Алла Шарапова. Девять очень знакомых. Рецензия

Алла Шарапова

 

ДЕВЯТЬ ОЧЕНЬ ЗНАКОМЫХ

 

Смирнов А. Е. Имена / А. Е. Смирнов – М. : Новый Хронограф, 2018. – 176 с.

 

  Во время поиска заглавия для этих заметок наткнулась на рекламу книги Лианы Мариарти "Девять совсем незнакомых людей".  Хорошо открывать для себя новых людей и новые книги. Но заново знакомиться с уже хорошо знакомыми едва ли не более интересно.

   «Я пишу об известных мне лично солдатах или свидетелях Великой Отечественной войны, посвятивших свою жизнь литературному призванию», - так открывает книгу «Имена» Алексей Смирнов. Девять имен. Многие главы уже публиковались в журналах и ранних книгах.

   Герой первой новеллы стоит особняком.  Аркадия Белинкова Алексей Смирнов знал мальчиком и подростком, здесь не было личного литературного контакта, подобного тому, что был с восемью остальными писателями . О молодом Белинкове Смирнов знал по воспоминаниям родителей - его одноклассников.  Вот Аркадий выручает друзей на допросах в КГБ. Вот  идет через зону сражений в элегантном американском костюме (напомнило мне Пьера Безухова), зная, что патруль его задержит, а разобравшись, отправит в ту часть, которую ему надо найти.  В поведении Белинкова мемуаристу видится своеобразная клоунада, актуальная вообще для двадцатого века.  «Разыгрывать, высмеивать, передразнивать жизнь, - пишет Смирнов, - превращать ее то в затяжной кураж, то в смертельный трюк не обязательно на манер «рыжего» в грубом балагане, это можно делать и с ослепительным чаплинским шармом, и с трагической улыбкой феллиниевской клоунессы Джульетты Мазины».  С «поздним» Белинковым автор «Имен» согласен отчасти. Юрий Олеша  был любимый писатель детства Алексея Смирнова.  И вот книга Белинкова об Олеше. Не слишком ли много душевных сил и таланта ушло на разоблачение грехов, комплексов,  литературных неудач «советского Набокова»?  Задавалась этим вопросом и я.  Конечно, и у Белинкова с его Олешей, и у Юрия Карабчиевского в «Воскресении Маяковского» немало есть и от скрытого автопортретирования, и от скрываемой любви. Но вот уже идут по следам разного рода «анти». Книга Тамары Катаевой  об Ахматовой еще филологически добротна. Добротна, но не добра. А о том, что после, лучше помолчим.  В нон-фикшн проникает буржуазность, и автор «Имен» говорит этому решительное нет. Читая о Белинкове я, между прочим, доставила себе удовольствие пересмотреть репринтное издание "Трех толстяков" с 25 рисунками в красках Мстислава Добужинского ("Земля и фабрика, 1930). Подумалось: а кто были толстяки в царское ли, в советское время? А вот гвардейцы, перешедшие в стан повстанцев и первым делом исколовшие штыками прекрасную куклу наследника, - это большая и опасная по тем дням правда. Да и само слово - наследник.

 

  «Имена» проникнуты лиризмом.  Живые эпизоды, портреты в интерьерах... Одним героям книги нужна была открытость, другим отстраненность.  Люди делятся на экстравертов и интровертов.  Прекрасным типом  экстраверта был Григорий Михайлович Левин, руководитель самого крупного в Советском Союзе литобъединения «Магистраль».  Я не ходила в «Магистраль» постоянно, но несколько раз была гостьей, и я замечала, как полюбив что-то в явившемся на пути авторе, Левин уже сам «бегал» за новичком, пусть даже этот автор написал всего одно хорошее стихотворение и никому еще не известен.  Рвущийся, неутомимый, враждебный всему, что замешано на деньгах и предательстве, он напоминал автору Велимира Хлебникова.  «От выматывающих душу журнальных проволочек  нужна была отдушина живого суждения. Такой отдушиной для меня, как и для многих других, стала студия», - пишет Алексей Смирнов.  И, понимая, что журнальная групповщина не делась никуда и после «реставрации» общественной жизни, он вместе с Владимиром Леоновичем взялся за реставрацию «Магистрали» и уже много лет ведет занятия в музее Марины Цветаевой.

 

    Булат Окуджава был иным, открывался не сразу. Очень точно о нем у Смирнова. "Его романс не жесток, а благороден. Стих прост, но никогда не банален. Воображение не улетает за облака и в то же время романтически приподнято". И в другом месте говорится, что Окуджава мог быть и осуждающе-резким. Вспоминается и мне приход Булата в нашу университетскую студию, как он был красив и печален, печален от бесконечных вопросов: «Мы с вами в неравном положении. Я стою, а вы сидите так вальяжно. Трудно говорить».

   Валентина Берестова мы недооценивали при жизни. Он был очень рядом, всем взволнован, на все отзывчив.  Нам как будто не хватало в нем тайны, а тайны были, он почерпывал их из анализа текстов и общения с миром. А блеск его короткого стихотворения ведь ни с чем не сравним, и его стихи интересны папе и сыну, маме и дочке. Алексей приводит один экспромт Берестова:

                Что-то грустно. На сердце тоска.

