Солтыс

   Солтыс* - Козловский Антон Юзефович (1901 – 1984).  Его мама Ядвига и моя бабушка Павлина – родные сёстры.

    Когда  (1971-1973) я работал в Гожской участковой больнице  главным врачом (в сегодняшнем понимании - домашний доктор), у дяди Антона бывал довольно часто. Его жена Марианна в свои семьдесят два насобирала целый букет болезней, но лечиться таблетками  не любила. После моего визита быстро поправлялась. И тогда я впервые пожалел, что так легкомысленно во время учебы относился к самому действующему с тысячелетним стажем медицинскому средству - психотерапии.
     Как-то зимой позвонили из деревни Лестница - срочно нужен доктор. Когда я обслужил тот вызов, ко мне с неожиданной просьбой обратилась дочь больной:
 - Приходил сосед - Козловский Антон и очень просил, чтобы вы обязательно зашли к нему.
  На крыльце без шапки, в фуфайке и резиновых сапогах стоит дядя Антон.
 - Ну, что тут у вас, Антон Юзефович, приболела Марианна? - спрашиваю у него.
 - Ой, беда Мечислав Петрович, уже и не стонет и не мычит.
Ну, думаю, влип, психотерапевт махровый,  долечил женщину и открываю дверь в дом.
 - Нет, нет, не туда, она там, - и идет в хлев.
Смущенно молчу и шагаю следом. На соломе лежит корова и, на самом деле, не стонет и не мычит.  А в том месте, откуда начинается жизненный путь всего живого торчат  две ножки телёнка и конец верёвки с завязанной петлёй на них. Что делать? Опыта в таком деликатном деле четырохкопытного кормильца – ноль. О лекарствах  вообще не задумываюсь, потому что их в моей медицинской сумке  скорой помощи для таких пациентов никогда и не было.
  - Мечислав Петрович, уже восемь часов помогаю для бедненькой и никак не могу вытащить телёнка. Может вдвоем справимся?
 - Подожди, дядя Антон, дай подумать, - и надеваю медицинские перчатки, чтобы обследовать, какой частью тела просится на этот свет  телёнок. Потянул за веревку и, к моему удивлению, появилась головка с беленьким пятном на голове, а потом и всё остальное.
    Моей заслуги там не было. Перед кончиной, не только у людей, но и у животных резко понижается мышечный тонус.
- Тёлочка, воскликнул Антон, - и побежал домой. Вернулся с Марианной и с ведром теплой воды, чтобы напоить корову, но измученная коровка на такое послеродовое угощение никак не реагировала. Она едва дышала. Тогда положили телёнка возле её лапушисто-губатого носа. Корова несколько раз лизнула его еще мокрую шерсть. Телёнок зашевелился и отозвался слабеньким мычанием. Корова ещё несколько раз лизнула его своим шершавым языком и поднялась на ноги. Марианна плакала. Я отвернулся, достал платок и, чтобы никто не видел, смахнул незапланированную слезу.
    Дядя Антон пригласил меня в дом, достал бутылочку, настоенной на травах чисто житней сомогонки,  и налил две стопки.
 - Нет, нет, я на службе, а вы выпейте, вам это как раз сейчас и нужно.
 "Лекарство" для дяди помогло. Повеселел и искренне начал хвалить мои "профессионально-ветеринарские способности". Ну, думаю хватит, только мне этого и не хватало - за одну и ту же зарплату забрать хлеб у ветеринарного  врача, и меняю тему:
 - Я слышал, что во время своего солтыства вы помогали советским партизанам, то за какие грехи в 1946 году вам влепили десять лет?
