивал очередную картину. Конечно, у него есть просторная мастерская, но, по неизвестным нам причинам, сейчас он занимался творчеством в салоне.
    Без полотен Пурыгина не проходила ни одна крупномасштабная выставка. Волга – главная тема его творчества. На громадных холстах он воспевал красоту великой русской реки, он передавал с помощью кистей и красок её состояние в ясные и пасмурные дни, во время штормов и ледоходов, вольно струящуюся летом и покрытую льдами и снегами зимой. На его полотнах растрёпанные тучи грозно дыбились, неукротимые волны неистово буйствовали, вьющиеся растения необузданно ерошились и жадно тянулись к высокому небу. Пейзажисту нравилось изображать волжские берега, украшенные кряжистыми осокорями, на круто изогнутых ветвях которых сидели каркающие вороны, а мощные корни деревьев, вымытые из почвы весенними разливами реки, напружиненно и жилисто горбились.
    Пурыгин, сам похожий на крЯжистый осокорь, подскакивал к полотну, наносил на него очередной мазок, отскакивал и критически осматривал сделанное. Он смешал кистью на палитре ультрамарин, зеленый хром и белила, и полученной смесью замазал одно из незакрашенных мест на холсте. Заметив, что мы наблюдаем за ним, пейзажист изрёк:
– Надо пахать и пахать, в будущем потомки разберутся что к чему. Ну как вам? – спросил он у нас и левой рукой указал на картину.
– Хорошо, – вежливо ответил Лёшка.
    На холсте малиновый круг солнца пылал над высокими зданиями, в просвете между которыми синел прямоугольный кусочек реки. На крыше массивного серого дома, на фоне нежных и тонких переливов вечернего неба сияло неоновое пафосное обещание: «Мы придём к победе коммунизма».

ЧУЖИЕ ОШИБКИ

    Сияют пушинки, летящие с тополей, а я помогаю Кулебакину выносить картины на воздух. Мы приставляем их к стене барака и, чтобы посмотреть на них с расстояния, отходим в тень высоких деревьев.
    – Моисеенко пишет сразу на двух холстах. На одном пробует, а на другом всё делает без поправок, – говорит Коля про методы работы известного живописца, лихо изображавшего смелых красноармейцев. Я вспомню эту фразу через много лет, в девяностые, когда ради заработка буду копировать морские пейзажи Айвазовского. Чтобы разгадать оригинальные приёмы письма знаменитого художника, мне придётся на одном холсте пробовать повторить изменения яркости переливающихся светлых и темных тонов картины, а на втором, запомнив найденные колористические смеси, широкими мазками в один присест изображать небо и море.
    Пух всё летит с тополей. День солнечный, всё сияет, а прямоугольники холстов настолько темны, что издалека трудно что-то разобрать. Какое-то тусклое мерцание. Без слов ясно, всё нужно высветлять, но новые слои краски тоже могут пожухнуть. Надо бы повторить сюжеты на новых холстах, но для этого нужны силы, время, деньги. а всё из-за элементарного нарушения технологии живописи. разве можно растворять краски бензином. А разбавитель для художественных красок – дефицит. Безвыходное положение. Естественно, представителям выставочных комитетов такие картины не нравятся, один авторитетный живописец назвал их печными заслонками. Проще было бы перейти на меньший размер, но монументалист ни за что бы не пошёл на это.
    Скоро в Куйбышеве состоится отбор произведений художников для Всесоюзной выставки. Сотни упорных конкурентов, не желающих зарывать талант в землю, повезут и понесут свои полотна на суд выставочного комитета, члены которого, соответственно рекомендациям свыше, отвергнут всё, кроме трёх или четырёх картин, действительно лучших, написанных самыми талантливыми, опытными и удачливыми. А иначе нельзя, в стране сотни городов, и каждый из них должен быть представлен работами нескольких живописцев. Даже громадный столичный Манеж не может вместить полотна всех желающих выставить их в нём.
    Я ещё раз внимательно посмотрел на холсты. Неплохо выглядела картина, на которой был изображен перрон с одинокой фигурой, она оригинальна, свежа, но такой грустный сюжет явно не порадует чиновников, следящих за творческими поисками живописцев. Я попытался успокоить помрачневшего автора монументальных работ, сказал о том, что картина Ван-Гога не пользовались успехом, пока он был жив, но этот факт совсем не обрадовал художник.

