Посвящение отцу Ольги Аросевой 32

                ПРОЖИВШАЯ ДВАЖДЫ

           Книга, посвящённая отцу.
   Автор Ольга Аросева.

 Ольга Александровна Аросева(1925-2013), советская и российская актриса
театра и кино. Народная артистка РСФСР.

Продолжение 31
Продолжение 30 http://www.stihi.ru/2019/08/01/4912
 
                «30 декабря
 Хлопоты последнего дня. Заботы о паспорте и билете. Пластинки. Выбрал, купил. Опоздал к поезду, ушедшему в 17.40, ехал на другом, в 18.20.
В Страсбурге ночью нагнал тот поезд, что ушёл в 17.40. Пересел в спальный вагон, в купе с очень разговорчивым, гостеприимным и комичным дипломатическим французским курьером.
                31 декабря
Пришёл к 11 ч. вечера в клуб Торгпредства встречать Новый год. Александровский – слишком гостеприимно меня встретил. Подозрительно. Или его тянут по делу Калымова*, или что-нибудь мне уже напакостил. Между прочим, он (даже он!) говорит мне:
– Прямо не понимаю, как это вышло, что мы стали вдруг прославлять ёлку и, главное, в статье секретаря ЦК!

 Потом, за столом его просили произнести речь. Он опять ко мне:
– Зачем речи, да ещё полпреда: не люблю коммунистические обедни.
Откуда у него такой смелый тон? Он и речь говорил в таком «вольном» духе, возражая секретарю ячейки, который начал и кончил об энтузиазме строительства. Александровский говорил:
– Теперь нужно веселье, а не учитывание того, что мы делали и как мы сделали… Да здравствует ёлка… Впрочем, мы её ненавидели раньше, а теперь она… веселье и да здравствует и всё в таком духе…
Под конец вечера меня упросили декламировать. Я прочитал Зощенко «Искусство Мельпомены», «Кинодрама». И Чехова «В бане», «Хамелеон» и «Мыслители». Понравился больше Зощенко. Ещё бы!

                Тетрадь № 5
Нет, положительно каждый штрих нашей жизни достоин записи и описания. По этим записям молодое поколение будет изучать, как самовольно обходится с людьми безжалостная история.

                1936 год

                27 апреля
 Вчера приехал в Москву. На вокзале сын, жена, сотрудники. Дома разборка вещей и раздача подарков. Сын мой – превосходный мальчик. Пленяющий и чарующий. Боюсь, что его нежной и впечатлительной душе будет трудно в жизни. Я всё больше и больше боюсь за него. У меня одно стремление – как можно старательнее сделать всё, чтоб дотянуть, когда он будет большой. Весь день провёл в семье, вечером было семейство Бык (она весьма подозрительна и неприятна. Кажется, ничего не делает без выгоды для себя). Пришёл неожиданно и Чернышёв. Он, кажется, сдался и советски омещанился вполне. Слушали новые французские пластинки.

                8 мая
 «Как гибнет любовь». На эту тему есть у Льва Толстого. Будет и у меня.
После обеда был у зампредсовнаркома Антипова по вопросу о зарплате. Хорошо, без малейшего ожидания принял. Товарищески беседовал. Пошёл мне навстречу без всякого бюрократического ломания и не корча из себя «L’;tat c’est moi»*2, как делает это почти каждый бюрократ в той или иной степени. На мой вопрос: «Как живёшь?» – показал на стол, заваленный папками и бумагами, и сказал: «Утопаем в бумагах».
– Да, действительно. Но важно, что ты, не в пример другим, сохраняешь боевой дух. Главное – боевой дух, – сказал я ему.
– Дух – это есть, дух сохраняем, – ответил Антипов.
Он принимал меня в помещении комиссии Советского Контроля, занимающей несколько комнат 8-го этажа прекрасного нового дома СНК СССР в Охотном Ряду. Оттуда – в ВОКС. Написал письма.

