Из де Миллей Возрождение

Эдна де Миллей

Я видел синий свод небес,
Три горные гряды и лес;
Потом, глаза на миг прикрыв –
Три острова, морской залив.
Затем я взглядом стал следить
Как вьётся горизонта нить.
Так полный круг я описал,
Сомкнув начало и финал;
И вновь увидел свод небес,
Три горные гряды и лес,
Не видя больше ничего
За гранью зренья своего;
И мне казалось – эта грань
Так близко – хоть рукой достань.
Всё стало вдруг малым-мало,
Дышаться стало тяжело,
И думать стало нелегко…
«Но небо – небо ж высоко?»
И вот я лёг спиною вниз
И поглядел с надеждой ввысь,
Но и в небесной вышине
Величья не открылось мне.
Ведь и у неба есть предел…
И вдруг — Его я разглядел!
Бескрайность неба – миф пустой,
Его достану я рукой!
И я рукой его достиг!
От ужаса родился крик,
И Бесконечность на меня
Свалилась среди бела дня.
Вогнавши крик обратно в грудь,
И не давая вновь вдохнуть,
Вдавила страшной силой в мозг
Всё то, что я понять не мог,
Увидел затухавший взор
То, что не видел он в упор,
И понял я в какой-то миг,
Что всю Вселенную постиг;
Услышал Слово я, и вдруг
Внезапно стих весь мир вокруг,
И  я услышал вой химер
И болтовню небесных сфер,
И скрип небесных куполов,
И вечный ход Судьбы часов.
И мне открылись наконец
Всего начало и конец,
Все тайны Завтра и Вчера.
Мир, расколовшись до ядра,
Открылся раной предо мной,
А в ней сочились яд и гной.
Я не скажу, что я был рад
Из раны высосать весь яд,
Но оторваться я не смог -
Таким был мой ужасный долг!
Я за всезнанье заплатил
Раскаяньем сверх меры сил.
Мной искупался каждый грех,
Я каялся – один за всех,
Я – виноват один во всём.
Был грех любой моим грехом:
Неправда, вечный корень зла,
Яд злобы, зависти игла…
Хоть каждой скорби тихий плач,
Страданья, тяжесть неудач,
Всю боль смягчить хотелось мне –
Напрасно! Я горел в огне,
Пронзённый сотней адских стрел,
Я с каждым гибнул, всех жалел!
На Капри голодал бедняк;
В его глазах был смертный мрак…
Его я видел, слышал стон,
Страдал от голода, как он...
Я видел: в море корабли
Тонули в милях от земли,
И до небес вздымался вал…
Тонувших крик мне горло рвал.
И каждый крик души больной
Тотчас подхватывался мной.
Я с каждым страждущим стонал,
Я каждой смертью умирал,
И я за всех страдал, как мог,
Жалел, как всех жалеет Бог,
А вес чудовищный давил
Во мне остаток жалких сил…
Боль духа так была люта,
Что он рванулся изо рта,
Но был отброшен, потому
Что места не нашлось ему.
Я был расплющен, изнемог,
Страдал, но умереть не мог.
Лежал я, призывая смерть,
Вдруг подо мной подалась твердь;
Я был в неё, как шило в фетр,
За сантиметром – сантиметр
Продавлен, как катком стальным
До двухметровой глубины -
На глубине такой уже
Нет тягот телу и душе.
Исчезла тяжесть не спеша,
Устав от мук, за ней душа
Умчалась ввысь на всех парах,
Вокруг взметнув могильный прах.
В земле мой отдых – на века,
На лбу рука её легка
И грудь мягка под головой