ШИРЯЕВО

   Утро. Тихо плещут волны. Я сижу на бревне на берегу Волги и надеюсь на то, что красота реки успокоит мою душу. Здесь, в селе Ширяево проходит летняя практика студентов Художественного училища, окончивших третий курс. Пишем пейзажные этюды. Большинство практикантов расселилось по избушкам местных жителей, а я присоединился к ребятам из моей группы, занявшим пустующий бревенчатый домик, в котором в прошлом веке жили знаменитые живописцы-передвижники Илья Ефимович Репин и Фёдор Александрович Васильев. Домик небольшой: комната и сени. Интерьер комнаты прост: три окошка, русская печь, деревянная кровать, стол, стул, керосиновая лампа и маленькая фотография Репина в углу.

  Вчера утром я выискивал живописные виды и, когда добрел до окраины села, передо мной открылся ярко-зеленый луг, окруженный с трёх сторон крутыми склонами громадных гор, густо покрытых сине-зелеными лесами. Горные склоны опоясывали белые горизонтальные ленты известняковых шхер, в которых чернели аркообразные входы в пещерные каменоломни.  Заливной луг рассекала узенькая речушка, вьющаяся от подножий гор в сторону Волги. На крутом берегу возле раскрытого этюдника на раскладном стульчике сидела Альфия. Она была в белой футболке, в черных брюках и в темно серых лодочках. Большие чёрные глаза и длинные гладкие иссиня-черные волосы оттеняли нежный румянец светлого лица. Эта девушка приехала в Куйбышев с Южного Урала, экзотикой которого я был давно очарован. Всегда, проезжая на поезде по этой горной местности, я глядел в окно и чувствовал себя попавшим в картинную галерею. Домики башкирских деревень тянулись кривыми цепочками по склонам гор, одна над другой. Странно и удивительно было видеть, как бородатый старик в тюбетейке и в полосатом халате ведет под уздцы лошадь,  а прямо под ним, на другой улочке, две старушки в ярких нарядах сидят на лавке возле домика, в окошках которого пестрят разноцветные герани, розы и фиалки, а над ними и над стариком, на самой верхней улочке мальчик садится на велосипед. Все эти сценки венчает синий лес, и всё это вместе с голубым небом и белыми облаками в перевернутом виде повторяется в реке, которая тянется вдоль железнодорожного полотна, а на берегу – золотистый песок, изумрудные растения и перламутровые россыпи камней.
    Я свернул с дороги, приблизился к однокурснице и сел рядом с ней. На её почти законченном этюде очень удачно была передана свежесть бархатистой зелени луга. На отмели у самого берега лежала покрышка от колеса машины, наполовину затопленная. Я взял мелкий камешек и бросил его, стараясь попасть в кружок воды, мерцавший внутри покрышки. Камень пролетел мимо цели.
    – Давай кто больше попадет из десяти раз, – предложил я. Девушка отложила кисть, бросила камешек и тоже промахнулась. Соревновались по очереди. Камешки, пролетая мимо покрышки, булькали, иногда попадали в неё  и тогда, отскочив от упругой черной резины, снова булькали и уходили на дно, оставляя круги на воде. В седьмой попытке черноглазая попала в цель, я не попал ни разу.
    Я всё сижу на бревне. Рядом со мной сидит и грустит Костя Ляпин. Ночью ему выбил зуб студент оформительского отделения Смирнов. Они ходили на рыбалку, и Костя случайно утопил бутылку с недопитой водкой. И плафон керосиновой лампы он разбил тоже случайно. Конечно, он виноват, но зачем же бить человека!
    Мне тоже невесело. Надо ехать в город за новыми очками. Вчера я тоже пил водку, и меня потянуло на подвиги. Теперь пытаюсь вспомнить вчерашние похождения. Не могу представить, где я мог потерять очки. В сознании отпечаталось что-то смутное: темные избы, жёлтые огни… высокий забор, домик, где живут студентки, жуткий собачий лай в тишине, прыжок с забора, внезапный ливень, лужи, грязь, Репинская изба. «Кто там? – «Это я, Володя Трофимов».