 Дома старшая дочь Наташа, что-то очень нежна была. Или перелом у неё ко мне, или чего-то хочет. Говорили с ней о русской истории и об истории фр(анцузской) революции. Из рук вон слабо знает и то, и другое. Очень слабо преподают. Мучают детей общими «измами» – капитализм, феодализм, ослабление, усиление. А где же конкретные, полнокровные формы жизни?

 Часов около семи пришёл ко мне сын. Мы с ним поиграли, я его понёс на половину жены. Её не было. Где она – неизвестно. Впрочем, скоро вернулась. Я предложил ей пойти в театр Мейерхольда на «Ревизора». Согласилась. Смотрели «Ревизора» – не Гоголя, а Мейерхольда, и даже не «Ревизора», а скорее «Хлестакова». Ибо у Гоголя центр в том, что ждут ревизора и ревизора обрабатывают, а у Мейерхольда Хлестаков обрадовался, что он стал ревизором и сам «обрабатывает» чиновников и их жён. Может быть, поэтому Мейерхольд ничем не мотивирует отъезд Хлестакова и даже выпустил всю сцену, где Хлестаков пишет письмо. Тем, кто не читал «Ревизора» Гоголя, непонятно, почему письмо оказалось у почтмейстера и даже непонятно, кто, собственно, его автор. Непонятно, почему почтмейстер распечатывает письма, ибо нет сцены, где об этом просит его Городничий (по Гоголю). Да вообще, и звания Гоголя не осталось.

 После спектакля поехали домой, сидели в машине, как две холодные вчерашние котлеты. Так как квартира Геры (её половина) была уже заперта, то она осталась ночевать в моей комнате, а я, как всегда, в столовой на двух диванах, составленных вместе, и опять без одеяла. Покрылся своим пальто и халатом. Начало дневника, помеченного 8.05, я делал, лёжа в этой «постели». После часу ночи с маленькими сердечными экстрасистолами заснул. Проснулся в 6.30. Вообще последние дни, если только сплю не в Соснах, просыпаюсь ужасно рано, в 6 часов.
Утро. 9.05. Никуда не поехал. Работал дома. Приводил в порядок бумаги и писал.

                16 мая
 Вызвали в ЦК к Андрееву. Вопрос от него ко мне.
– Как живёшь?
– Плохо. Ты моё письмо читал?
– Насчет жинки?
– Да.
– Читал. Разве так в ЦК пишут? ЦК имеет право кого угодно пустить, кому угодно отказать.
– Совершенно справедливо. Но поскольку всем другим товарищам, посланным по одному делу со мной, было разрешено вывезти жён, а мне после трёхкратного ходатайства отказано, значит, для меня создан специальный режим. Я имею право интересоваться – почему, тем более что подобное происходит впервые со мной.
– Да чего ты. Вовсе никакого специального режима тебе не создавали. Мы тебя ни в чём не подозреваем, ни в каких грехах антисоветских…
– Ну ещё бы.
– …ни в каких-либо других. Поэтому нет причин для тебя создавать специальный режим. Если бы ты в Париже был в отпуску, ну тогда другое дело.
– Я просил жене отпуск, потому что она больна – это одно, и потом, там, за границей, у неё родители и возможность лечения. Следовательно, вы не дали ни возможности лечения, ни повидаться с родителями.
Я думаю, это никак нельзя назвать заботой о человеке…

 Андреев очевидно смущён. Он не смотрит на меня, но понимает, внутренне согласен со мной и поступал бы так же, как я.
– Вы меня, товарищ Андреев, поставили в очень, очень тяжёлое положение.
– Очень тяжёлое?
– Да.
– Очень?
– Да.
Андреев внимательно, очень понимающе и опять очень сочувственно посмотрел на меня.

