СЛОВЕСНАЯ КОНСТАНТА
ЛИТЕРАТУРНО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ЕЖЕГОДНИК
В ЧЕСТЬ 205 ЛИЦЕЙСКОЙ ГОДОВЩИНЫ
Констанц
2016
СЛОВЕСНАЯ КОНСТАНТА – в литературно-публицистический ежегодник вошли доклады участников писательской конференции «Словесная Константа», стихотворения Осипа Ман-дельштама, поэмы Ольги Бешенковской.
C 2016 Евгений Лейзеров, составление, художественная редакция
С 2016 авторы, содержание
С 2016 Елена Герасимова, обложка
ISBN
От редактора
Дорогие читатели!
Перед вами первый номер литературно-публицистического ежегодника «Словесная Константа», выпуск которого приурочен к Лицейской годовщине, к 19 октября 1811 года, когда был открыт Царскосельский лицей. Эта пушкинская дата давно стала Всероссийским праздником поэзии. За два столетия ни один выдающийся российский писатель в своих про-изведениях не проходил мимо оценки творчества Пушкина, каждый создавал достойный профессиональный разбор его творений, тем самым создавая для будущего пушкиниану. В данном номере представлены работы авторов, приехавших из разных стран в Кон-станц на писательскую конференцию «Словесная Константа», но первоочередное внимание уделено рано ушедшему русскому поэту Ольге Бешенковской, (прожила 59 лет, в этом году 10-летие со дня смерти), которая именно в Констанце 13 лет назад в октябре выступала на пушкинском вечере. Особо надо отметить, что она некоторое время работала экскурсоводом в Пушкинских Горах. Поэтому ежегодник открывается ее поэмами о Пушкине и ответными отзывами – памятными посвящениями – участников конференции.
Одним из любимейших поэтов Ольги Бешенковской был Осип Мандельштам, неда-ром «Мы нараспев дышали Мандельштамом» стала не только первой строкой ее стихотво-рения «А.В.Македонову», но и своего рода эпиграфом-объяснением для многих литераторов, с которыми она общалась. Собственно представленные здесь стихи Осипа Мандельштама всегда были и останутся краеугольным камнем признания, как для его современников-поэтов, так и для ныне живущих писателей.
А в этом году два 125-летия со дня рождения: 15 января родился Осип Мандельштам, а 16 мая – Михаил Булгаков. Отрадно заметить, что юбилейным датам посвящены шесть эс-се, где-то совпадающие, иногда противоречивые, безусловно имеющие – каждый – свою не-повторимую изюминку.
На что особенно хочу обратить ваш взгляд, так это на хлёсткую публицистику с под-заголовками «иная точка зрения» и «во главу угла». Статьи данной тематики не оставят вас равнодушными, даже если не согласны с утверждениями авторов.
Возвращаясь к первичности номера издания, необходимо отметить, что редактор по-шел на некоторый эксперимент: все тексты авторов печатаются без ограничения в объёме. Правда, есть исключение – по просьбе одного автора сделано сокращение. Кроме того коли-чество текстов каждого автора не лимитировано. Так, что не обессудьте – есть авторы с дву-мя публикациями, с тремя и более. Но дело, конечно, не в количестве, а в качестве публику-емых текстов, чтобы был захватывающий интерес к написанным материалам. Естественно, редактор рассчитывает на обратную связь – пишите на адрес le63av@mail.ru обо всем, что вас взволновало, привело в недоумение, вызвало восторг. Все ваши замечания и пожелания непременно будут учтены при подготовке следующего номера, если наша писательская кон-ференция станет ежегодной.
Увлекающего, незабываемого чтения!
Евгений Лейзеров
ПОЭЗИЯ
Ольга Бешенковская (Поэмы о Пушкине)
ПУШКИН И КЕРН
1
Его толкали, обнимали,
Он ничего не замечал.
Он видел в зеркале рояля
Как лиру – линию плеча…
Опять Она… Опять фатально…
Опять смертельно и шутя
Влюблен в гостиной на Фонтанке
Повеса, гений и дитя.
Метелит бальная погода,
Заносит в дерзости опять…
Ещё до Юга – больше года,
И до Михайловского – пять…
2
Потом смотрел почти спокойно
На приоткрытое плечо…
Потом иранской масти кони
Раздули ноздри горячо…
Адье, салонное позёрство
И платьев трепетных пурга –
На шаловливую позёмку
Свалились тяжкие снега…
И тешит светом серебристым
Уже не люстра, а луна,
Хотя ещё по декабристам
Звонить не начала она…
Ещё запястья их сковали
Манжеты, а не кандалы,
А он уже в пути…
Едва ли
Мечты о будущем светлы.
3
Переложить на тяжесть трости
И тяжесть изгнанной души…
Он ходит к Осиповым в гости,
Французским балуясь в глуши.
Течёт брусничная водица,
Не стынет яблочный пирог.
И новый снег заносит лица
Далёких женщин…
И порог…
Что день – что месяц – одинаков.
Столица творчества – и глушь.
А ночь смеялась черным лаком
И разливала лунный пунш!
И он застыл на полуслове,
И в пальцах дрогнула свеча:
Откуда здесь – надменный профиль,
Как лира – линия плеча?
4
Аннет – как нет…
Зизи, потише!
Что это, сказка или быль?
С крыла рояля фирмы «Тышнер»
Как будто вдруг смахнули пыль…
Как неожиданно и странно:
Луна и пруд… Она и он…
О, как продлить мгновенье, Анна!
Вечерний звон… Печальный звон…
Поскольку встреча и прощанье –
Мгновенье чудное одно,
Ему ли верить в обещанья –
Давал и сам… И не одно…
5
Пусть губы стонут, очи стынут,
И в сердце – ноющая боль,
Поэту жаловаться стыдно
На безответную любовь…
Звенели по снегу полозья
И становилось веселей,
И линовали тени сосен
Страницы чистые аллей
Не для неё…
Она оценит
Не грустный воск луны и свеч.
Она объявится на сцене –
Живая подлинная вещь…
Опишет юных строк рожденье
В морщинах дряблая рука…
…Век – мимолетное виденье,
Мгновенье Гения – века…
(1964 г.)
СВЯТЫЕ ГОРЫ
(три эскиза)
Поныне к ямбам слог не охладел,
И снова – время взяться за октаву,
И хоть формально выйти за предел
Строфы обычной – слишком по уставу
Живем и пишем. Зреньем завладел
Экскурсовод, щебечущий картаво,
А слух свободен для речистых трав
И шелестов речных… И, видно, прав.
2
Под вашу сень, Михайловские рощи,
Опять сбрелись автобусов стада.
Дешевле путь, укатанней и проще,
И в два конца: отсюда и сюда.
Святые горы – как святые мощи,
Когда в стране туристская страда.
Святые горы – Пушкинские горы
Дают весьма рентабельные сборы.
3
Пока отважный наш экскурсовод
Указкой вдохновенно обличает
Давно к стене приставленных господ,
Которые воспитанно скучают
В музейных рамках, – вслушайся: и вот
Случайный всплеск, донёсшийся с Кучане,
Закатный блик – вглядись – от Маленца
Ведут рассказ от первого лица…
4
Но прежде, чем послушать очевидцев
И разглядеть курчавую листву,
И в той зиме не то чтоб очутиться,
Как сонно пишут – будто наяву,
Но отдышаться от передовицы
И от всего, чем загнанно живу,
Подумать надо об экскурсоводе –
Бросать его уже неловко вроде…
5
К тому же он, как правило, – она.
Она сипит простужено к тому же.
Она к тому же, видимо, одна –
Зачем с ночёвкой к Пушкину от мужа…
Она его ревнует, как жена,
К друзьям, стихам, к жене… – Как будто хуже
Ему вдвоём с прелестной Натали,
Чем с ней, нескладной, в этакой дали…
6
А он «женат и счастлив…». И не ново,
И не старо спасение души
Спокойствием. (Смотри письмо Плетнёву,
А не согласен – Пушкину пиши…)
А факт, что нашей гибели основа –
Рожденье наше (сплетня и гроши
Не стоят слов) – увы, имеет место…
И пуля-дура – модная невеста…
7
И он женат и счастлив – если он –
Экскурсовод, щебечущий картаво,
Один из пачки тощих макарон –
Филолог, пролезающий в октаву
Через отдел, где отставной Харон
По блату спас курчавую ораву
Его потомков. (Странно или нет,
Но их мордашки – пушкинский портрет.)
8
Здесь чудеса. Здесь ночью Пушкин бродит
От кубка с пуншем – до монастыря…
Пойдёт направо – барышню заводит,
Пойдёт налево – гимны декабря…
И знать не знает об экскурсоводе,
Мечтая лишь о милости царя.
Да и не бродит – перьям для острастки
Все эти наши пушкинские сказки…
***
Сейчас начнётся летопись зимы,
Из тех снежинок хитрое вязанье…
Но у порога солнечной тюрьмы –
Ещё одно последнее сказанье,
Поскольку, хоть и совестно, но мы
Постичь не в силах это наказанье:
Хожденье в рамках липовых аллей…
Другим как будто много тяжелей…
2
Ну, пусть луны оскоминная долька,
И есть долги, а писем долго нет,
Его послали к матери – и только…
И у него отдельный кабинет…
И под кустом – приказчикова Ольга,
А в трёх верстах – настырная Аннет:
Калашный ряд и чудный керн в придачу…
Вздохнул приятель: «Мне б такую дачу…»
3
Не хмурьтесь, пруд, и Гейченко, и лес,
И ты, турист с повадкой имярека…
Простим ему пристрастный интерес
К мещанской жизни тоже человека.
И что слова – слова имели вес
Лишь в начертаньи каменного века,
А в шутках – стиль подложных векселей:
Смеёшься вслух, а вглубь – не веселей…
4
Но в глубь веков уйти не так уж страшно,
Свою тоску в классической топя;
И этот снег, безвыходный, вчерашний,
Как лёгкий пух, касается тебя…
И светит аист, замерший на пашне,
И греет солнце, к берегу гребя.
И густо пахнет залежами торфа
И небосвод – в мундире Бенкендорфа.
5
И он – уже наказанный, хотя
До декабря – метель, мазурки, лето…
(Глядишь, мазурик, баловень, шутя
Займёт Россию пламенем, а это…)
Поэт – всегда опасное дитя:
Игра с огнём – призвание поэта.
И, как назло, в жестокости царя
Его спасенье, честно говоря…
6
Слепит сердца фейворками столица,
Мажором глушит, давит кирпичом,
Но поневоле с толпами не слиться:
Талант раскован – в рощи заточён.
Заносит снег события и лица
И громко вечность дышит за плечом:
Торопит гений… И звездами блещет…
Хотя ему от этого не легче.
7
Камин… Листок с обкусанным пером…
Надменный столбик с куклою чугунной…
Вчера он здесь беседовал с Петром,
Сегодня – с Ленским, завтра – с ночью лунной:
Что злом назвать и что считать добром
Душе поэта, вспыльчивой и юной –
О том, что было, есть и будет впредь,
Как трудно жить и страшно умереть…
8
Почто кичиться званьем человека –
Что за курганом горбится курган,
Что выше нас – и облако, и ветка?
(Со-бор сосновый – готика – орган)
И 25 ему – и четверть века…
И мозаично сотканный Коран,
И над Россией луковое горе –
Всё внятно вдруг… О, книг святые горы!
***
Октябрь уж наступил… Ещё потёмки.
Опала роща. Теплится «Опал».
Чумазого приблудного котёнка
Зовут мемориально – Ганнибал;
И тянутся к Тригорскому потомки,
Позёвывая… (Те, кто не проспал…)
И кстати им огурчики из бочки
С морозным хрустом пушкинской Опочки…
2
О, неискушённый в классике базар!
(Посторонись, всезнающий Ираклий…)
Здесь помнят всё, что скушал и сказал
Сей добрый барин… В честь его спектакли,
Загородив автобусный вокзал,
Воссоздают нам ярмарку, не так ли?
Пернатый гусь… Брусничная вода.
По заповедным ценам иногда…
3
Ну что ж, он стоит этого. Афёры
Не больше здесь, чем подлинной любви.
Пьют за «кормильца» критики, шофёры,
Профессора – кого ни назови;
И, видно, нет надёжнее опоры
Сегодня, чем с минувшим виз-а-ви,
Вздыхать, сверяя помыслы и чувства
На языке естественном искусства…
4
Повороши судьбу, поворожи
И мне цыганка жгуче-молодая,
Что в этой жизни нового, скажи…
Горит пасьянс осенний, увядая,
Звезда в ночи и фитилёк во ржи,
И в сумасшедшей славе – Чаадаев… –
Так думал Пушкин, ёжась на заре,
Ещё при том Романове – царе…
5
Хотя была история короче,
И без моих полутора веков
Он знал, оков падение пророча:
Возможна лишь ослабленность оков,
В цепи замена звеньев… И до ночи
Блеск не кинжала, а черновиков
Оттачивал… «И я бы мог, как шут…»
Но что правей – потомки зачеркнут…
6
…И сердце жечь одним глаголом: «были».
Друзья по крови, братья по судьбе…
(В ту ночь он с графом ехал на кобыле
И было всем троим не по себе…)
…Побольше б Кюхлю женщины любили –
Бедняга б меньше думал о борьбе…
Но к шалопаям (их-то хоть не сглазьте)
Благоволят красавицы и власти…
7
Но благороден титул: декабрист!
В нём снег и совесть светятся как будто.
И не случайно подвиг серебрист,
А не жесток – в отличие от бунта;
Не верю я в слепой и нищий риск:
Голодный рот всегда заткнётся булкой…
А те, одной свободою горя,
Теряли всё в метелях декабря!
8
…Меняет время узников и стражу,
И что с того, что этот наорал… –
Служенье муз не почестям и стажу;
И что с того, что был не за Урал,
А только в камер-юнкеры посажен
Поэзии кудрявый генерал…
И что ему с того, что звёзды – близко…
Февральский холмик. Холод Обелиска.
Послесловие
Но в дань его ликующему слогу
И в знак того, что ямб не охладел,
И раз уж мы покинули берлогу
Своей судьбы, удрав от срочных дел,
Прийти бы мне к другому эпилогу –
Как выйти вдруг за Северный Придел,
Где запыхавшись у подножья храма,
Спросил малыш: «А Пушкин выше, мама?»
Или хотя бы вспомнить, как тогда,
Ладонь в чернилах величая дланью,
Мой первый бог привёл меня сюда –
К своей Любви… И бабушку Меланью,
Что всё боялась: «Высохнеть вода»…
И диктовала «строгую посланью»
К самой Москве, с цитатой невпопад,
При тёплом свете – всё ещё лампад…
Святые горы… Грешные… Святые…
И три сосны… И поодаль – жена…
Течёт вода… В озёрах поостыли
И наши отраженья… Тишина.
И только залпы сердца холостые…
Но здесь была лампада вожена!
Меланьи нет. И пламень строф не сбылся.
А бог давно ссутулился и спился.
И, видно, мало детской правоты…
Не тешит плоть монашеская ряса.
Вегетарьянец вытоптал цветы.
А гуманист – большой любитель мяса.
И что сказать на это можешь ты,
Единогласно праведная масса?
А я молчу, поскольку нет уже
Единодушья в собственной душе…
(1975 г.)
Памятные посвящения
Татьяна Ивлева
ЗАКЛИНАНИЕ СВЕЧИ
Памяти Ольги Бешенковской
Ну, а душу – как бы не пинали,
Всё равно, упрямая, жива.
Пусть моё бесхитростное имя
Станет маркой новых сигарет.
О.Бешенковская
Отпечалься, свеча, до рассвета,
До побудки задир-петухов –
За упрямую душу поэта,
За смертельную дозу стихов.
Дотянись голубым полыханьем
К бездорожью путей неземных,
Где, согрет стеарина дыханьем,
Как дитя, зарождается стих.
Ясным бликом коснувшись портрета,
Освети только главного суть.
У поэта в руке сигарета
Коротка, как земной его путь...
В «Беззапретной дали» поднебесья
Затеряется призрачный след,
Чтобы книгою стать или песней...
Или маркой его сигарет...
5-го сентября 2006. Штуттгарт – Эссен
Евгений Лейзеров
ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО (триптих)
1
В «Беззапретную даль» окунуться
И прочувствовать, (сердцем прирос),
Боль прошедшего...
тихо очнуться
И задать запредельный вопрос:
«Сколько ж, милые, это продлится
И доколь – всё терпеть и терпеть?»
Будет в сумерках ветер клубиться
И позёмка ночами звенеть..
2
Забит поэт, затравлен, заклеймён
Ничтожной клеветой, крутым наветом
И вот в ловушке – вырваться бы вон,
Но не выходит: невозможно это.
Поскольку трудно, нечем уж дышать –
Перегородки жизни-смерти тонки…
И к Богу устремляется Душа,
И в злобе ухмыляются подонки…
3
От настоящего к прошедшему прийти:
Она была, звала и говорила…
Как мало, в сущности, нам предстоит пройти
По проторённому, давно до нас, пути:
Рожденье – жизненный прогон – могила…
Но Личность может взять такой прогон,
Такие цели – вектором движенья,
Что жизнь тогда – сияющий канон
Её Божественного восхожденья!
.
Елена Куприянова
Памяти Ольги Бешенковской
Вспоминать, вспоминать, вспоминать -
Бередить незажившую рану,
Слышать голос родной непрестанно,
Дальше жить и с рассветом вставать...
Руки заняты, и хорошо.
От тоски одно средство - работа,
Да ещё, коль нечаянно кто-то
По-соседски иль в гости зашёл.
Вот чаёк, вот - конфеты, изволь...
Разговоры текут, словно речка.
На душе станет чуточку легче,
И отпустит тихонечко боль...
Памяти поэта Ольги Бешенковской
Что поделаешь, мы не бессмертны,
Не бессменны, не пали с небес...
И судьбы голубые конверты
Получаем с доплатой и без...
О.Бешенковская, 2005
Свет горит. В ночи скукожена...
(Песнь бессоннице моей!)
За тебя я тоже прожила
Столько лет и столько дней.
Со стихами, но без курева
Коротаю... Штутгарт спит.
Дорогая Ольга Юрьевна,
Слово греет и болит.
Прямо в душу! Легче воздуха,
Но и камня тяжелей...
Голова моя подсолнухом
За поэзией твоей.
Да, конечно,- не бессмертны мы.
Разве ж в книгах, в сыновьях?
И небесными конвертами
Изве-изве-ще-ния...
Что б теперь оптимистичного,
Про траву, июль, герань,
Распеванье хора птичьего?
Жизнь идёт. Такая рань...
* * *
Поэзия - не ямбы и хореи,
И не отметка в школьном дневнике.
Я повторяю солнечно за нею:
"И робкая росинка на листке..."
Ах, разве б мне ума достало,
И чувства больше, чем ума:
"Поэзия - петля над пьедесталом...",
Поэзия - и посох и сума.
Ушёл Поэт. Поэзия осталась.
Волна следы не смоет на песке..
"Поэзия - петля над пьедесталом
И робкая росинка на листке..."
«Мандарины зимой удивительно пахнут
С первой ёлки твоей - до последней одышки...»
Ольга Бешенковская
х х х
Чем ближе Новый год, сильнее ностальгия
Колючею хвоёй по оберегам сна.
Пусть окружают нас совсем уже другие,
И произносим мы иные имена.
Чем ближе Новый год, воспоминанья ярче,
Там мама и отец в нарядах выходных,
Там счастьем и добром набит почтовый ящик,
Высокий табурет, и Дед Морозу стих...
Отживший год уйдёт за точку невозврата.
Да, сколько было их, с пелёнок до седин.
Но что ни говори, нет лучше аромата
Той самой первой ёлки в веснушках мандарин...
ПРОЗА
Памятные посвящения
Алексей Кузнецов
Не лучи люблю я, а излучины
Жизнь Поэта... О каждом его дне можно писать и длинные-предлинные трактаты, и свести все радости и горести, тяжкие раздумья и художественные открытия стихотворца буквально к нескольким словам: жил как творил и творил как жил...
Ну и, конечно же, его стихи, в которых его «жизнь и судьба» неразрывны, как неотделимы друг от друга в природе цвета радуги. Какой-то один убери, и вот уже чуда нет, а есть лишь холодный лабораторный эксперимент, демонстрирующий нам только физическое строение света, но никак не его живую трепетную душу...
Имя поэта Ольги Бешенковской, (именно по-особому суровое и бескомпромиссное «поэт», а не «поэтесса» с извечными гендерно-трагическими сю-сю) любителям поэтического Слова известно давно. Ведь за спиной у неё остался уже не один десяток лет, до краёв наполненных подлинно свободным литературным творчеством, причём свободным в откровенно несво-бодной стране, нелёгкий опыт более чем 20-летнего писания, как тогда говорилось, «в стол», без малейших шансов на какую-либо встречу со своим потенциальным читателем. Но чита-тель был уже давно, и не только потенциальный, но и совершенно реальный, с нетерпением ждавший каждое новое произведение этого на редкость сильного и отчаянно смелого пиита с берегов так богатой на поэтические таланты Невы.
И это не удивительно, ведь очень рано Ольга Бешенковская стала одним из общепризнанных лидеров того мощного и всегда художественно плодотворного слоя ленинбургской литера-туры (её собственный неологизм, отражавший кафкавскую, по сути своей, реальность той поры), который одни с искренней гордостью, а другие с нескрываемым раздражением назы-вали «второй литературной действительностью». Её стихи и поэмы, часто даже без ведома самого автора, сотнями копий разлетались по городам и весям огромной страны, и нередко даже просачивались через все возможные щели охранявшего духовное целомудрие советско-го человека «железного занавеса», оказываясь на многочисленных страницах всевозможного «сам- и там-издата».
Более десятка самодельных поэтических книг официально не существовавшей тогда и, каза-лось бы, обречённой на пожизненное литературное забвение Ольги Бешенковской, хранятся у меня дома в её теперь уже мемориальном книжном шкафу, так как самой его хозяйки вот уже почти, что четыре года, как нет в живых. Но все они - лишь малая часть всего того, что вышло тогда из-под её пера в, казалось бы, мёртвое для всего живого время «застоя». И при этом, буквально считанные публикации, каким-то чудом появившиеся в печати, и то только на излёте благословенных лет Оттепели...
И так, во все времена, казалось бы, бесконечно тянущихся свинцово-удушливых 70-х и 80-х, вплоть до нового «глотка свободы», который, как могла, принесли с собой столь нелюбимая теперь многими историческими склеротиками бурная пора Перестройки. О том, как и чем жилось Ольге Бешенковской тогда, рассказывает стихотворение, посвящённое одному из многолетних сидельцев ГУЛАГа, легендарному учёному-геологу и литературоведу Адриану Владимировичу Македонову, человеку удивительной судьбы и мужества, оставившему в её жизни, в числе других замечательных петербургских стариков-интеллигентов той поры, огромный незабываемый след:
А.В.МАКЕДОНОВУ
Мы нараспев дышали Мандельштамом,
Почти гордясь припухлостью желез...
И жизнь была бездарностью и срамом,
Когда текла без мужественных слез.
Оберегая праздников огарки,
Средь ослепленной люстрами страны
В дни Ангелов мы делали подарки
Друзьям, что были дьявольски пьяны...
Так и взрослели: горечи не пряча,
Брезгливо слыша чавканье и храп;
И в нашу жизнь - могло ли быть иначе -
Вошли Кассандра, Совесть и этап...
Прошло совсем немного времени, и очевидное очень быстро стало реальным: не только уз-кий круг любителей высокой Поэзии, но и, как говорится, «широкие читательские массы» наконец-то узнали о существовании на берегах Невы поэта Ольги Бешенковской. И даже бо-лее того, в 1987 годы вышел её первый, совсем ещё тонюсенький поэтический сборник «Пе-ременчивый снег», который тут же стал литературным раритетом.
До сих пор помнится, как все тогда торопились успеть как можно больше глотнуть этого столь неожиданного и столь непривычного для страны воздуха Свободы, хорошо понимая, что во все времена эта Прекрасная Дама у любой власти никогда не была в чести. Уж больно многое она себе и другим позволяет, и чем дольше разрешать ей своевольничать, тем трудней потом разогнувшийся народ загнать обратно в привычное рабское стойло.
Предчувствие какой-то кратковременности для страны этого состояния, когда если не обо всём, то уже о многом можно думать самим и думать прилюдно, в большом и малом делать именно свой выбор, а потом самим же за этот выбор и отвечать, не покидает ни саму Ольгу, ни всех её коллег по свободному литературному сообществу. Обо всём этом шли привычные бесконечные разговоры и споры на извечной трибуне советского человека – крохотной ку-хоньке, которая и тогда оставалась самым свободным пространством во многом всё ещё со-ветских людей, советских и формально, и, чего греха таить, ментально тоже.
Хотя, если кто это уникальное время ещё не забыл, то прекрасно помнит, как не утихали го-рячие диспуты на многочисленных митингах и собраниях в самых неожиданных географи-ческих точках всё ещё Ленинграда той незабываемой поры. Ну и, конечно же, стихи и опять стихи, в которых опъяняющий сумбур этих времён, бесконечные надежды и первые горькие сомнения, постоянно сменяющие друг друга, тоже нашли своё художественное отражение, и теперь уже нашли навсегда:
ххх
Россия. Ночь. Атараксия.
Тетрадь в светящемся кругу
И голубые на снегу
Линейки сосен теневые,
Не эта ль сумрачная связь
Сомнамбулических сияний
И не дает, как в ересь впасть
В отъездов горькую всеядность?
Все древесина и вода,
Но Боже! Как осиротело
Молились рухнуть господа
Не от инфаркта - от расстрела...
И улыбающийся в блиц
Весь мир заменит мне едва ли
Кастальский луч в слепом подвале
В стальном репейнике границ...
Идёт время, рождаются новые и новые поэтические строки, причём рождаются под уже при-вычные звуки монотонно гудящих котлов за многие годы работы в котельной, куда Ольга Бешенковская, теперь уже кочегар с многолетним трудовым и литературным стажем, попала после того, как ещё в приснопамятные «застойные» времена, по указанию «литературоведов в штатском», она оказалась навсегда лишена права работать и в советской прессе тоже. Дело в том, что по образованию Ольга Бешенковская была журналистом, окончив после школы за три года вместо пяти соответствующее заочное отделение Ленинградского университета. Причём журналистом она тоже была блестящим, исхитряясь, при всей одиозности этого за-нятия в системе тотального партийно-идеологического контроля, писать свои очерки и ре-портажи максимально честно и объективно, никому и ничему не угождая своим журналист-ским стилем, как никогда не делала она этого и своим пером поэтическим.
Отсюда, может быть, и вот это профессиональное умение в чисто литературном творчестве откровенную публицистичность своих произведений подымать до высокой поэзии, талант, сохранившийся на многие и многие годы и потом. Как пример, приведу стихотворение Оль-ги Бешенковской, написанное ею как горький и поэтический, и чисто человеческий отклик на гибель моряков подлодки «Курск»:
МАТЕРЯМ МОРЯКОВ ПОСВЯЩАЕТСЯ
Адмиралы - луженые глотки
И озёрные дачи...
А сынки умирают в подлодке,
А их матери - плачут...
Мог и мой бы сейчас оказаться
В этой вязкой пучине ...
К Ярославской припасть ли, Казанской -
Помолиться о сыне...
Помогите, и Боже, и НАТО,
Кто угодно - спасайте!
Адмиралы же медлят: не надо,
Сами, дескать, с усами...
Что мне, бабе, секреты военных,
Мне бы сыну - озона!
Ваши тайны и так непременно
Все - в кармане шпиона...
Знаю только: смертельно опасно
Жить в стране твердолобой,
Где гордыней краснеют лампасы,
А не щёки - стыдобой...
Но вернёмся в те, теперь уже далёкие перестроечные годы. Жизнь течёт своим чередом. Ко-тельные смены привычно сменяют друг друга и нет им числа. Неизменными остаются бла-годарные за гостеприимство, теплоту и какую ни есть нехитрую еду котельные кошки. Так уж было давно заведено, что кочегары никогда не забывали принести из дома своим хвоста-тым уже почти, что коллегам по ночному бдению чего-нибудь съестного, кто, чем богат...
Там же, в котельной, Ольга Бешенковская вместе с коллегами по работе и творчеству вот уже несколько лет выпускает самиздатовский литературный альманах «ТОПКА», что расшифро-вывается как «Творческое Объединение Пресловутых Котельных Авторов». Буквально мас-совый исход художественной интеллигенции в котельные (более всего такое интереснейшее культурологическое явление проявилось именно в городе на Неве), это особая тема для ис-следователей социального и художественного климата страны Советов, и тема эта ещё ждёт своих исследователей.
У Ольги есть семья, растёт сын Артём, который, как и все дети, становится источником не только естественных материнских радостей и забот, но и поэтического вдохновения для многих прекрасных и как-то по-особому щемяще пронзительных стихотворений. Вот одно из них:
ПРОГУЛКА С СЫНОМ ВДОЛЬ ЗАБОРА ДЕТСКОГО ДОМА
От сиротского дома, где бросила пьяная мать,
Этот горестный шарик покатится в светлые дали...
И страна его будет, как сына, к холмам прижимать,
И, как цацки, дарить, разбудив по тревоге, медали
За ангины на койке казенной, за слезы в кулак...
О, российская, бабья, простынно-похмельная жалость...
Ведь не царский сучок, не отродье зарытых в ГУЛАГ,
А родное, свое... Вот и сердце по-божески сжалось...
... Ну, конечно, отдай все конфеты, смешной воробей
В продувном пальтеце, из которого выросли трое...
Голубые желёзки, мое беспокойное РОЭ,
Ты простишь ли потом, что, увы, не безродный плебей...
Что тебе отродясь птичьей клеткой родительский дом
И обноски, объедки, задворки за детское счастье.
Если пьяная чернь не проверит железом запястья,
Не дурная ли кровь у того, кто начертан жидом...
Если чёрная пьянь не сойдется на книжный пожар,
Хохоча и крича: Докажите, что слово нетленно...
... Так спеши пожалеть робеспьера с разбитым коленом
И, конечно, отдай и конфеты, и розовый шар...
Особой главой в биографии Ольги Бешенковской стала эмиграция. Вместе с семьёй в 1992 году она переезжает в Германию, в город Штутгарт, который до самой её безвремененой кончины в 2006 году, становится центром не только поэтических переживаний, но и худо-жественного познания нового мира и новых жизненных реалий. И хотя за окном давно со-всем другие, южно-германские пейзажи, Россия, родной, теперь наконец-то уже – Петер-бург(!), традиционно непростые российские раздумья не покидают её никогда. Это находит свой отклик во всём, о чём пишет Ольга буквально с первых недель и месяцев по приезде на новое место жительства. Кстати, именно тогда многие из этих впечатлений нашли своё от-ражение и в её литературно-публицистических эссе на Радио «Свобода» в очень популярной в 90-е передаче «Писатели у микрофона», и в многочисленных публицистических газетных и журнальных выступлениях. Но, естественно, наиболее ярко всё это отразилось в её сти-хах:
ххх
Знаю: Родина - миф. Где любовь - там и родина... Что ж
Не вдохнуть и не выдохнуть, если ноябрь и Россия..
Лист шершавый колюч как в ладони уткнувшийся еж,
И любой эмигрант на закате речист как Мессия...
Ибо обе судьбы он изведал на этой земле:
От креста оторвавшись, он понял, что это возможно:
И брести, и вести босиком по горячей золе
Сброд, который пинком отпустила к Истокам таможня...
Для того и границы, чтоб кто-то их мог пересечь
Не за ради Христа, не вдогонку заморских красавиц;
И не меч вознести, а блистательно острую речь!
И славянскою вязью еврейских пророков восславить,
Зная: Родина - мир... Где любовь - там и родина.. Но
И любовь - там, где родина... Прочее - лишь любованье...
Как темно в этом космосе... (Помните, как в "Котловане"...)
А в России из кранов библейское хлещет вино...
Потом будут двенадцать номеров первого в истории Германии (а, может быть, и не только Германии) «толстого» литературного журнала «Родная речь», задуманного и в течение трёх лет выпускаемого ею совместно с художником и профессиональным редактором Владиком Марьиным. Это во многом уникальное издание мало того, что познакомило тысячи и тысячи своих читателей с той богатой литературной культурой и традициями, что привнесла в жизнь этой части Европы новая российская диаспора, но и помогло очень многим авторам, и только лишь начинающим, и ранее даже маститым, вновь сделать свои первые литературные шаги в нелёгких условиях эмиграции.
Не секрет, что перемена места жительства, тем более, перемена такая глубокая и радикаль-ная, это всегда серьёзное испытание для каждого. Находясь, в силу своего художественного таланта, в самом центре культурного процесса русскоязычного эмиграционного сообщества, опытным глазом и поэта, и публициста, Ольга смогла создать в своём литературном творче-стве целую галерею характеров и нравов бывших советских людей, многие качества кото-рых, как прекрасные, так и отталкивающие, в этих новых условиях увеличились как бы сто-кратно. И со свойственным ей мастерством это в своих прозаических и поэтических произ-ведениях отразить:
ххх
Эти взгляды в чужие кошелки, и зависть, и спесь,
по которым советских везде узнаёшь эмигрантов...
Весь нехитрый багаж их, похоже, покоится здесь:
в настороженном виде и странных повадках мутантов...
Это надо же, как размело-раскидало народ:
одичавшая армия ленинцев бродит по миру
и дивится, что здесь всё не так уж и наоборот –
соблазнителен пир, но чужим не положено к пиру.
Вот и мнится Россия непаханым полем вдали,
зарастает крапивой и всяческим чертополохом.
Господа диссиденты, мы сделали всё, что могли:
отдыхает земля и готовится к новым эпохам...
И придут инженеры точнее немецких часов,
и поправят кресты элегантно-французские внуки.
Зубы ломит колодезной. Сорван железный засов.
А теперь – помолясь – за ремёсла, стихи и науки!..
Естественно, что подобные строки одарили Ольгу Бешенковскую как многими искренними друзьями, так и немалым количеством не менее искренних врагов, чаще всего среди тех из «собратьев» по литературному цеху, к прилагательному «талантливых» которых неизменно просится ещё всё объясняющее добавление «немного». Удивительная метаморфоза в сторо-ну откровенной нравственной деградации, что происходит нередко с, казалось бы, ещё вчера порядочными людьми, которые волею судеб вдруг очутились в обстановке относительного материального и социального благополучия, на эту загадку Ольга пыталась найти ответ все-гда. Среди немалого числа её стихотворений, этому трагическому парадоксу посвященных, есть и такое:
ххх
Интеллигенты советской поры
в серых пальто соловьиной невзрачности...
Чистоголосы, тихи и мудры,
и худоба – до осенней прозрачности.
Вздрог от звонка – не плебейский испуг,
но – осторожность: успеем, рябята, мы,
поднакопивши деньжонок, - на юг,
если не в пермскую стынь 35-ю...
Интеллигенты советской поры
слушали ночью «Свободу» и Галича,
спали, готовы взойти на костры, -
Было ли это? – Да, Господи, давеча!..
Драма окончена. Занавес снят.
Окна распахнуты! Цепи разорваны!
И диссиденты друг друга бранят,
бывших врагов развлекая разборками...
Интеллигенты советской поры
плавятся в славе как мягкое олово.
Не для того ли нужны топоры,
чтоб не кружились беспечные головы?..
Чтобы чердак – будто царский чертог,
чтобы весь мир – в темноте – кинолентами...
Полнятся Запад, и Юг, и Восток
старыми русскими...
...Интеллигентами?
Зависть и злоба, возня за чины.
Вот ведь: свободны, согреты и денежны...
Хоть на четыре кричи стороны:
где же вы?
Где же вы?
Где же вы?
Где же вы?..