УРАЛ

    Отец открыл дверь, увидел меня и, обернувшись вглубь квартиры, сообщил кому-то:
– А вот и Вовка. Костя приехал, – добавил он, обращаясь уже ко мне. Костя – мой двоюродный брат. Ему тридцать лет. Он невысок, смуглолиц, коренаст. Он строит дома на Камчатке, а сейчас прилетел отдохнуть на родине.
    Вслед за отцом я прошел на кухню. Брат сидел за столом. Когда он увидел меня, на его широком лице появилась улыбка. Толстые губы блестели.  Перед ним весело сверкали две стеклянные стопки и бутылка с остатками водки. В открытой консервной банке золотились кусочки ставриды, залИтые маслом. В металлической пепельнице среди серого пепла лежали скрюченные окурки и обгорелые спички. Рядом с открытой пачкой Явы стояла тарелка с кусочками хлеба. В миске влажно поблескивали нарезанные кружочки соленых огурцов.
    – Привет, Вован. Чё, полетишь со мной на Урал к Саньке? – спросил Костя. Санька – родной брат Кости, он живет недалеко от Свердловска, в Сухом Логу, так называется городок, расположенный недалеко от реки Верхняя Пышма. Санька – каменщик-футеровщик, он облицовывает изнутри кирпичами печи, трубы, топки и ёмкости.
    Какой студент Художественного училища откажется от поездки на Урал!
    Утром следующего дня мы уже сидели на диване в зале Санькиной квартиры, уставившись в экран телевизора. Посередине сидел сам Санька, по бокам – Костя и я. В Москве проходили Олимпийские игры. В прямом эфире безостановочно шли передачи со спортивных арен. Мы пили водку, отмечая победы советских атлетов. Санькина жена, Люда, не успевала подносить закуски к столу. За окном по серому небу ползли тучи, это продолжалось несколько дней, но как-то утром меня разбудило звонкое пение синиц. Солнечный свет пробивался сквозь полупрозрачные шторы. На соседней койке храпел Костя. Санька, Люда и их одиннадцатилетняя дочка Валя спали в зале на раскладном диване. Я встал с кровати, помылся, оделся, обулся, взял этюдник и пошел в сторону «Вторцветмета», откуда направился через лес к реке.
    Я вышел на возвышенное место. Передо мной открылась грандиозная панорама. Река, извиваясь, поворачивала влево и растворялась в дымке у далекого горизонта. На дальнем берегу громадные скалы были увенчаны хвойными лесами. Я раскрыл этюдник, закрепил на нём лист картона и начал отображать всевозможные оттенки серых граней скальных пород, среди которых кривились деревья, нависающие над водой. Скалы отражались в реке и от этого казались ещё огромней, они врезались в воду, а в некоторых местах под ними золотились песчаные равнинные берега, за одним из них, в небольшой изумрудной долине темнели избы маленькой деревушки. На песке лежали лодки, издали похожие на шелуху от семечек. Комар звенел около уха. Прямо передо мной высохшие на солнцепёке травы и стожки золотились в глубокой темени ельника, расчерченной вертикалями оранжево-малиновых стволов. Там же маячила мелкая фигурка мужичка, вилами собирающего сено. Ярким огоньком светилась белая рубашка труженика. Ельник нырял в овраг и пропадал из поля зрения, он снова появлялся на другой горе, опять уходил круто вниз и показывался уже синий, окутанный воздушной дымкой. На горизонте светло-голубая полоска лесов была едва видна. В нескольких шагах от меня горбилась замшелая каменная глыба, её освещенные грани были охристо-серебристы, а затененные – синевато-коричневы. Возле глыбы светились оранжевые листья рябинки, засыхавшей под палящими солнечными лучами. Комарьё кусалось беспощадно. Я хлопал ладонью по шее, по лицу, по ушам, по макушке, убивая мелких кровососов, невольно заставлявших меня работать стремительно, не раздумывая. Плоскость картона быстро покрывалась вихрем красочных мазков. Я чувствовал, этюд получается.