 Я сказал ему, что в последнее время мне всё отказы да отказы. Вот, например, отпуск дали на 1 месяц, а у меня одно лечение займёт 1,5 месяца. Три года я вообще не был в отпуске.
– Прошлое не считается. Мы, политбюро, тоже берём по месяцу. И тоже за прошлое не считаем.
Разумеется, Андреев говорил это, чтобы хоть что-нибудь сказать, ибо члены Политбюро берут отпуск на сколько хотят, и, во всяком случае, не меньше 1,5 месяцев. Я молчал устами и отвечал ему глазами.
– Ну полтора месяца ещё можно. Напиши.
– У меня написано, вот.
Андреев взял от меня бумагу и тут же подписал разрешение на 1,5 месяца.
– Ты вообще, – говорил он, – сначала сговаривайся, созванивайся, а потом пиши заявления. А то раз напорешься на отказ, два – и составится о тебе представление как о нескромном человеке.
– Хорошо, я буду созваниваться.

 Разговор опять перескочил на дело о моей жене. Вышло это так. Я сказал:
– Что ж, если ты считаешь, что я не такое заявление написал в ЦК, давай я его возьму назад.
– Нет, не бери, пусть останется. Но ЦК никак на него реагировать не будет.
– Значит, для меня остаётся тяжёлое положение.
– Да ничего это не значит. К Бухарину мы жену пустили, потому что она беременна. К Адоратскому – дочку, потому что он поехал больной. Вот и всё.
– А к Тихомирнову?
– Это вот мы зря сделали. Хотя он прожил там 8 месяцев.
– Нет, не восемь, а всего шесть, т. е. почти столько же, сколько и я. Только у меня был перерыв в один месяц, когда я приезжал в Москву.
– Тихомирнову можно было не давать, мы это напрасно сделали.
– От этого мне не легче.
– Правда? – Андреев опять на меня остро посмотрел.
– Да, мне очень тяжело. Я этого не хочу скрывать и смазывать перед ЦК, и думаю, что ЦК облегчило бы меня, если бы сообщило, какая причина. Впрочем, мне даже не важно, какая причина, а лишь довольно сказать, что причина есть.
– Зачем ей ездить к родителям. Пусть они сюда едут.
– Пожалуйста. Я вчера подал заявление и просил, чтобы дали разрешение на въезд отцу жены. В таком случае поддержи.
Андреев опять смутился и ответил неопределённо:
– Что ж, это можно.

 Дальше мы говорили о делах ВОКСа. Моё впечатление: Андрееву искренне меня жалко. Но он сам в клетке постановлений и дисциплины и не то что сделать, а объяснить ничего не смеет.
В его приемной увидал Цыпина. Этот типик – он редактор издательства «Детгиз». Предложил мне писать «Рассказ о Молотове» – т. е. книгу в 10 листов – популярное для детей изложение о Молотове. Я согласился. Завтра придёт заключить договор. ЦК – отдел печати – постановил эту работу поручить именно мне – по словам Цыпина. Он, как приказчик Нехлюдова у Толстого в «Воскресении», всё время улыбается.
Это у него удачная и очень современная маска.

               17 мая
 Цыпин пришёл в ВОКС заключить договор.
Написал письмо Бухарину. Главная цель – передать ему суть моего разговора с Андреевым. Бухарин в Париже понимал меня и сочувствовал. Но Бухарин политически трусоват и, главное, растерян, оттого что современность меряет старыми масштабами. У него старая «современность». Вот оно, это письмо:
«Дорогой Николай Иванович, прежде всего привет тебе и твоей жене. С сегодняшнего дня я нахожусь в отпуску. Однако, если бы вызывали по Парижскому делу в ЦК, то прошу тебя вызвать и меня, так как я живу под Москвой, в «Соснах». По целому ряду самых разнообразных, по преимуществу печальных, обстоятельств, ты знаешь, я хотел бы бросить ту работу, какую сейчас выполняю, и уйти в театр. Но нужна помощь и, конечно, твоя как товарища, в этом деле понимающего. Ты знаешь, кому и что сказать. Хорошо, если поговоришь и с Климом.