Но какой бы горькой и жёсткой не бывала подчас её Муза, умение в любых жизненных об-стоятельствах всегда находить хотя бы малейшие проявления любви и добра помогало Ольге Бешенковской создавать свой особый, полный поэтического света мир. Одна за другой и в России, и в Германии выходят её поэтические книги на русском и немецком языках. По-следнее особо примечательно потому, что буквально через несколько лет эмигрантской жиз-ни она становится членом творческих и журналистского, и писательского союзов уже и Германии тоже, а не только в родном Отечестве, где её имя давно уже заняло своё подобаю-щее место среди ведущих поэтов современной России.
Нечасто, но удаётся и путешествовать по миру, будь то, например, Нью-Йорк, куда она поле-тела по приглашению Колумбийского университета. Или уже как турист бродить по извили-стым улочкам французских или итальянских старинных городов, любоваться красотами Ис-пании и Чехии. Но какие бы пейзажи ни открывались Ольге, взгляд этот всегда был прежде всего, взгляд Поэта, который самым чудесным и чудным образом преломлял всё увиденное и пережитое в удивительные и неповторимые поэтические образы:
ххх
чужая речь как птичий щебет
твоих ушей коснется лишь
не заползет в глухие щели
где сокровенное таишь
маршрутный лист над головами
меланхолически читай
и ежедневный путь в трамвае
един, - Париж или Китай...
везде покачивает сумрак
и содрогает поворот
носильщиц грез и тяжких сумок
что называются - народ...
кивают вяло подбородки
потоку встречной чепухи...
Где итальянские красотки?
Где елисейские духи?
Ты все придумал, Боттичелли!
Ты обманул меня, Вийон!
Мир - деревянные качели:
сабвей - убан - метро - вагон...
И я сама - не гость высокий -
сижу тихохонько в углу
дрожащей жилкою височной
припав к прохладному стеклу
и пребываю за границей
хотя считается - живу...
А пятки - чуть смежишь ресницы -
Летят, как яблоки, в траву...
С появлением в доме компьютера круг общения стремительно расширяется. Отыскиваются многочисленные друзья и собратья по поэтической Музе буквально по всему миру. И это понятно, ведь судьба многих из тех, с кем прошла литературная юность Ольги Бешенков-ской, очень часто складывалась так, что они тоже вынуждены были покинуть своё любимое, но далеко не любящее Отечество. Но вот, благодаря поэзии, питерские поэты опять собира-ются в свой привычный круг, правда на этот раз, в поэтических строках такой вот ольгиной «Невесёлой песенки»:
НЕВЕСЁЛАЯ ПЕСЕНКА
„Друзья мои, прекрасен наш союз...“
А.ПУШКИН
„Друзей моих стремительный уход...“
Б.АХМАДУЛИНА
Друзья мои, мы как теперь живём?
Нас утешают разные пейзажи.
Лелеем память, морщимся продажи,
Как наркоманы - колемся: жнивьём...
Ты говоришь, в Израиле - жара,
Он говорит, в Нью-Йорке - суматоха.
А разве, братцы, это так уж плохо:
Друг другу сострадать из-за бугра...
Не для того ли всех нас размело,
Чтоб убедиться в круглости планеты,
И что другой страны на свете нету,
Где не рассердит заполночь „Алло“...
Друзья мои, распался наш Союз;
Он был не наш - он был страны Советов.
Но радость победительная эта
Срывается в отчаянную грусть...
И я живу - как сплю навеселе,
И по-немецки называю завтра...
И расправляю карту на столе -
Как будто нежно глажу динозавра...
Теперь невидимые нити Интернета вновь связывали пускай уже и остепенившееся и замет-но поседевшее, но всё ещё такое же свободолюбивое и неподкупное литературное петер-бургское братство. И вот как результат, к 300-летию Петербурга, стараниями всё той же Ольги Бешенковской, в немецком издательстве «Эдита Гельзен» появляется поэтический сборник «ГОРОД-ТЕКСТ», в котором ею были собраны стихи авторов буквально со всего мира, полные самой искренней любви к этому прекраснейшему из городов. Другим литера-турным преподношением к юбилею Северной Пальмиры стала её собственная, прекрасно изданная издательством «Журнал «Нева» книга «ПЕТЕРБУРГСКИЙ АЛЬБОМ», одна из бо-лее чем десятка, увидевших свет при жизни Ольги.
В том же, 2003 году, Ольга Бешенковская выпускает совместно с недавно трагически по-гибшим известным киевским поэтом Юрием Капланом и мюнхенским филиалом всемирно-го Толстовского фонда другую, тоже во многом уникальную поэтическую книгу «КИЕВ-СКАЯ РУСЬ», которая знакомит читателей со многими талантливыми стихотворцами, но уже с берегов Днепра, пишущими по-русски.
Такое трепетное отношение к талантам других, знакомых, а чаще всего, и совсем незнакомых коллег по литературному содружеству, отношение, чего греха таить, так редко встречающее-ся среди людей любых творческих профессий, всегда было ещё одним ярким проявлением незаурядности Ольги Бешенковской и как литератора, и как человека. И, может быть, самым впечатляющим проявлением этого творческого и человеческого подвижничества стал выход в 2006 году литературного сборника «ЛЮДИ МУЖЕСТВА», который Ольга задумала и под-готовила к печати, уже сама, будучи смертельно больной и зная о своей скорой неминуемой кончине. В этой, по характеру своему во многом печальной и одновременно оптимистичной книге, под одной обложкой были собраны поэтические и прозаические произведения наших соотечественников-инвалидов.
Есть в немалом поэтическом наследии Ольги Бешенковской особо дорогое мне четверости-шие, которые, по-моему, как нельзя лучше раскрывает, что было для неё Поэзия, и кем в оте-чественной литературе стала она сама. Называется это коротенькое по форме и внешне даже шутливое стихотворение: «ОТВЕТ ОДНОЙ УВАЖАЕМОЙ ПРЕСС-СЛУЖБЕ НА ЗАМАН-ЧИВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ», а далее:
Не лучи люблю я, а излучины
с их подводным, чуть дрожащим светом.
Не была я винтиком закрученным. -
Мне ли быть раскрученным поэтом?..
Вот этот «дрожащий свет» прекрасного стиха Ольги Бешенковской светил мне все годы нашей совместной жизни. Так же нежно светит он и сейчас. И так будет всегда, пока глаза мои смогут всё то прекрасное, что вышло из-под её пера, читать, а память – благодарно вспоминать каждое мгновение жизни с этой прекрасной женщиной и матерью моего сына...
Инна Иохвидович
«Я – былинка России над павшей берлинской стеною»
О цикле стихотворений Ольги Бешенковской «Стихи, написанные в эмиграции» из последней прижизненной книги поэта «Беззапретная даль: Стихотворения»: - Нью-Йорк: Alexandria,2006. -232 с.
29 марта 1924 года И.А.Бунин выступил в Париже с речью «Миссия русской эми-грации». В которой он дал определение эмиграции, именно русской эмиграции. «Мы – не изгнанники, а именно эмигранты, то есть люди, добровольно покинувшие родину…. Мис-сия, именно миссия тяжкая, но и высокая возложена судьбою на нас».
Именно эти слова нашего классика, Нобелевского лауреата по литературе, приходят ко мне всякий раз при чтении цикла Ольги Бешенковской «Стихи, написанные в эмигра-ции».
Ольга Бешенковская прожила жизнь человека и поэта, противостоящего власти. От-того она и получила запрет репрессивного аппарата на журналистскую деятельность и стала кочегаром в котельной. Повторила путь многих советских диссидентов.
Она покинула родину в 1992 году. А в цикле «эмигрантских» её стихов, самые ран-ние, датированы 1996 годом. То есть это не все её стихи, написанные в Германии, а своеоб-разное, самим поэтом отобранное, «избранное»!
И в этих стихах тема покинутой родины начинает звучать с особой силой:
«И пребываю за границей,
Хотя считается - живу…»
«Ностальгия – не выдумка большевиков,
Ностальгий – по юности стон…
Оттого-то и снится не скрежет оков,
А чудесный малиновый звон…»
«Россия, родина,
Когда бы знала ты,
Кто будет тосковать,
Скупая киноленты…
Отребье, пасынки, евреи-диссиденты,
Твоих обочин сорные цветы…»
«В нелюбимом городе жить,
Ненадёжные руки жать.
А во сне - над страной кружить,
Из которой мечтал сбежать…
По делам беглецу – уют,
Поделом ему грусти яд…
Тут скучают, а Там – поют,
И вовсю купола сият!
Православного слова мёд
Всё течёт по моим устам.
Всяк услышит, а кто поймёт?
Первый встречный не тут, а Там…»
Особенно трогает в стихах Бешенковской это привязанность и любовь к простому народу. К России Платона Каратаева. Ещё знаменитый немецкий славист Вольфганг Казак отмечал поэзию О.Бешенковской как «готовность служить ближнему, словом». И, если в де-вятнадцатом веке передовые русские люди, ощущали свои вину пред народом, и «шли в народ», то в нынешнем российском обществе возобладала замкнутая кастовость интеллекту-алов, часто презрение к людям. Именно в этом проявилось отличие поэта от нынешних ин-теллигентов, так называемого креативного слоя! Нет в поэте русофобии, так завладевшей многими умами в современной России, когда народ, это даже не «народонаселение», а про-сто «быдло».
«…зная: Родина – мир… Где любовь… – там и
Родина… Но…
И любовь….там, где родина…Прочее…лишь
любованье…
Как темно в этом космосе…(Помните, как в
«Котловане»….)
А в России из кранов библейское хлещет вино…»
«Как вам там,Петровна, Николавна
И другие образы тихонь?..
Как вам спится на железных буклях?
Также ль тянет свежестью с реки?
Ваши руки тяжестью набухли.
Как на ветках – яблок кулаки…
Вольно вам в предутреннем тумане
Путь заветной тропкою продля…
…Никаких Америк и Германий:
Лишь деревня Редькино – Земля!..»
«На площади (зеваки – в сборе,
Но мало их – не напирают…)
Выпускники консерваторий
За жалость медную играют…
На площадях всем хватит места…
(Вразвалку – кто, а кто в обнимку…)
А ну- ка сбацайте маэстро,
Непревзойдённую «Калинку»!
Монетой мелкой потакая
Смеются, будто раскусили…
Им очень нравится такая,
неприхотливая Россия:
когда тихи её куранты,
когда фронты не напирают…
И с голодухи музыканты
«чего изволите» играют…
Ребята, может быть, не надо? –
Учитесь в армии на «ромбы»…
Глядишь, улыбчивое НАТО
И на Москву обрушит бомбы…
Я помню, как со зверской рожей
Пел на закуску дядя Вася:
Мы – люди мирные, но всё же
Наш бронепоезд – он в запасе…
Неужто прав сосед-вояка,
Что, если выпимши – скандальный:
Стращать всех надо, а не плакать
И на планете коммунальной….
Пусть крепко помнят круги Данта
И сталинградские окопы…
И как входили музыканты
шеренгой в чёрную Европу…
И кто б военному оркестру
Осмелился подать на бублик?..
Я – враг Советов. Но маэстро,
Сыграйте им в канун Сильвестра
Гимн не расхищенных республик!..
Дни бомбардировки Белграда
Прочитывая, и не по разу, эти, без малого семьдесят стихотворений цикла, снова ду-мала о поведанной И.А.Буниным миссии русской эмиграции, и о мудрости Г.П.Федотова: «Быть может никогда ни одна эмиграция не получила столь повелительного наказа – нести наследие культуры. А потому «мы не в изгнании, мы в послании».
Ольга Юрьевна Бешенковская была заместителем главного редактора журнала «Род-ная речь», членом редколлегии журналов «Студия» и «Зарубежные записки», русских изда-ний в ФРГ. Творчество её в годы жизни в Германии было исполнено силы необыкновенной, а цикл её предсмертный «Диагноз» стал символом её поэтического бессмертия!
Ольги в Штутгарте
Обе - Ольги; обе - петербурженки, вторая, правда, родилась в 1947 году в Ленинграде, (упорно именуя его в своих эссе Ленинбургом); одна, Великая княжна, потом Великая кня-гиня — Ольга Николаевна Романова, родившаяся во дворце, дочь императора Николая 1, вторая, - Ольга Юрьевна Бешенковская, дочь инженера-экономиста, фронтовика, выросшая в коммуналке; Ольга Романова вышла замуж за наследника Вюртембергского престола Кар-ла, ставшего впоследствии королём и переехала в Штутгарт, где стала королевой. Ольга Бе-шенковская тоже переехала из Санкт-Петербурга в Штутгарт в 1992 году, но эмигранткой; обе похоронены в Штутгарте...
Имя королевы-благотворительницы, любимицы народа известно всем штутгартцам, оно и в названиях улиц и тупичков, больниц, различных филантропических организаций и гимна-зии... И сегодня работают эти, основанные Ольгой Николаевной, учреждения.
Ольга Бешенковская тоже снискала славу, скандальную, правда, среди жителей «русского» Штутгарта. Её имя даже и сегодня, через уже многие годы после смерти, и ещё раньше, по-сле публикации «Дневника сердитого эмигранта», разделяет людей, говорящих и мыслящих по-русски на два лагеря, её апологетов и столь же яростных противников... Нужно сказать, что незатухающие споры вокруг «Дневника» подогреты были ещё и предсмертным изданием книги Бешенковской «Травля», что явилась как бы его продолжением, но где уже напрямую были названы имена и фамилии ныне живущих «новых» штутгартцев...
Судьба русского поэта нелегка, а именно им — поэтом (не любила она «поэтесса») и была Ольга Юрьевна. Извечное противостояние Поэта и Власти не обошли и её стороной. В 1980 году она получила от силовых структур запрет на свою профессиональную, журналистскую деятельность. И, тогда она спустилась в н и з, в котельную, став кочегаром дома, в котором некогда обитал Осип Мандельштам. Как не вспомнить его: «Чего добились вы? Блестящего расчёта: Губ шевелящихся отнять вы не смогли» И там, в подземелье, в содружестве, как и она, изгоев, возникла «ТОПКА», машинописный альманах: «Творческое Объединение Пре-словутых Котельных Авторов». Ведь, как известно, именно изгои и есть избранники, и по-следние становятся первыми, как альфа и омега…
.
Перебравшись в Штутгарт в 1998 году, я тут же услыхала её имя. Тогда в журнале, редакто-ром, которого была она («Родная речь») и был опубликован «Дневник».
Только зимой 2000 года я решилась позвонить Ольге Юрьевне. Услыхала её хрипловатый прокуренный голос. Она пожаловалась, что «Родная речь» прекращает своё существование из-за отсутствия спонсоров. А ведь это издание, после того, как «Грани» переехали в Моск-ву, было единственным русскоязычным «толстяком» на немецкой земле. Конечно, было обидно, тем более ей, особенно, сумевшей за два года создать «круг авторов». Те, кто зани-мался редактированием журналов или альманахов, знает насколько это сложно, подчас на это уходят целые десятилетия.
Как-то так всё складывалось, что познакомиться нам с Ольгой Юрьевной, лично, не удава-лось. Хотя я годами наблюдала за ней, её литературной деятельностью, читала новые, появ-лявшиеся в печати публикации. Она же входила в редколлегию журнала-ежегодника «Сту-дия» Александра Лайко, стояла у истоков создания журнала «Зарубежные записки» Даниила Чконии, вела «литературные странички» в некоторых изданиях, часто появлялась на страни-цах русскоязычных газет Германии. Наверное, моё представление о «литературных генера-лах», мешало мне встретиться с нею. Она мне казалась именно такой, хоть я полюбила её по-эзию. Впоследствии, обнаружилось, что не только я издалека наблюдала за нею, но и она за мной?! Для меня это было неожиданно. Она прочла мою первую книжку, и на кое-какие рас-сказы откликнулась, как мне передавали, сердечно. О некоторых, явно недолюбливая, как я поняла, «интимную» тематику, не сказала ни слова. Тогда прояснилось, что Русский Эрос осознаётся ею, как молчаливый и холодный, как любовь-жалость... И, была она, по своему, была права, в русской классике это действительно так, и даже в набоковской «Лолите», этом романе о «рождении любви» всё сказано почти классически...
Ольга Юрьевна, (она и каждого человека называла по имени-отчеству, и сама не любила, чтоб называли её только по имени), эта русская, только русская особенность имени-отчества, во всём остальном мире у человека нет отчества. И, это, в нашей «новой» жизни было уди-вительно, у неё была какая-то особая, можно сказать мистическая, связь с отцом, и когда называли её имя, связанное с его, то, как бы многократное звучание, ещё больше связывало их, пусть и посмертно.
Впервые я рассмотрела Ольгу Юрьевну на вечере Игоря Ефимова, приехавшего в Штутгарт русского писателя, живущего в США, основателя и владельца издательства «Эрмитаж». Она оказалась женщиной плотного телосложения, с копной непослушных волос; внимательно, зорким взглядом всматривалась она в каждого человека, и, если он ей нравился, то глаза её светились, а улыбка и вовсе преображала лицо, как и глаза, оно начинало будто бы подсве-чиваться изнутри... Да и все фото, сделанные её мужем Алексеем Кузнецовым, точно сов-падают с тем, что я увидала тогда, впервые. Вот что значит любящий взгляд...
Стали мы с нею перезваниваться, вернее звонила она, мне было не очень удобно отрывать, точнее возможно «вырывать», поэта из неведомой мне, увы, с т и х и и...
И говорила обычно она, я слушала: о стихах, о прозе, о литературе. «Блажен, кто о пустом не говорит...» писала она в своём стихотворении. Всегда, слушая её, я вспоминала Франца Каф-ку, он говорил о том, что разговоры не о литературе ему не интересны.
Я не была её конфиденткой, в том смысле как Анна Ахматова у Анастасии Чеботаревской, но разговоры в последние полгода или восемь месяцев её жизни стали доверительными. Ольга Юрьевна призналась мне, что раньше не хотела читать мою вещь «Скорбный лист или история моей болезни», сказала, что не заболей она, то точно бы, не прочла. И тогда же при-зналась, что и у неё есть комплекс вины перед покойной матерью (как и у меня в этой новел-ле). Это как-то особенно сблизило нас, из-за наших мучений, оттого, что обе когда-то «не долюбили». Она, как и я, тоже заболела этой загадочной, смертельной болезнью, название которой большинство людей не хотят даже произнести вслух, оно как бы табуировано. Оль-га Юрьевна же говорила о ней просто: «У меня рак, вот врачи дали мне полгода, но чудится, что проживу дольше...» И раздавала заболевшим этой болезнью присланные ей со всего мира лекарства, народные и иные снадобья. Она не хотела, чтобы кто-то из добрых знакомых приходил её навещать. Не хотела, чтоб видели её болеющей, к тому ж, в последние месяцы жизни она много работала, над своим поэтическим циклом «Диагноз», а особенно над со-ставлением книги поэтов и писателей — инвалидов. Написала проникновенное, до слёз по-трясающее, эссе — вступление к этой последней книге «Люди мужества». Приближающая-ся, неумолимо смерть не могла и не смогла отвлечь её от исполнения понимаемого ею долга перед Литературой.
Свой последний день рождения , 17 июля, она естественно не праздновала, но множество людей её поздравило, по телефону, поздравительными открытками и письмами... Она по-прежнему не хотела, чтобы её видели смертельно больной, щадила чужую психику….
«Но величайшей трагедией духа является то, что рано или поздно он сдаётся плоти. Рано или поздно душу душит больное тело; рано или поздно исчезают всякие мысли, кроме мыслей о боли...»,- писал когда-то болезненный, болевший с самого детства, и до конца жизни Олдос Хаксли. Я считала это аксиомой, вся жизнь подтверждала сказанное английским писате-лем...
Но Ольга Бешенковская умирала с редким достоинством, не жалующаяся, сосредоточенная на литературной работе, читающая, несмотря на боли, Осипа.Мандельштама, продолжая ду-мать о Марине Ивановне, она явила собою пример того, как надо умирать! Ещё за четыре дня до кончины она говорила о своем материале, отосланном в «Неву»! Она подарила мне, через мужа, свой последний прижизненный сборник «Беззапретная даль» с трогательной надписью.
В ночь с четвёртого на пятое сентября 2006 года она отошла, преставилась, мученица.
Её последнее стихотворение, за несколько дней до смерти было обращено к мужу — Алек-сею Кузнецову. Нынче оно опубликовано в «Северной Авроре» и читать его без слёз невоз-можно.
Когда бываю я в Старом Дворце Штутгарта, то спускаясь в крипту, где похоронена королева Ольга, Великая княгиня Ольга Николаевна Романова, всегда вспоминается мне и Ольга Вто-рая.
Тихо, зелено, распевают птицы и не слышно шума на главном штутгарском городском клад-бище. Здесь, под небольшим камнем, покоится урна с прахом Ольги Юрьевны Бешенков-ской. На камне выбита надпись на немецком языке: «Ольга Кузнецова, урождённая Бешен-ковская 17 июля 1947 — 4 сентября 2006 года, русский поэт.
Тамара Жирмунская
Родное очертание
Познакомилась я с Ольгой Бешенковской только в Германии, хотя узнала стихи этой поэтессы ещё в Москве из антологии «Строфы века», со-ставленной Евгением Евтушенко. Представив многих достойных авторов одним-двумя стихотворениями, новому для меня поэту составитель отдал большую площадь. В литературной среде Е.Е. считается тонким экспер-том. Ольга подтвердила его ожидания. Стихи, всё чаще появлявшиеся в печати, говорили о том, что зазвучал сильный голос. Преждевременная смерть Ольги больно ранила меня. Последний раз Оля говорила со мной незадолго до смерти. Она поручила мне подготовить к печати свой роман в стихах «Призвание в любви». Именно призВание, а не призНание, как неко-торые подумают. Другими словами, ДАР любить, ТАЛАНТ любить. Это дается немногим. Написан он был давно, но вышел к читателям спустя го-ды. Вычитывала я его с тем тщанием, с которым начинающий поэт гото-вит к выпуску свою первую книгу. А опубликовал роман ее старинный друг издатель Игорь Адамацкий. Спасибо ему! Стихи же ее памяти как будто сложились сами.
БЕЛКА
То, что хамсин в Израиле,
в Испании – торнадо,
здесь обрело название
без склада и без лада.
«Фён» – и бледнеют дамочки,
и горсть пилюль съедают.
Ну, наши-то ударнички
не так уж и страдают…
Но ветра завихрения
сродни мазкам Ван-Гога,
на древонасаждения
влияют очень плохо.
«Фён!» – и деревья падают.
С антенною на ухе,
их белочка разглядывает
в смятенье и испуге.
Прыг-скок над мёртвой липою.
Мелькнула и исчезла.
Ее сравнила с лирою
большая поэтесса.
… Диагноз жёг. Затягивалась
болезнь. А вдруг неправда?
Курила – не затягивалась.
Но было всё напрасно.
Боль поле зренья сузила,
сомкнула зубы крепко,
душе была обузою
ее грудная клетка.
Чем жертвенное дерево
земле не угодило,
кем это было велено –
свести его в могилу?
Поэт, столь рано явленный,
небесная работа.
Из этой клетки сдавленной
стих бил, как из брандсбойта.
Компьютерная всадница:
глаголы и наречья.
Не подстрахуешь – свалится,
и муж держал за плечи.
Когда же всё закончили,
вдруг расступились стены.
Не кошка – белка: кончики
ушей, как две антенны –
в тот мир…
Дорога тайная.
Она глаза прикрыла.
Родное очертание –
головка, хвостик – лира!
Михаил Окунь
«НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛА ЗАГРАНИЦА...»
Два вечера поэзии с Ольгой Бешенковской
Первый из этих двух вечеров состоялся в Педагогическом института им. Герцена в Ленинграде, в 1989 году. Ольга Бешенковская работала в том институте оператором газовой котельной. Нашу с нею компанию «смысловиков», пишущих рифмованные стихи, для вы-ступления разбавили поэтом Эриком Шмитке, автором коротких туманных верлибров, ныне с литературного горизонта исчезнувшим.
Мне трудно установить точную дату вечера. Фотографировал супруг Ольги Алексей Кузнецов, и на снимке, мне им подаренном, я поставил дату 1-е августа. Подарила мне своё фото и Ольга, но там под ее дарственной надписью стоит 1-е сентября. Возможно, это про-изошло в день, когда снимки уже были готовы, т.е. через месяц после вечера. А возможно, Ольга проставила правильную дату вечера, а я месяцем ошибся, – ведь логично предполо-жить, что действо состоялось не в разгар каникул, а в день начала нового учебного года. Вот, мол, в гости к будущим педагогам пришли ленинградские поэты. Напомню, кончались восьмидесятые – времена судорожного общественного энтузиазма...
Вот надпись, сделанная мне на фотографии Ольгой Бешенковской:
Мише на память от кочегара ЛГПИ им. Герцена по случаю выступления там в каче-стве пиитов...
«В качестве пиитов...» Ольга, напомню, создала тогда объединение «поэтов-кочегаров» с шуточным названием «ТОПКА» – Творческое объединение пресловутых ко-тельных авторов. Но это тема для отдельного доклада.
После вечера, как водится, выпили, и уже позже Ольга говорила мне, что у нее хра-нится снимок, на котором мы сидим под памятником Ленину (где там он стоял в институте Герцена?) в весьма веселом виде...
Второй вечер состоялся без малого через пятнадцать лет и уже в другой стране – в Германии, куда я приехал в 2002 году, а Ольга – несколькими годами раньше. Закончи-лись девяностые, времена неосуществленных надежд. Я оставил инженерное дело и ушел в журналистику, работал в еженедельниках «Невские ведомости» и «Невский глашатай» под началом Вадима Михайловича Тареева (1929 – 2004). А потом начались путинские «нуле-вые»...
21 февраля 2004 года в городок Эсслинген под Штутгартом приехала группа литера-торов из Нюрнберга. Ольга задумала «матчевую встречу» поэтов этого города и Баден-Вюртемберга. Большой материал о вечере дала газета «BW Новости». Фотографии делал, как и тогда в Ленинграде, А. Кузнецов. Я, помнится, читал по своему сборнику «Слова на ветер», – последнему, вышедшему в Петербурге в 2002 году.
Это была наша последняя встреча с Ольгой (если не считать мимолётную на Штут-гартском вокзале в апреле того же года). Позже переписывались, перезванивались, и я еще успел поучаствовать в третьем выпуске альманаха «ВЕК ХХI», составленном Бешенковской для издательства из Гельзенкирхена «Edita Gelsen», и выпущенном в том же 2004 году.
Замечу, что седьмой выпуск этого альманаха в 2007 году довелось составлять уже мне, и открыл я его очерком Алексея Кузнецова и стихами петербургского поэта Алексея Давыденкова (ныне уже покойного), посвященными Ольге Бешенковской, и большой под-боркой ее стихов.
Вечер в Эсслингене удался. Мне, сравнительно недавно на тот момент приехавшему в Германию, показалось было, что и здесь существует довольно бойкая литературная жизнь. Впрочем, позже эти ожидания не оправдались. Хотя, возможно, она и была бы таковой, останься Бешенковская в живых.
Ольга, как хозяйка вечера, была гостеприимна и оживлена. Глядя на нее, невозможно было представить, что через каких-то два с половиной года ее не станет...
В заключение хочу привести стихотворение Ольги Бешенковской, по первой строке которого названо это эссе:
***
Ничего не изменила заграница.
Разве только поулыбчивее лица.
Разве только виды более гористы.
И не снятся с первым снегом – декабристы...
Разве только (уж не этого ли ради...)
С дрожью шепчущие губы – в шоколаде...
Да торчит как на помятом хулигане
Синтетический колпак на пальтугане...
Лучше было в этот мир явиться кошкой,
Чем зачуханною теткою с картошкой
С мужиком на хмурой шее да с дитями...
Ноют ночью заусенцы под ногтями...
Помереть бы тихо-тихо, без мучений,
Не нарушив гул и глянец развлечений...
Я увидела Париж, чего же боле...
О покое помолюсь, а не о воле.
В этой жизни мне и скушно, и натужно,
А другая... Коли нет – так и не нужно... Aalen, апрель 2016
Елена Куприянова
ПРЕКРАСНАЯ БОЛЕЗНЬ ДУШИ...
Так случилось, что после восьмилетнего ожидания, в июне 2009 года я получила раз-решение на постоянное место жительства в Германии. Город Штутгарт принял гостепри-имно: выделил место в общежитии со всеми удобствами и практически без соседей (они за-селятся позже).
Да, такие бы условия в советские студенческие годы, где в одной комнате зубрили, отды-хали, болтали, собирались на танцы до 20 соседок...
Одно плохо - оглушающее, изматывающее одиночество, которое настигает по ночам. Пе-речитала – проглотила все книги, оставленные предыдущими жильцами (спасибо им). С жадностью набрасываюсь на местные газеты и журналы, которые приносят в общежитие на русском и на немецком (перевожу со словарём), понемногу вхожу, внедряюсь, врастаю в новую жизнь...
Честно сказать, неважнецки врастаю, потому что тоска и депрессия не оставляют, а от них (есть прежний опыт) – одно средство – стихи... В основном, ночные стихи, которые прихо-дят во сне, и надо успеть их записать... Но что там мои стихи, - это просто необходимость выплеснуть накопившиеся эмоции...
Дома (в России) на прикроватной тумбочке у меня всегда лежала стопка сборников стихов Б.Пастернака, М.Цветаевой, Н.Рубцова, других любимых поэтов, не таких знамени-тых, но тоже замечательных - брянских поэтов - земляков... Увы, в чемодан книги не вме-стились, а доступ в городскую библиотеку без документов пока невозможен.
И вдруг... Со мной в жизни уже не раз бывало: такое «вдруг» неожиданно меняло настро-ение, окружающий мир, да и, пожалуй, определяло дальнейшую судьбу...
В очередном номере русскоязычной газеты «Известия Баден-Вюртемберга» (я его храню до сих пор) на весь разворот - материал, посвящённый памяти три года назад (в 2006 году) ушедшей из жизни ленинградки-петербурженки Ольги Бешенковской: литератора, поэта, журналиста, редактора, которая с 1992 года жила и творила в Германии, в Штутгарте.
Даже по прошествии нескольких лет я совершенно точно помню, какое потрясение тогда испытала. Всё, что я читала и перечитывала из опубликованной подборки стихов незнако-мой дотоле поэтессы (нет, всё-таки – Поэта), легко, уютно, удобно, без зацепок и шерохова-тостей ложилось в давно подготовленное ложе моего сознания, моего сердца, моих чувств:
Уходя - не медли, уходи –
Или мозг взорвётся в одночасье...
Господи, какое это счастье,
Если только юность позади.
А теперь и Родина... В груди,
Как в стране, - разруха междувластья.
И куда мы каждый со своим
Скарбом скорби...
Ну, да – это и про меня, сегодняшнюю, тоже... Помню восхищение, которое, впрочем, не оставляет меня до сих пор: как можно так точно, и, кажется, безо всякого усилия найти нужные слова, нужные образы (откуда она, О.Бешенковская, их брала?):
Как проста в России нищета:
Нету хлеба – понимай буквально...
(Действительно, в детские годы, когда умер отец, в доме дорожили каждым кусочком хлеба).
Блюдо ослепительно овально,
Как ночного тела нагота…
(Какое неожиданное, но художественно-зримое сравнение!)
Или:
Интеллигенты советской поры
в серых пальто соловьиной невзрачности...
(А ведь соловей, небольшая, серенькая птаха, но – голос, но – талант! Метафоричность – по-разительная!)
... Интеллигенты советской поры
слушали ночью «Свободу» и Галича,
спали, готовы взойти на костры,
- было ли это? Да, Господи, давеча!..
Зависть и злоба, возня за чины.
Вот ведь: свободны, согреты и денежны...
Хоть на четыре кричи стороны:
где же вы?
...... Где же вы?
............ Где же вы?
................ Где же вы?..
Да, согласна, как только «свободны, согреты и денежны» – значит известность, слава – пресловутые «медные трубы» - тут соловьи улетают, и на их место – сороки ли, вороны, - всё одно... В нескольких строчках – целая философия...
Запоминались её стихи безо всяких усилий. Может быть потому, что мы были практиче-ски ровесницы с Ольгой Юрьевной, и мир нами воспринимался одинаково. К тому же, я люблю не просто умные, но мелодически выстроенные строчки, и в них нечто большее, чем рифмованные мысли...
Прошло где-то с полгода, и я случайно (опять его величество – Случай!) оказываюсь в штутгартском поэтическом клубе, на вечере, посвященном творчеству О.Бешенковской. Получилось замечательно: принесла деньги, чтобы заплатить взнос за участие в работе Клу-ба, а увидела книги Бешенковской (в магазинах, увы, - их нет), и сделала себе подарок.
Теперь у меня в качестве настольных её сборники, мною много раз читанные-перечитанные: «Переменчивый снег», «Подземные цветы», «Петербургский альбом», «Пес-ни пьяного ангела», «Голос поэта» и другие.
По въевшейся советской привычке предлагаю новообретенным штутгартским подругам и знакомым эти книги для прочтения. К моему разочарованию, сборники зачастую возвраща-ются с извинительной интонацией: «не совсем понравилось»; «нужно прилагать усилия, чтобы понять»; «в наши годы хочется более лёгкого чтения»...
Кстати, в своём мнении они были далеко не одиноки... Возьму на себя смелость в рамках этого небольшого эссе привести записки самой Ольги Юрьевны:
«... Я работала слесарем на Ленинградском судостроительном заводе, а писала о мандари-нах на снегу, о том, что «мир, как бидон, позванивает в семь», о том, что «я слышу в фами-лии Клодта приглушенный цокот копыт»...
Какой-то мощный, как шкаф, мужчина в только что организованном литературно-молодёжном журнале объяснил мне, «барышне» (...!) , что надо «изучать настоящую жизнь», а не «давно ликвидированный декаденс».??
И добавил, что стихи, к сожалению, (...!) – всё же талантливы, но вот...»
Что означали такие безлико – неопределенные «вот…», можно понять из откровенно хам-ского ответа Заведующего отделом поэзии журнала «Звезда», согласного с тем, что Бешен-ковская «...несомненно, талантлива», но ей «... не все пока удается, как хотелось бы самой... Мешают и натурализм, и отдельные мысли на грани цинизма...» И далее, этот облеченный некоторой властью "господин-товарищ", пафосно восклицает: «...Откуда это? Не складыва-ется жизнь? Или вызывает остервенение, что «слишком складывается» у других?»... Это можно понять. Но принять это всесоюзному журналу трудновато».
После таких ответов чиновников от литературы, Бешенковская «...больше в журналы не обращалась. ...Не хотелось разменивать на спекулятивную мелочь это «щелканье сдавленных льдинок» в горле, когда отцовские фронтовые друзья собирались ... в коммуналке за круглым столом под грифонами на потолке, возле кафельного (вафельного) камина в углу детства... А горло и вправду сжимало «не от шутливой похвалы «отцовская порода» - как в галерее 812 –го года...»
Эти строчки были написаны в 12 лет. Не в 30 и не 40, как принято у именуемых молоды-ми поэтов, а вовремя. И вошли в первую рукопечатную на машинке – книжку стихов. А всего их (самиздатовских ) было напечатано 14» ...
Как жаль, что любители высокой поэзии, к коим себя и причисляю, «благодаря» чинушам не имели возможности встретиться с творчеством Бешенковской (да и других талантливых авторов) в годы своей юности. Ну, а сейчас, когда в интернете немало литературных сай-тов, оказалось, что пишущих на русском языке, на постсоветском пространстве, а заодно – и в зарубежье, великое множество... Пишущих и замечательно, и, к сожалению, порою - очень слабо...
Вот как об этом явлении размышляла Ольга Юрьевна: «Как мало нужно сегодня, чтобы числиться в поэтах: несколько связных (ещё «поэтичней» - бессвязных...) строчек, записан-ных в столбик без знаков препинания, - и стихотворение готово. Поэзия же – прекрасная болезнь Души, хочется надеяться – неизлечимая».