 - Никому я не помогал. До осени 1943 года в наших лесах было спокойно. Немцы здесь хозяйничали, как у себя дома. Глава Гожский гмины приезжал в нашу деревню на велосипеде, без всякой службы охраны. Неплохо говорил на простом нашем языке, за что люди считали его своим человеком. Хороших хозяев хвалил за порядок и, как ребёнок, радовался, когда видел  ухоженную скотину, особенно лошадей. Но после того, как его убили, наша тихая, спокойная жизнь закончилась. Появились откуда-то партизаны. И "польские", и "советские". Днём приезжают немцы и забирают половину хозяйского добра, а ночью приходят из леса, приставят ружье к голове и гребут последнее. Вон, Ян Заборовский поехал в лес за дровами, а вернулся без кожуха и сапог, а когда пришли Советы, то за тот кожух и сапоги оттрубил 10 лет на воркутинских шахтах. Ты же его знаешь. (Яна Заборовского я знал очень хорошо - был женат на моей двоюродной сестре, дочери дяди Антона, который в межвоенное  время Кресов  (Западная Белорусь) был фермером в Англии). Закончится еда и самогон и снова бегут в деревню. И сидишь, как на пороховой бочке: если немцы не убьют, то свои угрохают. С немцами у партизан  было какое-то негласное соглашение. Они не трогали  немцев, а немцы их. Однажды я пожаловался еще тому немцу с Гожский гмины, которого убили, что у хозяина сдохла свинья, чтобы сделал скидку на налог.
 - Ты знаешь, - ответил он, - мы у хозяина последнее не забираем: одно нам, второе себе. Иди ищи где хочешь, если не досмотрели, так это уже ваши проблемы. - И на прощание, прищурив глаз, с хитроватой улыбкой добавил, - слушай, Антон, очень часто у вас подыхают свиньи. Смотри, не влипни.
   На мое счастье, среди тех партизан был некий Орлов, такой же, как и все только когда матерился, то обязательно добавлял "твою Бога мать". Я ни разу не слышал о схватке польских и советских партизан между собой с жертвами. Мордобой, может, и был, но не более. И только в конце войны, когда погнали немца, я узнал, что тот Орлов был советским партизаном. Это была моя спасительная ниточка. Я никому не сделал ничего плохого, никого не выдал. Надеялся, что за сотрудничество с советскими партизанами оставят на свободе, но, как видишь, ошибся. Чтобы не моя старшая сестра Юзэфа, наверное, погиб бы, так как в то время в лагере редко кто выживал. Два года она искала Орлова и нашла, и он подтвердил мое сотрудничество с советскими партизанами. Писала в разные инстанции, дважды пересматривали мое дело и только в 1948 году меня реабилитировали.
   Странная логика у большевиков: втянули нас в войну, а затем бросили, как овец, в стаю волков, и к тому же обвинили. И никто от Москвы до самых окраин за свои грехи не признал своей вины ни перед Богом, ни перед людьми. Но больше всего меня удивляет то, что мы стали самыми воинственными людьми в мире. Всю жизнь сражаемся за какой -то единый народ с одной страной, если ни с немцами, то с французами, даже с русскими и с поляками, добрались и до афганцев. Сколько же наших ребят полегло за этот единый народ и ни одного за свой. И все думают, что так и надо.
  - А кто вас судил, вероятно, помните фамилию? - задаю еще один интересный вопрос.
 - После трёхмесячных допросов конвоир завёл меня в кабинет, где сидел с виду приличный, и, как мне показалось, с благожелательной улыбкой капитан.
 - Пожалуйста, садитесь, Антон Юзефович, - и уткнулся носом в папку, которая лежала на столе. Листает, и, не поднимая головы, читает с паузами, нараспев, вроде, самому себе.
 - Да, да, Антон Юзефович, дела ваши плохи. Когда все нормальные люди в такое время боролись, шли на смерть, вы служили немцам и бандитам, воевавшим против советской власти. И свидетели есть. А о том, что вы помогали советским партизанам - не доказано.
 Я сидел и молчал: как я мог бороться? Немца с Гожский гмины я мог задушить голыми руками. А потом? Дети, жена, да и вся деревня! Как подумал, чем это могло бы закончиться, аж слезы покатились ручьем.
- Ну хватит, вот этого не надо, мы слезам не верим. Слушай, Антон, - фамильярно продолжал он, - я вижу, что ты не глупый человек. Немцы на такую должность дураков и бездельников не ставили, но нет никакой бумажки, что ты помогал советским партизанам, так что не испытывай мое терпение. Я сделал всё, что мог. Тебе светит вышка, не меньше двадцать пять. Десять лет - это самый минимальный срок. В такой ситуации тебе могут поверить только белые медведи, и моей вины здесь нет.
    Медведи Антону поверили - не съели, не позарились на свеженину, потому что её там не было, и Антон был очень благодарен им за гуманность. И вообще, с тех пор он никогда не ставил диким зверям людоедский штемпель, и всегда жалел, что не может занести их в Красную книгу.
* долженстное лицо в деревне во время фашисткой оккупации.