Того, кто рад, что неживой,
Навек из мира уходя…
А небо слёзками дождя
Стучало ритм глухой
По крыше низкой и сырой.
Его я раньше не любил,
На этот раз он был мне мил.
Тот дождь казался другом мне,
Ведь на два метра в глубине,
Где нет ни голосов, ни лиц –
В безмолвной пустоте гробниц,
Где никого уже не ждёшь,
С тобою говорит лишь дождь.
Мне захотелось жить опять,
Дождя мизинцы целовать,
Ловить ответный поцелуй
Серебряных наклонных струй,
Вдыхать волшебный аромат,
Что ветру дарит мокрый сад,
И знать, что дождь пройдёт сейчас,
Сверкнёт на небе солнца глаз
И засмеётся над землёй
Омытой влагой дождевой.
Мир встрепенётся, юн и нов,
Алмазы уронив с кустов.
Мне, похороненному здесь,
Невыносима даже весть
О том, что прекратился шторм,
Что в многоцветье тысяч форм
В мир возвратилась красота,
Что мне не видеть никогда…
Цвет мая, листья октября –
Их больше не увижу я!
Просплю бесчисленно чудес,
Я близко, но уже исчез!
Я закричал: «Господь, прости,
Меня на землю возврати!
Пусть тучи влагою своей
Прольются ливнями скорей,
Освободи меня, Бог мой,
С меня мою могилу смой!»
Я смолк. Раздался шелест крыл
И ангел в небе воспарил!
Он вмиг до неба протянул
Моленья моего струну
И тихим звоном по струне
Шепнуло что-то небо мне.
Собрались тучи в чёрный круг
И небо страшным стало вдруг,
И мощный дождь упал стеной,
Размыв могильный мой покой.
Как именно? Не знаю я!—
Но вдруг окутало меня
Нежнейшей аурой любви
И счастья быть среди живых;
Раздался звук – как будто эльф
Весёлой песни вёл напев…
Разлилась прелесть бытия,
И радостным проснулся я.
Трава, как будто в полусне,
Шептала что-то в ухо мне,
Дождь струйкой, лёгкою, как дым,
Прошёлся по губам моим,
Он веки мне раскрыть помог,
И страшной ночи чёрный смог
Пропал. Я наблюдать был рад
Как ветками качает сад,
Как дождик спрятался в траву,
И неба ширь и синеву…
Тут ветра свежего волной
Меня накрыло, и живой
Весенний аромат полей
Я ощутил, и вслед за ней —
Как именно? Не знаю я!—
Вернулась в грудь душа моя.
Я тут же на ноги вскочил
И закричал, что было сил -
И так кричать мог только тот,
Кто мёртвым был – и вновь живёт.
Я дуб в объятиях сжимал,
Упавши, землю целовал;
Не вытирая грязь с лица,
Смеялся в небо без конца,
Вдруг – зарыдал! Не стало слов,
Но повторял я вновь и вновь
Что больше никакой туман,
Ни наважденье, ни обман -
Ничто не скроет, Боже мой,
Мне лучезарный облик твой!
Каким бы Ты ни шел путём,
Я Твой увижу след на нём,
Как ни был голос бы Твой тих,
Смиренно я отвечу вмиг.
Ты на заре любого дня
Пути укажешь для меня;
Рукой раздвинувши траву
Тебя я вижу – и живу!
Обширный мир – со всех сторон,
Но не обширней сердца он;
Высок небес лазурный свод, —
Но ниже, чем души полёт.
Я сердцем земли и моря
Подвину в дальние края;
Душа прорежет небо вмиг,
Чтобы сиял Господний лик.
Но сдавят Запад и Восток
Того, кто сердцем не широк;
А если мелок ты душой,
То рухнет небо над тобой.