И еще одно ее определение поэзии, юношеское, как раз и задавшее вектор ее дальней-шей творческой судьбы: «Поэзия – петля над пьедесталом и робкая росинка на листке...»
Уверена, О.Ю. Бешенковская была заражена «прекрасной болезнью Души» прямо с рождения. И не излечилась от нее уже никогда. Не потому ли каждое слово в её стихах звенит - переливается, перекатывается во рту леденцовой свежестью, отчего я люблю чи-тать ее стихи именно вслух. Послушайте, например, как мелодично звучат строчки из «Деревенского эскиза»:
Переливалось молоко...
О, как – слепя - переливалось!
До кружки было далеко,
И в солнце все перемывалось,
Переливаясь; таял пар,
И все казалось: все моложе
лукавый глиняный загар
на шее амфоры молочной...
Для чтения на вечерах поэзии я непременно выбираю для себя (среди других любимых) и это ее произведение, в котором каждая фраза органична и неожиданна, оригинальна, и в то же время - так знакома, как будто я сама ее написала.
Как на синем снегу – удлинённость любого штриха:
От сосновых теней – до крыла промелькнувшей пичуги,
Отчего перед сном обнажается чувство греха
И пронзает, хоть мы родились в серебристой кольчуге?
Но иронии блеск измочален, как ёлочный дождь,
Рядом с лифчиком он провисает на стуле скрипичном.
И под звёздным драже на душе или мятная дрожь,
Или страха росток пробегает как пламя по спичкам...
И скрипит простыня, и слепит, как мерцающий наст,
И клубящийся сон поневоле замыслишь пристрастно...
Или снег – это совесть всех тех, не дождавшихся нас?
Оттого так тревожно, и стыдно, и, в общем, прекрасно?
Или, свет отключив, и движенье, и органы слов,
Вдруг задержишь дыханье...
У воздуха – привкус хмельного...
И почувствуешь, что еженощное таинство снов –
Даже страшно подумать – прообраз чего-то иного...
Думается, здесь самое время дать небольшую биографическую справку о Поэте Ольге Юрьевне Бешенковской .
Возьму ее из Антологии русской поэзии "Строфы века", подготовленной и выпущенной в 1995 году Евгением Евтушенко, который был знаком, переписывался с Ольгой Бе-шенковской и высоко ценил ее поэтический, публицистический и редакторский талант:
"Родилась в 1947 году, в Ленинграде. Закончила журфак Ленинградского университета. Работала в газетах, пока не была выгнана за "неблагонадёжность"... Долгое время работала в котельной.
Её стихи начали печататься в переполитизированное время перестройки, когда митинги стали популярней, чем вечера поэзии, и её сильное оригинальное дарование не было замече-но достойным образом...
Первая книга "Переменчивый снег" вышла лишь в 1988 году... На мой взгляд, одна из сильнейших русских женщин-поэтов - из тех, кому не нужно идти к Пушкину, как к логопе-ду".
Особой главой в биографии Бешенковской стала эмиграция в Германию, где она редак-тировала журнал «Русская речь», выступала на радио «Свобода», принимала активное уча-стие в совместных литературных русско-немецких встречах и вечерах. Уже будучи смер-тельно больной, составила и отредактировала литературный сборник авторов–инвалидов «Люди мужества».
У самой Ольги Юрьевны, начиная с 1988 года, издано более десятка авторских книг, и по-сле её смерти стараниями друзей и мужа – Алексея Кузнецова, вышли в свет ещё три поэти-ческих сборника: «Голос поэта», «Призвание в любви» и "Публикации из архива (2007-2012)".
Если судить по рецензиям на интернетных сайтах «Стихиру», «Проза.ру» у Ольги Юрьев-ны Бешенковской очень-очень много поклонников её творчества, которые и впитывают, и подпитываются магией её таланта.
В одной из рецензий я прочитала, что любую строчку любого ее стихотворения можно брать в качестве эпиграфа. Именно так со мною и происходит, когда неожиданно понра-вившаяся строчка дает импульс к рождению собственного поэтического этюда.
После прочтения небольшой, но емкой по своему философскому содержанию зари-совки О.Бешенковской: "Ветка во льду", появилось мое (далеко не первое) посвящение любимому поэту:
ЛИШЬ СЛОВО ПОЭТА БЕССМЕРТНО
" Всё кажется: корчится ветка,
Живьём замурована в лёд."
О. Бешенковская
Вчера ещё ломкие тучи
Грозой забивали эфир.
О, как ты умела озвучить
Весь этот трепещущий мир!
Мы можем простить иль охаять,
Ехидство в запас приберечь.
Но корчится ветка сухая
Во льду. И её не извлечь.
Пусть слава кому-то основа,
И сытая жизнь без проблем.
Но таинство Слова взрывного
Не мОрок, не дым, и не тлен.
Как зёрна, набиты в початок,
Так люди, один к одному...
Кого ты спешила печатать,
Теперь - ни словечка.
- К чему?
Истаял дымок сигаретный,
Отправлены вещи в утиль.
Лишь слово Поэта – бессмертно,
Простите за выспренний стиль…
С творчеством Ольги Бешенковской можно познакомиться на её персональном сайте:
http://www.beschenkovskaj-poesia.de
и на её странице на серверах «Стихи.ру» и "Проза.ру"по адресам:
http://www.stihi.ru/avtor/beschenkovskaja
http://proza.ru/avtor/obeschenkovskaj
Евгений Лейзеров
«И в нашу жизнь – могло ли быть иначе –
Вошли Кассандра, Совесть и этап…»
(из стихотворения Ольги Бешенковской « А. В. Македонову» )
«Пусть не отец был, дядя арестован,/ пускай не я убит, ведь пуля дура,/
Но если страх, в обличье хоть крестовом,/ гуляет в мире – мир карикатура».
Глеб Семёнов
Ольга Юрьевна Бешенковская… Русский поэт.
Смысл поэзии дерзнула сформулировать двенадцати лет отроду: «Поэзия – петля над пьедесталом И робкая росинка на листке…» (здесь и далее курсивом проза и стихи Ольги Бешенковской).
Родилась 17 июля 1947 года в Ленинграде, умерла от рака лёгких 4 сентября 2006 го-да в Штутгарте. Всей её жизни было 59 лет, один месяц и восемнадцать дней.
Наша память избирательна, и почему-то вспоминая три года общения с Ольгой Юрь-евной, совпавшими с последними годами её жизни, останавливаешься мысленно на декабре 2005 года, когда по телефону она мне сообщила о страшном недуге, зафиксированном немецкими врачами. Мало того, они при этом сказали, что ей надо заканчивать свои земные дела, поскольку осталось жить полгода. Почему память возвращается на самый трагический сгусток воспоминаний, как будто начисто отсутствуют в их череде радостные моменты? Ду-маю так и должно быть, потому что приговором врачей поставлен безжалостный вердикт на прекращение не только общения, но и самого будущего.
И русский поэт Ольга Бешенковская это отлично понимает и пишет в начале декабря того злополучного года за несколько дней трагический цикл стихов «Диагноз», строки из которого можно считать ответом на происходящее с нею: «Ну не торопить же эту да-ту…/Просто жить, любуясь на зверей./Белка, лира тёплая, куда ты?/Мы с тобой придумаем хорей!»; «Всё будет так же, как при мне,/хотя меня уже не будет:/щербинка эта на луне/ и суетящиеся люди».
И вот начались мучительно долгие дни отсчёта, когда каждый день проводишь в раз-думьях: как помочь, что нужно сделать для избавления от скорой смерти, неужели нет сред-ства излечения? Невозможно свыкнуться с мыслью, что её скоро не будет. И звонишь Ольге, рассказываешь о лекарствах, разысканных в Интернете, умоляешь её, чтоб она бросила ку-рить. На что Ольга добродушно отвечает: «А я уже почти бросила, вместо четырёх пачек, только полторы в день». И после некоторой паузы добавляет: «Получила на днях свою но-вую книгу из Нью-Йорка, отправила вам». Через день получаю её книгу, ставшую последней прижизненной, с взволновавшей меня дарственной надписью: «Жене Лейзерову с любовью и благодарностью – экземпляр №1!», подпись, 22 апреля 2006, Штутгарт.
Название книги – «Беззапретная даль», её я сразу же и не единожды прочитал. Не-сколько дней находился под впечатлением прочитанных стихов и автобиографии, которую Ольга окрестила «Дети полукультуры». И через неделю появилось первое стихотворение, посвященное творчеству и здоровью поэта:
* * *
В «Беззапретную даль» окунуться
И прочувствовать (сердцем прирос)
Боль прошедшего…
Тихо очнуться
И задать запредельный вопрос:
«Сколько ж, милые, это продлится
И доколь – всё терпеть и терпеть?»
Будет в сумерках ветер клубиться
И позёмка ночами звенеть…
Почему написал такое стихотворение? Конечно, творчество Ольги Бешенковской я знал давно. Всё же коренные ленинградцы, посещали в своё время самые востребованные ЛИТО в городе. Хотя Ольга посещала среди прочих и самое выдающееся, самое лучшее ЛИТО «Нарвская застава», руководитель – Глеб Сергеевич Семёнов, мучившийся от своей принадлежности к легитимной системе тонкий человек и мудрый, прирождённый педагог, воистину Учитель. И я тоже не один год учился в «Нарвской заставе», но к моему глубокому сожалению в год моего вступления (1982) Глеба Семёнова уже не было в живых, но учени-ки, с которыми разговаривал, навсегда запомнили его петербургский аристократизм духа, писательское всеведение и индивидуальный подход к каждому. Об этом поведала Ольга не только в прозе и в стихах, но даже в романе – ПРИЗВАНИЕ В ЛЮБВИ (1977 год. САМИЗ-ДАТ) Что-то вроде романа в стихах… Г.С.Семёнову. Позже, в 2008 году вышла в свет в Санкт-Петербурге посмертная книга с этим названием. Она появилась, благодаря усилиям мужа, фотохудожника Алексея Кузнецова, который полностью её составил, написал преди-словие, оформил обложку, предоставил интересные фото из семейного альбома. Роман пуб-ликуется в самом начале книги после значимого пятистишия: Душа – не птенчик из нуля,/Ей целый мир – письмом в конверте./Есть место действия – Земля./И время действия - /Бессмертье.
Подумать только: Ольга написала этот роман, 128 страниц в книге, в 1977 году, когда Глебу Семёнову было 59 лет, возраст, когда ее не стало… И у меня в год, что прошел после смерти поэта, появилось не одно стихотворение, посвященное Ольге Бешенковской, и вы-шла пятая книга стихов «Заветных строф родное благозвучье», где эти стихи опубликованы. Да, когда мы только познакомились, она стала для меня литературным учителем и своим пророческим даром вскоре прояснила, что наше общение – своеобразный «час учениче-ства» . Потому моя книга вышла с посвящением «памяти выдающегося поэта Ольги Бешен-ковской», ведь сила художественности ее творческого письма просто потрясала. Потому я проводил литературные вечера в Констанце с ее участием, а после смерти поэта вечера памя-ти… на которых выступали известные поэты и литературоведы, в том числе Тамара Жир-мунская. Последняя выполнила предсмертную просьбу Оли – подготовила к изданию руко-пись романа «Призвание в любви».
А, основные даты жизни и творческой судьбы Ольги Бешенковской самым тесным образом связаны с Россией и с Советским Союзом. В день ее рождения – 17 июля, в далеком 1918 году в Екатеринбурге была расстреляна царская семья, а в год ее рождения – 1947 были отменены продовольственные карточки, которые – надо же! воскресли в год ее отъезда из Союза в Германию. Правда и Союз – немыслимый знак совпадения! в год ее отъезда, 1992, перестал существовать. И вся ее биография – бесспорный факт служения истой Поэзии, не-смотря на все злоумышленные действия, чинимые Властью и Толпой. Как писала прозаик Инна Иохвидович « Она продолжила печальную русскую поэтическую традицию противо-стояния: Поэт и Власть, Поэт и Толпа… И оказалась жертвой противостояния. Но Ольга Бес-страшная, как я называла ее про себя, не могла быть безответной, «не могла молчать». Ведь она была Поэтом. И через свою, не такую уж и долгую, земную жизнь пронесла бьющийся в её душе и сердце ГЛАГОЛ!».
Что можно сказать о ее недолгой, земной жизни? Окончив экстерном филфак ЛГУ (за 3 года вместо положенных 5), 15 лет работала журналистом в городе на Неве, но по распо-ряжению КГБ была уволена без права работать в советской печати. 10 лет она, как многие ленинградские поэты и художники, трудилась кочегаром в котельной.
Ольга Бешенковская принадлежала к альтернативной культуре, к так называемой «второй литературной действительности», стихи и эссе публиковались в запрещенном сам-издате и на Западе. Переехав в Германию в 1992 году, она так изучила и познала немецкий язык, что через несколько лет смогла на нем писать превосходные стихи и стала в конце 90-х годов членом Союза немецких писателей Германии.
А вот что говорит поэт о поэте. «Пожалуй, никто из диссидентов так горько и неса-мооправдательно не исповедался, как Ольга Бешенковская. Она это сделала за них за всех. Она, в сущности, была диссиденткой не политической, а нравственной, то есть просто жила не по лжи, не участвуя ни в какой конспиративно-организационной деятельности, в громо-гласных «акциях протеста», куда заранее приглашали иностранных корреспондентов.
Когда-то, в пору своего почти не замечаемого поэтического расцвета, происходивше-го на фоне диссидентских процессов, скандалов с отказниками, позорной войны в Афгани-стане, Оля написала стихи, которые мне удалось включить в антологию «Строфы века»: «В поголовно счастливой огромной стране, Максимально приближенной к раю, Я отравленной речкой в глухой стороне, Незаметно для всех умираю». Она умирала незаметно, но незамет-но и расцветала. Все ее десять стихотворений, вошедших в эту антологию, сейчас стали еще сильнее – это дано лишь немногим стихам на земле».
Всю свою сознательную жизнь, как и Анна Ахматова, Ольга Юрьевна была внутрен-ним эмигрантом. Об этом она твёрдо заявляла и в прозе и в стихах. Стихотворение «А.В.Македонову», последние строки которого заголовок данного эссе, – красочный пример её отношения к происходившему в стране:
А.В.Македонову
Мы нараспев дышали Мандельштамом,
Почти гордясь припухлостью желез…
И жизнь была бездарностью и срамом,
Когда текла без мужественных слез.
Оберегая праздников огарки
Средь ослепленной люстрами страны,
В дни ангелов мы делали подарки
Друзьям, что были дьявольски пьяны…
Так и взрослели: горечи не пряча,
Брезгливо слыша чавканье и храп.
И в нашу жизнь – могло ли быть иначе –
Вошли Кассандра, Совесть и этап…
И Ольга в эссе «Рыцари духа» вспоминает хрупкого, щуплого Андриана Владимирови-ча Македонова, наделенного большой и несгибаемой личностью. Еще Твардовский в их сту-денческие смоленские годы нарек университетского друга «Сократом». Прозвище прижи-лось, оно зафиксировало высокий лоб, в котором всегда теснились не суетные, укрупняющие явление мысли.
Когда на Твардовского легло клеймо «кулацкого поэта», именно Македонов завалил гневными письмами все влиятельные газеты. И, конечно, добился… Безграмотная власть всегда считала, что российским Сократам климат Крайнего Севера подходит больше…
Ссыльный Македонов неожиданно для себя заинтересовался камнями, учась у них терпению и молчанию.
- Понимаете, — говорил он мне, уже давно доктор геологических наук (в филологиче-ские генералы и не стремился) – геологию нельзя обмануть. Даже КПСС бессильна назвать известняк как-либо иначе. Я смотрела в его голубые, незамутненные двоедушием, всегда
любопытные до всего на свете глаза и немного обижалась на не слишком любезную поначалу супругу, которая явно ревновала его, их время – к нашему. Она таки оказалась права.
Потому что Андриан Владимирович всегда искал приключений на свою седую голову. В его академической книге, посвященной русской поэзии, впервые в Ленинграде взошли наши име-на… А до обломков самовластья было еще далеко…
И поневоле спрашиваешь себя: а вмешались бы здесь остепененные коллеги в чью-то
еще не сложившуюся судьбу, рискуя своим личным благополучием? В экстремальной поли-тической ситуации – допускаю. В вялотекущей повседневности – вряд ли.
Самым запомнившимся, радостным моментом в общении с Ольгой были вечера Лите-ратурно-музыкального Салона, на который она приезжала а к нам в Констанц из Штутгарта.
Разве можно забыть, как её стихи восторженно принимали, и как некоторые строки из них до сих пор, спустя двенадцать лет, помнят наизусть? Совсем недавно был вечер нашего Са-лона, где я просто был изумлён поэтической памятью русских жителей Констанца.
Вот, например строки из стихотворения (выделены мною, Е.Л.), которые, и не только эти, очень часто – и в стихах, и в прозе – становятся афоризмами.
* * *
А умирать – на родину, дружок,
В родное петербургское болото…
Всего один пронзительный прыжок
На запасном крыле Аэрофлота!
Скользнёт пейзаж, прохладен и горист,
Нахлынет синь – воздушный рай кромешный.
И ни один угрюмый террорист
Не просочится в раструб кэгэбэшный…
(Хранит Господь и воинская рать…)
Потом припасть к земле и повиниться:
Стремятся все в Россию умирать,
А жить – так вся Россия – за границу.
Как светел снег! Как церковь хороша!
Теней друзей порука круговая…
На честном слове держится душа.
На честном слове…
Крепче – не бывает.
И в стихотворениях Оли, посвященных поэтам четырёхгранника Серебряного века, (Анне Ахматовой, Осипу Мандельштаму, Борису Пастернаку, Марине Цветаевой) также неповторимые афоризмы.
Памяти поэта
Слава Богу, что так в Елабуге,
а иначе бы шли за гробом
равнодушносмурные лабухи,
каждый – нанят, и каждый – робот.
А в Париже или в Берлинии
провожали бы языками
злыми. Платьями – сплошь павлиньими.
(Время – бросить последний камень…)
Кто травил – тот бы первый – плаксою
над челом, что уже увенчано…
Если мазал при жизни ваксою,
возопил бы: «Святая женщина!»
Ты и так им, как Богородица,
отдала все свое святое…
Не страдают от безработицы.
Не бывает у них простоя:
расшифровывают, печатают,
набиваются в фавориты…
Хорошо, что ушла, печальная,
прямо к Богу! – Без волокиты…
И – поклон тебе от поэзии.
И – ночной мой дрожащий шепот…
Мне легко танцевать по лезвию:
у меня – твой бессмертный опыт…
Стихотворение написано в 2004 году после поездки по цветаевским местам в Чехии. Сравнивая свою творческую судьбу с постигшими любимую Марину Ивановну несчастьями, Ольга заранее предвосхищает – недаром же Кассандра – всё то, что с ней случится. Тем более что годом ранее в журнале EDITA она писала о тревожащей ее ситуации в поэзии.
«Радоваться или огорчаться, что эмигранты пишут и пишут стихи, даже те, кто этим на покинутой родине вовсе не занимался? Главное, конечно, как пишут, но есть и ещё один немаловажный момент, как они к своим творческим опытам относятся…
Эссеист и поэт Вадим Перельмутер (Москва – Мюнхен) заметил в своих «Записных книжках», что графоман над листом бумаги пьянеет, а писатель трезвеет… Ёмко сказано.
И так уж исторически сложилось, что моими корреспондентами (а их – намного бо-лее ста) становятся те, кто трезво оценивает результаты своих творческих порывов. Потому что во всех иных случаях я честно говорю, что человек самозабвенно влюблённый в себя (закономерный парадокс…), обратился не по адресу. Пожалуйста, мы живём в свобод-ном мире, печатайтесь, если можете, где хотите, устраивайте конкурсы и издавайте сборники, но поостерегитесь поминать всуе святое слово «поэзия»… И, конечно, не пытай-тесь использовать моё имя в качестве отмычки к закрытым редакционным дверям…
Ольга Бешенковская не могла даже представить и в самом страшном сне, что её имя после смерти начнут использовать далеко не сведущие в поэзии люди для устройства кон-курсов и бешенковских чтений, где победителями объявлялись явные графоманы, а короткие чтения в течение полутора часов превращались в профанацию самой поэзии. Об этом по-рочном явлении её стихотворение 2005 года:
Так всегда на свете было,
оттого и тёмен свет:
надругалось мерзко быдло
над понятием «поэт».
Ну-ка, бедный небожитель,
землю жри… Горька на вкус?
И сверкнёт гебешный китель,
и мелькнёт вождецкий ус.
Ну а раньше. Ну а прежде?
Тот же метод, та же страсть:
на Христе порвать одежды –
и Учение украсть.
Но бессмертно наше слово,
наша слава – впереди.
Пётр и Павел, вам – улова!
И – смятения в груди.
Ну а быдлу – то, что быдлу,
что желает и само:
приравнять дерьмо к повидлу,
и – роскошное ярмо…
…И вот совсем недавно мной написано следующее стихотворение.
Об Ольге Бешенковской
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина…
Марина Цветаева
Похожа была на Ахматову,
цветаевский почерк в стихах,
уверенный, словно подхватывал
рябиновый шелест в кустах.
Какое же всё ж совпадение
Москва с Петербургом сошлись
на Ольге… –
Благое видение
поэзии русской земли –
двух женщин, поэтов великих,
(но без венценосных пут)…
На Ольге их гордые блики
И в классику горний путь!
Исай Шпицер
Немного о широко известном.
Замечательная, полная юмора, иронии и сатиры повесть Ольги Бешенковской «Viehwasen 22“ была опубликована во втором номере журнала «Прямая речь» за 1998 год.
И хотя с момента этого события в русскоязычной литературе Германии прошло более 18 лет, мне хорошо помнятся те горячие споры, которые эта повесть вызвала у читающей публики.
Но если бы только споры. Были и те, кто в этом ярком художественном произведении раз-глядели себя как прототипы (вот уж по истине «на воре шапка горит»!), и посыпались на бедную Олину голову проклятия и угрозы. Ольга с честью выдержала и такой напор обыва-тельских страстей, и упрёки «воинствующих гуманистов» (термин Ольги) разного калибра.
Я был рад, что выходящая в те годы в Германии газета «Neues Leben“ напечатала мой мате-риал в качестве отповеди одному из этих «воинствующих гуманистов», а по сути, её хулите-лю, усмотревшему в повести Ольги антисемитский посыл.
А чуть позже я написал иронический стишок с посвященией Ольге. Он был включен мною в вышедший в 2006 году поэтический сборник «Не подводя итоги». К большому моему сожа-лению, я получил этот сборник из издательства только через неделю после Олиной смерти. В 2011 году это стихотворение было опубликовано в «Литературной газете».
Я привожу его здесь.
* * *
Ольге Бешенковской
Талант, стремящийся к успеху
С упорством мастера по бегу,
Задумался ли хоть на миг
Ты о завистниках своих?
Ну вот поймал ты миг удачи,
Прогноз их жизни будет мрачен.
Лишившись навсегда покоя,
Они не выйдут из запоя,
Уделом станут им отныне
Гастриты и гипертонии,
Изжоги, насморки, мигрени
И - вот напасть! - вода в колене.
Так стоит ли людей калечить?
Талант, тебе что — делать нече?
–
А Александр Сергеевич был упомянут мной в другом ироническом стишке, который также «приютила» московская «Литературка»:
Жаль Пушкина — не знал он авторучки,
И Гоголь был компьютера лишён.
Насколько бы они писали лучше,
Когда бы наш прогресс до них дошёл.
И классиков поэзия и проза
Была б для нас ценней наверняка.
Дожил ведь Лев Толстой до паровоза,
И тот его прославил на века.
ПУБЛИЦИСТИКА
Иная точка зрения
МАРИНА КУДИМОВА
Ученик отступника
За эту статью мне долго мешало взяться явление, которое В. Высоцкий обозначил в шутей-ной песенке: «Танцевали на гробах богохульники». В последние годы сей род хореографии развивался форсированно — вплоть до требования эксгумировать прах Сергея Есенина, что-бы доказать версию убийства и опровергнуть самоубийство, вплоть до обвинения в некро-филии тех, кто, пытаясь отдать последний долг писателям, вычеркнутым из литературы (а часто и из жизни), напечатал их произведения. […]
В анкете одного литературоведческого журнала В. Солоухину встретился вопрос: «Судьба кого из русских поэтов представляется вам наиболее трагической?» Неподражаема пионер-ская серьезность, с какой писатель согласился принять участие в голосовании: «Я бы назвал Есенина...» Не слабы и аргументы: «Есенину на долю досталось увидеть, как Россия гиб-нет».
А Бунину не досталось? Блоку? А Горькому по возвращении с курорта Капри в санаторий Соловки — с острова на остров? Добро бы, посетило сие откровение Солоухина четвертью века ранее, когда его кумир был только-только августейше дозволен к употреблению. Но ци-тируемая порция «Камешков на ладони» опубликована в 1990 году, когда усилиями «некро-филов» история литературы XX века перестала зиять пустотами.
О чем, кроме пристрастности, говорит этот эпизод?
О том, что наше образование — сзаду наперед, когда плавать — раньше, чем ходить, «Анти-Дюринг» — раньше Дюринга, Есенин — раньше Клюева, но и Бердяев — прежде Нила Сор-ского, — привело к ужасной деформации сознания. И — как следствие — к разгулу языче-ского кумиротворения, в котором редкий неофит не соблазнится поучаствовать. В условиях деформации напечатанный прежде остальных и внедренный в подкорку Есенин невольно предстает в ряду старых «отеческих богов»... Но задумаемся: нет ли здесь некой провиденци-альной закономерности?
Вот размышления другого литератора о трагедии этой личности. М. Чулаки пишет, что Есе-нин был искренен, когда «малевал похабные частушки на стенах Страстного монастыря: новая вера всегда утверждается путем поругания прежних святынь». […]
Но Есенин писал хулы на доме Бога, Которому его предки молились без малого тысячу лет, вместе с Богом попирая тем самым и отцов своих. Такие действия — уже со всех точек зре-ния — следует признать и назвать страшным словом — отступничество. В богоотступниче-ство Есенин впал, конечно, не в одиночку и не обыдень. Вместо того чтобы оспаривать его первенство по части «трагичности» или добиваться, каким способом он был умерщвлен, по-моему, следует, внимательно прочитав потрясающий очерк о поэте в «Некрополе» В. Хода-севича, попытаться пойти дальше и на новом уровне постижения доискаться до истоков ис-тинной трагедии, участником которой стал и Есенин, — массового самоубийства души.
Можно не слишком доверять А. Мариенгофу и другим мемуаристам, описавшим кощунства у стен Страстного. Однако об отступничестве Есенина я знаю из его стихов.
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот — и веселый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.
Ах! Какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.
И не увиденный самим поэтом, но явственный отблеск геенны очевиден в аргументации собственных бесчинств:
И похабничал я, и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть[1].
XX век — на фоне подвигов новомучеников, расцвета христианской мысли, непрестанных знамений присутствия Божия — дал колоссальный рецидив язычества, если объединить этим понятием всякое отпадение и отступление от исповедания Единого Бога, Творца неба и зем-ли. Не имея намерения вдаваться сейчас в причины духовного регресса, скажу, что основной категорией языческого сознания был и остается миф, как ни изменилась философская и фи-лологическая трактовка этого понятия.
Миф творит не народ. Полностью обладая средствами массового воздействия, миф творит жреческая каста культуры — интеллигенция, на этапе «выхода из народа» склонная к языче-ской эклектике. Так произошло с Есениным и его адептами. Так, вольно или невольно, и В. Солоухин способствует поддержанию пошатнувшегося мифа Есенина — народного певца, затравленного и убитого врагами России. […]
Сергей Есенин, триумфально, под взрыды растроганной интеллигенции вошедший в лите-ратуру, начинал прежде всего как поэт православного мировоззрения. Еще в 17-м году он писал в поэме «Певущий зов»:
Не губить пришли мы в мире,
А любить и верить!
Увы, разрушительный процесс слома сознания начинает развиваться с роковой стремитель-ностью. В том же году, в поэме «Пришествие», опережающей «Двенадцать», Христос пред-стает на фоне новой эры в гефсиманском одиночестве:
Нет за Ним апостолов,
Нет учеников...
Пройдет совсем немного времени, и поэт начнет сражаться против преданного и покинутого людьми Христа, чье одиночество он только что оплакал.
Оправдательные описания «мужицкой» революции еще не вышли за рамки Евангелия, но уже содержат призыв
Из распятого терпенья
Вынуть выржавленный гвоздь.
Тот же год, будь он неладен, вырывает у Есенина признания, свидетельствующие об опасном для христианина заблуждении — отождествлении греха и грешника. Он обращается к Ро-дине со словами:
Люблю твои пороки,
И пьянство, и разбой...
Отсюда уже шаг до святотатств «Инонии»:
Тело, Христово Тело
Изблевываю изо рта!
Дальнейшее кощунство в какой-то мере спровоцировано Блоком:
И всю тебя, как знаю,
Хочу измять и взять.
Понятно, что желание адресовано также родине. Но если Блок обращается к Руси как к жене, то гораздо более традиционный Есенин неизменен в ощущении — внутри общеславянской фольклорной этики — родины как матери. Поэтому его неожиданный инцест вызывает про-сто содрогание. Кроме того, для Есенина, выросшего в православной семье, существует еще мистическая богородичная ипостась России, и я не думаю, что поэт, в изложении мифологов претендующий на полноту предстательства за народ, может не понимать, на чт; посягает.
Червивым плодом отступничества зрела авторская глухота. Есенин перестал слышать, как все его последующие обращения к родине звучат ерничеством насильника, воспевающего изнасилованную. Тут-то и возникла нужда в мифе, тут-то исподволь начался и автомиф, по-родивший впоследствии целую литературу, все приверженцы которой как один почитают Есенина своим пророком и нигде и никогда не усомнились в истинности учения. И неуди-вительно: «деревенская» литература — а речь идет именно о ней — восприяв от Есенина са-мооправдательный миф, долгое время на фоне сатанинского государственного мифа выгля-дела носительницей правды.
Итак, Есенин юношей расстался с родной деревней, числился в пастушках при столичных салонах, пока это работало на «имидж»[2], затем, переодетый в «цивильное», стал звездой московской богемы, которая его и убила.
Сперва полулель-полухерувим, потом — записной хулиган, затем — искренняя попытка ощутить себя блудным сыном. Здесь автомиф сделался окончательно уязвимым, ибо перво-источник так или иначе помнят даже и те, кто знает Священное Писание в пересказе Емель-яна Ярославского.
Притча о блудном сыне — может быть, наиболее яркая в цикле притч о необходимости по-каяния. Я не сомневаюсь, что душу Есенина мучила вина, в чем он проговаривается в целом ряде трагически прекрасных стихов. Но блудного сына спасает полнота раскаяния. Напро-тив, Есенин, окончательно забыв о своих эротических притязаниях («хочу измять и взять»), постоянно декларирует некую особую миссию по отношению к родине, хотя ни словом прощания, ни намеком не выказывает сострадания к «изгнанным правды ради» в 1922 го-ду[3].
Создание мифа предполагает наличие ложного следа на пути от причины к следствию. По ложному следу и шествует Есенин разоренной и разграбленной деревней: «в лайковых пер-чатках», а не в рубище. Благополучный блудный сын в английском костюме заменяет более ранний — и более драматичный — вариант блудного сына-самоубийцы («Устал я жить в родном краю»). На этой-то подмене содержания притчи и возросла «деревенская» проза, блудные создатели которой возвратились в свои деревни тоже не в унижении, а как мини-мум лауреатами и депутатами, хотя и «с чувством вины». Так сбывалось: «Нет за Ним апо-столов»; возможные ученики Христа выбрали лжепророка. […]
* * *
Имена Есенина и Высоцкого встретились в пространстве нашей темы отнюдь не случайно. «Их часто сравнивают», — справедливо замечает М. Рощин. «В сатире своей он шел прямо за Зощенко, в лирике — за Есениным», — пишет В. Аксенов. Правила хорошего мемуарного тона побуждают искать аналоги. Мифотворчество работает на повышение места в иерархии культурных ценностей. […]
Есенин совершил грех отступничества, когда Россия еще была страной православия. Высоц-кий застал процесс, в который Есенин внес посильный вклад, на излете. Я имею в виду пла-номерную и непревзойденную по жестокости секуляризацию, обмирщение общественного сознания.
Нас прежде всего занимает в связи с секуляризацией проблема самоволия, подменяющего свободное отдание личной воли сверхличному началу. Когда свобода воли вытеснена само-волием, человек теряет ориентир и оказывается как бы в состоянии духовной невесомости, не зная, как управиться со своими импульсами и желаниями. Это не раз звучит уже в самых ранних песнях Высоцкого: «Мне вчера дали свободу, а что я с ней делать буду?» и т. п.
Своя воля предлагала широкий ассортимент подмен в виде духовных суррогатов, вкупе и образовавших беспрецедентный эклектизм воззрений и представлений шестидесятых. Таким предстает в своем мировоззренческом измерении и В. Высоцкий — типичный московский «оттепельный» молодой человек, которому уже не надо озираться, произнося слова. Это по-коление как бы пробалтывало вакуум молчания, рожденного страхом.
Организованный интеллект подчиняет сумму знаний некой системе или сверхидее. Эклек-тизм не предполагает глубины и чаще довольствуется информацией из третьих рук по прин-ципу «один мужик рассказывал». Здесь-то и надо искать объяснение сказовой форме многих песен Высоцкого. На раннем этапе идея песни издерживается в ее пределах. Автор просто не замечает содержательных противоречий, возникающих между песнями, написанными прак-тически одновременно, или не придает им значения, воплощая в очередной песне очередной локальный замысел. […]
Ни декларацию веры, ни демонстрацию неверия не следует принимать слишком всерьез — пока все это больше для рифмы. Но уже нельзя пройти мимо обилия в песнях нечистой си-лы — тоже пока мелкого калибра: вампиров, леших, ведьм.
В. Инов пишет, что Высоцкому «дано было артикулировать народные стереотипы послево-енной поры». Но Высоцкому дано было и зафиксировать «арзамасский ужас» своего поколе-ния: «Задавлены все чувства — лишь для боли нет преград». Он ощущал и честно выговорил, назвал драму нравственной раздвоенности: «И, горьким думам вопреки, мы ели сладкие кус-ки». Ему вообще очень много было дано.
Скорбно, что столь богато одаренный человек не предполагал, сколь серьезно с него будет спрошено. И мне заранее горько, если мои заметки могут быть восприняты как осуждение двух замечательных русских поэтов, оставивших нам немало великих стихов, — поэтов, ко-торых я душевно люблю за подлинность и уникальность дара, но которым пора предъявить духовный счет. И вот выясняется, что по нему поэты заплатить не в состоянии. Во многом это и для меня трагическое открытие, но свою меру ответственности за историю страны я не могу ощущать иначе, как личную вину. И вина эта еще будет усугублена, если и сейчас не заняться выправлением деформаций, возникших от самовольного управления историей и культурой. Подобно тому, как места депортаций заселялись людьми, не сеявшими в этих ме-стах хлеба и не строившими домов, так и оба моих героя заняли в культуре неподобающе большое пространство, часть которого принадлежит депортированным, а они, если выживут, наверняка захотят вернуться в родные пенаты. […]
* * *
Одним из богов нового язычества, безусловно, является спорт. Недаром чуткий Высоцкий отдал такую обильную дань спортивной теме. Соревновательность, состязательность, стаха-новщина пронизали все слои советской жизни и, разумеется, культуру. Спортивная лексика долго представлялась Высоцкому максимально динамичной для его темперамента и этиче-ской установки:
Спортивный пласт языческого сознания требовал первенства любой ценой. Тема перемеще-ния по рядам, набора зачетных очков не оставляет Высоцкого годами:
«В мире шахмат пешка может выйти, если требуется, в ферзи».