 Недавно говорил с официальным и официально с высокостоящим лицом по поводу того специального режима, какой был ко мне применён, когда я находился в Париже, – ты знаешь, о чём идёт речь. Лицо это не склонно было называть специальным режимом то положение, в каком я был, а поэтому считало, что и не существует явления, которое следовало бы мотивировать (я просил сообщить мне мотивы). Беседа закончилась тем, что я сказал – отсутствие объяснения ещё больше отягощает моё положение (внутренне, субъективно). На это лицо обратило большое внимание, но выразило это внимание не словами, а глазами, т. е. он внутренне как бы согласился с тем, что действительно подобное положение может создавать моральную тяжесть. Это один из мотивов, почему я хотел бы скорее уйти туда, где стал бы в ряд со всеми плотниками искусства. Если будет у тебя досуг, охота и прилежность к тому, чтобы пояснить всё это TAМ, пожалуйста, поясни и не оставь меня, если можешь, без вестей. Крепкое рукопожатие, твой».

                18 мая
В «Соснах». Почти весь день, за исключением часов отдыха и обеда, провёл с сыном.
                26 мая
Отпуск портится: приходится искать дачу для детей, потому что та, на которую рассчитывал, сдана другим.
Вчера секретарь А. П. (Антонина Павловна Чертополохова) помогла искать. Нашла. Но сегодня оказалось, что дача тоже сдана другому (это в Усове). Сегодня утром просил съездить ещё раз на поиски. Нашли – сняли за 750 рублей за лето, а мне надо только до 16.07. – потом дети едут в Крым, в Артек. Нечего делать, придётся платить. А до этого нужно ещё получить разрешение, потому что зона запрещённая. Говорил с Паукером. Отвечает – всё зависит от Филатова. Звонил Филатову. Отвечает, что всё зависит от Паукера.
Я говорю, что Паукер ссылается на Филатова. Тогда Филатов обещает переговорить с кем следует и устроить.

 Неожиданно узнал, что в моей квартире была О. В.*3 Зачем она пришла? Проверить, как живут дети, или заглянуть в наши шкафы и в особенности в мой письменный стол? Такое нахальство, грязь, неделикатность меня поразили. Как она могла это сделать без моего разрешения. Ведь дети к ней ходят часто и когда хотят. Несомненно, обозлённая О. В. преследовала особые цели. Да и детей косвенно вовлекла в заговор против меня. С ними я говорил сегодня по телефону пять раз, и они ни словом не обмолвились о том, что у них мать. Какое-то укрывательство.

 Случайно вечером узнал, что подписан декрет о платности всех домов отдыха. Этот декрет проводится в секретном порядке. Тов. Д.*4 говорит – потому что это не об абортах: как раз сегодня опубликован в газетах проект постановления об абортах и предложен на всенародное обсуждение.
В проекте сказано, что пособие матери повышают с З0 р. в месяц до 45, на питание детей с 5 руб. в месяц до 10. А бутылка молока стоит 1 р.20 к. в лучшем случае.

Обсуждение декрета об абортах прошло сегодня же среди служащих нашего дома отдыха. Оно состояло в том, что один в полувоенной форме прочитал по записке уже известный проект декрета. Председательница спросила, не хочет ли кто высказаться. Кто-то спросил, как при разводе будут делить детей. Докладчик ответил – так, как укажет суд. Но главные тяготы – «организатору развода».
После этого вопросов не было. Докладчик вынул записку из кармана и прочитал проект резолюции. В нём приносилась благодарность мудрости вождей, утверждалось, что декрет является величайшим достижением социалистического строительства, «совершающегося под…» и т. д. Декрет же о взимании платы за отдых проводится тем временем в секретном порядке.
                З1 мая
 Утром в своём любимом месте у берега на противоположной стороне под кустами тальника. Напротив лодочник чинит лодку. Где-то отдалённые голоса. Гера ушла с сыном в лес. Я в лодке один. Пишу. День прекрасный. Ночь была холодная. Вода в реке прозрачная».

* Лицо неустановленное.
*2 Государство – это я (фр.).
*3 Ольга Вячеславовна, первая жена.
*4 Лицо неустановленное.

 Продолжение в следующей публикации.