Edna de Milley

Renascence

All I could see from where I stood
Was three long mountains and a wood;
I turned and looked another way,
And saw three islands in a bay.
So with my eyes I traced the line
Of the horizon, thin and fine,
Straight around till I was come
Back to where I'd started from;
And all I saw from where I stood
Was three long mountains and a wood.
Over these things I could not see;
These were the things that bounded me;
And I could touch them with my hand,
Almost, I thought, from where I stand.
And all at once things seemed so small
My breath came short, and scarce at all.
But, sure, the sky is big, I said;
Miles and miles above my head;
So here upon my back I'll lie
And look my fill into the sky.
And so I looked, and, after all,
The sky was not so very tall.
The sky, I said, must somewhere stop,
And—sure enough!—I see the top!
The sky, I thought, is not so grand;
I 'most could touch it with my hand!
And reaching up my hand to try,
I screamed to feel it touch the sky.
I screamed, and—lo!—Infinity
Came down and settled over me;
Forced back my scream into my chest,
Bent back my arm upon my breast,
And, pressing of the Undefined
The definition on my mind,
Held up before my eyes a glass
Through which my shrinking sight did pass
Until it seemed I must behold
Immensity made manifold;
Whispered to me a word whose sound
Deafened the air for worlds around,
And brought unmuffled to my ears
The gossiping of friendly spheres,
The creaking of the tented sky,
The ticking of Eternity.
I saw and heard, and knew at last
The How and Why of all things, past,
And present, and forevermore.
The Universe, cleft to the core,
Lay open to my probing sense
That, sick'ning, I would fain pluck thence
But could not,—nay! But needs must suck
At the great wound, and could not pluck
My lips away till I had drawn
All venom out.—Ah, fearful pawn!
For my omniscience paid I toll
In infinite remorse of soul.
All sin was of my sinning, all
Atoning mine, and mine the gall
Of all regret. Mine was the weight
Of every brooded wrong, the hate
That stood behind each envious thrust,
Mine every greed, mine every lust.
And all the while for every grief,
Each suffering, I craved relief
With individual desire,—
Craved all in vain! And felt fierce fire
About a thousand people crawl;
Perished with each,—then mourned for all!
A man was starving in Capri;
He moved his eyes and looked at me;
I felt his gaze, I heard his moan,
And knew his hunger as my own.
I saw at sea a great fog bank
Between two ships that struck and sank;
A thousand screams the heavens smote;
And every scream tore through my throat.
No hurt I did not feel, no death
That was not mine; mine each last breath
That, crying, met an answering cry
From the compassion that was I.
All suffering mine, and mine its rod;
Mine, pity like the pity of God.
Ah, awful weight! Infinity
Pressed down upon the finite Me!
My anguished spirit, like a bird,
Beating against my lips I heard;
Yet lay the weight so close about
There was no room for it without.
And so beneath the weight lay I
And suffered death, but could not die.
Long had I lain thus, craving death,
When quietly the earth beneath
Gave way, and inch by inch, so great
At last had grown the crushing weight,
Into the earth I sank till I
Full six feet under ground did lie,
And sank no more,—there is no weight
Can follow here, however great.
From off my breast I felt it roll,
And as it went my tortured soul
Burst forth and fled in such a gust
That all about me swirled the dust.
Deep in the earth I rested now;
Cool is its hand upon the brow
And soft its breast beneath the head
Of one who is so gladly dead.
And all at once, and over all
The pitying rain began to fall;
I lay and heard each pattering hoof
Upon my lowly, thatched roof,
And seemed to love the sound far more
Than ever I had done before.
For rain it hath a friendly sound
To one who's six feet underground;
And scarce the friendly voice or face:
A grave is such a quiet place.
The rain, I said, is kind to come
And speak to me in my new home.
I would I were alive again
To kiss the fingers of the rain,
To drink into my eyes the shine
Of every slanting silver line,
To catch the freshened, fragrant breeze
From drenched and dripping apple-trees.
For soon the shower will be done,
And then the broad face of the sun
Will laugh above the rain-soaked earth
Until the world with answering mirth
Shakes joyously, and each round drop
Rolls, twinkling, from its grass-blade top.
How can I bear it; buried here,
While overhead the sky grows clear
And blue again after the storm?
O, multi-colored, multiform,
Beloved beauty over me,
That I shall never, never see
Again! Spring-silver, autumn-gold,
That I shall never more behold!
Sleeping your myriad magics through,
Close-sepulchred away from you!
O God, I cried, give me new birth,
And put me back upon the earth!
Upset each cloud's gigantic gourd
And let the heavy rain, down-poured
In one big torrent, set me free,
Washing my grave away from me!
I ceased; and through the breathless hush
That answered me, the far-off rush
Of herald wings came whispering
Like music down the vibrant string
Of my ascending prayer, and—crash!
Before the wild wind's whistling lash
The startled storm-clouds reared on high
And plunged in terror down the sky,
And the big rain in one black wave
Fell from the sky and struck my grave.
I know not how such things can be;
I only know there came to me
A fragrance such as never clings
To aught save happy living things;
A sound as of some joyous elf
Singing sweet songs to please himself,
And, through and over everything,
A sense of glad awakening.
The grass, a-tiptoe at my ear,
Whispering to me I could hear;
I felt the rain's cool finger-tips
Brushed tenderly across my lips,
Laid gently on my sealed sight,
And all at once the heavy night
Fell from my eyes and I could see,—
A drenched and dripping apple-tree,
A last long line of silver rain,
A sky grown clear and blue again.
And as I looked a quickening gust
Of wind blew up to me and thrust
Into my face a miracle
Of orchard-breath, and with the smell,—
I know not how such things can be!—
I breathed my soul back into me.
Ah! Up then from the ground sprang I
And hailed the earth with such a cry
As is not heard save from a man
Who has been dead, and lives again.
About the trees my arms I wound;
Like one gone mad I hugged the ground;
I raised my quivering arms on high;
I laughed and laughed into the sky,
Till at my throat a strangling sob
Caught fiercely, and a great heart-throb
Sent instant tears into my eyes;
O God, I cried, no dark disguise
Can e'er hereafter hide from me
Thy radiant identity!
Thou canst not move across the grass
But my quick eyes will see Thee pass,
Nor speak, however silently,
But my hushed voice will answer Thee.
I know the path that tells Thy way
Through the cool eve of every day;
God, I can push the grass apart
And lay my finger on Thy heart!
The world stands out on either side
No wider than the heart is wide;
Above the world is stretched the sky,—
No higher than the soul is high.
The heart can push the sea and land
Farther away on either hand;
The soul can split the sky in two,
And let the face of God shine through.
But East and West will pinch the heart
That can not keep them pushed apart;
And he whose soul is flat—the sky
Will cave in on him by and by.