«С последним рядом долго не тяни, а постепенно пробирайся в первый».
Наконец, «Я прийти не первым не могу!» — вот только несколько примеров этой идеи фикс.
Культу мужественности Высоцкий служил верно и преданно.
Поскольку спорт признает примат личной воли, то на этой теме тяга Высоцкого к своеволь-ному «человекобожескому» существованию, казалось бы, должна была удовлетвориться. Но смутное томление не покидало его, и, чем сильнее нарастал в песнях богоборческий мотив, тем очевиднее становилась тоска по идеалу не подменному, не паллиативному, а духовно полноценному. […] Кроме того нельзя не отметить, что многие его богоборческие заявления происходят от элементарной неосведомленности в субъектно-объектных религиозных свя-зях:
И я попрошу Бога, Духа и Сына:
Пусть выполнит волю мою.
Оговорка из разряда тех, на которых Фрейд выстроил свою теорию. С этой точки зрения творчество Высоцкого особенно показательно: что ни песня, то борьба за неприкосновен-ность своей воли:
Я согласен бегать в табуне,
Но не под седлом и без узды.
Видимая часть айсберга подставляется социальным боком, и поэт выглядит традиционным бунтарем и инсургентом в конформном обществе, по нашим отечественным меркам — почти диссидентом. Но, я думаю, подсознательно песни этого ряда построены на иносказаниях, на неупотреблении имени Божия. Табу на имя Божие становится почти непреложным, а если это имя употребляется, то в ироническом контексте: «Ведь есть какой-то Бог». […]
Наездник, Невидимка, Альтер эго, Тот, Который не стрелял, — все это кодирование Бога в стихах Высоцкого, мне думается, может свидетельствовать о непрекращающейся вышней борьбе и за его душу, а не только о бесплодной борьбе с самим собой. Что мог поэт противо-поставить Сущему? Супермена?..
Спровоцированный Есениным и Маяковским — а кого еще мог знать недоучка 60-х? — он грозил Тому, Кого ощущал как помеху самоутверждению:
Я ему припомню эти шпоры!
[…] Микрофон страдает оттого, что вынужден усиливать ложь, тогда как обернись он в дру-гую сторону — и получит возможность транслировать истину. Страх «прокола» выше страха Божия, жажда первенства сильнее потребности в самоотвержении. Бунт исполнителя — вот протестантское и актерское кредо Высоцкого. «Нет, и в церкви все не так!» — в этом про-вокационном вскрике напряженное желание услышать оппонента. Спортивные достижения уже ничего не дают:
Вот вышли наверх мы, но выхода нет.
Заложник отступничества хочет и не свергнуть прежних богов, и получить истинную свобо-ду. При этом он едва ли отдает себе отчет в том, что, балансируя на грани, гораздо больше шансов соскользнуть, чем устоять. Падение Высоцкого — вполне закономерное следствие всех ухмылок и обиняков в сторону Духа Святого. Окончательно Высоцкий «ломается» на традиционной закавыке для секулярного ума — тайне непорочного зачатия. […]
Литературно это — от «Гаврилиады». Подоплека же этой хулы всегда — посягательство на девство Богоматери, и мы уже видели, как опосредованно это делал Есенин. Но, пожалуй, в песне «Про плотника Иосифа, деву Марию, Святого Духа» Высоцкий идет дальше предше-ственников. Страшно цитировать или пересказывать это, страшно представить себе и уро-вень опустошения души, привыкшей к наркотику иронии и не брезгующей способами его добывания.
Высоцкий искал идеал, исходя из своих «или — или». Он прятался за отстраненностью и сказом, а когда выглядывал — черты были искажены мукой: «Лучше с чертом, чем с самим собой». Где мог он найти обоснование «мужчинских» установок, которые почитал незыбле-мыми? Где мог реализовать романтическую направленность?
В двух сферах. Первая из них — война.
Высоцкий был чище душой, чем соседи по эстраде — мастера карманных фиг. Он не мог не понимать, что военная тема — самая открытая из «дозволенных» и в то же время самая до-ступная и эмоциональная в любой, аудитории. Однако он никогда не форсировал «выгодных сторон» темы. Война давала возможность освоения истин Ветхого Завета в пределах кодекса чести, по которому он хотел бы жить. Антиномии «друг — враг», «наши — не наши» вполне его устраивали: он любил четкие формулировки, возможно, вопреки эклектике. Устраивала и исключительно военная прерогатива нарушения заповеди «не убий» без ущерба для сове-сти. Завет «не убий», наверное, казался Высоцкому самым трудноисполнимым: супермен-ство и ставка на своеволие требовали мгновенных реакций на зло и оговаривали право лич-ного возмездия. Человек в экстремальных обстоятельствах мыслился Высоцким как человек по преимуществу. Однако неготовность к восприятию иных истин сказывалась на нрав-ственной программе, которой он старался обеспечить свою интерпретацию войны!
Что нужнее сейчас? Ненависть.
Христианка Анна Ахматова полагала, что — мужество: «Час мужества пробил на наших ча-сах». Певец мужества Высоцкий не потянул такой высоты. Но уже не раз подтверждалось, что благородной ненависти не бывает, есть только бесовская. Обмирщенное сознание выгля-дит особенно ущербным и недостаточным, когда подвергается вот таким испытаниям.
Другой сферой воплощения лермонтовски мятежной натуры Высоцкого стал уголовный мир,
«На чем проверяются люди, если войны больше нет?» — вопрос звучит совсем по-детски. Мне легко, я знаю ответ: на исполнении Божиих заповедей. Высоцкого такой ответ не удо-влетворил бы. Постоянное участие в бегах, гонках, ралли означало риск. Риск был формой самоутверждения, самоутверждение — нравственным законом, если верить Ф. Шлегелю, что нравственность состоит в совпадении человека с собою.
«Так давайте же оценивать ранние песни Высоцкого с точным пониманием, что жанр, что стилизация, что портрет, что озорство», — взывает Д. Кастрель. Ох и нравятся мне эти «точные понимания»! Лучший способ смазать неугодные противоречия... Неожиданно всту-пает сам поэт, достаточно редко (исключая военные песни) вдающийся в самооценки: «Я не считаю, что это были блатные песни. Это были стилизации». Конечно же, давайте быть объективными! Давайте признаем оба высказывания чисто демагогическими. А как доказать, что, например, «Мурка» — не стилизация? По этой логике «Медного всадника» обязан был сочинить Фальконе. А «Собачье сердце» — Шариков. Откуда это рвение защиты, опережа-ющей нападение? Чисто уголовный прием, между прочим:
Ударил первым я тогда — так было надо.
Так защищали «Гаврилиаду» и «Москву кабацкую», — да все, что выпадало из стройного мифа. Видимо, друзья Высоцкого смутно чувствовали скользкость темы, раз так лезли из ко-жи доказать, что Володя, мол, мускулатуру разминал на этих поделках.
Но причина того, что первой песней Высоцкого была именно «Татуировка», лежит глубже дворового окружения и желания потрафить «своим». Секулярное сознание — привилегия интеллигенции в первом поколении — развивалось параллельно и сходилось в лобачевском пространстве советской жизни с сознанием общенародным — криминальным.
Феномен поголовной криминальности было бы наивно связывать исключительно с эпохой Сталина. Элементы уголовного сознания можно найти в самых благостных внешне эпохах. В языческом восприятии мира, а не в личности тирана-временщика кроются корни крими-нального типа. Поэтизация разбоя в мировом фольклоре связана с утопическим характером мифологических представлений, с преобладанием в них бессознательного и иррационально-го. Уголовник вненационален, хотя может использовать или провоцировать в своих целях и национальный конфликт, как показали наши дни. И было бы фальсификацией увязывать уголовное сознание с менталитетом конкретного народа. Другое дело, что не где-нибудь, а в России, как пишет Е. Трубецкой, «осуществилась утопия бездельника и вора и мечта о цар-стве беглого солдата». Правда, Трубецкой выносит за скобки уникальную особенность рус-ского фольклора, который, проникаясь христианским идеалом, дал образ кающегося разбой-ника. […]
Есенин еще в 15-м году предсказал свое отступничество:
Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.
Вероятно, русская пословица «От сумы да от тюрьмы не зарекайся» и слово апостольское «Всякий, думая, что крепко стоит, да бережется, чтобы не упасть» тогда еще имели хож-дение на Рязанщине. То, что составляет в нашем понимании криминальную психологию, от-нюдь не связано с предрасположением к преступлению. Спохватившийся Есенин потом оправдывался:
Не злодей я и не грабил лесом.
Не расстреливал несчастных по темницам.
Но уже было записано бестрепетной рукой мемуариста (В. Ходасевич) — или самой исто-рии, нежный лирик приглашает барышню поглядеть, как тех несчастных расстреливает ко-миссар Блюмкин. Ситуация, в которой оказался Есенин вместе со всем народом и которую мы ранее определили как рецидив язычества, независимо от частных обстоятельств, была призвана развязать так называемые темные инстинкты и способствовать развитию особых отношений человека и государства и особого типа человеческих взаимоотношений. Уни-кальное состояние, которое я бы назвала пенитенциарным напряжением, стало обыденно-стью, как чувство недоедания, или нравственной деградацией для тех, кому были доступны столь сложные самоощущения. Довольно точно расшифровал уголовное сознание Л. Габы-шев, автор книги «Одлян, или воздух свободы»: «Те, кто с гениальной подлостью сделал ставку на самое черное в человеке, оставили нам в наследство генератор ненависти. И мы сами не замечаем, как его мощное поле уродует наши души, держит нас в постоянном стра-хе, перемешивает в нашем сознании добро и зло».
Самым последовательным обличителем уголовного сознания был и остается, пожалуй, В. Шаламов. Именно Шаламову принадлежит знаменательное утверждение: «блатари не лю-бят стихов». Но именно Шаламов открыл имя поэта, для которого эта братия сделала ис-ключение, канонизировав как своего персонального менестреля. Этот поэт — Сергей Есе-нин.
Чем же потрафил наш лирик убийцам и насильникам? Вероятно, сентиментальным разд-рызгом, нервической экзальтацией, приятной расшатанной психике блатаря, всегда нужда-ющейся в допинге. Уголовники почуяли в Есенине слабину безответственности, которой они особо привержены в отношениях с «фраерами»: обмануть «фраера» и «мента» считается в этом обществе само собой разумеющимся. Кроме того, Есенин постепенно упал до блатно-го отношения к женщине — цинично-потребительского. […]
В том, что Сталин со приспешники пропустили интеллигенцию через лагерную мясорубку, но не позволили ей ассимилироваться с уголовниками, надо искать ответ, почему именно Есенин был едва ли не первым из «запрещенных» легализован. Думаю, ключом к разгадке его фантастической популяризации служит понятие «социально близкий». Интеллигент, вышедший из лагеря, был инфицирован уголовным сознанием, но социально по-прежнему отторгнут. Угождая, чтобы выжить, блатарю в лагере, он продолжал угождать ему и на воле. «Социально близкий» Есенин позволял поддерживать контакт с блатными, ибо воля не да-вала интеллигенту наесться досыта, а блатной снова захватил пайку. Воздействие «социаль-но близких» на «социально чуждых», на часть общества, не тронутую доселе грибком уго-ловщины, становилось необратимым. Психология зоны постепенно проникала в сознание всех социальных слоев общества, от люмпенов до политбюро. Уничтожению или изгнанию подверглись практически все, кто избежал уголовного влияния или имел против него ду-ховный заслон. На пустом месте изгнанной культуры расцвел культ Есенина, освященный «паханом». Этот культ мало-помалу начал вытесняться магнитофонным культом Высоцкого.
Владимир Высоцкий, чье детство прошло в непрестижном московском дворе, воспринимал уголовную среду без малейшего отчуждения, тем паче осуждения, как воспринимаем мы все из своей деформации любое уродство нашего общества. Более того, рядом с превращенными в имбецилов работягами и парализованной страхом интеллигенцией блатари с их жестким кодексом, своеобразной и непреложной моралью и романтическим ореолом, которым они умеют себя окружать, представлялись подростку «людьми» (так воры себя и именуют, диф-ференцируясь даже в родной среде). Советский подросток, психологически закрытый для пропаганды и не получающий в то же время никакого религиозного восприятия, Высоцкий принял внешний ряд уголовного кодекса, этот «дешевый понт», как некий ориентир и по-степенно перевел внешнее в идеальную сферу.
Я думаю, что если бы столь одаренному человеку предоставили бы возможность выбирать, он выбрал бы поэзию Гумилева. Но выбора не было, и он, обретаясь в теме военной где-то между Киплингом и Симоновым, в уголовной пошел за Есениным.
«Женщины — как очень злые кони», самоценность пьянства, эмоциональный надрыв — все это можно отнести к разряду эпигонства. Но Есенин «снимал пробу», а Высоцкий формиро-вался внутри зрелых уголовных взаимоотношений, и, естественно, его поэзия пронизана ими насквозь. […] Он поет от имени уголовника или человека, плодотворно «привитого» уголовным сознанием. Ведущей темой высоцких «стилизаций» остается чисто уголовная — самовольное воздаяние, самосуд, блатная расправа с обидчиком:
Ведь это я привел его тогда,
и вы его отдайте мне, ребята!
Как и на войне, уголовная жизнь происходит в непрерывном поединке, но критерий «врага» размыт, и жестокость становится самодовлеющей. Самосудное наказание несоразмерно с преступлением, цена общая — смерть. В такой модификации Высоцким дается и трансцен-дентное возмездие, и Христос у Высоцкого говорит как уголовник: «Убьешь — везде найду, мол». Переход от ветхозаветного военного пафоса к новозаветному смирению не удался, столкнувшись со стеной уголовной жажды мести. В то же время неотвратимое наказание осознается уголовниками в изложении Высоцкого как слепая фатальная сила, никак не свя-занная с преступлением:
Сколько я ни старался,
Сколько я ни стремился,
Я всегда попадался
И все время садился.
Языческое нечувствие причинно-следственной связи усугубляется еще и «местным» фено-меном призонизации: проникновением «психологии» зоны в правоохранительную сферу, когда «сфера» действует теми же методами, что и ее противники. Сам Высоцкий показал это в роли Глеба Жеглова. Глобальное недоверие общества «ментам» отражает не только их кор-румпированность, но и призонизированность самого общества.
Апофеозом криминального мировосприятия является одна из самых популярных песен — «Охота на волков». Она у всех на слуху, и я не стану препарировать ее содержание. Я проти-вопоставлю ей всего одну строку Мандельштама, которой, ввиду отсутствия, вынутости это-го поэта из культурного обихода, Высоцкий мог и не знать: «Но не волк я по крови своей». Так звериное (уголовное) в стихах Высоцкого становится альтернативой абсолютного чело-веческого. Так «стилизация», детские шалости подводят «социально близкого» Высоцкого к той грани, на которой раньше не удержался Есенин. Отступник-учитель отозвался в ученике невозможностью переступить незримую черту, отделяющую оглашенных от верных («Если б ту черту да к черту отменить!»). Имя нечистого здесь более чем закономерно.
Ложный идеал рушился, истинный не обретался. Трудно предположить, чтобы Высоцкий сочувствовал садизму нынешних преступников. Но не получалось призвать и «милость к падшим», ибо христианином Высоцкий стать не смог, а иные основания недостаточны для любви к спившимся люмпенам, в которых на две трети превратился народ в брежневские годы.
У ребят широкий кругозор —
От ларька до нашей бакалеи.
Сочувствие все чаще перемежается то глумливостью, то сердечной болью, акценты смеща-ются. В песне «Дом» звучит столь не свойственная супермену растерянность и неуверен-ность в себе, извиняющая предвзятость... Иначе как поражением это признать нельзя.
Высоцкий увидел новый ракурс пушкинского и цветаевского конфликта поэта и черни:
Меня к себе зовут большие люди.
Чтоб я им пел «Охоту на волков».
Плен самообмана становится тягостным: нельзя одновременно быть обличителем и кормить-ся со стола обличаемых. В связи с этим интересно замечание Ю. Трифонова: «...все... персо-нажи его сатиры тоже его любили, как будто не понимали, что он над ними издевался». Да ведь для героев Высоцкого, как и для «больших людей» (то есть авторитетных урок) это бы-ло нормальное уголовное удовольствие, возможность «похавать культурки»! А не относить на свой счет — столь же нормальное свойство уголовного сознания, уповающего на сиюми-нутную безнаказанность.
Высоцкий, как справедливо пишет Марина Влади, «звучал из каждого окна». Инерцион-ность мышления людей, считавших себя его друзьями, состоит в том, что они примеряли на него тот же костюм страдальца, что и к «литературе отсутствия». Но криминализированной аудитории Высоцкий оказался не по зубам, и она изменила певцу сначала с Розенбаумом, потом докатилась до неудобовнимаемых Асмолова и Шуфутинского, а им предпочла одно-клеточного Токарева.
«Не напечатали ни строчки, издали две пластинки», — мифотворческие причитания М. Ро-щина нашли мало сочувствующих.
«Баловень неслыханной прижизненной славы, предмет всеобщего восторга и поклонения... Ну, не издали при жизни — да так ли уж к этому стремился?» — трезвый голос Ю. Кима.
Высоцкий, мощнейший ретранслятор уголовного сознания, ушел, не заняв высшей ступени в этой иерархии. Он не стал вором в законе, не попал в элиту, потому что ни от чего не мог отказаться. А судьба русского поэта определяется не приобретенным, а именно тем, чего он не взял у этой судьбы. Высоцкий не отсидел своего духовного карцера, не выдержал иску-шения миром и ушел «битым фраером», что, конечно, почетнее, чем просто фраер, но тягу поэта к первенству умерить не могло. «Слава — вещь посмертная», — сказал Б. Окуджава. Высоцкий отлично понимал, что не прижизненной популярностью она проверяется. Но установку на прижизненное не сменил, хотя и попытался. В сиюминутности установки и заложено объяснение почти сплошной несостоятельности секулярного творчества. Тот же Окуджава написал в эпитафии Высоцкому: «Настоящий поэт приходит с мешком гвоздей». Так и видишь Пушкина с этим мешком — то ли Рахметов, то ли йог-передвижник! Не те ли это «гвозди терпения», что предлагал Есенин повыдергивать из распятия? Не их ли, бездей-ствующих в мешке, так не хватает нашим поэтам?
«О, какая маета, какая неутоленность колобродила в человеке, водила, лепила, давила!..» — Юлий Ким.
«Стяжи мирный дух, и тысячи около тебя спасутся», — преподобный Серафим Саровский. Мирный дух, то есть Дух Святый, — ипостась Бога в Троице славимого.
1992, № 2 (72)
[1] Здесь и далее подчеркнуто мною. — М. К.
[2] Это словечко — позднейшая американизация «имажинизма», которым Есенин увлекся по-сле революции. — М. К.
[3] Авторство неизвестного ранее и опубликованного совсем недавно письма к Д. Бедному, где говорится о новой генерации, «которой плевать на все, что в человеке свято», принад-лежит С. Есенину лишь гипотетически.
Ростислав Полчанинов
Булат Окуджава и Лавиния Бравура
Моё заочное знакомство с Булатом Окуджавой состоялось, вероятно, в 1966 г. после прочтения статьи Михаила Михайлова об Окуджаве под названием «Лето московское 1964» в «Посеве» или после прослушивания первой зарубежной долгоиграющей пластинки с пес-нями Окуджавы, которую в Чикаго выпустила фирма Dolgich Book Store, 1523 N. Harding Avenue.
Среди песен на пластинке была песня «Про Чёрного кота», с явным намёком на Ста-лина, про, якобы, американского солдата, хотя всем ясно было, что речь идёт о советском солдате, про дураков, про петухов и другие. Эти песни нельзя было назвать антисоветскими, но что-то антисоветское в них чувствовалось. Главное, что даже и совсем безобидные, были неподцензурными. Эта неподцензурность привлекала слушателей, и в то же время беспоко-ила власть имущих. Мало того, они, хоть и исполнялись Окуджавой не на сцене (за исклю-чением одного раза), а только в кругу друзей и знакомых, получали широкое распростране-ние через магнитофонные записи. Таким образом, было положено начало неподцензурному «Магнитиздату», что особенно волновало власти.
B Mocкве в то время была хрущёвская оттепель. Для кого «тёплая», а для кого и не очень. Советское правительство потребовало от Югославии изъять журнал с «Московским летом», но Югославия, с одной стороны отказалась изымать журнал, а с другой стороны по-садила автора на 9 месяцев. Михайло Михайлов, несмотря на своё типичное сербское имя, не Михаил, а Михайло, был сыном русских эмигрантов, но своим именем хотел подчеркнуть свою сербскость.
Статья Михайло Михайлова прошла бы незамеченной, если бы её не напечатал выхо-дивший в те годы во Франкфурте-на-Мейне (Германия) НТСовский журнал «Посев» в пере-воде Ярослава Трушновича, сына похищенного большевиками в Берлине в 1954 г. члена НТС, Александра Рудольфовича Трушновича (Рудольфа до принятия православия), словенца по происхождению.
Биография Окуджавы, в общих чертах хорошо известна, как в России, так и за грани-цей, но к общеизвестным фактам всегда можно добавить малоизвестные и почти никому не известные.
Булат Шалвович Окуджава родился в Москве 9 мая 1924 г. и родители дали ему имя Дориан, в честь красавца Дориана Грея. Мировую известность Дориан Грей получил после показа фильма, который был выпущен в 2009 г. с девизом «Молодой навсегда. Проклятый навеки». О сюжете этого фильма в Интернете было сказано: «Красавца Дориана Грея иску-шает пресытившийся жизнью лорд Уотсон. Юноша уверен, что его внешность - залог успеха во всём, и стремится познать удовольствия мира. Совершая мерзкие поступки, он, благодаря своему лицу, остаётся в глазах общества чистым. Однако истинная суть этого лица чудесным образом проступает на портрете, нарисованном некогда очарованным художником – и наступает прозрение».
Родители Дориана Окуджавы были крупными партийными работниками и заменили имя сына на Булат, а булат, это то же что и сталь. Думаю, что родители решили, что это имя, более подходит для сына убеждённых коммунистов, каковыми они были.
Отец Булата и оба его дяди были арестованы в 1937 г и расстреляны, а мать в 1938 г. сослана в «Карлаг», откуда вернулась только в 1947 г., не потеряв веры в коммунизм, считая виновником всех бед только лично Сталина.
После реабилитации родителей и начавшейся десталинизации, Окуджава вступил в 1956 г. в КПСС, желая этим оказать поддержку Хрущёву, но в 1972 г. был исключён из пар-тии из-за публикаций его произведений в «Посеве». Получился скандал, причём в глупом положении оказался не Окуджава, а исключившая его партия. Руководство КПСС поспеши-ло договориться с Окуджавой. Решение об исключении было отменено после какого-то не очень ясного заявления Окуджавы, что он осуждает всех, кто пытается неправильно толко-вать его произведения.
Окуджава был первым, выступившим в исполнении под гитару своих песен. На кон-церте в Петербурге (в те годы Ленинграде) был встречен публикой враждебно, но потом, наоборот стал очень популярным. Первый сборник своих песен выпустил в СССР в 1964 г. Хотел ему дать название «Последний троллейбус», но в издательстве это название заменили на «Весёлый барабанщик». В этом же году и «Посев» выпустил книгу Окуджавы «Будь здо-ров, школяр» - повесть, стихи, опубликованные и неопубликованные. Судя по Википедии, в которой об этом ничего не сказано, об этом и о других посевских изданиях в России из-вестно очень мало. Как сказано в «Свободном слове «Посева» 1945-1995» «Посевом» были изданы следующие произведения Окуджавы:
В 1964 повесть «Будь здоров, школяр» и стихи, опубликованные и неопубликован-ные», вышли в 2-м изд.1966. Репринт, затем в 1965 по-русски и по-немецки - в Ausgewahlte Gedichte. Ubertagung aus dem Russischen Mary von Holbeck, «Проза и поэзия» - в 3-м допол-ненном и исправленном издании (1968, 4-е изд.1970, 5-м изд. репринт 1977), «Два романа: Бедный Амвросий – Фотограф Жора» (1970), «Проза и поэзия» - в 6-е дополненном изд. (1982), в 7-м, снова дополненном изд. (1984).
В 1974 г. Окуджаве исполнилось 50 лет. В СССР в таких случаях юбиляров обычно поздравляли и о них писали. Но когда Окуджаве исполнилось 50 лет, никто кроме меня об этом не написал. Одна моя статья была напечатана в НРС 7 июня, а вторая в «Единении» (Сидней) 9 августа.
В этой статье у меня было сказано: «Булат Окуджава – поэт самородок и не просто поэт, а поэт-бард, к тому же ещё и первопроходец – основатель нового песенного жанра, за-воевавшему мировую известность благодаря Магнитиздату».
Там же у меня было сказано, со ссылкой на статью Е. Зеленского «Слушая Булата Окуджаву» в НРС от 29 декабря 1968 г.: «На своём выступлении в Париже 30 ноября 1967 г., когда его из публики спросили, почему в СССР нет пластинок в его исполнении, он отве-тил: Это очень сложный вопрос, потому что десять лет назад, когда я начал выступать с этим жанром – это было совершенно неожиданно для людей, от которых зависит литература и ис-кусство в моей стране. Всех почему-то шокировала гитара. Ну и было очень трудно, как вы понимаете… Но постепенно привыкли. Теперь в Москве и в нашей стране очень много лю-дей, которые исполняют свои песни под гитару, и их, к сожалению, уже никто не критикует …»
Сначала в СССР появился неподцензурный Самиздат. НТС разными путями добывал Самиздат, печатал его в Германии и отправлял тоже разными путями, как говорилось «туда», т.е. обратно в СССР. НТСовские издания «там», стали называть Тамиздатом, а когда появи-лись магнитофонные записи, то в Зарубежье их назвали Магнитиздатом.
Смею утверждать, что Окуджава был первым, кто стал исполнять свои песни под ги-тару. Его последователями были Высоцкий, Галич, Ким, Клячкин, Ножкин и многие другие. Их стали называть бардами, но кто-то догадался, что барды были древние кельтские певцы, сопровождавшие своих воинов и поднимавшие их дух против врагов своими песнями. Было приказано называть бардовские песни нелепым название «авторские песни», будто все про-чие песни не были написаны авторами.
Меня интересовали в НРС далеко не все рецензии, но появление рецензии на новую книгу Окуджавы, конечно, привлекло моё внимание, меня интересовало всё, что было свя-зано с Окуджавой. Новой книгой был роман «Путешествие дилетантов», первый роман Окуджавы на историческую тему. Мне сразу показалось, что события романа совпадают с тем, что я знал от матери о Лавинии Бравура, но имена были не те, и у меня не было уверен-ности, что речь идёт именно о Лавинии Бравура, пока в одном месте, я не встретил её имя.
Лавиния Бравура была тётей моей бабушки, и я многие подробности знаю от мамы. Она говорила, что об этом писалось в немецких и французских книгах того времени, мало известных русским читателям. Единственной на русском языке, оказалось «Путешествие ди-летантов» Окуджавы.
Прочитав этот роман, в котором Окуджава вывел Лавинию Бравура, как польку, я написал статью в нью-йоркской газете «Новом русском слове» от 7.09.1970 г. кем она была в действительности. Её переслали Окуджаве, а потом у меня состоялась встреча с ним в Нью-Йорке, в 1981 г., когда он давал концерт.
О Лавинии Бравура было написано, но довольно коротко в петербургской газете «Свет» (1910). Эта статья случайно попала в руки Окуджавы, и он решил, на основании ска-занного в газете, написать роман, что и сделал.
Роман подвергся в СССР резкой критике. Окуджаву обвинили, что он написал «яко-бы» исторический роман, не имея на то необходимых данных. Моя статья, как правнучатого племянника Лавинии, оказалась сильным козырем в руках Окуджавы. Он меня за это побла-годарил и рассказал все подробности.
Я сказал, что если бы он изменил имя главной героини романа, я бы не имел права утверждать, что речь идёт именно о Лавинии Бравура. Могло ведь быть и совпадение, и спросил, почему он всем изменил имена, а только ей оставил настоящее имя, дав, таким об-разом, мне право написать, кем была в действительности Лавиния.
Окуджава задумался, и сказал: «Такова была Воля Божья», а потом добавил, «а вы зна-ете, я дал нарочно песне «Пока земля ещё вертится…» название «Молитва Франсуа Вийона», чтобы прикрыться его именем» и спросил меня, знаю ли я кем он был? Я сказал, что знаю, и что на эту тему даже писал в НРС. Сказал Окуджаве, и что моя статья к его 50-летию была, вероятно, единственной отметившей его годовщину. Окуджава моей статьи не видел и рас-сказал, что в Союзе кто-то написал статью про него, но она ему не понравилась, он рассыпал готовый уже набор и просил ничего не печатать.
К тем скудным сведениям, которые Окуджава смог почерпнуть из газетной статьи, он старался добавить описание нравов и обстановки того времени. Он мне сказал, что найдя где-то текст какого-то письма тех лет, он его полностью воспроизвёл но, конечно, многого не мог нигде найти.
Про императрицу и Николая I и его «Васильковые дурачества» много написано в Ин-тернете. Однажды на балу маскараде он стал приставать к одной девушке в маске, которая потом оказалась его дочкой. Интернет ещё не был придуман. Многое можно было бы по-черпнуть из хранившейся в архивах переписки современников, но в советское время эти ар-хивы для Окуджавы были недоступны.
Пушкинистам известно, что кроме «Васильковых дурачеств» у императора был и осо-бо тесный круг придворных собиравшихся в Аничковом дворце. Известно, что императору понравилась красивая жена Пушкина, и он пожаловал Пушкина в камер-юнкеры, чтобы та-ким образом включить в тот узкий круг и жену Пушкина.
Люди близкие ко двору устраивали балы, которые император Николай 1 охотно по-сещал. Он приглашал к себе на ужин красивых девушек или замужних, посылая к ним своих адъютантов. На одном из таких балов он заметил молодую красавицу Лавинию Жадимиров-скую, жену богатого коммерсанта, поляка по происхождению. Он послал адъютанта, кото-рый сообщил Лавинии, что Государь император приглашает её к себе на ужин. Зная, что это значит, Лавиния спросила адъютанта – приглашает ли с мужем? Адъютант ответил, что без. Лавиния сказала, что ей неудобно ехать на ужин без мужа. Адъютант поспешил заверить Ла-винию, что он это всё устроит, и что со стороны мужа возражений не будет, но Лавиния всё равно отказалась
Многие девушки, зная в чём дело, тоже отказывались, но матери уговаривали их по-ехать к императору на ужин, часто даже ехали с дочками вместе. Согласие на ужин обеспе-чивало не только покровительство двора, но и хорошее замужество. Императрица брала на себя заботу выдать такую девушку за какого-нибудь молодого офицера аристократа, которо-го соблазняла не только красота предлагаемой ему невесты, но и в будущем лёгкое продви-жение по службе, и вообще покровительство двора.
Императрице врачи запретили продолжать с императором супружеские связи, и она из любви к мужу, входя в его положение, была согласна, что кто-то на какое-то время заме-нит её. С одной стороны можно было бы восхищаться такой жертвенностью, с другой сторо-ны у неё не было выхода, а были даже слухи, что всё это ей даже нравилось. Правды, мы ни-когда не узнаем.
Известно, что девушки вскоре после ужина зачислялись в фрейлины императрицы и они знали, что их близость к императору могла быть только от бала до бала.
Лавинии не нужен был ни жених, ни покровительство двора и она решила плыть против течения. Она решила отказаться ехать к императору на ужин, став единственной от-казавшейся от такой чести. Она стала известна этим не только в придворных кругах России, но и намного шире. О ней говорили и многие ею восхищались.
«Бравура, из рода маркизов Манини, как русский полковник интендант, участвовал в войне 1812 г. Он был женат на венгерке Марии Федоровне, ур. Геделя, которая, после его смерти, вышла второй раз замуж за англичанина Роберта Кохун. Старшего сына звали Алек-сандр Людвиг Франц Антон Мария. Дочь Лавиния Теодозия, которая родилась в Москве 27 января (вероятно по старому стилю) 1833 г. Оба от первого брака с Бравурой.
Как сказано в Интернете «27 января 1850 года сын коммерции советника и кавалера Ивана Алексеевича Жадимировского потомственный почетный гражданин Алексей Ивано-вич Жадимировский православный 22 лет обвенчался с девицей Лавинией Александровной Бравура католического исповедания 17 лет, падчерицей управляющего английским магази-ном. Лавиния не любила Алексея».
Молодожёны поехали за границу в свадебное путешествие. Вернувшись в Петербург Жадимировские стали известными тем, что собирали у себя изысканное общество, но брак, не был счастливым. В 1854 г. Лавиния влюбилась в князя Сергея Васильевича Трубецкого (1815-1859) сына генерал-адъютанта Александра I который к числу друзей Лермонтова, был секундантом на дуэли поэта с Мартыновым, состоял членом «Кружка шестнадцати». Лави-ния бросила мужа и уехала с князем в неизвестном направлении. Император Николай I под-нял, можно сказать всю полицию на ноги и беглецы были опознаны в Тифлисе (ныне Тби-лиси, Грузия). Предполагая, что их могут искать вдоль западной границы империи, беглецы думали скрыться на Кавказе, но князь был опознан и арестован. После того как был выпущен из тюрьмы он, лишённый дворянства и офицерского чина, вернулся в своё имение Сапун Мурманского уезда, а Лавиния, которая развелась со своим мужем устроилась в имении как экономка. 19 апреля (вероятно, по старому стилю) 1859 г. Трубецкой скончался, и Лавиния стала хлопотать о выезде за границу. Император Александр II разрешил выезд, и Лавиния переехала в Вену. Там она вскоре вышла замуж за Филиппа цу Кастелл-Кастелл (Philipp zu Castell-Castell) (1840-1876), а после его смерти будучи в Вене вышла в третий раз замуж за графа фон Зюхтелн (v.S;chteln). Скончалась в Вене 19 июня 1891 г. (вероятно новый стиль).
Мне известны шесть книг, написанных про неё, одна по-русски Булата Окуджавы «Путешествие дилетантов» (Москва 1979, 1980, 1986, 1990, 2004, 2005, Таллин 1988, Екате-ринбург 2003) и перевод её на английский под названием Nocturne (NY, Harper & Row, 1978) одну по-французски и четыре по-немецки.
Из истории Лавинии сделали и театральную постановку и оперу, а в наши дни одна девушка в Москве, назвавшись Лавинией Бравура, предлагает вступить с нею в связь в Интернете. Мне кажется, что роман Окуджавы «Путешествие дилетантов», выдержав-ший 8 изданий говорит о большом интересе читателей к затронутой Окуджавой теме.
Лев Альтмарк
ИСААК, АВРААМ … И ИОСИФ БРОДСКИЙ
Покушаться на священных коров, конечно же, чревато. На то они и священные коровы, чтобы всё, что они ни сделали, воспринималось с бешеным восторгом. Как это их почитате-ли и делают. Особенно нелегко стать священной коровой в поэзии, где каждый пишущий, как минимум, претендует на место на Олимпе. Но попадают туда единицы, хотя у подножия этой пресловутой горы толпятся многие.
Иосиф Бродский – счастливчик, которому повезло. И повезло потому, что сумел протоп-тать свою дорожку к успеху, безусловно опираясь на опыт своих литературных предше-ственников, но главное его отличие от других в том, что его строка узнаваема и характерна, что само по себе уже является признаком талантливости и неординарности. Многим масти-тым это так и не удалось.
Внимание к его творчеству не ослабевает, и каждую неудачу, а таковые, несомненно, есть, карают более жестоко и немилосердно. Будучи в статусе священной коровы, понижать уровень планки не допускается. Иначе те же фанаты заклюют.