НОВЫЙ УЧИТЕЛЬ

    Оттрезвонил звонок. Студенты разобрали из угла аудитории планшеты с незаконченными рисунками и закрепили их на мольбертах. Лёшка приспособил стойку с софитом рядом с натурщиком, застывшим на подиуме. Яркий направленный свет резко обозначил рельефы мускулов молодого тела, прикрытого лишь узкими плавками.
    Распахнулась дверь. В аудиторию вошел круглолицый, атлетически сложенный молодой брюнет среднего роста. Под высоким воротником серого свитера угадывалась мощная шея.
– Здравствуйте. Я буду учить вас рисовать. Зовут меня Владимир Алексеевич Рябцев, – громогласно заявил вошедший и начал внимательно рассматривать работы студентов.
– Это что? – недовольным шёпотом спросил он, подойдя ко мне и вопросительно протянув руку к моему рисунку. – Отойди и посмотри на свою работу не в упор, а вместе со всем интерьером, – посоветовал он. Я отошел от мольберта и, пытаясь глядеть широко, заметил светлые проёмы окон, резко контрастирующие с мрачными стенами. Я увидел тёмные силуэты мольбертов и моих однокурсников, показавшихся мне призрачными незнакомцами. Я подумал: «Скоро мы разъедемся в разные стороны». Белел лист с туманной фигуркой, срисованной мной с натурщика.
– Понял? – спросил Рябцев. Я утвердительно кивнул. Теперь действительно стало понятно, почему мне всегда ставили четверки за рисунки, хотя меня невозможно было упрекнуть за нежелание трудиться. Я ещё раз посмотрел на свою работу и попытался мысленно провести критический анализ. Фигура хорошо вкомпонована в лист, соблюдены пропорции, но видно, рисунок маловыразителен, исполнен педантично. Нет экспрессии. Изображение не обобщено, явно перегружено деталями и рассыпается на отдельные фрагменты.
    Рябцев взял у меня карандаш и, вдавливая грифель в бумагу, энергично проработал голень изображенной мной фигуры. Икроножная мышца стала рельефной. «Продолжай в этом стиле», – посоветовал Рябцев и отошел к другому студенту.
    На следующем занятии по рисунку новый педагог опять подошел ко мне и снова начал делать замечания.
– Не срисовывай. Строй. Представь, фигура стеклянная. Контур обманчив, прочувствуй фигуру изнутри. крути оси. Увидишь ошибки. Потом сотрешь всё лишнее.
    Я понял, основа рисунка – примитивная геометрическая болванка, которую каждый одухотворяет в меру своего таланта. Дело пошло на лад.
    На преддипломном просмотре студенческих работ педагоги оценили мои рисунки высшим баллом. После просмотра Рябцев подошел ко мне и сказал:
– Давай, поступай в Строгановку. Тебя примут. Рисовать ты умеешь. Поживёшь в Москве, походишь по музеям, по выставкам. «В Москву, в Москву», – в моей голове замаячил сакраментальный призыв из пьесы Чехова.

БЕССОННАЯ НОЧЬ

   Бывает одна ночь в году, когда в аудиториях Художественного училища до утра не гаснет свет. Это ночь перед показом дипломных работ.
    Рассвет. Я оторвал взгляд от своих почти законченных эскизов декораций и посмотрел в окно, где на фоне светлеющего неба чётко вырисовывались мелкие узоры веток деревьев. Я посмотрел на Лёшкины планшеты. Жёсткие конструктивистские геометрические фигуры тёмно-алого цвета отображали трагическую суть событий революционного времени. Это эскизы декораций к одной из пьес Маяковского. Лёшка критически оглядел сделанное, помыл кисти в воде, красневшей в поллитровой банке, навинтил крышки на пузырьки с гуашью и выдохнул:
– Хорош. Перед смертью не надышишься.
    «Спартак дрался один против семисот или восьмисот врагов, сомкнувшихся вокруг него живым кольцом. Покрытый ранами, он стоял посреди сотен трупов, нагроможденных вокруг него. Глаза его сверкали, голос был подобен грому: с быстротой молнии он вращал меч, наводя на всех ужас, поражая, нанося раны и убивая всех тех, кто осмеливался напасть на него»,  – вдохновившийся этими строчками из книги Рафаэлло Джованьоли и музыкой Арама Хачатуряна, я исполнил эскизы декораций к балету «Спартак».
    Около колонн величественного храма стоят патриции, плебеи, женщины, дети… На фоне Триумфальной арки маршируют центурионы сверкая латами, щитами, шлемами… Гладиаторы выходят на арену Колизея. Стопятидесятитысячная толпа жаждет увидеть кровавое зрелище. Всё это зыбко, как мираж, мерцает в воздухе, разбившись на отдельные мазки  красок, похожие на цветные камешки обветшавших древнеримских мозаик.
    Я взял кисть, подмешал на палитре к белилам чуть-чуть желтого кадмия, сделал лёгкий мазок, оживив бликом шлем изображенного легионера и, отойдя от планшета, решил: «Хватит, а то можно испортить».