                Не ввести ль куда-нибудь войска?

 

И мне вспомнилось, откуда это могло взяться. Когда мы читали в присутствии Берестова, Валентин Дмитриевич  поднял большой палец на строчку Леопольда Эпштейна «Ты отводишь глаза, как отводят войска». Ну и это «сконтаминировалось» с: «Буря бы грянула, что ли!»

          Из  смирновской книги узнала, что у Бориса Слуцкого не было музыкального слуха. И яснее становится, почему он порой не разбирался в качестве диктовок своей музы. Шутили, что у поэта есть время хороших и плохих стихов, что иные просиживают время плохих стихов в кабаках, а Слуцкий пишет без отдыха. Помню, мы с другом заметили как после стихов:

 

                Я интересуюсь падением, но не звезды,

                А, скажем, философа Сковороды

 

Где-то совсем рядом вставало:

 

                Печка в блиндаже, сковорода…

 

А поэт он был очень большой. И, может быть, какие-то смешные черты лишь подчеркивают и его масштаб, и его трагизм.

         Прозаик Макс Бременер был наделен абсолютным музыкальным слухом. Мемуарист отмечает, что таков же был и этический слух этого замечательного новеллиста. Я не знала Бременера лично, но запал когда-то давно в душу его рассказ «Отчим», о том, как разрывается душа подростка между любовью-восхищением к отчиму, яркому и мужественному,  и любовью-жалостью к отцу, доброму, но растерянно-неуклюжему в жизни.  Где-то я даже записала, что рассказ напоминает музыкальную пьесу.

         Еще одно воспоминание в связи с книгой. Первые дни перестройки, желтый листок газетки Союза писателей с известием о том, что «некий Чичибабин, средней руки харьковский поэт, получил Госпремию и теперь уж будет до конца верен своим паханам». Заметка была, разумеется, без подписи. Чичибабина я и не знали тогда. Даже, к моему стыду, не знала, что «Красные помидоры» и «Скачут лошадки Бориса и Глеба» - это его.  А в открытии Чичибабина как поэта активно участвовали мои друзья – составитель альманаха «Весть» поэт Игорь Калугин  и автор «Имен» Алексей Смирнов.  Путь Смирнова к Чичибабину лежал через научные дела. По образованию Алексей Евгеньевич химик (и он не оставляет своей профессии по сей день), и азы науки   он еще на студенческой скамье постигал по учебникам своего полного тезки Алексея Евгеньевича Чичибабина. И вот на научную конференцию под Харьковом пригласили его племянника, еще недавно опального поэта Бориса Чичибабина.   «Высокий, медлительный, с какой-то колеблемой в движении статью – благородной и горделивой», - таким увидел Чичибабина Смирнов.  В книге и подробный рассказ о первой встрече, и фрагменты переписки двух поэтов, и страница дневника автора  - запись в день смерти Чичибабина. Все это публикуется впервые, как и написанное на титуле книге «графикой стиха»:

 

          «Наташе и Алеше Смирновым

 

           С тихой радостью оттого,

 

          что мы нашли друг друга,

 

          книга всей моей жизни

 

          в том числе заблуждений и самообманов, –

 

          не судите строго и любите за стоящее.

 

                Борис Чичибабин 30. 04. 1990»

 

          Книга «Имена» составлена из новелл и очерков разных лет.  Превосходный разбор «Трагических поэм» Агриппы д.Обинье французкого поэта- гугенота, героя войны плавно переходит в рассказ о переводчике Агриппы Александре Ревиче, героя уже другой войны.  Многие часы разговоров, чтений, обсуждений на студиях и в приемной комиссии Союза писателей, чаепития в уютной квартире на фоне коллекции курительных трубок – все это памятно и мне.

          А новелла о Фазиле Искандере – блистательный розыгрыш. Как будто бы, собираясь в горы и снарядившись по совету дяди Сандро, он вместо этого приезжает в Москву и там создает себя как писателя.  Слуцкий, Окуджава, Левин, Чичибабин, Ревич – это поэтические наставники и друзья Алексея Смирнова. А благодаря Максу Бременеру и Фазилю Смирнов стал утверждать себя в прозе, и здесь он был поддержан рекомендацией Искандера в Союз писателей.  В новелле много о том, как протекали рабочие будни Искандера.  Кабинет с отдельным входом – чтобы не отвлекали и в то же время, чтобы слышен был гул семьи...

         В этой книге веришь каждому слову.  Происходившее произошло здесь и теперь.  Дом Перцова, где автор жил в детстве, дом в Большом Харитоньевском, щусевский ЦДКЖ на площади трех вокзалов, дом Нирензее, памятный по стихам Маяковского,  – это места действия, а гении мест в том числе и персонажи книги. Смирнов и принимает и переосмысливает метафору, введенную в современный обиход Петром Вейлем.  Есть у Смирнова и стихи с таким заглавием – «Гений места»:

 

                У Гения места неслышный полет, и путь его неуловим.

                <...>

 

                Живет он не только в замшелых камнях, в клубящемся сумраке ниш,

 

                Но в душах исчезнувших тех горожан, а их-то и не повторишь.