О жанре «большого стихотворения» я услышал впервые применительно к Бродскому. Само по себе это вызвало ряд вопросов. Что это за поэтическая форма? Чем она отличается, скажем, от поэмы или романа в стихах? Может, тут какая-то особая стилистика или необыч-ная форма изложения? Как правило, стихи Бродского и так достаточно велики, многословны и требуют достаточного читательского труда для их прочтения и осмысления. Но… большое стихотворение?
Чтение «больших» стихов Бродского, увы, ответа не дало. Более того, заставило заду-маться ещё глубже, сравнивая его «короткие», действительно, замечательные стихи с этими новыми – длинными до бесконечности, когда перелистываешь странички сборника и вы-сматриваешь, сколько их ещё осталось, этих страничек?
Пример тому, «Исаак и Авраам» - стихотворение или поэма? – написанное в 1963 году, когда автору было 23 года. Сразу признаюсь, что такого беспомощного и бессвязного текста, тиражируемого солидными и уважаемыми издательствами, я ещё не встречал.
Может быть, это только проба пера перед будущими гениальными творениями молодого, ещё не оперившегося поэта? Вроде бы нет. В 23 года поэт, как правило, уже обязан иметь систему сложившихся взглядов, собственную стилистику и, главное, приоритеты в творче-стве. К своим 23 годам Пушкин уже был автором «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана». Я беру лишь крупные поэтические формы у Алек-сандра Сергеевича… Даже не говорю про Лермонтова, Есенина и других менее именитых, едва переваливших этот благословенный возраст.
Но вернусь к «Исааку и Аврааму». Первое, что вызвало мою негативную реакцию после прочтения стихотворения, это трактовка Бродским библейской сюжетной линии. И дело во-все не в том, что описать лучше, чем это изложено в Библии, вряд ли возможно. Понятно, что автор пытается перенести известную историю жертвоприношения Авраама в суровые российские реалии, но… легитимно ли это? Ведь в данном случае необходимо сочетать не только географические и временные рамки, но и психологию человека библейского со всеми его представлениями об окружающем мире и человека современного, имеющего совершенно иные приоритеты и ценности. Необходимость переноса должна быть обоснована и необхо-дима, а этого я тут не встретил. И вряд ли в данном случае закономерна параллель с библей-скими сюжетами на полотнах средневековых мастеров в антураже их времени. Тамошние персонажи были всё-таки ближе и по психологии, и по мироощущениям к своим библей-ским прообразам.
Но перейдём непосредственно к тексту. Начинается стихотворение как-то неубедительно и невнятно:
«Идем, Исак. Чего ты встал? Идем».
«Сейчас иду». – Ответ средь веток мокрых
ныряет под ночным густым дождем,
как быстрый плот – туда, где гаснет окрик.
По-русски Исаак теряет звук.
Ни тень его, ни дух (стрела в излете)
не ропщут против буквы вместо двух
в пустых устах (в его последней плоти).
Другой здесь нет – пойди ищи-свищи.
И этой также – капли, крошки, малость.
Исак вообще огарок той свечи,
что всеми Исааком прежде звалась…
Если первое четверостишье ещё как-то понятно, то дальше уже начинается какое-то сме-шение неясных образов, аналогий и вообще бессвязных фраз. Почему Исаак должен терять звук «по-русски»? Только ли из-за переноса в другую реальность? А дальше и вовсе невня-тица со стрелами, буквами, крошками, каплями, плотью, огарками… Может быть, эта загадка разрешится дальше по тексту?
После такой странной характеристики Исаака следует не менее странное описание Ав-раама:
Совсем иное дело – Авраам.
Холмы, кусты, врагов, друзей составить
в одну толпу, кладбища, ветки, храм –
и всех потом к нему воззвать заставить –
ответа им не будет. Будто слух
от мозга заслонился стенкой красной
с тех пор, как он утратил гласный звук
и странно изменился шум согласной.
От сих потерь он, вместо града стрел,
в ответ им шлет молчанье горла, мозга.
Здесь не свеча – здесь целый куст сгорел.
Пук хвороста. К чему здесь ведра воска?
Кто-то меня обвинит, что, мол, надёргал отдельных строф из текста и теперь пытается что-то выяснить из них без связи с остальным текстом. Смею уверить, что сия невнятица – не единична в стихотворении, потому что дальше она лишь усугубляется, чему подтверждение весь последующий многостраничный текст.
Техника стихосложения за века существования русского стиха худо-бедно выработала некий свод правил, которого придерживаются поэты, даже, невзирая на все свои модернист-ские и авангардные изыски. И причина тому не читательский консерватизм, а элементарное желание не остаться невостребованным. Оно-то и диктует жёсткие правила сочинительства. Нарушать их, конечно, не запрещается, но вероятность попадания в десятку при этом неве-лика.
Тем не менее, Бродский чрезвычайно популярен. Иногда его стихи чисты и прозрачны настолько, что после прочтения их действительно становится ясно, что это тексты великие, писанные настоящим мастером, но… не в данном случае. Видимо, это – всего лишь попытки в тонне словесной руды найти крупицы настоящего поэтического золота. Но уж коли они не остались в черновиках, а широко публикуются, то и заслуживают не менее пристального внимания, нежели тексты удачные и прекрасные в своей простоте и ясности.
Однако пойдём по тексту дальше. Многословные уговоры Авраама продолжать путь и повторяющиеся вопросы о дровах и труте, не несущие никакой смысловой нагрузки, за ис-ключением, может быть, нагнетания какого-то непонятного грядущего ужаса, сменяются описанием пейзажей – реальных, нет, скорее воображаемых, в которых намешаны пустын-ные барханы с «лесной осокой», превращающиеся в воображении персонажей в какие-то ле-са среднерусской полосы, морские волны и так далее…
Волна пришла и вновь уходит вспять.
Как долгий разговор, смолкает сразу,
от берега отняв песчинку, пядь
остатком мысли – нет, остатком фразы.
Но нет здесь брега, только мелкий след
двух путников рождает сходство с кромкой
песка прибрежной, – только сбоку нет
прибрежной пенной ленты – нет, хоть скромной.
Нет, здесь валы темны, светлы, черны.
Здесь море справа, слева, сзади, всюду.
И путники сии – челны, челны,
вода глотает след, вздымает судно…
На этом фоне неожиданное авторское отступление, которое, может быть, могло стать от-дельным самодостаточным стихотворением, но здесь оно явно неуместно:
Еще я помню: есть одна гора.
Там есть тропа, цветущих вишен арка
висит над ней, и пар плывет с утра:
там озеро в ее подножьи, largo
волна шуршит и слышен шум травы.
Тропа пуста, там нет следов часами.
На ней всегда лежит лишь тень листвы,
а осенью – ложатся листья сами.
Крадется пар, вдали блестит мысок,
беленый ствол грызут лесные мыши,
и ветви, что всегда глядят в песок,
склоняются к нему все ближе, ниже.
Как будто жаждут знать, что стало тут,
в песке тропы с тенями их родными,
глядят в упор, и как-то вниз растут,
сливаясь на тропе навечно с ними.
Пчела жужжит, блестит озерный круг,
плывет луна меж тонких веток ночи,
тень листьев двух, как цифра 8, вдруг
в безумный счет свергает быстро рощу…
И тут неожиданно ещё раз обращаешь внимание на непомерную величину текста. Авто-ром написано уже достаточно строк, а развития событий, динамики сюжета всё ещё нет. Персонажи медленно бредут по какой-то сконструированной пустынно-лесной и морской местности, переговариваются о чём-то несущественном, но всё это статично и неподвижно.
И тут возникает третий полноправный персонаж действа, которому будет посвящено немало строк, – куст. Для Бродского он неожиданно становится самым динамичным и жи-вым персонажем, пожалуй, более живым, нежели Авраам с Исааком. Более того, символом чего-то грядущего.
По сути дела, куст похож на все.
На тень шатра, на грозный взрыв, на ризу,
на дельты рек, на луч, на колесо –
но только ось его придется книзу.
С ладонью сходен, сходен с плотью всей.
При беглом взгляде ленты вен мелькают.
С народом сходен – весь его рассей,
но он со свистом вновь свой ряд смыкает.
С ладонью сходен, сходен с сотней рук.
(Со всею плотью – нет в нем только речи,
но тот же рост, но тот же мир вокруг).
Весною в нем повсюду свечи, свечи…
Фантазия автора безгранична. С какой-то босховской скрупулёзностью он прописывает детали своих аллюзий по поводу куста, и нет для него в пейзаже ничего более значимого. Авраам с великим трудом отвлекает от разглядывания куста ведомого на заклание Исаака.
Видимо, догадываясь, что нужно каким-то образом разъяснить читателю интерес Исаака к кусту, Бродский принимается за совсем уже словесное рукоделие, с трудом поддающееся логическому объяснению. Скорее, это опять какие-то аллюзии, правда, очень невнятные и фантастические:
Кто? Куст. Что? Куст. В нем больше нет корней.
В нем сами буквы больше слова, шире.
«К» с веткой схоже, «У» – еще сильней.
Лишь «С» и «Т» в другом каком-то мире.
У ветки «К» отростков только два,
а ветка «У» – всего с одним суставом.
Но вот урок: пришла пора слова
учить по форме букв, в ущерб составам…
Какое отношение библейский куст имеет к буквам русского алфавита? Похож? Предпо-ложим с огромной натяжкой. Но почему в данный момент, когда намечается что-то гранди-озное и судьбоносное для Исаака, его одолевают подобные размышления? Совершенно неяс-но. А ведь это вовсе не какая-то мельком проскочившая мысль, дальше больше. Но об этом чуть позже, а пока – привал героев.
Они сидят. Меж них горит костер.
Глаза слезятся, дым клубится едкий,
а искры прочь летят в ночной простор.
Ломает Исаак сухие ветки.
Став на колени, их, склонясь вперед,
подбросить хочет: пламя стало утлым.
Но за руку его отец берет:
«Оставь его, нам хворост нужен утром.
Нарви травы». – Устало Исаак
встает и, шевеля с трудом ногами,
бредет в барханы, где бездонный мрак
со всех сторон, а сзади гаснет пламя.
Отломленные ветки мыслят: смерть
настигла их – теперь уж только время
разлучит их, не то, что плоть, а твердь;
однако, здесь их ждет иное бремя.
Отломленные ветви мертвым сном
почили здесь – в песке нагретом, светлом.
Но им еще придется стать огнем,
а вслед за этим новой плотью – пеплом.
И лишь когда весь пепел в пыль сотрут
лавины сих песчаных орд и множеств, –
тогда они, должно быть, впрямь умрут,
исчезнув, сгинув, канув, изничтожась.
Смерть разная и эти ветви ждет.
Отставшая от леса стая волчья
несется меж ночных пустот, пустот,
и мечутся во мраке ветви молча.
Вернулся Исаак, неся траву.
На пальцы Авраам накинул тряпку:
«Подай сюда. Сейчас ее порву».
И быстро стал крошить в огонь охапку.
И опять целый ворох строф, словно «трава в пустыне», сгорает в огне авторского много-словия. Цель написания этих строф совершенно непонятна. Для дальнейшего развития сю-жета они ничего нового не дают, разве что какое-то смутное и туманное предчувствие все-пожирающего жертвенного костра.
Но тут автор, наконец, решает внести в текст некоторое логическое обоснование походу героев в пустыню-лес-море и вкладывает в уста Авраама слова о том, что идут они, чтобы принести в жертву Вс-вышнему ягнёнка, которого отыщут по пути. Притом это сопровожда-ется почему-то испитием принесённого с собой вина, приземляющего образ прародителя Авраама до банального российского выпивохи, сумевшего изречь сие, лишь «отерши рот ко-ротким жестом пьяниц». Можно, на мой взгляд, придумать объяснение или оправдание все-му, что делают герои, но эта деталь для библейских персонажей явно избыточна… А дальше – сон Исаака, в котором опять возникает куст со всеми его алфавитными подробностями:
Кто: Куст. Что: Куст. В нем больше нет корней.
В нем сами буквы больше слова, шире.
«К» с веткой схоже, «У» – еще сильней.
Лишь «С» и «Т» – в другом каком-то мире.
Пред ним все ветви, все пути души
смыкаются, друг друга бьют, толпятся.
В глубоком сне, во тьме, в сплошной тиши,
сгибаются, мелькают, ввысь стремятся.
И вот пред ним иголку куст вознес.
Он видит дальше: там, где смутно, мглисто
тот хворост, что он сам сюда принес,
срастается с живою веткой быстро.
И ветви все длинней, длинней, длинней,
к его лицу листва все ближе, ближе.
Земля блестит, и пышный куст над ней
возносится пред ним во тьму все выше.
Что ж «С» и «Т» – а КУст пронзает хмарь.
Что ж «С» и «Т» – все ветви рвутся в танец.
Но вот он понял: «Т» – алтарь, алтарь,
А «С» лежит на нем, как в путах агнец.
Так вот что КУСТ: К, У, и С, и Т.
Порывы ветра резко ветви кренят
во все концы, но встреча им в кресте,
где буква «Т» все пять одна заменит.
Не только «С» придется там уснуть,
не только «У» делиться после снами.
Лишь верхней планке стоит вниз скользнуть,
не буква «Т» – а тотчас КРЕСТ пред нами.
И ветви, видит он, длинней, длинней.
И вот они его в себя прияли.
Земля блестит – и он плывет над ней.
Горит звезда...
Неслучайно цитирую Бродского такими большими фрагментами. Читая стихотворение, постоянно ощущаешь, как от тебя ускользает какая-то мысль, которую автор пытается доне-сти до тебя, а ты, читатель, по невнимательности или по скудоумию никак её не постигнешь. Буду рад, если какой-то более искушённый читатель, откроет мне глаза на потаённую суть, дабы я увидел стройную и величественную картину сего повествования.
Тем временем, действие подходит к кульминационному моменту – несостоявшемуся жертвоприношению Исаака. Но и здесь то, что можно описать в десяток строк, – а в канони-ческом библейском тексте так оно и есть, – Бродский умудряется утяжелить подробностями, едва ли приносящими дополнительную зрелищность происходящему. Это и шерсть, брошен-ная в костёр и распространяющая вонь, и описание ножа, которым прежде резали хлеб, а те-перь им будет зарезан Исаак… Хорошо, что вовремя из-за бархана появляется Ангел, кото-рый вместо того, чтобы просто отвести руку с занесённым ножом, завел длинный и довольно нравоучительный монолог:
«Довольно, Авраам. Всему конец.
Конец всему, и небу то отрадно,
что ты рискнул, – хоть жертве ты отец.
Ну, с этим все. Теперь пойдем обратно.
Пойдем туда, где все сейчас грустят.
Пускай они узрят, что в мире зла нет.
Пойдем туда, где реки все блестят,
как твой кинжал, но плоть ничью не ранят.
Пойдем туда, где ждут твои стада
травы иной, чем та, что здесь; где снится
твоим шатрам тот день, число когда
твоих детей с числом песка сравнится.
Еще я помню: есть одна гора.
В ее подножьи есть ручей, поляна.
Оттуда пар ползет наверх с утра.
Всегда шумит на склоне роща рьяно.
Внизу трава из русла шумно пьет.
Приходит ветер – роща быстро гнется.
Ее листва в сырой земле гниет,
потом весной опять наверх вернется.
На том стоит у листьев сходство тут.
Пройдут года – они не сменят вида.
Стоят стволы, меж них кусты растут.
Бескрайних туч вверху несется свита.
И сонмы звезд блестят во тьме ночей,
небесный свод покрывши часто, густо.
В густой траве шумит волной ручей,
и пар в ночи растет по форме русла.
Пойдем туда, где все кусты молчат.
Где нет сухих ветвей, где птицы свили
гнездо из трав. А ветви, что торчат
порой в кострах – так то с кустов, живые.
Твой мозг сейчас, как туча, застит мрак.
Открой глаза – здесь смерти нет в помине.
Здесь каждый куст – взгляни – стоит, как знак
стремленья вверх среди равнин пустыни.
Открой глаза: небесный куст в цвету.
Взгляни туда: он ждет, чтоб ты ответил.
Ответь же, Авраам, его листу –
ответь же мне – идем»
Думаю, что от такой высокопарной и возвышенной тирады в мятущейся душе Авраама не осталось и капли сомнения в том, что он пытался совершить необдуманный поступок, но… праведник на то и праведник, чтобы все эти бесконечные словеса не поселили в его душе раздражение и неприязнь к посланцу Вс-вышнего.
Но ангельский монолог на последних словах цитаты ещё не закончен. Он будет продол-жаться до тех пор, пока словесный водопад неожиданно не иссякнет, и Ангел в завершение почему-то перейдёт на сухой телеграфный стиль:
Довольно, Авраам. Испытан. Все.
Конец всему. Все ясно. Кончим. Точка.
Довольно, Авраам. Открой лицо.
Достаточно. Теперь все ясно точно…
Кстати, сколько, на ваш взгляд, в этой строфе слов-повторов, без которых прекрасно можно было бы обойтись? А сколько подобных повторов по всему весьма немалому объёму текста?
Далее по сюжету, Ангел уводит Авраама и Исаака из пустыни к людям. Вот тут уже ав-торская фантазия разыгрывается не на шутку, словно автор для убедительности стремится перенасытить изображаемую картинку множеством мелких деталей, и сам же в них увязает, с трудом распутывая самолично сплетённые узелки:
Стоят шатры, и тьма овец везде.
Их тучи здесь, – нельзя их счесть. К тому же
они столпились здесь, как тучи те,
что отразились тут же рядом в луже.
Дымят костры, летают сотни птиц.
Грызутся псы, костей в котлах им вдоволь.
Стекает пот с горячих красных лиц.
Со всех сторон несется громкий говор.
На склонах овцы. Рядом тени туч.
Они ползут навстречу: солнце встало.
Свергаются ручьи с блестящих круч.
Верблюды там в тени лежат устало.
Шумят костры, летают тыщи мух.
В толпе овец оса жужжит невнятно.
Стучит топор. С горы глядит пастух:
шатры лежат в долине, словно пятна.
Сквозь щелку входа виден ком земли.
Снаружи в щель заметны руки женщин.
Сочится пыль и свет во все углы.
Здесь все полно щелей, просветов, трещин…
Но написание широкого пейзажного полотна, видно, Бродского не устраивает – ему бо-лее близки детали. И тут он окончательно увязает:
Никто не знает трещин, как доска
(любых пород – из самых прочных, лучших, –
пускай она толста, длинна, узка),
когда разлад начнется между сучьев.
В сухой доске обычно трещин тьма.
Но это все пустяк, что есть снаружи.
Зато внутри – смола сошла с ума,
внутри нее дела гораздо хуже.
Смола засохла, стала паром вся,
ушла наружу. В то же время место,
оставленное ей, ползет кося, –
куда, – лишь одному ему известно.
Вонзаешь нож (надрез едва ль глубок)
и чувствуешь, что он уж в чей-то власти.
Доска его упорно тянет вбок
и колется внезапно на две части.
А если ей удастся той же тьмой
и сучья скрыть, то бедный нож невольно,
до этих пор всегда такой прямой,
вдруг быстро начинает резать волны.
Все трещины внутри сродни кусту,
сплетаются, толкутся, тонут в спорах,
одна из них всегда твердит: «расту»,
и прах смолы пылится в темных порах.
Снаружи он как будто снегом скрыт.
Одна иль две – чернеют, словно окна.
Однако, «вход» в сей дом со «стенкой» слит.
Поземка намела сучки, волокна.
От взора скрыт и крепко заперт вход.
Но нож всегда (внутри, под ней, над нею)
останется слугою двух господ:
ладони и доски – и кто сильнее...
Возможно, подобное «лирическое отступление» о доске и могло бы быть самоценным, как отдельное стихотворение, но в контексте, когда герои, ведомые Ангелом, спускаются к людям в их головах, в их сознании наверняка совершенно иное. Да и вкладывать подобные мысли в головы тех, кто их встречает в поселении, по меньшей мере, кощунственно. Едва ли человека, в сознании которого произошёл такой колоссальный, даже космический перево-рот, будут в подобной ситуации интересовать какие-то банальные доски…
Признаюсь откровенно, где-то с этого момента продолжать чтение мне стало уже скучно. Что можно сказать ещё? Какие дополнительные краски можно внести, когда герои достигли вершины своего исторического предназначения, в полной мере осознав величие и могуще-ство Вс-вышнего?
Но Бродский не был бы Бродским, если бы так легко расстался со своими героями. Он продолжает начатые в начале стихотворения уговоры Авраама продолжать движение к лю-дям, будто Исаак противится этому. Приводить цитату смысла не имеет, потому что там по-чти точь-в-точь те же слова, что и в начале. Следом за этим перепев библейского фрагмента о повелении Вс-вышнего вставить в имена переродившихся героев дополнительные буквы: имя «Аврам» прекращается в «Авраам», а «Исак» в «Исаак». Хотя этими новыми именами Бродский зовёт героев с самого начала.
И всё-таки не удержусь от цитаты о даровании дополнительных букв:
По-русски Исаак теряет звук.
Зато приобретает массу качеств,
которые за «букву вместо двух»
оплачивают втрое, в буквах прячась.
По-русски «И» – всего простой союз,
который числа действий в речи множит
(похожий в математике на плюс),
однако, он не знает, кто их сложит.
(Но суммы нам не вложено в уста.
Для этого: на свете нету звука).
Что значит «С», мы знаем из КУСТА:
«С» – это жертва, связанная туго.
А буква «А» – средь этих букв старик,
союз, чтоб между слов был звук раздельный.
По существу же, – это страшный крик,
младенческий, прискорбный, вой смертельный.
И если сдвоить, строить: ААА,
сложить бы воедино эти звуки,
которые должны делить слова,
то в сумме будет вопль страшной муки:
«Объяло пламя все суставы «К»
и к одинокой «А» стремится прямо».
Но не вздымает нож ничья рука,
чтоб кончить муку, нет вблизи Абрама.
Пол-имени еще в устах торчит.
Другую половину пламя прячет.
И СновА жертвА на огне Кричит:
Вот то, что «ИСААК» по-русски значит…
Собственно говоря, на этом библейский сюжет про Авраама и Исаака можно было бы закончить, ибо прибавить тут и в самом деле больше нечего, но Бродский вдруг переходит в иную, неожиданную плоскость, помещая своих персонажей, а точнее, просто уходя от них в совершенно необычный и великолепный поэтический фрагмент, ради которого, наверное, всё же имеет смысл дочитать текст до конца.
Как в лучших своих стихотворениях, он рисует пронзительную российскую картинку, очень знакомую каждому из нас и близкую, в отличие от не совсем удавшейся библейской эпопеи. И этот фрагмент, вернее, окончание стихотворения я хотел бы привести полностью:
Дождь льется непрерывно. Вниз вода
несется по стволам, смывает копоть.
В самой листве весенней, как всегда,
намного больше солнца, чем должно быть
в июньских листьях, – лето здесь видней
вдвойне, – хоть вся трава бледнее летней.
Но там, где тень листвы висит над ней,
она уж не уступит той, последней.
В тени стволов ясней видна земля,
видней в ней то, что в ярком свете слабо.
Бесшумный поезд мчится сквозь поля,
наклонные сначала к рельсам справа,
а после – слева – утром, ночью, днем,
бесцветный дым клубами трется оземь –
и кажется вдруг тем, кто скрылся в нем,
что мчит он без конца сквозь цифру 8.
Он режет – по оси – ее венцы,
что сел, полей, оград, оврагов полны.
По сторонам – от рельс – во все концы
разрубленные к небу мчатся волны.
Сквозь цифру 8 – крылья ветряка,
сквозь лопасти стальных винтов небесных,
он мчит вперед – его ведет рука,
и сноп лучей скользит в лучах окрестных.
Такой же сноп запрятан в нем самом,
но он с какой-то страстью, страстью жадной,
в прожекторе охвачен мертвым сном:
как сноп жгутом, он связан стенкой задней.
Летит состав, во тьме не видно лиц.
Зато холмы – холмы вокруг не мнимы,
и волны от пути то вверх, то вниз
несутся, как лучи от ламп равнины.
Дождь хлещет непрестанно, Все блестит.
Завеса подворотни, окна косит,
по желобу свергаясь вниз, свистит.
Намокшие углы дома возносят.
Горит свеча всего в одном окне.
Холодный дождь стучит по тонкой раме.
Как будто под водой, на самом дне
трепещет в темноте и жжется пламя.
Оно горит, хоть все к тому, чтоб свет
угас бы здесь, чтоб стал незрим, бесплотен.
Здесь в темноте нигде прохожих нет,
кирпич стены молчит в стене напротив.
Двор заперт, дворник запил, ночь пуста.
Раскачивает дождь замок из стали.
Горит свеча, и виден край листа.
Засовы, как вода, огонь обстали.
Задвижек волны, темный мрак щеколд,
на дне – ключи – медузы, в мерном хоре
поют крюки, защелки, цепи, болт:
все это – только море, только море.
И все ж она стремит свой свет во тьму,
призыв к себе (сквозь дождь, кирпич, сквозь доску).
К себе ль? – О нет, сплошной призыв к тому,
что в ней горит. Должно быть, к воску, к воску.
Забор дощатый. Три замка в дверях.
В нем нет щелей. Отсюда ключ не вынут.
Со всех сторон царит бездонный мрак.
Открой окно – и тотчас волны хлынут.
Засов гремит и доступ к ней закрыт.
(Рукой замок в бессильной злобе стисни.)
И все-таки она горит, горит.
Но пожирает нечто, больше жизни.
Пришла лиса, блестят глаза в окне.
Пред ней стекло, как волны, блики гасит.
Она глядит – горит свеча на дне
и длинными тенями стены красит.
Пришла лиса, глядит из-за плеча.
Чуть-чуть свистит, и что-то слышно в свисте
сродни словам. И здесь горит свеча.
Подсвечник украшают пчелы, листья.
Повсюду пчелы, крылья, пыль, цветы,
а в самом центре в медном том пейзаже
корзина есть, и в ней лежат плоды,
которые в чеканке меньше даже
семян из груш. – Но сам язык свечи,
забыв о том, что можно звать спасеньем,
дрожит над ней и ждет конца в ночи,
как летний лист в пустом лесу осеннем…
К написанию этой статьи я шёл долго, хоть и написал её всего за несколько дней. Мно-гократно перечитывая «Исаака и Авраама», я всё никак не мог понять, почему выделил для себя именно это произведение из достаточно обширного корпуса «больших стихотворений» Бродского. Может быть, из-за того, что всегда относился к литературным работам, написан-ным по библейским сюжетам, достаточно внимательно, ревниво выискивая в них противо-речия и несоответствия Книге Книг? Едва ли я дотошным инквизиторам выцеживал из них зёрна ереси, хоть мне и казалось всё-таки крамольным отступать от основной канвы и при-вносить в них плоды собственных незрелых размышлений.
Именно с этой точки зрения я и рассматривал сочинение Бродского. Само по себе нобе-левское лауреатство ничего в данном случае не значило, за исключением, может быть, того, что своим поиском проколов и ошибок я заслужу не один ушат грязи от его верных почита-телей. Впрочем, авторство всегда второстепенно, если сочинение слабо, косноязычно и не находится на том уровне, которого от поэта ожидаешь.
Но, может быть, я всё же ошибаюсь и после первой непонравившейся строфы начинаю относиться предвзято ко всему стихотворению? Как человек мнительный и не доверяющий собственным субъективным впечатлениям, я многократно пытался разыскать мнения авто-ритетных критиков по поводу «Исаака и Авраама» и, к сожалению, ничего заслуживающего внимания не нашёл. Интернет, знающий всё и обо всём на свете, оказался до обидного пуст, хотя статей, посвящённых Бродскому, там не счесть. Зато нашёл несколько интересных мыс-лей у Якова Гордина в статье «Жизнь на воздушном шаре» (Азбука-классика, 2001), приот-крывающих некую завесу тайны над творчеством нобелевского лауреата:
««Большие стихотворения» Бродского в своём интонационном апогее звучат, как закли-нания когда не важен прямой смысл произносимого. Истинный смысл лежит глубже лекси-ческого ряда…»
«Мощный эффект воздействия на читателей и слушателей достигался сочетанием поэти-ческого распева с предельным вниманием к детали, насыщенностью стиха конкретными предметами. В этом отношении Бродский следовал за почитаемыми им античными автора-ми, для которых, как он утверждал, «основным способом познания мира было перечисление деталей, из которых он – мир – состоял»…»
«Основная часть значительных по размеру произведений Бродского была написана в России. Именно здесь, где метафизическая драма жизни неизбежно насыщалась чисто быто-вой угрозой, наступлением злобной пошлости, ему необходим был, как способ защиты этот яростный интонационный напор, этот шквал предметов, который он швырял в лицо враж-дебному миру…»
С этими утверждениями можно соглашаться и не соглашаться. На уровне простого лю-бителя поэзии, а именно таковыми и является большинство из нас, такой подход явно не го-дится. Поэзия для большинства – это, прежде всего, ясная метафоричность, красота стиля и образа, постигаемые при первом прочтении, умение заставить сопереживать и проникаться авторской болью, настроением, радостью. Не очень уверен, что каждый читатель для растол-кования стихотворения станет обращаться к дополнительной литературе.
И не смотря ни на что, Бродский великий поэт, написавший немало замечательных сти-хов, вошедших в сокровищницу мировой литературы. Как каждый великий, он вызывает массу мнений – от слепого обожания до полного отрицания. Но так, наверное, и должно быть – настоящая поэзия всегда спорна, неоднозначна, а главное, никого не оставляет равно-душным.
(Все цитаты приведены в авторской орфографии)
28. 07-2.08.2015
ПОЭЗИЯ
ПУШКИНСКАЯ ТЕМА И ПЕТЕРБУРГ В ТВОРЧЕСТВЕ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
В этом году исполнилось 125 лет со дня рождения Осипа Мандельштама.
ПЕТЕРБУРГСКИЕ СТРОФЫ
Н. Гумилеву
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.
Зимуют пароходы. На припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, – как броненосец в доке, –
Россия отдыхает тяжело.
А над Невой – посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
Тяжка обуза северного сноба –
Онегина старинная тоска;
На площади сената – вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка…
Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.
Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход –
Чудак Евгений – бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
АДМИРАЛТЕЙСТВО
В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в темной зелени фрегат или акрополь
Сияют издали – воде и небу брат.
Ладья воздушная и мачта-недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота – не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.
Нам четырех стихий приязненно господство,
Но создал пятую свободный человек:
Не отрицает ли пространства превосходство
Сей целомудренно построенный ковчег?
Сердито лепятся капризные Медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря;
И вот разорваны трех измерений узы,
И открываются всемирные моря.
ДВОРЦОВАЯ ПЛОЩАДЬ
Императорский виссон
И моторов колесницы, –
В черном омуте столицы
Столпник-ангел вознесен.
В темной арке, как пловцы,
Исчезают пешеходы,
И на площади, как воды,
Глухо плещутся торцы.
Только там, где твердь светла,
Черно-желтый лОскут злится,
Словно в воздухе струится
Желчь двуглавого орла.
***
Мне холодно. Прозрачная весна
В зеленый пух Петрополь одевает,
Но, как Медуза, невская волна
Мне отвращенье легкое внушает.
По набережной северной реки
Автомобилей мчатся светляки,
Летят стрекозы и жуки стальные,
Мерцают звезд булавки золотые,
Но никакие звезды не убьют
Морской воды тяжелый изумруд.
***
Вы, с квадратными окошками невысокие дома, –
Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима.
И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки,
И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.
А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар,
Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар?
Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,
И сама собой сдирается с мандаринов кожура.
И в мешочке кофий жареный, прямо к холоду – домой,
Электрическою мельницей смолот мокко золотой.
Шоколадные, кирпичные невысокие дома, –
Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!
И приемные с роялями, где, по креслам рассадив,
Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив».
После бани, после оперы, все равно, куда ни шло,
Бестолковое, последнее трамвайное тепло…
***
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! Я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня есть еще адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
***
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев смотрел исподлобья…
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.
С нежностью глупой, насупившись, в митре бобровой,
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море,
И от красавиц тогдашних – от тех европеянок нежных –
Сколько я принял смущенья, надсады и горя!
Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглее –
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!
Не потому ль, что я видел на детской картинке
Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю еще про себя под сурдинку:
- Леди Годива, прощай… Я не помню, Годива…
***
Помоги, Господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь, за твою рабу…
В Петербурге жить – словно спать в гробу.
1932
***
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, – слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.
День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая, шла черноверхая масса –
Расширеньем могущества в белых ночах – нет, в ножах –
Глаз превращался в хвойное мясо.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко,
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов –
Молодые любители белозубых стишков.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой…
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!
ПРОЗА
Михаил Окунь
«ЧУЖАЯ РЕЧЬ МНЕ БУДЕТ ОБОЛОЧКОЙ…»
Мандельштам в Гейдельберге
Литературно-музыкальный вечер, посвященный гейдельбергскому периоду Осипа Мандельштама, состоялся 13 февраля 2010 года в Гейдельберге, в художественной галерее «Galerie Melnikow». В местном университете поэт проучился один семестр.
Хозяйка галереи Магдалена Мельников (Magdalena Melnikow), имеющая русские кор-ни, считает русскую культуру и своей. Поэтому вечер, посвященный памяти поэта, прошел именно здесь не случайно.
Павел Нерлер (Москва), председатель Мандельштамовского общества, рассказал об этом периоде жизни поэта, а гейдельбергский славист, переводчик Мандельштама и член того же общества Ральф Дутли (Ralf Dutli) прочел свои переводы стихов. Исполнялся Скрябин – композитор, музыку которого любил Мандельштам. Художник из Москвы Алексей Нейман выставил свои картины.
Гейдельбергский период, как рассказал П. Нерлер, был по плодовитости сравним раз-ве что с воронежским. А вообще Мандельштам написал не слишком много стихов – около четырехсот.
В биографиях поэта обычно указывается, что период с 1908 по 1910 гг. он провел в Сорбонне и Гейдельбергском университете. Там же можно узнать, что отец его был «мелким торговцем» или «мелким коммерсантом». Видимо, не настолько уж «мелким», чтобы не по-слать сына на три года учиться в лучшие европейские университеты.
В 1911 г. Мандельштам поступил в Петербургский университет, для облегчения про-цесса предварительно приняв лютеранство (в высших учебных заведениях царской России для евреев был количественный ценз – не более трех процентов).
Р. Дутли является автором биографии поэта на немецком языке, книги о Мандельш-таме в Гейдельберге, сборника переводов «Der Stein» («Камень» – как мы помним, так назы-вался дебютный сборник поэта, впервые вышедший в 1913 г.) и ряда других книг.
По-русски и по-немецки в его исполнении прозвучали стихи «Звук осторожный и глухой…», Раковина, «Дано мне тело – что мне делать с ним…» и ряд других, в том числе и гейдельбергского периода.
В заключение приведу стихотворение Осипа Мандельштама «К немецкой речи». Уже в сталинском СССР тридцатых годов оно, вероятно, было навеяно поэту воспоминаниями о днях гейдельбергской юности.
К НЕМЕЦКОЙ РЕЧИ
Б. С. Кузину
Freund! Versaume nicht zu leben:
Denn die Jahre fliehn,
Und es wird der Saft der Reben
Uns nicht lange gluhn!
(Ew. Chr. Kleist) *
Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно.
Есть между нами похвала без лести
Иосиф Гальперин
Власть поэзии и поэтика власти
Осипу Мандельштаму - 125 лет
И памятники есть, и многоязычные исследования творчества, и все написанное, вроде, опуб-ликовано. Но по-прежнему в массовом сознании этот поэт - нервный и непонятный, мяту-щийся и капризный, как бы вне главного направления русской поэзии. Его можно любить и понимать, но обязательно - жалеть. А Мандельштам - самый смелый русский поэт 20-го века, абсолютно взвешенный и не изменяющий своей сложной и честной позиции, своей глубо-кому и объемному методу. Даже когда пишет - сначала! - резкую и точную карикатуру на всесильного тирана, а потом слагает - ему же! - оду почти в духе Джамбула (которому, впро-чем, помогали в подхалимаже мастеровитые переводчики).
Объясню. Позиция была - при всем уважении к государству, к его архитектуре, при всем не-доверчивом внимании к его механизмам, прежде всего смотреть на положение человека, на уровень насилия над личностью, на уровень насилия прямого, смертельного. При этом он чутко следит за обществом, сопереживает его настроениям - и в 905-м году, и в 914, и в 918, и в 37-м. Он не хотел быть человеком из толпы, хотя так же, как у всех, топорщился его пи-джак среди других пиджаков “Москошвея”. Он хотел, как и уважаемый им Маяковский, до-пустим, быть “понят родною страной”. Старался жить “большевея” - и поэтому старался по-нять, чего же так возлюбили Сталина те, кого тот в любую минуту мог послать на казнь.
Определяющим в стихах Мандельштама было слово “казнь”. И в жизни, думаю, тоже. Не нужно видеть его трусом, боящимся насильственной смерти, раз он о ней все время пишет, я дальше покажу, что это не так. Казнь вызывала у него отвращение, но и притягивала взгляд - недаром он сравнивает ее с песнью. А песни разные бывают - и бандитские тоже. Именно из-за казней и прочих крупных несправедливостей царской России он, человек старой и отнюдь не пролетарской культуры, мог себе позволить в советское время написать, что “с миром державным” он связан был слабо. Хотя во время Первой мировой даже, как и многие интел-лигенты той поры, съездил на фронт санитаром. В первую революцию, до этого, считал че-стью сопереживать революционерам, опять же, как и многие интеллигенты. Видел в марк-сизме стройную архитектуру мысли. Но сочувствовал он, скорее, эсерам, сохранилось свиде-тельство выступления Бориса Савинкова в Париже, на котором самой яркой фигурой, кроме оратора, был двадцатилетний русский студент с характерной нерусской внешностью.
С эсерами связан и самый яркий его не поэтический, а чисто гражданский поступок. В Пет-рограде он печатался в их газетах, вместе с Ахматовой выступал на их митингах, в частно-сти, на митинге в защиту свободы слова читал свои стихи на эту тему. Поэтому близко был знаком со многими деятелями партии левых эсеров, вместе с большевиками составлявшую в начале 18-го года правящую советскую хунту. Теперь вкратце об отношениях молодого Оси-па с одним из них, история, широко известная из мемуаров Надежды Мандельштам, с неко-торыми добавлениями и выводами.
В одном из литературных кафе сидел подвыпивший левый эсер из самозванных интеллиген-тов Яков Блюмкин, отвечавший в ЧК за работу с иностранцами. И хвастал своей значитель-ностью, показывая присутствующим бумаги. Вот, мол, поставлю роспись “Расстрелять!” - и нет человека. Подлетел к нему Осип Мандельштам, выхватил бумагу, говорят - разорвал, ле-генда это не утверждает. Но есть письменное свидетельство ответственного лица, которое документально подтверждает то, что было дальше и с бумагой, и с человеком, на которого она была составлена и ждала резолюцию, и с Яковом Блюмкиным. Да и со всеми нами, даже и сейчас живущими. Потому что свидетельствовал Феликс Дзержинский, причем по вопро-су, гораздо масштабнее, чем расстрел или спасение одного человека. Он объяснял, почему и как в его ведомстве работал Яков Блюмкин, активнейший участник событий 6 июля - так называемого “восстания левых эсеров”.
Из показаний Дзержинского: «За несколько дней, может быть за неделю до покушения я по-лучил от Раскольникова и Мандельштама (в Петрограде работает у Луначарского) сведения, что этот тип (имеется в виду Яков Блюмкин – уточнила писательница и музейный работ-ник Наталья Громова, недавно помянувшая эту историю) в разговорах позволяет себе гово-рить такие вещи: «Жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку – через два часа нет чело-веческой жизни. Вот у меня сидит гражданин Пусловский, поэт, большая культурная цен-ность, подпишу ему смертный приговор», но, если собеседнику нужна эта жизнь, он ее «оставит» и т. д. Когда Мандельштам, возмущенный, запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать, что, если он кому-нибудь скажет о нем, он будет мстить всеми силами. Эти сведе-ния я тотчас же передал Александровичу, чтобы он взял от ЦК объяснения и сведения о Блюмкине для того, чтобы предать его суду. В тот же день на собрании комиссии было ре-шено по моему предложению нашу контрразведку распустить и Блюмкина пока оставить без должности. До получения объяснений от ЦК левых эсеров я решил о данных против Блюм-кина комиссии не докладывать. Блюмкина я ближе не знал и редко с ним виделся».
За этим стоит вот что. После столкновения в кафе Мандельштам пошел к Ларисе Рейснер, тогда еще не ставшей героическим комиссаром из “Оптимистической трагедии”, но уже успевшей из декадентской барышни превратиться в видную революционерку и жену Федора Раскольникова, еще более видного военного и политического деятеля. Она ценила стихи хо-рошо ей знакомого поэта и согласилась подвести его к Раскольникову, который, как мы ви-дим, привел Мандельштама к Дзержинскому. По крайней мере ближайшая цель Осипа Эми-льевича была достигнута: польского поэта (и графа-дипломата) Ксаверия Пусловского не расстреляли, с чем польскую культуру и историю можно поздравить. Но его соплеменник Дзержинский, у которого тот сидел, не доложил Чрезвычайной Комиссии о проделках Блюмкина. Меры не принял.
И зря - вот и пришлось давать показания уже другой комиссии. Яков Блюмкин вскорости пришел к другому графу-дипломату, послу Германии фон Мирбаху и расстрелял его, взяв на себя функции и судьи, и палача. После чего был похерен Брестский мир с Германией, как этого открыто добивались левые эсеры, которые тут же устроили попытку вооруженного столкновения с большевиками. На убийство посла, возможно, была согласна и большевист-ская часть ЧК, о чем и допрашивали ее руководителя Дзержинского.
Почему это все касается и нас? Ну, во-первых, с поддержкой Германии активизировалась гражданская война, продолжающаяся и сейчас в российских головах. Во-вторых, вскоре начался массовый большевистский террор, кстати, одним из поводов для него стал теракт молодого поэта Леонида Каннегисера (в доме которого бывал Мандельштам), бывший юнкер в Петрограде застрелил руководителя местной ЧК левого эсера Урицкого. Террор сказывает-ся в России, да и не только, до сих пор. Как и монополия на власть: большевики после этих событий остались одни во главе Советов, а крестьянская масса, шедшая за эсерами, лишилась своего политического представительства, что привело к продразверсткам и голоду.
Между прочим, Мандельштам был одним из немногих, кто в 1933-м уже году вслух заметил организованный Сталиным новый голодомор и написал в стихах из Старого Крыма о кре-стьянах, тихо умиравших по дорогам и стоявших молча у калитки. Калитка была у дома Александра Грина, в котором остановились Мандельштамы...
Вот вам и власть поэзии: вряд ли Рейснер повела бы Мандельштама в “высшие эшелоны вла-сти”, если бы не была поклонницей его стихов, между прочим, многие из них дошли до нас из ее архива. И Дзержинский не был бы предупрежден (другой вопрос, как он этим распоря-дился), и Блюмкин бы легко расправился не только с польским графом, в имении которого были организованы первые отряды Пилсудского, но и с прекраснодушным его защитником. Видимо, поляк сохранился в подсознании поэта, которому с тех пор казалось, что звонок те-лефона выговаривает: “Дзякую, пане!”. И не было бы многих стихов, повернувших, как и предполагал Осип Мандельштам, русскую поэзию.
Мандельштам начинал вхождение в известность с “Цеха поэтов”, с верного служения акме-изму. Так же, как его старшие (в глазах читателей - особенно) товарищи Николай Гумилев и Анна Ахматова, открещивался от “утопий” символизма, ценил точность деталей и ясность ассоциаций. Говорил о тяге к мировой культуре, стал ее полноценной частью (благодаря Па-улю Целану, например, или американским иссследователям) раньше, чем в полном объеме оказался доступен новому поколению массового читателя на родине. Впрочем, как и его старшие товарищи. И в зрелом возрасте гражданскую позицию не изменил - прежде всего, смотреть на происходящее, насколько оно милосердно к человеку. Здесь они с Анной Ахма-товой, постоянно вспоминая ее расстрелянного большевиками мужа, остались прежними. Но в творчестве Мандельштам далеко отошел от методов акмеизма.
Алексей ФИЛИМОНОВ
«ВСЁ, ЧТО ЕСТЬ У МЕНЯ – МОЙ ЯЗЫК»
Поэзия Бунина и Набокова
…Ни помыслом, ни словом
не согрешу пред музою твоей.
В.Набоков. «Как воды гор, твой голос горд и чист»,
с посвящением И.А.Бунину, 1920.
«Стихи Бунина – лучшее, что создано русской музой за несколько десятилетий, – пи-сал В.Набоков в рецензии на «Избранные стихи Ивана Бунина» (1929). – Когда-то, в гром-кие петербургские годы, их заглушало бряцание модных лир; но бесследно прошла эта поэ-тическая шумиха… и только дрожь одной лиры, особая дрожь, присущая бессмертной поэ-зии, волнует, как и прежде, волнует сильнее, чем прежде, - и странным кажется, что в те пе-тербургские годы не всем был внятен, не всякую душу изумлял голос поэта, равного которо-му не было со времён Тютчева». В романе «Дар» автор словами героя подводит итог русско-му Серебряному веку словами героя: «…когда я подсчитываю, что теперь для меня уцелело из этой новой поэзии, то вижу, что уцелело очень мало, а именно то, что естественно про-должает Пушкина…»
Как труп в пустыне я лежал… -
писал Пушкин в «пророке» о томительном миге ожидания «воззвашего», пересостворяюще-го гласа по имени и подобию пророка. Пророк здесь – имя соборное, таким стал русский народ после изгнания, оказавшись во внутренней или внешней эмиграции, пройдя почти не-человеческие муки душевного прежде всего огня и холода, ледяной и раскалённой пустыни: «Ибо, если ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откровение, 3:16). Именно черты такой жгучести Набоков находил в поэзии Ивана Бунина: «Твой стих роскошный и скупой, холодный и жгучий стих одни горит… над маревом губительных го-дин…»
Молитва о Божьем языке, в трёх его ипостасях: этнос, народ; речь как откровение свыше; язык устный и письменный, - в одноимённом стихотворении Набокова-Сирина «Мо-литва» (1924), где песнопения крестного хода Пасхальной ночи о Воскресении Христа сопо-ставлены Набоковым с истовой молитвой о возрождении русской речи:
О милых мертвых думают скитальцы,
о дальней молятся Руси.
А я молюсь о нашем дивьем диве,
о русской речи, плавной, как по ниве
движенье ветра... Воскреси!
О, воскреси душистую, родную,
косноязычный сон ее гнетет.
Искажена, искромсана, но чую
её невидимый полет.
…………………………………………
Тебе, живой, тебе, моей прекрасной,
вся жизнь моя, огонь несметных свеч.
Ты станешь вновь, как воды, полногласной,
и чистой, как на солнце меч,
и величавой, как волненье нивы.
Так молится ремесленник ревнивый
и рыцарь твой, родная речь.
Подобная мысль – о нескончаемой земной и небесной битве за Слово – сверкает и в другом набоковском стихотворении, где «звёздный меч» напоминает о «мече уст» «Апока-липсиса»:
Мою тоску, воспоминанье,
клянусь я царственно беречь
с тех пор, как принял герб изгнанья:
на чёрном поле звёздный меч.
Герб, 1925
«…Как Бог, я обречён Познать тоску всех стран и всех времён», - будто откликается Набокову Бунин в сонете «Собака» («бунинские сонеты – лучшие в русской поэзии», - заме-чает Набоков в рецензии на «Избранные стихи»). Перекличка больших поэтов подобна ко-локольному звону.
Неземное брашно питает князя Всеслава, закованного «в железы», и воспоминания о чудных звонах, не воплощённых в земные слова, поддерживают его в изгнании:
Слышит князь: опять зовут и млеют
Звоны как бы ангельских высот!
В Полоцке звонят, а он иное
Слышит в тонкой грёзе… Что года
Горестей, изгнанья! Неземное
Сердцем он запомнил навсегда.
Князь Всеслав, 1916
Близ древних плит Бунину, великому страннику, «У гробницы Вергилия» (1916) приоткры-лась догадка поэта прошлого – о единстве слова и духа:
Верю – знал ты, умирая,
Что твоя душа – моя.
…Счастлив я,
Что моя душа, Вергилий,
не моя и не твоя.
«Нет в мире разных душ и времени в нём нет», - эти бунинские строки откликнулись «великолепной цитатой» (Цветаева) в набоковских «Других берегах»: «безграничное на первый взгляд время есть на самом деле круглая крепость», сквозь которой протекает неис-сякаемая речь «Откровения». Удивительно, что в русском языке «река» почти однокоренная речи, языку, одновременно глаголу и существительному. Набоков вспоминал реку своего детства, вслушиваясь в райские отзвуки: «Это было в России, это было в раю» («Река», 1923).
Бунин был почти на тридцать лет старше Набокова, он унёс в эмиграцию не только память о детстве, но воспоминания о безмерности русского существования:
Я не люблю, о Русь, твоей несмелой,
Тысячелетней рабской нищеты.
Но этот крест, но этот крестик белый…
Смиренные, родимые черты!
«В лесу, в горе, родник живой и звонкий…»
1905
Особая тема - Набоков писатель-энтомолог и Бунин – страстных охотник до птиц (в его стихах более трёх десятков наименований пернатых!). Холодная жестокость к птицам и чешуекрылым – не отголосок ли той странной обыденному сознанию мысли, что те – от-блески или тени небесных крылатых ратей, с которыми поэт ведёт войну за слово? Или это ещё – ревность к горней прародине?..
Содроганье – и вот он.
Я по ангелу бью,
и уже демон замотан
в сетку дымчатую.
Так «молодой энтомолог» много лет спустя вспоминает «содроганье почти болезненное» (Пушкин) во время ловитвы «райского сумеречника» («Вечер дымчат и долог…», из цикла «Семь стихотворений», 1956). Набоков предвидел миг расставания с земным «с небесной бабочкой в сетке» («Как любил я стихи Гумилёва!», 1972), где явственен парафраз строк гу-милёвского стихотворения «Я и вы»:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.
Не по залам и по салонам,
Темным платьям и пиджакам –
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
Бунин, который Гумилёва, как и многих других поэтов-своременников, не любил за «морду модернизма», если воспользоваться определением из романа «Дар», тем не менее, восхищался этими строками расстрелянного поэта.
В «Других берегах» Набоков дает чрезвычайно высокую оценку бунинской поэзии, которую он ставил выше его «парчовой прозы», восторгаясь «изумительными стихами Бу-нина (единственного русского поэта, кроме Фета, “видевшего” бабочек)». Бунинский образ переносил Набокова в бесплотные ещё миры детства – и в грядущие, непостижимые вопло-щения души:
Настанет день - исчезну я,
А в этой комнате пустой
Всё то же будет: стол, скамья
Да образ древний и простой.
И так же будет залетать
Цветная бабочка в шелку,
Порхать, шуршать и трепетать
По голубому потолку.
И так же будет неба дно
Смотреть в открытое окно,
И море ровной синевой
Манить в простор пустынный свой.
1916
Бабочка – символ вечной и ускользающей красоты. «Одной лилеи белоснежной Я в лучший мир перенесу И аромат, и абрис нежный», - писал И. Анненский («Ещё лилии»). Быть может, богиня Памяти, Мнемозина, мать мыслящих муз, не оставляет поэтов и в ином измерении… Неслиянность мужского и женского на земле, трагическая разъединённость – в стихотворении Бунина «Два голоса», – о вечно перекликающихся и несогласных в предчув-ствии вечной разлуки:
- Ночь, сынок, непроглядна,
А дорога глуха…
- Троепёрого знахарю
Я отнёс петуха.
- А когда же мне, дитятко,
Ко двору тебя ждать?
- Уж давай мы как следует
Попрощаемся, мать!
В стихотворении Набокова «Мать» горечь седой, страшной Марии» столь же без-утешна:
Что, если бы остался бы Христос
и плотничал, и пел? Что, если этих слёз
не стоит наше искупленье?
«Казалось бы, - продолжает Набоков в рецензии на стихи Бунина, - что такое глубокое ощущение преходящего должно породить чувство безмерной печали. Но тоска больших по-этов – счастливая тоска. Ветром счастья веет от стихов Бунина, хотя немало у него есть слов унылых, грозных, зловещих. Да, всё проходит, - но: «Земля, земля! Весенний сладкий зов, Ужель есть счастье даже и в утрате?» И Христос так говорит Матери (скорбящей о том, что одни цветы погубит зной, другие срежут косами):
“Мать! не солнце,
Только землю тьма ночная кроет:
Смерть не семя губит, а срезает
Лишь цветы от семени земного.
И земное семя не иссякнет.
Скосит Смерть - Любовь опять посеет.
Радуйся, Любимая! Ты будешь
Утешаться до скончанья века!”»
Канун Купалы, 1903
«Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путём зерна», написал Владислав Ходасевич, страстный поклонник стихов Бунина, в 1917 году в стихотворении «Путём зерна», давшем название его книге. О семенах русской поэзии, рассеянных по всему миру и ждущих животворного часа – трагическое и просветлённое стихотворение Набокова «Поэты», опубликованное им под псевдонимом Василий Шишков, - собирательном образе русского поэта:
Пора, мы уходим — еще молодые,
со списком еще не приснившихся снов,
с последним, чуть зримым сияньем России
на фосфорных рифмах последних стихов.
Подлинные русские стихи – всегда последние, уже почти за краем… Выше них – только Само Слово.
Сейчас переходим с порога мирского
в ту область... как хочешь ее назови:
пустыня ли, смерть, отрешенье от слова,
иль, может быть, проще: молчанье любви.
Молчанье далекой дороги тележной,
где в пене цветов колея не видна,
молчанье отчизны — любви безнадежной —
молчанье зарницы, молчанье зерна. –
Вот такие «струящиеся стихи», если применить к ним определение Набокова в «Дру-гих берегах» поэзии Бунина… В том же тридцать девятом, в Париже, за год до того, как по-кинуть кошмарную Европу, Набоков, также от имени Василия Шишкова, создаёт, быть мо-жет, самое горькое и отчаянное своё стихотворение, почти срываясь на крик с первой стро-ки: «Отвяжись, я тебя умоляю!..» («К России). Оно – о предстоящем расставании с русской речью, о тех страшных пересотворениях из пророка – обратно в человека, которого не знало пушкинское слово. Словно дантовские ступени нисхождения в ад уже развоплощали птицу Сирин, двойника Набокова, писавшего на русском до отъезда в Америку в 1940 году:
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня, – мой язык.
Впоследствии в Америке, а затем и в Европе, Набоков не перестал совсем писать русские стихи, им были созданы такие шедевры, как «Слава», «Парижская поэма», «К кн. С. М. Качурину», «С серого севера», но боль от утраты главенствия русской речи вкупе с раз-лукой с родиной не проходила никогда. Словно это она порой вызывала физическое обострение недуга: Набоков сравнивает «проржавленные русские струны» с больными рёб-рами:
Neuralgia intercostalis
О, нет, то не рёбра
- эта боль, этот ад –
это русские струны
в старой лире болят.
(Во время болезни)
Март-апрель 1950
Бунин предчувствовал угасание русской литературы в эмиграции, в стихотворении «Канарейка» он написал о состоянии многих:
На родине она зеленая....
Брэм
Канарейку из-за моря
Привезли, и вот она
Золотая стала с горя,
Тесной клеткой пленена.
Птицей вольной, изумрудной
Уж не будешь, - как ни пой
Про далекий остров чудный
Над трактирною толпой!
1921
Примечательно, что в зеленовато-изумрудных, «райских» тонах Сирин проявляется в поэме «Слава»: «Я божком себя вижу, волшебником с птичьей / головой, в изумрудных перчатках, в чулках / из лазурных чешуй…» Таково, возможно, отражение небес пушкинско-го Петербурга: «Свод небес зелёно-бледный…»
Поиск причин катастрофы революции, «крушения», которая сродни мстительной стихии в «Медном всаднике» («Раскрывшись, бездна отдавала / заворожённых мертвецов» - Набоков, «Петербург» – «Он на трясине был построен», 1922) и вера в возрождение града Петрова («Придёт пора / И воскресенья и деянья, / Прозрения и покаянья…» - И. Бунин, «День памяти Петра», 1923), также роднят души поэтов, как и та старорусская орфография, которой они были привержены, где «буква ять / подобна церковке старинной!» (Набоков), графически похожая на Собор Русской Речи. «Только сны утешат иногда» - признавался Си-рин, и слышал издалека голос из бунинского поместья:
Пора родному краю
сменить хозяев в нашей стороне.
Нам жутко здесь. Мы все в тоске, в тревоге…
Запустение, 1903
С годами прозаик-модернист Набоков, перешедший на английский, всё дальше от-ходил по эстетике от Бунина, тот замечал в переписке с Алдановым, что не смог узнать в набоковских мемуарах себя, читая «развратную книжку Набокова с царской короной на об-ложке над его фамилией, в которой есть дикая брехня про меня – будто я затащил его в ка-кой-то ресторан, чтобы поговорить с ним “по душам”, – очень это на меня похоже! Шут го-роховый, которым Вы меня когда-то пугали, что он забил меня и что я ему ужасно завидую». Но всё та же звезда Сириус сияет над зимним садом. В названии любимейшего бунинского стихотворения для Набокова сквозит имя его русского писателя-двойника: Сирин – «Сири-ус»:
Где ты, звезда моя заветная,
Венец небесной красоты?
Очарованье безответное
Снегов и лунной высоты?
Где вы, скитания полночные
В равнинах светлых и нагих,
Надежды, думы непорочные
Далеких юных лет моих?
Пылай, играй стоцветной силою,
Неугасимая звезда,
Над дальнею моей могилою,
Забытой богом навсегда!
22 августа 1922
«Да, всё в мире обман и утрата... Но не мнима ли сама утрата, если мимолётное в мире может быть заключено в бессмертный – и поэтому счастливый – стих?» - вопрошает Набоков в конце рецензии на «Избранные стихи» Ив. Бунина. Словно благодаря им двоим, волею тёмных судеб русской поэзии, где порой правят «авось да случай» (Бунин), был ис-полнен один из пушкинских заветов: «…И обходя моря и земли, Глаголом жги сердца лю-дей»:
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья
Наш дар бессмертный – речь.
Иван Бунин. Слово, 1915
Анна Креславская
Дом с волшебными зеркалами.
(Концепция дома в романе Булгакова «Мастер и Маргарита»)
Тысячи раз думала, что уже пора - и снова забрасывала идею написать о ДОМЕ. Помните Иванушку Бездомного? Почему же его так звали? Почему из всех вероятных для пролетарского поэта псевдонимов, которые были тогда на слуху - Горький, Бед-ный, Голодный и пр. Булгаков своим безошибочным инстинктом выбрал именно Без-домный? Почему не Безвестный, или не Безымянный? Бездомность как стихия падше-сти бытия - это особо запределльное и противоестественное состояние. Потому что это, в определенной степени, - последнее. Даже у зверя есть нора. Даже у птицы есть гнездо. Даже у рыбы есть заводь и коряга. Бедность, Голод, Безвестность - это все еще предпоследнее. То есть, это, в принципе, является несчастьем, конечно, но не настолько концептуальным: это скорее следствия перемещенности в пространстве трагедии. Но это пространство все еще предполагает крышу. Она еще не отчалила... Голод порождает безумие. Опускается, загоняется в подполье душа. Пространство ла-геря или тюрьмы - это противоположность дому, свободе. Бедность тяжка. - Но и в бедности можно забиться под лавочку своего жизненного пространства. Страшна же бедность именно АБСОЛЮТНАЯ, когда, как говорит один опустившийся персонаж Достоевского, человеку "некуда пойти"! Когда у него настолько ничего нет, что он вынужден селиться в ночлежке для БЕЗДОМНЫХ(!) - как это случилось с героями горьковской пьесы "На Дне" и чуть ранее - его же рассказа "Бывшие люди". Человека бездомного действительно есть все основания занести к подразделу бывших... Чело-веческой жизнью они уже не живут. Горек хлеб изгнания. Дантов плащ отверженно-го... Горечь. Что же касается горечи - это уже трансцендентальное. Выход на внутрен-нее состояние искривленного видения мира. Очень тяжелы последствия для души всяческих невыносимых страданий, о них нам известно от самого Горького и не толь-ко из его повестей "Детство", "В людях", "Мои университеты". Гораздо важнее проци-тированные им слова человека, осмыслившего степень исковерканности души самого Горького. - Горький цитирует в своем очерке "Лев Толстой" слова Льва Толстого об искореженности горьковского характера. Слово ли "горький", оброненное жалостли-вой женщиной у постели измученного подростка Пешкова, задало программу этой искореженности, или - напротив - искореженность привела к идее взять такой псев-доним... - Бог знает. Но могу только сказать: есть четкая корреляция между толстов-ским "искорежили" и булгаковским, вложенным в уста Маргариты по отношению к Мастеру - "искалечили". Это та историческая параллель, которая не может быть не за-мечена. В зеркале булгаковского романа образ пролетарского писателя-буревестника как бы дробится: он отражается в псевдониме пролетарского поэта Иванушки и в пе-рипетиях и страданиях, а также в аксессуарах и частностях внешнего облика и даже отчасти внутреннего настроя Мастера. Вот и псевдоним у булгаковского героя стра-шен, если вдуматься, не менее чем псевдоним ведущего пролетария-классика... Что же до противопоставления двух фигур - безвестного Мастера и всесоюзно известного Горького - думаю, это вещь презанятная. Итак. Горький кочевал из дома в дом в свои ранние годы, позже живал и за границей, откуда уезжать очень не хотел, но был, можно сказать, насильно водворен (тогда еще не знали насильственного выдворения, оно появится позже) в страну, чтобы раскрутить его как писателя по полной, именно поставив на службу режиму. Кончилось это личной трагедией, внутренним кризисом и безвременной смертью. Мастер же был вытеснен из своей квартиры в подвал. Со-вершенно отстранен от литературы после безобразной статьи о "пилатчине", его ро-ман о Иешуа так и не увидел свет, его имя и репутация уничтожены. Вдобавок, по доносу он выброшен из собственного дома. Он был арестован. И признан невменяе-мым. Страх низвел его до состояния пациента клиники душевнобольных. Душа его действительно больна. Это личная трагедия, душевная надломленность разрешается траурным аккордом безвременной гибели. Как говорится - пойдешь направо - пой-дешь налево - конец один. Потому что палачи литературы и дух уничтожения свя-тынь, в целом, - вот они, у руля. Одного широко печатали и пропагандировали, дру-гого не публиковали вовсе. Он и романа своего не завершил. В то время как Горький не только дописал своего Клима Самгина - роман о русском предательстве (!), но и приписал в конце "конец героя, конец романа, конец автора". Противоположности сходятся в месте конечной остановки. При всей разительной противоположности - оба искалечены, искорежены. Уничтожены. Но это все было бы слишком просто. Ведь намек на Горького сквозит и в судьбе Вани Бездомного. Малообразованный сын ремесленника Сталин, прочитав раннюю и довольно посредственную и ходульную вещь внука ремесленника Горького "Девушка и Смерть" (!!!, какое название интерес-ное, а?) сказал о ней: "Это посильнее гетевского Фауста". А Булгаков что после этого делает? - Булгаков пишет своего Фауста-Воланда. И свою "девушку "с желтыми цве-тами" (а также девушку с платком Фриду, зеркала глубоки!) и конечно же ее двойную, двоящуюся смерть (зеркала, опять же...) - Смерть, разбившуюся по двум домам. - Если помните - главные герои умирают дважды: один раз вместе, второй раз поврозь. И одним из героев этого романа, вдобавок, Булгаков помимо МАСТЕРА (это вам не ре-месленник!) делает несостоявшегося пролетарского поэта (разбитое зеркало сквозит внутренней правдой трагедии). Правда, это не Бездомный написал в романе поэму о девушке и смерти. Но зато он написал поэму о юноше и жизни!!! (опять зеркало!) И это в тот момент, когда от него требовалось-то написать именно что о смерти, вернее о не рождении, НЕ СУЩЕСТВОВАНИИ, НЕ бытии Иисуса! И это задание ему дал очень интеллигентный и образованный Михаил Александрович Берлиоз. Ах, до чего ж похож, красавец, на Анатолия Васильевича Луначарского! Разве не оригинально? Разве не опять зеркало? Правда под трамвай (то есть, на принудительную операцию) положили другого важного деятеля... - но зато той же эпохи...* Не забудьте булгаков-скую черную шапочку, точно такая была и у Мастера, и горьковскую тюбетейку, по-жалуйста. Это опять зеркало. Не забудьте также и о "переодеваниях" героев булгаков-ского романа и монолог актера из горьковской пьесы "На Дне" о том, что вся его жизнь - это переодевания. И конечно - страшную смерть Горького, отравленного кон-фетами (!!!) в своем (!) доме (!). Ах, да, падая, Маргарита открыто кричит Азазелло - "ОТРАВИТЕЛЬ"!!! Зеркало с черно-позолоченной рамой, я бы сказала. Но вернемся к лейтмотиву дома. О Доме - думано-передумано. Вообще, булгаковская концепция об-ретения ДОМА Мастером - это у него такое... выстраданное. Сам ведь он сначала жил просто одно время в ... подъезде московского дома, без угла. И никто ни разу не видел его неопрятно одетым или небритым. Бомж-виртуоз Москвы. Забыть состояния этого он не мог никогда. Помните страдания бездомной собаки Шарика с обваренным бо-ком и с жаждой краковской колбасы в глазах? А все эти разговоры об "уплотнении" и реакция Преображенского - там же? - Вот это уже открыто биографическая деталь. Но насчёт Булгакова всегда надо помнить, что он был одним из сильнейших астрологов, просчитал ВСЕ главные даты, знал, как будет развиваться его болезнь и история его страны... В свете этого - слово ДОМ становится еще и гороскопической данностью. Ведь гороскоп состоит из двенадцати домов, в которых проигрывается мистерия бы-тия. Гороскоп сам по себе - это своего рода магическое зеркало-карта вариантов и тенденций жизни. Помните - как Иванушку Бездомного-Понырева тянет ИЗ ДОМА в лунную ночь в эпилоге?.. Это тянут его нереализованные варианты его существова-ния, лунная дорожка (луна - дом смерти) - не происшедшего и минувшего. Ведь не встреть Иван Воланда, Мастера и Маргариту - так бы ему и оставаться БЕЗБОЖНИ-КОМ - то бишь, безбожно врать! Да и пролетарием умственного труда бы, пожалуй, тоже. А так - человек сделал выводы: он изучает историю, тихо, мирно закопан в кни-гах заживо и не досаждает своими фантазиями никому. Кроме жены. Но глаза жены - зеркало любви. Она знает, что это болезнь... Один из современников Булгакова, поэт Пастернак называл творчество "высокой болезнью". Как же назвать приступы не творчества, которыми одержим Иванушка?.. И опять - не зеркало ли это пастернаков-ского образа? Исколотая память успокаивается. Булгаков, будучи очень талантливым астрологом и человеком, приближенным к Сталину - мог знать множество секретов, до которых ему самому даже не суждено было дожить... Он даже знал, что из его соб-ственного дома его мертвое тело будут выносить определенным образом, и обязатель-но крышка гроба не впишется в пространство и стукнет по двери соседа... Так и про-изошло. Из обретенного дома так вот и выносили гроб писателя-пророка, который рассчитал сроки и даты, знал тайны и секреты пространств и людей. Читатель видит и еще одного персонажа, который, так же, как и Бездомный-Понырев не может усидеть в день полнолуния дома. Это тоже зеркало, но фарсовое, искривленное: Николай Иванович смотрит в небо, вспоминая свой полет с голой Наташей на спине... "Богиня, богиня!" шепчет он. Куда же это он летал? Где это все было?! Вот здесь самое время сделать заметочку о свойствах пространства в булгаковском романе. Оно то раздвига-ется до немыслимых зал, открывающихся в "нехорошей квартире" в ночь бала Сата-ны, то сжимается настолько - что Лиходеев оказывается в мгновение ока вместо своей кровати из поименованной московской квартиры - в городе Ялта! Это тоже магия булгаковских зеркал, расширяющих и сужающих событийные каналы, льющаяся вспять музыка в полном смысле слова чертовского веселья, - когда истлевшие покой-ники выскакивают из огня, причем полны сил и энергии - "живее всех живых"... Дом Сатаны, "нехорошая квартира" - противополагается Храму Бога, на куполах которого так дьявольски ярко (!) играют солнечные блики. Всюду натыкаемся мы на искры это-го дьявольского огненного света - отраженный свет солнца на окнах, за которыми живут атеисты обезбоженной столицы, которых квартирный вопрос испортил... Огонь в камине нехорошей квартиры. Он действительно искра, из которой возгорает-ся вновь пламя жизни всех этих бессчетных негодяев, прибывших на бал Сатаны. Но прежде чем начнется бал - происходит сакральное убийство. Прямо в своем доме (!) Воланд расстреливает доносчика и шпиона - барона Майгеля - самое отвратительное существо. Его мерзости не выносит сам дьявол. Вот так расправляется Булгаков с главной тенденцией "эпохи горящих дневников", эпохи, когда люди сжигали самую память о прошлой достойной жизни... Вот так расправляется Булгаков с подлым до-носительством, с предательством доверия. И после этого уже Воланд может заняться привычными своим обязанностями.- Из ДОМА МЫСЛЕЙ - то есть из головы атеиста предложить всем собравшимся гостям отведать кровавый эликсир жизнесмерти (он же эликсир любви, он же духовная чаша). Вполне подходящий для данного напитка кубок - голова Миши Берлиоза, накануне благополучно украденная с собственных похорон. Каким был дом сердца и мыслей Берлиоза мы успели уже узнать. А теперь постигаем всю мощь шекспировского - ИЗ НИЧЕГО и ВЫЙДЕТ НИЧЕГО - пустоту атеистического взляда на мир и утверждение извечного постулата: каждому воздастся по вере его. Ты верил в ничто - ты и останешься со своим ничто в своем ничтожестве. В вечной пустоте. Выпьем, чтобы не о нас с вами это было сказано... Перед нами сво-его рода чаша. В ней пустота. Самое время использовать ее по назначению. Так нака-зана голова, в которой роилось столько умных мыслей, под лобной костью которой собралось при жизни столько сведений - и все они обратились теперь в ничто. Ибо не было в этой голове царя... небесного. Свято место - не бывает пусто! А раз пусто - то по праву принадлежит дьяволу. Безумны на бога ропщущие. И дважды безумны от-рицающие его. Помните, Воланд чуть сам не рехнулся от того, что атеисты в СССР, отрицая бога, отрицают и его собственное существование. Оказывается, Москва - это совсем не такой уж идеальный дом даже для дьявола. Он мучится артритом, хромает, почти дуреет от встреченных и увиденных дуростей... Нет, не такой уж это рай, ой, то есть - ад, я хотела сказать. Он тоже ищет теплого местечка у огня, чтобы согреться. Холодно, неприветливо. Да... И хотя он странник, как и все герои этого причудливо-го романа, - он все облюбовывает и помечает на карте Москвы особые местечки, где граждан полагалось бы взгреть по-настоящему. И команда его - как вы помните - при-ступает к этим инициативам с огоньком... Пожары загораются повсюду, где успела побывать парочка известных нам негодяев. И когда засядет Бегемот на люстре под потолком, он жалобно промяучет, дескать, - примус починяю. Ну, с почином. Горит роскошный и недоступный большинству граждан роскошный провиант магазина Торгсин, сгорает излюбленный ресторан литераторов, горит синим пламенем чуть ли не все в этом мире. Сгорает завод, на котором работает законный муж Маргариты Николаевны, огню предается то, что не выдерживает никакой критики - как ни по-смотри. Горят священные стены Москвы, дома России. НЕ горят только рукописи - огонь их - сожженные - возвращает... Это символ всякой священной памяти. Это меч-та автора - сохранить дом нашего духа. Дом для Булгакова - это действительно идея фикс. Дом, настоящий любимый дом Булгакова - это и Город. Так, с большой буквы он назовет только Киев. - Не Москву. Киев был его первой и пожизненной любовью. Вы помните, как наказан хитрый родственник из Киева, который приехал, чтобы за-владеть московской квартирой покойного Миши Берлиоза? Его спускает с лестницы, запустив в него жареной курицей, Азазелло! Это месть самого Булгакова. Но при всей непереносимо больной любви к Киеву - самому себе роскоши жить ДОМА - Булгаков позволить, думаю, не мог... "В Москву, в Москву" - это девиз не только чеховских ба-рышень. Это девиз централизованной литературы, в самодержавной стране, где все решается в столице. Москва - это ДОМ искусств, наук. Москва - это голова. С нее-то все и гниет. И своего Дьявола Булгаков не без удовольствия помещает именно здесь, по-своему расправляясь с "нехорошей квартирой" государственного масштаба - с Москвой. Дом - это и жёсткие рамки бытия. Это эпоха. Для всех поэтов "без выхода", совершивших компромисс с адским устройством мира - не по вере своей, а чтобы выжить - для всех для них - ДОМ эпохи и обезбоженной страны так или иначе стано-вится тюрьмой... Но томятся здесь как в тюрьме и наиболее честные и бескомпромис-сные. Так сталось с Горьким, с самим Булгаковым. Хотя у одного роман был издан, а у другого нет. Пойдешь направо, пойдешь налево... Всюду натыкаешься на поверхность холодного зеркала, которое не запотеет от живого дыхания... Так сталось и с Ман-дельштамом. - Вот еще почему у бездомного Мандельштама (! квартира его была по-сле ссылки у него отнята, он скитался до конца своих дней без угла!) Жажда дома вы-льется в страшные стихи об избе (тоже такой зазеркальный дом) шестипалой хозяйки, чье имя Ложь - в стихи демонической коннотации к нависшей над жизнью неправды, лжебытия. А ведь у молодого Мандельштама жажда живого зеркала, телесного дома (камень!) и небесного ("раздвижной и прижизненный дом") дома была очень велика! - "Я и садовник, я же и цветок. В темнице (!) мира я не одинок. На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло. Запечатлеется на нем узор, неузнаваемый с недавних пор"... Что же это, как не жажда магического зеркала - а в итоге - холодное мертвое стекло зазеркалья, на которое "с недавних пор" поэт натыкается. Совсем как когда-то бедный романтический герой Гофмана, Ансельм из сказки "Волшебный горшок", ко-торому предсказано: "попадешь в стекло"... и который попадает в стекло недвижимого безвременья... Каково? Ведь Гофман и Гоголь (с его концепцией жизни как стран-ствия и историей магического зеркала-портрета) были любимыми писателями Булга-кова всю жизнь. Наравне с Гете (три Г, как он говорил), чьего Фауста он возлюбил как самого себя... Самой высокой "темницей", избушкой Лжи советского литератур-ного зазеркалья был знаменитый на весь СССР московский Дом на набережной, куда селили особо заслуженных деятелей СССР, в том числе и деятелей искусств, и, ко-нечно же, среди них литераторов. Ох, сколько там сгорело судеб. Как страшно и неве-роятно из него исчезали люди!!! В общем, Булгаков не мог чувствовать себя "дома" ни в такой стране, ни в такую эпоху. Кроме всеобщей лжи, у Булгакова после написания им повести "Роковые яйца" (яйцо ведь - это же тоже такой магический дом, в котором вызревает нечто) - начинается период личной неустроенности: он лишился работы и права печататься... И даже письмо писал вождю - с просьбой - либо трудоустроить его, либо выпустить вон... ("из Москвы, сюда я больше не ездок! Карету, мне, карету!"), чтобы он обрел гоголевское спасение в дороге... Отсюда и в романе смешение, сов-мещение: от ДОМА_Москвы-страны, где распинают правду, к пространствам Иеру-салима - города казненного Бога... Этот город он тоже знал досконально. Но не со-временный - а именно времен Христа. Дело в том, что во времена проживания Булга-кова в Киеве во Владимирском соборе находился подробнейший макет-реконструкция города Иерусалима, выставленная на всеобщее обозрение. И в про-странстве этого белокаменного города маются противопоставленные друг другу судь-бой бездомный бродяга Иешуа и чужак, вынужденный находиться вне дома - живу-щий в отчужденном от него дворце наместник римской империи Пилат. Обретение ДОМА на чужбине - это горький и не самый успешный процесс. Это прожиточный минимум иллюзий. Это уже я говорю вам как бы за кадром. От себя. Отсутствие дома есть некий вид отрицательного жизненного пространства. Точнее, нежизненного, не-жилого пространства, некоего анти-пространства. То есть - пространства нежизни. Царство смерти-небытия. Без протяженности, глубины, дали, без перспектив. Таким бесперспективным пространством будет награжден после смерти Мастер - в своем маленьком домике с маленьким садиком, где будет он, Маргарита, их прогулки, их любовь - застывшая как в черной траурной рамке в неспособности творить и разви-ваться. Ни детей, ни новых книг там уже нет и не будет... Это самый как бы мило-сердный образ ада. Своего рода антирай. Антидом. Тут на минутку мы прильнем к Пушкину. Все-таки - он "наше все". Измученная своей первой и - как выяснится - единственной любовью, скитающаяся во сне душа Татьяны Лариной в своих стран-ствиях забредает в лес, в лесу стоит дом, в этом доме она видит типичную романтиче-скую страшную муть: красавца-мертвеца, чудищ за столом... - помните? Что же такое этот дом в лесу? Избушка на курьих ножках, мандельштамовская изба шестипалой лжи, она же обиталище бабы яги? Дом в лесу присутствует в сказках почти у всех народов мира. Помните Ганса и Гретель и пряничный домик? А итальянская сказка "Кошка", где бедная девушка-труженица, а потом ее сестра-ленивица попадает в под-земный Дом Кошки где-то на опушке леса? Ну и, конечно же наша избушка на курьих (первоначально - корьих!) ножках... Согласно сказочной традиции, дом в лесу рас-сматривается как некий анти-дом, жилище, противопоставляемое дому настоящему. Там не живут. Там - умирают. Таким антидомом выступает булгаковская "нехорошая квартира", в которой поселяется прибывшая в Москву нечисть во главе с Воландом. Там происходили, к слову, и до высадки воландовской команды странные вещи. Из квартиры, как вы помните, пропадали люди. И только пресловутая Аннушка-чума знала, куда они деваются. Но она ведь никому не расскажет. Никому... Отчего же? А вот именно оттого, что это страшный антидом. И ясно ведь каждому, говорящему по-русски, что исчезновение из антидома, который ничем другим и быть не может, как могилой - ведь если что и можно противопоставить пространству, где мы живем - там это только то пространство - где БОЛЬШЕ НЕ ЖИВУТ... То есть - вот она, антитеза: дом - домовина, как это четко прописано в языке украинском, где еще жив язык Древней Руси. Стало быть, люди исчезали в подвалах Лубянки, тот еще веселый дом (!) с направлением в лагеря, статья пятьдесят восьмая, "десять лет без права перепис-ки"... Но мы говорим о квартире, которая сама по себе как могила, нехорошая она. Вот уж странность. Итак, представьте вы на минуту - что из могилы люди исчезают. Ведь это какой-то двойной ужас. Вернее, ужас, возведенный в степень! - Это и есть мате-риализация страшного русского проклятия - ЧТОБ ТЕБЕ ПУСТО БЫЛО... Пустота. - Вот он ужас бесконечных неизмеримых страданий. Теперь понятно, что лучшего те-атра действий для бала Сатаны выбрать трудно. И лучшей фамилии для человека, на которого возложена миссия поэтического доказательства того факта, что Иисуса Хри-ста не существовало - тоже и придумать невозможно. - Только Бездомный. То есть степень падшести такова - что даже провалиться или упасть некуда! Можно лишь бес-конечно бежать вдоль улиц и догонять... Сатану. И в этом беге великолепная пародия (кривое зеркало пушкинского эпизода - скачущего за Евгением - маленьким героем - Медного всадника) - Зеркало - имени Радищева - из Петербурга (Пушкина) - в Москву (Булгакова), где мчится маленький герой, пытаясь догнать всемогущего... но - хромо-го дьявола. Перед нами не просто Иванушка (дурачок), и даже не Иван, не помнящий родства, хотя оба эти смысла-ассоциации его имени просматриваются очень четко - и человек он "девственный", то есть в области знаний не вооруженный и в искусстве ничего не смыслящий. И ни кола у него, ни двора, пролетарий. Он Иван Бездомный. Полный пролет. Всюду. И потому он бежит не только через улицы, он бежит через... дома, ужасные коридоры коммуналок... Но всюду пролет. То ли дело его друг, образо-ванный Миша Берлиоз!- Миша дает ему то самое задание: доказать, что Христа не бы-ло. То есть Миша тут идеолог-комиссар, а Ваня только под козырек берет. Но по-скольку Иванушка - это также и "не помнящий"... - он, забывая, что именно нужно сделать, пишет поэму, в которой Иисус - "как живой", но только... страшно, ужасно злобный, просто отвратительно порочная личность. То есть - Иванушка-дурачок, ли-шенный ДОМА (то есть лишенный пространства жизни и представлений) выворачи-вает христианство в своей поэме наизнанку, при этом Булгаков подчеркивает, что у пролетарского писателя есть, оказывается искра таланта, но направленная против те-чения жизни Берлиозом, то есть человеком (внимание!), живущим в антидоме, в не-хорошей квартире. - Иванушка по указке Берлиоза, по сути, совершает святотатство. - Культовую религиозную фигуру богочеловека он замещает человекодьяволом. Имен-но за это Воланд и компания его не трогают и не обижают... Ну, почти же свой брат! - Сами посудите. Банда лишь морочит его слегка, это да. И отправляет в сумасшедший ДОМ. Где, собственно, и место всем заблудшим в бредовых идеях душам. Но в стране, где все вывернуто наизнанку, как в колдовском зеркале, - разумеется, душами скорбят вполне вменяемые люди. Именно в этом сумасшедшем доме встречает Ваня Бездом-ный Мастера. К ваниной чести, не могу не оговориться, что все же он молодец - не испугался дьявола и преследовал он его вполне бесстрашно! В отличие от Мастера, который сломлен допросами и умер от страха как художник... Примечательно, что и Мастер никак не мог исключить из своей жизни "квартирный вопрос" - скорее, прав-да, сам этот квартирный вопрос и испорченные им люди исключают Мастера из жи-вущих нормальной жизнью и помещают его существование в подвал. Вы, разумеется, помните историю захвата дома Мастера Алоизием Могарычем. Одно имя захватчика чего стоит. По звуку - идолище поганое, змей Горыныч, но какой-то, однако, еще и с оттенком продажности: магарыч - своего ведь рода взятка, есть ведь устойчивое вы-ражение - без магарыча не обойдется. Здесь же намек и на скользкое нутро, имя Ало-изий весьма не по-русски звучит. Что же значит оно? Имя Алоизий - это римская форма немецкого имени Алавис, обозначающего "совершенная мудрость". Действи-тельно, если мы вспомним, как относится к Алоизию Мастер и как подло Алоизий этим пользуется - мы можем восхититься, как и Мастер, сообразительности героя... Он первым соображает - что может и что не может быть опубликовано и почему - словом, кажется непрактичному, интеллигентному и далекому от представлений о классовом пролетарском гуманизме Мастеру настоящим мудрецом! Самый известный на свете Алоизий был признан церковью святым. Это монах-иезуит из знатного рода Гоназага. Он умер, ухаживая за умирающими от чумы... И променял на эту незавидную мона-шескую участь не только знатность и богатства своего рода, но еще и ДВОРЕЦ ис-панского короля, в котором он был пажом... - Теперь, полагаю, вы оцените разящую иронию Булгакова, который даже своим умением давать героям имена, как бы ставит их уродства перед магическим зеркалом истории человечества. Ведь Могарыч пишет на Мастера донос, чтобы завладеть его ДОМОМ. - Разящее, булгаковски точное имеч-ко у хитреца-подлеца-приспособленца, не так ли. Итак, Мастер, создатель бесконеч-ных миров (!) упрятан в романе в два "антидома" - подвал, а затем и в клинику для душевнобольных. Это одно могло уже вызвать горестный возглас Маргариты: "Иска-лечили!"... Ведь Маргарита Николаевна, как мы помним, имела вполне приличный дом... Правда, в этом доме-полной чаше (ах как еще аукнется ей эта "чаша"!) недостает любовного напитка, то есть, попросту говоря - это холодный дом, говоря словами Диккенса... То есть у Маргариты тоже дома, куда хочется идти, - нет. Потому что ей хочется постоянно бежать в подвал. С милым рай в шалаше. Но и из шалаша внезапно (!) ее возлюбленный исчезает. И в доме души (!) нашей героини воцаряется та страш-ная пустота, о которой мы говорили выше. Героиня себя ощущает прОклятой. И то, что перед ней появляется дьявол, она, конечно, воспринимает почти легко и вполне непринужденно. Оговоримся попутно, что по ходу поисков Мастера Маргаритой в романе возникает удивительно знакомая нам тема поиска того, кто находится в доме сердца. Тема Песни Песней... - "не видали ли вы моего возлюбленного"? Но в обезду-шенном пространстве дьявольского города - не у кого спросить. Так сходятся в романе нити поиска возлюбленного (Маргаритой) и поиска Дьявола (а по сути, Бога) Ива-нушкой Бездомным. Помните его иконку, потыренную им из... КОММУНАЛЬНОЙ, то бишь, - общей, квартиры? Кстати, коммуналка - вот еще один образ коммунистиче-ского рая, не зря же ироничный Булгаков вешает в мире атеизма образ Бога именно на "коммунальной" стеночке... Заметим также, что суть поиска булгаковских героев про-тивоположна. - Маргаритой движет любовь, Иванушкой - ненависть. Маргарита обо-жествляет человека, Иванушка очеловечивает и Бога (его поэма) и Дьявола (его нена-висть к Воланду, которого он все же стремится поймать как простого убийцу его дру-га). Что-то мне поет, что в недописанном романе Булгакова страшно недостает одной фигуры рядом с Иешуа - а именно - Магдалины. Зато там есть придурковатый Левий Матвей (о, как он напоминает Иванушку уровнем своего понимания слов Иешуа!) То есть - двое против трех. Практически, Маргарита - Магдалина, как и Иванушка-Левий, было бы замечательной параллелью. Не находите? Но художественные зеркала Булгакова не вместили такой симметрии. - Женщина должна быть сама по себе зерка-лом! Любви и веры. "Я жизнь положу, чтобы твой роман увидел свет!" - И кладет. И роман завершается... в сферах высшего света, который не будет дарован ни Мастеру, ни Маргарите - но будет уделом героя романа Мастера... Маргарита является очень ак-тивным и каким-то невероятно производительным вариантом "зазеркальной" герои-ни. Свою программу она выполняет. И хотя в романе нет Магдалины - зато роман вместил Афрания, Крысобоя. И другие чудесные параллели-зеркала. И одно из таких зеркал соотнесенность прежде всего пространства Дворца Ирода и... клиники Стра-винского, купола Храма в Москве, где встречается Воланд и Левий Матвей с площад-кой, на которой Пилат допрашивает Иешуа, незабвенного Массолита с его рестора-ном и Театра-варьете, а также конторой, в которой почему-то дружно запевают все служащие, трамваем и Торгсином... Остановимся лишь на здании МАССОЛИТА. Там собираются писатели и поэты, "инженеры человеческих душ". Простой смертный не войдет и под своды здешнего ресторана: хорошее питание - удел избранных в этом мире... Самое замечательное, что этот дом в романе существует под названием ДОМ ГРИБОЕДОВА. Ассоциации тут как тут. Во-первых, Грибоедов в сознании читатель-ских масс - автор одного-единственного произведения. Это пример того, что дерзание размером в одно усилие порой приносит весьма престижные плоды. К тому же, это автор театральный, пьесу свою, оканчивающуюся фиаско героя, вернувшегося ДО-МОЙ, а именно - в Москву, где он так и не смог найти "сердцу уголок" - сам автор называет комедией. Это прямое указание Булгакова о том, что в Доме Грибоедова разыгрывается грустная "комедь" имитации высокого предназначения... И действи-тельно - все вы помните, как "скорбит" местная братия инженеров человеческих душ, после известия о смерти собравшего их туда Михаила Берлиоза... За обед ведь уплаче-но. А где еда - там питье, а где питье - там и танцы. Ведь Мише уже нельзя помочь. А то, за что "уплочено" - ведь не выбрасывать же - вот его и вбрасывают, в утробу... Яз-вительнейший человек Булгаков дает зданию МАССОЛИТа имя незаконнорожденно-го А.С. Грибоедова, человека принесшего славу своему отечеству не только на по-прище литературы, но и на поприще дипломатии. По Туркманчайскому договору, подписанному Грибоедовым, к Российской империи были присоединены огромные области Грузии, Армении, Дагестана и части Азербайджана. Грибоедов - человек, от-давший жизнь за свою родину, свой ДОМ, был растерзан на "территории России" - в доме русского посольства в Тегеране... Погиб, сражаясь с оружием в руках на лестни-це этого дома один на один против напавших на посольство бандитов. У него была возможность спасти свою жизнь бегством. Он ею не воспользовался. Во всем, что сделал Грибоедов в жизни, - рыцарская, аристократическая завершенность. И вот те-перь... - Кто же взял на себя такую смелость называться русским писателем? - Кто же заседает в доме МАССОЛИТа? Ничтожества. Как хорошо сказал за кадром Михаил Ромм в своем фильме "Обыкновенный фашизм", когда камера панорамировала по пу-стым лицам писателей третьего Рейха - "ну, с кем остались, с теми и остались..." Убо-гие и бесчувственные представители пролетарской литературы - жалкое стадо деру-щихся за жалкие подачки-привилегии ремесленников. Мастера не здесь! Мастера гниют в подвале Лубянки, ютятся в полуподвальных склепах, коммуналках а то и психушках... И быстро едут в тот самый дом-домовину, откуда нет возврата... Блок, Есенин, Мандельштам, Горький, Хлебников, Цветаева... - вот далеко-далеко не пол-ный список утрат... Сатирическое перо Булгакова расписывает привилегированную публику короткими штрихами - большего они и недостойны. Никто о них ничего не вспомнит, как и они сами не помнят себя, то есть свои загубленные фальшью души. Мы находимся в стране, где и дата рождения самого Грибоедова точно не была уста-новлена. Это страна "ленивых и нелюбопытных" литераторов... - Так их охарактери-зовал, причислив туда же и себя самого, совестливый и гениальный Пушкин в своем посвященном Грибоедову эссе "Путешествие в Арзрум"... Зато как тут любят увекове-чивать имя, ничего не зная и не помня о человеке! Нет, уж поверьте мне - лучшего имени, чем Дом Грибоедова, дому писателей и придумать, как вы понимаете, - нель-зя... Но и задерживаться здесь не будем. Нам надо поспешить сравнить это бездуш-ное(!) место с местом скорбящих душ. А именно - с клиникой Стравинского. Усвоим перед этим главное: две основных противополагаемых в романе идеи сходятся в ме-сте всех душ скорбящих - в клинике Стравинского, в месте не менее примечательном, чем подвалы Лубянки. И там есть свой мудрый ХОЗЯИН... Даже фамилия его рифму-ется с фамилией Дзержинский... КОМПОЗИТОР, своего рода... Примечательно - что в романе неоднократно мелькают фамилии композиторов. Берлиоз - Римский - Стра-винский... Один из них - русский композитор-эмигрант, то есть, человек живущий НЕ ДОМА. Любовь Булгакова к классической музыке - общеизвестна. По долгу службы Булгаков также очень хорошо обязан был разбираться в оперном искусстве, отсюда же и очень колоритные театральные интерьеры бала сатаны в романе. Так что все пра-вильно, эти имена также неслучайны. Главврач клиники для душевнобольных Стра-винский просто адски умен, он практически бог и царь пространства своей клиники. Но вот, во-первых, фамилия у него подкачала - так и займешься поневоле перестанов-кой приставки - живущий не дома композитор и доктор, который лечит тех, у кого не все дома. Да у него ведь и у самого - тоже, ага... - судя по указанию фамилии... - дом совсем в другом месте, чем он сам... И вот у этого хозяина клиники внезапно появля-ется на письменном столе (святая святых мыслителя) маленькая птичка - воробей! - и ничего-то с ней не может поделать большой и серьезный ученый, хозяин своего лич-ного пространства. И воробей сначала исполняет перед врачом наглый танец, а после гадит ему в чернильницу - дескать - видал я все твои выводы, мой дорогой... Есть многое на свете, друг Гораций... И так далее. - Вот что бывает с властителями, точнее с теми, кто себя возомнил властителями и хозяевами "болящего духа", во времена, ко-гда сама эпоха становится пристанищем чертовщины... А тем временем болящие и скорбящие духом, отражающиеся друг в друге образованность и невежество, лежат по соседству с кабинетом Стравинского и маются... - Это и есть герои, лишенные дома. Перемещенные лица - бездомный Мастер и Иванушка Бездомный. А где-то там, в черном зеркале романа в романе сидит чужой сам себе в чужом дворце и чужой стране другой бездомный скиталец, сидит он и допрашивает бездомного (!) бродягу Иешуа. Допрашивает, находясь в отвратительном расположении духа, со страшным приступом головной боли пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат... В романе вооб-ще на каждом шагу параллели и сопряжения ничтожного с грандиозным. Вот сам по-сланник черных сил рассказывает какому-то человеку (и не одному только Берлиозу, буфетчику Сокову - тоже) из Москвы - что случится на его веку... Вот ничтожный и ничего не значащий Варенуха превращается в вурдалака. Вот пиджак всего лишь остается от человека и подписывает бумаги... Потому что ДОМ его тела понадобился коту Бегемоту, и он его просто потырил у человека за его наглое вранье... Еще один дом - Театр варьете - где произойдет сеанс с разоблачениями. Антипод церкви - где все мы как голые перед Богом со своей сутью... И эти антиподы вдруг сходятся. Храм сатаны, где все лицедействуют и врут. Оттуда, как вы помните - выходят голыми... Мы неизбежно должны сначала вернуться к "родному пепелищу и отеческим гро-бам"... То есть к священным домам и домовинам, раз уж мы начали говорить о кон-цепции дома в русском сознании…
(текст эссе в небольшом сокращении)
Михаил Окунь
СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ И КУЛЬТУРА ПИТИЯ
«Поразительно устроен российский алкаш. Имея деньги – предпочитает отраву за рубль сорок. Сдачу не берёт... Да и сам я такой…» Эти слова из «Заповедника» уже носят чуть ли не столь же сакраментальный характер, как и знаменитое «Руси есть веселие пити, не может без того быти» князя Владимира. Но ключевым в этой фразе является, конечно же, признание автора: «Да и сам я такой…» У писателя, отстранённого от своего героя, не со-чувствующего ему, такое признание не вырвалось бы никогда…
Проза Довлатова даёт, естественно, богатый материал по заявленной теме. Вот брига-дир камнерезов Лихачёв из рассказа «Номенклатурные ботинки», выпивающий ежедневно, на банкете в честь открытия станции метро «Ломоносовская» одёргивает своего подчинён-ного Цыпина, страдающего хроническими запоями: «Не смешивай… а то уже хорош». Чело-век, знакомый с российской «культурой пития», усмехнётся бесполезности и даже абсурдно-сти этого совета. И уже не удивится уверенному ответу хроника Цыпы: «Делаю всё по науке… Я в этом деле профессор».
«До изумления, паралича и бреда» пьёт Михал Иваныч из «Заповедника». Но наибо-лее впечатляющие картины «культуры пития» даны в «Зоне» и примыкающем по тематике рассказе «Офицерский ремень».
«До Нового года ещё шесть часов», говорит замполит Хуриев, «а вы уже пьяные как свиньи». «Жизнь, товарищ лейтенант, обгоняет мечту», – отвечает ему рядовой Фидель. Ин-структор Пахапиль пьёт в одиночку шартрез у фанерного обелиска на дальнем конце клад-бища. Но впоследствии это оказывается «шефством над могилами павших героев». Абсурд крепчает. Капитан Токарь от одиночества и тоски пьёт у себя на квартире в компании чёрно-го спаниеля Брошки, которого впоследствии съедают зэки. У каждого пития своя культура.
Пьянство в зоне, условно разделенной на зэков и вохру, приобретает гомерический характер. В казарме «вино из-под дверей течёт», по выражению безымянного сверхсрочника из «Офицерского ремня». А что ещё делать в аду?! («Мне и в аду не худо, – сказал Фидель»).
Вернёмся, однако, в Ленинград 70-х годов. На Конюшенной площади в феврале встречаются два молодых человека. До Гостиного двора они едут на такси (!). Мы-то знаем, что это в паре шагов и ни один нормальный советский таксист на такое расстояние не пове-зёт, даже за рубль, выданный на подсолнечное масло. Подписываются кредитные докумен-ты. И, наконец, деньги на руках. Повествование ускоряется. Обмениваясь, как эстафетной палочкой, шапкой, они преодолевают одну алкогольную дистанцию за другой, посещая при этом «точки» отнюдь не последнего разбора (например, «Асторию»). Но дело, конечно, не в уровне заведений, а в количестве выпитого. Что и доказывает концовка рассказа «Зимняя шапка».
Довлатов мастерски передаёт целеустремленное нетерпение «алкогольной личности» достичь желаемого, «реализоваться». Хотя бы отчасти при этом себя оправдывая. Кстати, термин «алкогольная личность» введён психологами . К чертам, для неё характерным, от-носят, в частности, эгоцентризм и неуживчивость. Но не те же ли качества характерны и для личности творческой?..
И, кстати, довелось лишний раз убедиться, что «жизнь опережает мечту». Вот цитата из «Зимней шапки»:
«По дороге брат начал мечтать:
– Мы закажем что-нибудь хрустящее. Ты заметил, как я люблю всё хрустящее?
– Да, – говорю, – например, «Столичную водку».
Как же удивительно было прочесть на этикетке водки «Путинка классическая» – вслед за «спиртом этиловым ректифицированным „Люкс“», «питьевой специально подго-товленной водой» и сахаром – следующее: «настой хрустящих хлебцев». Так что и насчёт «хрустящей водки» Довлатов не ошибся.
В Ленинграде того времени бороться за раскавыченную культуру пития были призва-ны рюмочные. Первые рюмочные появились в Петербурге в конце 19 века, а в советское время они достигли «расцвета» как раз в конце 60-х – начале 70-х гг. прошлого века. Стоит их вспомнить.
В помещение площадью 30 – 40 кв. м. посетитель попадал непосредственно с улицы. Столики, как правило, были высокими, «стоячими», чтобы клиент особо не задерживался (хотя многим этот фактор отнюдь не мешал «задержаться»). В типовой набор входило 100 граммов водки, обычно в стограммовом гранёном стаканчике, который, естественно, всклянь никогда не наливался, и этот «зазор» в несколько граммов надёжно обогащал буфет-чицу («Без этого никак нельзя, порядок есть порядок!» – говорит Михал Иваныч из «Запо-ведника» о регулярно обсчитывающей его буфетчице.) Плюс бутерброд, обычно с килькой пряного посола на ломтике формового хлеба, накрытой кружочком крутого яйца. Одного без другого (т.е. водки без бутерброда и наоборот) в рюмочной существовать не могло, что лиш-ний раз подтверждает справедливость закона о единстве и борьбе противоположностей. Стоил такой набор, как правило, 1 руб. 80 коп.
Среди рюмочных имелись свои старожилы, свои легенды, свои культовые места. До сих пор, например, на Моховой существует рюмочная, где, по рассказам, бывали и Довлатов, и Бродский. Правда, нынче она перепрофилирована в пивную.
Рюмочные были «демократическими» заведениями, попасть в которые, в отличие от кафе, или, поднимай выше, ресторанов, было несложно.
В 70-х же, как грибы, стали появляться и так называемые «пивные бары» с их «лы-сым» жигулёвским и набором к пиву, состоящим из кусочка скумбрии и каменных чёрных сухарей. Слово «бар» в названии должно было, вероятно, означать некую новую, более вы-сокую ступень, на которой стоит данное заведение по сравнению с просто «пивной», како-вой оно по сути и являлось. Пивные бары были уже не столь демократичны, как рюмочные. В них «сидели», в вечернее время мест обычно не было. Кроме того, кружка пива стоила 28 коп. – на 6 коп. дороже ларёчного.
Несколько лет назад уже бывший мэр Петербурга В.И.Матвиенко решила восстано-вить в городе систему дешёвого общепита, в том числе и рюмочные. В одном из выступле-ний она заявила: «Лучше человек цивилизованно выпьет стопку водки вместо того, чтобы купить бутылку и пить у ларька из горла» . Но, тем не менее, «из горла» было и остается одним из главных, если не основных, «способов употребления» (впрочем, в наше время на помощь пришли продающиеся повсеместно обоймы пластиковых стаканчиков).
В. Уфлянд вспоминает о своей встрече с Довлатовым в Нью-Йорке («Мы простились, посмеиваясь») :
«Мы сидели в лакированно-никелированном кафе и пользовались свежестью утра, еды и мыслей. Я тянул время в надежде, что американская еда утрамбуется и освободится место для следующего куска.
– Кажется, это называлось «Вечер молодых писателей и поэтов Ленинграда», – вспомнил я. – На лестничной площадке Дома писателя такая же давка, как в винном отделе. У нашего соседа за пазухой тосковала бутылка водки. Но он не мог из-за тесноты поднять руку на уровень лацкана, чтобы вытащить ее из кармана.
– Если бы я тогда знал, что у нашего соседа за пазухой бутылка водки, – мысленно от-крутил двадцать два года назад Серёжа, – я бы запустил голову ему за пазуху, открыл зубами пробку и выпил свою треть.
– А чем бы занюхал? – задним числом забеспокоился я. – Как бы ты поднял к носу ру-ку с рукавом?
– Я бы занюхал воротником, – не растерялся Серёжа.
Я внутренне содрогнулся:
– Водка, нагретая до температуры человеческого тела! Из горла! Занюханная ворот-ником! Это чрезвычайно чревато.
– Особенно для печени, – согласился Серёжа. – Хорошо, что я тогда не выпил...»
Тут перед нами, очевидно, характерный диалог для литературных молодых людей то-го круга, к которому в 60-х – 70-х гг. принадлежали и Довлатов, и Уфлянд, – с его подхваты-ванием мысли собеседника, доведением ее почти до утрированного вида, с переходом к словесной дуэли…
Вообще же, если ретроспектировать проблему пьянства на несколько веков назад, надо заметить, что шла она в России путём, так сказать, укрупнения. Вместо кабаков стали вводить т.н. «кружечные дворы», где водка малыми порциями не продавалась. Но, как заме-чал Адам Олеарий в своём «Подробном описании путешествия голштинского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 гг.», «ежедневного пьянства, однако, эта мера по-чти не прекратила, так как несколько соседей складываются, посылают за кувшином или бо-лее и расходятся не раньше, как выпьют всё до дна; при этом часто они падают один рядом с другим. Некоторые также закупают в больших количествах, а от себя тайно продают в чар-ках. Поэтому, правда, уже не видно такого количества голых, но бродят и валяются немно-гим меньше пьяных» .
Да и другие иностранные путешественники того времени (Флетчер, Рейтенфельс, Корб, Фан-Кленк, Перри) также дают впечатляющие картинки «культуры пития». Так, Яков Рейтенфельс припечатывает («Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии», 1680 г.): «Хотя русские и стараются извинить своё постоянное пьянство, ибо они предпочтительно пьют водку и днем и ночью, тем, что, кроме давнишней привычки (весь север-де уже с издавна много пьет), оно им еще необходимо для защиты от холода, но всё-таки им не удается вполне смыть с себя позорное пятно пьянства ».
Впрочем, некоторые путешественники отмечают, что живущие в Москве немцы от-нюдь не уступают в этом вопросе коренным московитам.
И.Сухих, давая сравнительную характеристику творчества Довлатова и В. Ерофеева , и сопоставляя, с одной стороны, меню «гоголевского обеда №3» (суп, лабардан, чернослив, водка, селёдка, сёмга, икра) и «чеховского обеда» (икра паюсная, севрюга, керченский пуза-нок с прованским маслом, водка, красное вино, индейка жареная, мороженое с ромом), и, с другой стороны, ассортименты вокзального буфета в Луге (который «интуитивно выявил» герой «Заповедника») или какой-либо московской Веничкиной забегаловки, делает есте-ственный вывод: «Относительное разнообразие крепких напитков никак не компенсируется скудостью закуски».
Но некоторые советские люди, как мы помним из старого анекдота, при всеобщем ра-венстве были «равнее других». Петербургский еженедельник «Невские ведомости» (№3, июнь 1991 г.) предложил своим читателям любопытный гастрономический конкурс. Надо было ряд из двенадцати блюд разделить на два меню. «Фишка» состояла в том, что ряд этот образовывали произвольно перемешанные блюда из двух меню, разделённых семьюдесятью тремя годами отечественной истории. Одно было предложено гостям, приглашенным на юбилейный обед в честь 300-летия Дома Романовых (1913 г.), заказанный московскому ре-сторатору Левинсону и оплаченный из собственных средств Николая Второго. Другое явля-лось ежедневным набором для делегатов 27-го съезда КПСС, состоявшегося в марте 1986 г.
Читательские усилия оказались напрасными, и приз остался в редакции. Вот этот ряд: 1. Помидоры, фаршированные лососиной и крабами. 2. Эклеры с сёмгой и муссом из дичи. 3. Салат с огурцом. 4. Цыплята с трюфелями. 5. Седло дикой козы с гарниром. 6. Стерлядь по-императорски. 7. Фромаж из дичи в апельсине. 8. Спаржа с соусом. 9. Цыплята в кокоте с белыми грибами. 10. Суп черепаховый и пюре из кур со спаржей. 11. Галантин из индейки с фруктами. 12. Рулет из поросёнка с черносливом. Остается добавить, что блюда 1,2,7,9,11,12 принадлежали к «коммунистическому» меню; 3,4,5,6,8,10 – к «царскому».
Ничто не меняется в отношении «населения» к «культуре пития» – да и почему, соб-ственно, должно меняться? Не так давно одна моя знакомая проводила опросы о качестве ал-когольной продукции по заданию фирмы-производителя. Отвечая на вопросы, народ – и «любители», и «профессионалы», – сосредоточивались, внутренне подбирались, говорили серьёзно и подробно. Один, увидев пачку незаполненных анкет, вызвался ответить и за свое-го товарища, с которым только что расстался. А на отказ (мол, каждый может отвечать толь-ко за себя) горячо воскликнул: «Да я в его образ запросто войти могу!» Мне почему-то ка-жется, что эта фраза порадовала бы Сергея Донатовича.
Друзья Довлатова свидетельствуют, что, живя в Америке, «писал он ежеутренне с рассвета после любых неумеренных поздневчерашних разговоров и распитий» (В.Уфлянд). Может быть, в том и состоит Довлатовская «культура пития» – вставать с рассветом, садить-ся за машинку и продолжать делать из жизни неиссякаемый источник своей прозы? – пока не прервалась «цепь хорошо организованных случайностей»…
Ефим Гаммер
ШАЛИТЬ ТАК ВМЕСТЕ С ПУШКИНЫМ
две строки – одна импровизация
1.
А.С. Пушкин, «27 мая 1819»
«Когда ж вновь сядем вчетвером
С ****ьми, вином и чубуками?»
«О, Боже! С кем мне и на ком
Слагать стихи прекрасной даме?
Я в одиночестве своем
Кажусь себя сам мудаком.
Вся жизнь – театр! И я тайком
Играю роль в ужасной драме».
Е.А. Гаммер
2
А.С. Пушкин, «Юрьеву».
«3дорово, молодость и счастье,
Застольный кубок и бордель!»
«Живу, плюю на все напасти,
И, кстати, попадаю в цель.
Мое – во мне не перебродит
Хмельно кружит в мозгах метель,
И будто каждый член на взводе.
И тянет заглянуть в бордель».
Е.А.Гаммер
3
А.С. Пушкин, Без названия
«Восточные фигуры
Ебливых кукониц»
«Встречал я. Шуры-муры
И падал, скажем, ниц.
Подайте поцелуйчик,
Примите не по лжи.
Дарую жизни лучик
И искорку души».
Е.А.Гаммер
4
А.С. Пушкин, «Телега жизни»
«И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел! ****а мать!»
Так было, есть и быть от веку,
Пока в миру нам куковать.
Гони, Пегаска! Мне ковыль!
И соблазняй чужих кобыл!»
Е.А. Гаммер
5
А.С. Пушкин, «Репутация г-на Беранжера»
«Морочил вас, к винцу подсев поближе,
И ваших жен похваливал да еб?»
«А как иначе? Я, небось, не рыжий.
И не безмозглый остолоп.
Когда весна¬, не усидеть на месте.
Карета подана, душа любви полна.
Я еду к вам и будет все по чести.
А если нет, в том не моя вина.
Спросите у волхвов иль тех, кто выше чином.
Промойте уши, вот он – глас небес:
– Ищите женщину, и будьте с ней мужчиной.
Где пал – там встал! Где лег – там слез!».
Е.А.Гаммер
ПЕРВЫЙ АПРЕЛЬ – НИКОМУ НЕ ВЕРЬ
Изначально 1 апреля праздновалось в нашем подлунном мире как день весеннего равно-денствия. Этот день был наполнен шутками, шалостями, прибаутками. А побудительной причиной для рождения розыгрышей послужили капризы природы, не скупящейся на до-вольно неожиданные перепады погоды: вместо теплого дождичка подчас одаривала обваль-ным снегопадом.
В начале восемнадцатого века День смеха, или День дураков, как его нередко называли в России, добрался до Москвы. В 1703 году в белокаменной глашатаи призывали на улицах всех желающих сходить «за бесплатно» на «неслыханное представление». Почитателей Мельпомены набилось в театр, как сельдей в бочку. Но когда распахнулся занавес, зрителям вместо языкастых артистов предстало бессловесное полотнище с надписью: «Первый ап-рель — никому не верь!»
Так в народе родилась предпосылка для сочинения знаменитого присловья «Бесплатных бутербродов не бывает». А у писателей новая тема для своих произведений.
Например, осенью 1825 года А. С. Пушкин писал в письме А.А. Дельвигу:
«Брови царь нахмуря,
Говорил: «Вчера
Повалила буря
Памятник Петра».
Тот перепугался:
«Я не знал! Ужель?»
Царь расхохотался:
«Первый, брат, апрель!»
Ох, «первый, брат, апрель!» Каких только розыгрышей не случалось, приводя иногда к трагическим последствиям. Об одном, случившемся в первой половине семидесятых, я се-годня и расскажу.
ПОПУТЧИК
Его щупающий взгляд скользнул по мне и тут же вильнул к купейному окну. Прошелся наискосок по привокзальному зданию, вымечая пивной ларек.
- Сообразим? - он вопрошающе уставился на меня.
Я смущенно пожал плечами, не зная, что сказать. Он одобряюще хлопнул ладонью по моему колену и грузно поднялся с дивана.
Через окно я видел его, тяжеловесного, но стремительного, прорубающего тоннель в людском потоке.
Я отвел рукав кителя, посмотрел на часы: до отхода поезда оставалось пять минут.
Он ворвался в купе, отфыркиваясь в усы подобно моржу, и выставил на столике батарею бутылок. Летнее солнце заплескало на жестяных крышечках, будто в лужицах талой воды.
- Значит, вдарим? - голос его прозвучал весомо, но доверительно. - Люблю пивко, в осо-бень рижское. А ты какого мнения на этот счет – на счет бутыльброда?
Он сощурился, обозначив на пухлых, изрезанных поперечными морщинками, губах улыбку, достал из саквояжа сверток в вощеной бумаге. Затем, словно что-то вспомнив, зна-чительно кашлянул и представился:
- Масолов, Пашка... Был боцманом на сухогрузе. Каком? Да разве упомнишь все парохо-ды, на каких ходил… Теперь отморячился. К берегу пришвартовался. Работаю в портофлоте. А ты? По кителю видать из железнодорожников будешь.
- Из них. Но не совсем. Из железнодорожной газеты. Корреспондент.
- Ага! Так я тебя, значит, правильно угадал?
- Почти правильно.
- В этом случае, - сделал ударение на «а», - коли твоя железная душа, железнодорожник, повенчана с вечным пером, то в самый раз ударить по пивку.
Я покосился на ребристую облицовку столика, примериваясь сбить крышку с запотелого горлышка бутылки.
- Будет, браток, портить общественную мебель!
Масолов взял бутылку в руки и умело, ухватив снизу хваткими пальцами за острые края крышки, сдернул ее.
- Получай! Как в аптеке!
Он присосался к горлышку и, сладострастно почмокивая, в несколько глотков опорож-нил стеклянную посудину.
- Красота! - попутчик увесисто шлепнул себя по животу. - Вот брешут люди: пиво, мол, вредно. Ерундят! Толстеют, правда, от него – это да! В особень те, у кого комплекция к это-му склонна. По мне видно. Но и тут ничего страшного. Моя разводная жена, что гонит на размен квартиры, по этому поводу говорила: «Любимого тела – чем больше, тем лучше». Зо-лотые слова. Золотая жена. Сплошное золото, а вот ломбард не принимает.
Поезд, убаюкивая, ритмично постукивал на стыках рельс, уходил от вокзала в смутную, заштрихованную тучами сторону неба, к той точке, где оно соприкасалось с путями.
Вечером, когда я незаметно для себя самого задремал, радиоточка разразилась свирепым маршем. Я испуганно дернулся и, потирая ушибленный затылок, открыл глаза.
Напротив по-прежнему восседал Масолов, но уже в изрядном подпитии.
На столике, кроме пивных бутылок, красовались еще и виные.
- Из ресторана, - пояснил моряк и поднялся во весь рост, чтобы приглушить радио.
«А не ты ли включил его на полную громкость?» - подумалось мне.
- Не обессудь, браток, - вяло выговорил он, очевидно, догадываясь о моей мыслишке. - Не сподобился еще пить в одиночку. Компанейский я парень. Мне общество нужно… Нет, не подумай, и по трезвой лавочке, - помял в пальцах сигарету. - Без компании я, как судно без вымпела, - полыхнул спичкой, затянулся дымком. - Давай и портвейну уговорим.
Что-то в нем за прошедшее время, пока я кимарил, переменилось. Что? Голос. В нем уже не катались бойкие биллиардные шары. И лицо. Ранее вылизанное довольствием от массив-ного лба до пышных усов, ныне… Оно гляделось каким-то линялым, расплывчатым пятном с черными проталинами глаз.
- Эх, жизнь-жестянка! – начал Масолов, разливая крепчак по стаканам. – Лагом не изме-ришь, эхолотом не прощупаешь. Вот ты мне скажи, а… скажи, железная душа, железнодо-рожник… откуда берутся эти самые шутники? - досадливо махнул рукой. - Не знаешь, да? И я не знаю. А тут еще придумали по нашу душу праздник для дураков и их приспешников. Праздник смеха называется. И справлять его надо первого апреля, в день, так сказать, розыгрыша. Мне через этот розыгрыш душу вынули, железная ты душа, железнодорожник. А душа не зубной протез. Назад, на законное место – шалишь! – ее не поставишь.
- Чем же тебя достали? - спросил я, пряча зевок в ковшике ладони.
- Было это которое время назад. Мне только стукнуло тридцать, а смотрелся куда моложе, в особень, когда выряжен по форме, - его заинтересованный взгляд пытался нащупать мое уплывающее сознание. - Слушаешь?
Я кивнул, чуть не уронив подбородок. И подпер его рукой, чтобы не соскальзывал к столу.
- Слушаю…
Он приложился к стакану, опорожнил его, вытер рот рукавом пиджака.
- Приехал я, значит, к деду, в Валку. Это такой пограничный городок, между Латвией и Эстонией. Приехал, значит, отпуск отгуливать. И надо же такому уродиться, девушку там встретил, точь-в-точь по душе. Машеньку. По соседству от деда жила, через два дома.
Разморенный от купейной духоты, я клюнул носом. Очнулся от голоса проводницы:
- Кто хочет чаю?
- Два стакана, - бросил попутчик и, будто не заметив, что я проспал первое действие его рассказа, продолжил свои воспоминания. - Письма от нее шли косяком. Зайдешь из плава-нья в порт, так на тебе, пожалуйста, штук десять этих самых писем. Ну, думаю, дождусь опять отпуска и поеду жениться. Вот с этим предложением и сел за ответное письмо. А тут, на тебе – аврал. «Чиф» - по-вашему, сухопутному, железная ты душа, железнодорожник, это будет старпом, вот он меня и вызвал на палубу. То да сё… Пока управлялся с якорным ящи-ком, мой сосед по кубрику Волька-паршивец в письмецо вставил свою отсебятину, юмор-ную, по его мнению. Причем, под подписью капитана, стервец! Мол, смыло меня за борт в открытом океане, на корм рыбам, так сказать. И никто не отыщет, как в песне, где могилка моя. Сойдя на берег, тут же отправил докуменцию авиапочтой с уведомлением – «вручить первого апреля». А я? Я… Ничего не знал. Думал, письмо мое в иллюминатор выдуло. Написал другое, бросил в почтовый ящик. И… Ну, да, ты, конечно, врубился: мое письмо запозднилось.
- Что же приключилось?
- Не догадываешься? Отравилась она. Машенька моя. Люминалом. Дед сказывал по те-лефону: самолично видел, на «скорой» ее увозили в больницу. И как раз на этот их празд-ник – первого апреля. Вот так! Не до смеху мне было. Напился. Вольке-паршивцу, как про-знал про его шутовство, все зубы пересчитал. Но не полегчало. С тем и живу… А сейчас, а недавно… Опять дед звонил. Видел, говорит, ее на квартире, когда вызвали ради сантехни-ческих работ. Живая опять. Приезжай, говорит, грехи замаливать, заодно и свадьбу сыграем. Как считаешь, железная ты душа, железнодорожник, примет она меня? Простит?
Я пожал плечами.
- Ты ведь ни в чем не виноват.
- Это и мне так видится. Но ее глазами, может, все видится по-другому.
- Съезди – проверь.
- Вот и еду…
Из коридора послышалось:
- Чай!
Масолов открыл дверь, пропустил проводницу.
- Девушка, как вас звать?
- Дадите полтинник, не ошибетесь.
- И пачку печенья, - сказал моряк, расплачиваясь. - Когда будем в Валке?
- Да через час двадцать минут – по расписанию.
Проводница отсчитала сдачу.
Масолов сказал:
- Оставьте себе, - и вдруг неподотчетно для себя самого добавил: - Я вот женихаться еду. Как считаете, примут меня?
- Я бы приняла, - рассмеялась проводница.
- Во-во! - Масолов посмотрел на меня, будто ожидал подтверждения сказанного.
И я согласно кивнул.
- Примет.
ПУБЛИЦИСТИКА
Владимир Спектор
О МЕЖРЕГИОНАЛЬНОМ ПИСАТЕЛЬСКОМ СОЮЗЕ
Межрегиональный союз писателей, Конгресс литераторов Украины, Региональный союз пи-сателей Приднепровья, Южно-русский союз писателей, творческие объединения и ассоциации, к примеру, «Киев ПОЭТажный», «Стражи весны», «СТАН»… В них входят сотни одаренных авторов, реализующих свои способности, свой талант на русском или украинском языке.
В 1993 году незабвенные Олег Бишарев, Александр Довбань, вместе с друзьями после по-ездки в Москву к Сергею Михалкову, Юрию Бондареву, Расулу Гамзатову сумели организовать новый украинский Межрегиональный союз писателей. Сегодня более 600 литераторов из 18 областей Украины, а также из России, Беларуси, Казахстана, Германии, Израиля, США, Франции объединены этим писательским союзом, и уже это говорит о том, что он востребован. Но говоря о русской литературе в Украине, вероятно, необходимо вспомнить и назвать организации, объединя-ющие писателей, пишущих на русском языке и отвергнутых (именно по языковому принципу) Национальной спилкой. Среди них – наиболее крупный и структурированный большому счёту, читателю всё равно, состоит ли автор полюбившейся книги в какой-либо организации. Но писатели стремятся объединиться. Принадлежность к союзу указывает на определённый уровень. И в этом его главное предназначение - давать ощущение профессионализма, принадлежности к писательско-му сообществу, оказывать поддержку (в основном, моральную) в издании книг, отмечать премиями лучших, выпускать газеты, журналы, альманахи. Изначально МСП – бесконфликтный, ибо для них нет почвы и основания. Здесь нечего делить, ибо ни власти, ни денег творчество не даёт. А талант у каждого – только свой, и потому нам не должны быть присущи интриги и конфликты, которыми славятся организации, обладающие имуществом, недвижимостью, средствами.
Среди членов Межрегионального писательского союза – известные по меркам нынешнего времени, талантливые авторы Лада Федоровская, Ким Иванцов, Павел Бессонов, Светлана Скорик, Наталия Морозова-Мавроди, Иван Нечипорук, Елена Буевич, Виктор Мостовой, Елизавета Хапланова, Ирина Горбань, Виктория Полякова, Платон Беседин, Марианна Гончарова, Олег Федоров, Юрий Полисский, Василий Дунин, Наталья Романова, Александр Товберг, Александра Фрольченкова, Любовь Цай, Александр Сигида, Сергей Евсеев, Андрей Линник, Владимир Шестаков, Юрий Лебедь, Юлия Дубчак, Ирина Гирлянова, Виктория Мирошниченко, Сергей Кащенко, Сергей Дунев, Иван Волосюк, Геннадий Сусуев, Валерий Сурненко, Лариса Вольная, Сергей Черепанов, Элеонора Булгакова, Олег Бондарь, Ольга Беда, Александр Морозов, Сергей Кривонос, Надежда Петрова, Виктор Шендрик, Антон Ворожейкин, Вячеслав Пасенюк, Сергей Зарвовский, Маргарита Мыслякова, Евгений Матвеев, Людмила Черкашина, Инна Ковалева, Павел Кашаев, Лариса Яворская, Елена Кисловская, Людмила Буратынская, Александр Морозов, Александр Акентьев, Виктория Федоровская, Иван Чалый, Людмила Гонтарева, Марк Некрасов-ский, Елена Заславская, Сергей Прасолов, Любовь Парамоненко, Александр Конопля, Владимир Предатько, Василий Толстоус, Анна Солодкая, Михаил Квасов, Людмила Гречаник и многие, многие другие.
А вот ещё несколько имен писателей, которые в Межрегиональный союз не входят, но чьи-ми произведениями может гордиться русская словесность не только Украины:
Наталья Вареник, Валерий Полуйко, Василь Дробот, Андрей Медведенко, Татьяна Дейнеги-на, Глеб Бобров, Юлия Грувер, Наталья Агафонова, Алексей Торхов, Людмила Шарга, Илья Рейдерман, Елена Морозова, Татьяна Литвинова, Константин Реуцкий, Игорь Годенков, Александр Корж, авторы, пишущие под псевдонимами Ярослав Веров, ОЛДИ...
И, наконец, те светлые имена, которые сегодня озаряют небеса, а в прошлом принадлежали русским писателям Украины:
Михаил Матусовский, Риталий Заславский, Иосиф Курлат, Тарас Рыбас, Владислав Титов, Юрий Каплан, Святослав Славич, Олег Бишарев, Владимир Гринчуков, Николай Хапланов, Павел Баулин, Дмитрий Зуб, Михаил Патрик, Олег Вольный…..До последнего времени (к сожалению, война сломала не только судьбы людские, но и планы) под эгидой МСП выходили газета «Отраже-ние», литературные альманахи «Свой вариант», «Русское просвещение», «Ковчег», «Харьковский мост», «Сумы», «Многоцветие имён», другие.
На сайте «Свой вариант» только зарегистрированных авторов и читателей – свыше 10 тысяч. Нельзя не сказать и о ставших престижными и почётными литературных премиях имени Владими-ра Даля, Бориса Гринченко, Михаила Матусовского, Владимира Сосюры, Татьяны Снежиной, Олега Бишарева, имени «Молодой Гвардии», «Свой вариант».
Лауреатами стали выдающиеся писатели, такие как Сергей Михалков, Юрий Бондарев, Иван Переверзин, Владимир Бояринов, Владимир Гусев, Жорж Нива, Юрий Поляков, Владимир Костров, Евгений Рейн, Александр Лозовский, Николай Малахута, Лада Федоровская, Василий Дунин, и многие другие. Совместно с Исполкомом Международного Сообщества писательских союзов и Конгрессом литераторов Украины учреждены ещё две Международные премии – имени Тараса Шевченко и имени Григория Сковороды.
Писательский союз, традиционно не имея никакой поддержки, действует, выживая в усло-виях блокады. При участии и под эгидой МСП проводятся фестивали, конкурсы, идут телевизион-ные и радиопрограммы. Всё это – элементы деятельности организации, и всё это – делается только на энтузиазме, без какого-либо финансирования со стороны властных структур. К сожалению, без такой поддержки трудно реализовывать даже самые светлые и добрые начинания. Несколько лет предпринимались попытки провести масштабный литературный фестиваль «Свой вариант» в Луганске. Да, это затратное мероприятие. Но, во-первых, что называется, в пределах разумного. А, во-вторых, эти затраты окупятся моральным эффектом от общения с лучшими поэтами Украины и России, ростом престижа и уважения ко всем, что вложит свои усилия в организацию фестиваля. Жаль, что это не очевидно для тех, кто мог помочь, но не хотел.
В Украине уже несколько лет существует «Конгресс литераторов Украины», который был создан на базе МСП. Конгресс – это творческий союз, центр его находится в Киеве. В принципе, в наших рядах – одни и те же люди. Разница в составах – минимальная. Александр Корж, Валерий Басыров, Лариса Скорик достойно вели развитие организации после трагической кончины основателя КЛУ Юрия Каплана. Сегодня во главе КЛУ – лауреат Шевченковской премии, легендарный Дмитрий Стус. Среди добрых дел Конгресса - выпуск Антологии «Русская поэзия Украины. 20 век», издание газеты «Литература и жизнь», учреждение премий имени Юрия Каплана, Арсения Тарковского, Бориса Антоненко-Давидовича, совместные с МСП акции «Золото переводов», «Схид и заход – разом».
Толстой писал: «Истина не может заставить человека быть недобрым, самоуверенным, чван-ливым. Проявления истины всегда кротки, смиренны и просты». Чего скрывать, есть среди руководителей некоторых писательских организаций спесивые и далёкие от доброты личности. Наверное, не читали Толстого. Но это уже их беда, а не наша.
Большие надежды возлагаются на сотрудничество с Международным Литературным фондом. Президиум МЛФ пообещал выделять средства республиканским Союзам для издания книг переводов и проведения конференций. А Международное сообщество писательских союзов во главе с И.И.Переверзиным – это, без преувеличения, свет в окне для всех, кому дороги традиции великой русской литературы. В последние годы МСП ощущал поддержку Сообщества адресно и конкретно. Выходит «Общеписательская литературная газета», работает сайт МСПС.
Среди украинских творческих союзов МСП – единственный, не имеющий государственной поддержки, но сумевший добиться признания как внутри страны, так и за рубежом, создать жизнедеятельную структуру, привлекающую в наши ряды всё новых и новых членов, среди которых, что особенно отрадно, много талантливой молодёжи. На мой взгляд, этому способствует и нравственная атмосфера Союза, в которой основными ценностями считаются доброжелательность и порядочность, справедливость и солидарность.
Не секрет, что большинство талантливой молодёжи с удовольствием идёт в МСП, предпочи-тая его нравственную атмосферу. Романова, Чернов, Беседин, Дубчак, Грувер, Легещич, Агафонова, Орленко, Шуруй, Гаврилюк – за ними будущее украинской литературы. Впрочем, это же можно сказать о некоторых участниках творческого объединения «СТАН», чьи сборники отражают творческие поиски молодых литераторов. Большая заслуга в том, что это объединение даёт возможность представить свои произведения читателям, принадлежит членам МСП Александру Сигиде, Геннадию Сусуеву, Анатолию Грибанову.
Уже 18 лет представители МСП участвуют в организации региональных фестивалей детской и юношеской поэзии «И пробуждается поэзия во мне» вместе с Луганским Лицеем иностранных языков во главе с заслуженным учителем Украины Анатолием Каташовым, и «Молодые голоса» вместе с Луганской библиотекой для юношества во главе с заслуженным работником культуры Украины Светланой Аладжалян. Эти фестивали показывают колоссальный потенциал молодых авторов. Лауреаты этих фестивалей становятся членами молодёжно-юношеской писательской организации имени Владимира Даля.
В советское время писателей не зря называли «инженерами человеческих душ», прекрасно понимая, какое влияние оказывает литература на культуру, самосознание и воспитание общества (в том числе и на идеологию). Игнорирование писателей, их проблем приводит к обнищанию душ, деградации общества, к культу антиидеалов. Можно с уверенностью сказать, что все книги наших коллег по Союзу в меру своего таланта и способностей направлены на воспитание добрых чувств, светлых мыслей и идеалов. В этом, наверное, и состоит миссия писателя – говорить о добре, о чести, о совести, о порядочности, о дружбе и любви. В этом – и назначение литературы, отражаю-щей события, анализирующей их, помогающей сделать правильный нравственный выбор. И поэтому наша задача – писать как можно талантливее, чтобы в творческом соревновании одержать победу над антилитературой. Но как пробиться к читателю? Я думаю, это проблема и творческого Союза и государства, забывающего, что сами пробиваются, в основном, бездарности. А талантам – надо помогать. И не только в издании книг.
Несмотря на то, что нас не замечают или не хотят замечать, мы существуем, развиваемся, до-биваемся творческих успехов. Но всё это, как говорят, вопреки, а не благодаря. А ведь как много говорится о поддержке и развитии национальной культуры! Подчёркиваю, национальной, независимо от того, на каком языке писатель создаёт свои произведения – на украинском или русском, татарском или греческом.
Вот только часть реальных дел, которые можно занести в актив писательского союза за по-следние годы:
• Под эгидой МСП издаются альманахи «Свой вариант» (действует одноименный сайт), «Стражи весны», «Харьковский мост», «Счастьенский вариант», «Свиток», «Ковчег», газета «Отражение»
• МСП учредил ряд литературных премий, среди которых – имени Владимира Даля, имени Бориса Гринченко, имени Михаила Матусовского, имени Владимира Сосюры, имени «Молодой Гвардии», имени Татьяны Снежиной, Почётные дипломы имени Владимира Гринчукова и Виктора Гоняйло
• МСП – соучредитель масштабного литературного фестиваля «Славянские традиции», а также принимает активное участие в фестивалях «Пристань менестрелей», «Оберег памяти» (поэзии и авторской песни), «Интерреальность. Ностальгия по настоящему», «Рыцари слова», «Стражи весны», «Город Дружбы приглашает», «Славянская Лира» и др.
• Молодые авторы, члены МСП участвовали в Международном совещании молодых авторов в Переделкино, где продемонстрировали высокий уровень творчества
• Работают литературные объединения в Луганске, Харькове, Днепропетровске, Одес-се, Сумах, Херсоне, Виннице, Полтаве, Кременчуге, Запорожье, Стаханове, Красном Луче, Горловке, Макеевке, Дебальцево, Дружковке, Днепродзержинске…
• Создана детско-юношеская писательская организация МСП имени Владимира Даля (президент – член МСП, заслуженный учитель Украины Анатолий Каташов)
• В течение 18 лет ежегодно проводятся фестивали детско-юношеской поэзии «И про-буждается поэзия во мне…».
• Под эгидой КЛУ и МСП состоялась акция «Ваш голос почують нащадки від Сходу до Заходу», в рамках которой прошли литературно-музыкальные вечера луганских поэтов и музыкан-тов в Тернопольской области
• Под руководством членов МСП активно работают литературные студии «Стражи весны» (Горловка, рук. Иван Нечипорук), «Третий цех» (Харьков, рук. Олег Бондарь), «Поэтиче-ские витражи» (Дружковка, рук. – Елена Кисловская), литобъединение имени В. Сосюры (Дебальцево, рук. – Александр Морозов), «Стахановец» (г. Стаханов, рук. Виктор Мостовой), «Факел» (Днепродзержинск, Светлана Приходько), «Счастьенский вариант» (рук.Квасов, Людмила Машковская), «Киев ПОЭТажный» (Олег Федоров)…
• Членами клуба ЛИНК (Луганск, Юрий Цыганков-Серебряков, Любовь Цай), регуляр-но издаются коллективные сборники, три из них изданы совместно с писателями клуба «Крыло» (г. Алексеевка Белгородской области, Россия).
• МСП принимал участие в литературных вечерах, посвящённых юбилею журнала «Радуга», организовывал творческие встречи с ведущими поэтами, прозаиками и исполнителями авторской песни Виктором Шендриком, Владимиром Мироновым, Платоном Бесединым, Сергеем Никитиным, Александром Городницким, Юрием Кимом, Алексеем Иващенко…
Успешно реализуется акция "Золото переводов", в рамках которой выходят в свет переводы стихов с украинского на русский и наоборот. Лауреатами стали Виктория Мирошниченко и Юрий Кириченко, Павел Кашаев и Любовь Цай.
Несколько лет назад усилиями нашего коллеги Василия Толстоуса появилась замечатель-ная антология русской поэзии Украины «Песни южной Руси». Наверное, пришло время для того, чтобы подготовить к печати, найти средства для выпуска дополненного второго издания этой антологии. Не так давно вышла двухтомная антология переводов стихов русских поэтов Украины на украинский язык «А украинскою – так», осуществлённая поэтом Валерией Богуславской. В антологии представлены свыше 30 поэтов-членов МСП. Готовит солидную антологию русской поэзии Украины ещё один наш коллега Василь Дробот.
Это действительно только часть того, о чем можно и нужно вспомнить, говоря о состоянии и развитии русской литературы в Украине.
Порадовали в последнее время талантливыми книгами зрелые мастера Юрий Лебедь, Павел Бессонов, Ким Иванцов, Марианна Гончарова, Алексей Торхов, Светлана Скорик, Виктор Мостовой, Сергей Евсеев, Элеонора Булгакова, Сергей Кривонос, Евгений Матвеев, Лада Федоровская, Сергей Черепанов, Елена Буевич, Михаил Деркач, Виктор Шендрик, Вячеслав Пасенюк, Сергей Зарвовский. Это далеко не полный список. Невзирая ни на что, пишутся стихи и проза, в которых отражается эпоха, люди и события.
Говоря о перспективах, перечислю главное из того, что хотелось бы осуществить:
Создание Попечительского совета
Проведение фестиваля «Свой вариант»
Выпуск второго издания антологии «Песни южной Руси»
Поддержка издания «Отражения», «Своего варианта», «Літератури та життя».
А вообще, продолжение деятельности МСП – это уже лучшая перспектива. Ибо всё, что мы делаем – не за деньги, а для души, на энтузиазме, только потому, что это интересно для самореали-зации каждого из нас.
Конечно, можно было, наверняка, сделать больше. Но, не обладая средствами, что-либо ор-ганизовывать невозможно. Ну, а в классическую коммерческую операцию «товар-деньги-товар» наши произведения пока не вписываются. Тем не менее, мы будем искать и находить пути сотрудничества со всеми, кто может оказать поддержку развитию литературного процесса. Но, главное, не забывать, что основная надежда – только на себя, на свои творческие силы, на взаимовыручку и взаимопомощь. Нам никто ничего не должен. И потому мы благодарны за любую помощь. А те, кто оказывает эту помощь, я думаю, понимают, что это – поддержка культуры, генофонда страны, укрепления нравственного потенциала страны, что очень важно для её будущего и настоящего. Повторю, что все книги членов МСП в меру своего таланта и способностей направлены на воспитание добрых чувств, светлых мыслей и идеалов. В этом, наверное, и состоит миссия писателя – говорить о добре, о чести, о совести, о порядочности, о дружбе и любви. В этом – и назначение литературы, отражающей события, анализирующей их, помогающей сделать правильный нравственный выбор.
Во главу угла
ЛЕВ АЛЬТМАРК
ОЗЕРО ИЛИ БОЛОТО?
Испокон веков, когда заходит разговор о литературе русского зарубежья, начинается плач об оторванности от метрополии несчастного русскоязычного литератора, о невнимании читающей публики к его творчеству, о полном безразличии к нему на всех родинах – новой и бывшей, даже если ему и удаётся издаться с минимальными потерями для семейного бюджета. Более того, критика, анализирующая литературный процесс, поглядывает на такого автора по большей части с некоторым сожалением, мол, что с него взять, он уже не нашего литературного поля ягода, и серьёзно относиться к его потугам на творчество вряд ли стоит.
Сие, несомненно, бытует, а некоторые авторы, такие, как Бунин, Набоков и прочие, вошедшие в золотой фонд культуры, скорее являются достоянием не русской, в мировой литературы. То есть, исключения нисколько не опровергают сложившееся правило.
Каковы причины этакой бедственной ситуации? Ведь, определив причины, можно было бы попытаться что-то изменить. В частности, человеку пишущему сделать для себя вывод, как поступать и куда стремиться, чтобы пробиться к читателю и заявить о себе, как о заслуживающем внимания писателе, безо всяких скидок на место проживания.
Начнём, пожалуй, с того, что для нормальной жизнедеятельности любого писателя необходима соответствующая среда обитания. В ней – источник его вдохновения, неиссякаемый кладезь сюжетов и образов, необходимое количество единомышленников и недоброжелателей, без которых, согласитесь, тоже никак нельзя. И всё это вполне может существовать за географически-ми границами метрополии, но единственное, что крайне важно, это наличие достаточного количества в непосредственной близости от него носителей родного языка. А как же без них? Для кого тогда вообще писать?
Хотя, наверное, можно иногда обойтись и без всего этого. Возвести вокруг себя высокие стены и никого не пускать внутрь. А там уже писать, писать и писать. Но такое по силам лишь гениям и откровенным графоманам. Те и другие самодостаточны и не нуждаются в подпитке извне. Вроде Льва Толстого, закрывшегося в своей Ясной Поляне, Александра Солженицына с его вермонт-ским затворничеством и… дальше список можно продолжить, но он не будет особенно велик. Об этом можно говорить бесконечно, хотя это не тема нашего сегодняшнего разговора.
Какова же должна быть эта пресловутая среда обитания, чтобы из неё можно было черпать всё необходимое для полноценного творчества? Озером или болотом, где всегда есть чем поживиться пытливому и зоркому авторскому глазу. Перейдя на рыбную терминологию, скажем, что всегда необходим соответствующий читательский планктон, то есть та инертная грамотная масса, которая готова прочесть или уже прочла твои новоиспечённые опусы, но мнение которой не особо интересует автора, хоть оно и отмечается им каким-то периферическим зрением. Зачем лукавить, если наличие такового планктона всегда греет душу? Определение грубоватое, но ничего плохого в том нет. Планктон – он и есть планктон.
Далее, безусловно, необходимо наличие стаи блестящих рыбок, общение с которыми всегда приятно и нужно. Замечательно, когда есть с кем поделиться своими мыслями, послушать непредвзятое мнение о своих трудах, поспорить о деталях. Хорошо, когда это озёрные рыбки, чистые и благожелательные, хуже – когда болотные лягушки, чьё хвалебное кваканье порой ошибочно принимаешь за соловьиное пенье. Но, так или иначе, это необходимо.
Невозможно обойтись и без хищников – щук и акул, от чьих острых зубов – едких и нелице-приятных комментариев и разносов – необходимо постоянно уворачиваться. И пусть автор их люто ненавидит, всячески клянёт и упрекает в необъективности, однако без них скучно и неинтересно. Кто как не они укажут тебе на твои огрехи и промахи, чтобы учиться, как не допускать их впоследствии? Без этого литература тоже не может полноценно существовать. Не всё коту масленица.
Ну, и напоследок самое важное, что абсолютно везде необходимо. Печать – издание книг, журналов, альманахов, а так же проведение литературных фестивалей, конкурсов и студий. Ибо только в непосредственном общении с окружающими состоится фиксация твоих трудов и появится надежда на то, что они, твои тексты, не пропадут втуне и не истлеют в столе, а найдут своего читателя, задержатся на какое-то время в анналах литературы.
Теперь вернёмся к основному вопросу: так есть ли всё это у литераторов русского зарубежья? И легитимно ли сравнение их с авторами из языковой метрополии?
Лично я более чем уверен, что это в той или иной мере присутствует по всем вышеперечислен-ным позициям, хотя, конечно, и различается масштабами. Нет ни в Германии, ни в Израиле, ни в Америке такого количества читающей публики, ведь, как ни крути, но продаваемые тиражи книг говорят о многом. Или почти обо всём – об интересе к твоему творчеству, о твоей востребованно-сти, о твоих перспективах. Хотя это и не находится в прямой связи с талантливостью автора, ведь талант – товар штучный и нисколько не зависит ни от чьего-то мнения или внимания. Как бы того же самого Набокова ни загоняли в рамки «русского писателя», он и в англоязычной литературе оставил не менее значительный след. И никакие границы, даже языковые, не послужили помехой его литературному успеху. А количество его читателей поистине огромно.
Теперь о единомышленниках, недоброжелателях и критиках. Их количество, безусловно, напрямую связано с возможностью донести до читателя итоги своей работы – изданием книг, публикацией в журналах, публичных выступлениях. Иначе просто не будет предмета разговора. При нынешней ситуации с книгоизданием в России, думаю, нет большой разницы с тем, что творится за рубежом. Всё поставлено на коммерческую основу, и единственная возможность заявить о себе, уже издав книгу, – это дорогостоящая пиар-кампания, которая, как правило, подавляющему количеству авторов не по карману. Ну да, есть доступный Интернет, высокомерно именуемый большой помойкой, куда выплёскивают и купели с ребёнком, и ушаты литературного мусора, но это хоть какой-то шанс, формально уравнивающий московского мэтра и новозеланд-ского начинающего стихотворца. К чистому литературному озеру Интернет, конечно, не отне-сёшь, но иногда и в болоте не грех покувыркаться. Глядишь, повезёт, и тебя заметят. Бывали случаи.
Литературные фестивали, конкурсы и тому подобные мероприятия. Здесь уже, думаю, границы между странами стёрты практически окончательно, и многие из этих мероприятий начинаются или проводятся в Интернете, что само по себе замечательно. Такой возможности совсем недавно ещё не было, и это тоже небольшая отдушина, чтобы преодолеть разорванность литератур – российской и зарубежной, заявить о себе и своём творчестве, познакомиться с коллегами по ремеслу и издателями. И возможность относительно незатратная, что весьма греет душу начинаю-щего автора…
Так стоит ли, по большому счёту, разделять литературу русского зарубежья и литературу метро-полии? Думаю, что между ними гораздо больше сходства, чем различий. Географические границы здесь не при чём. Главное тут, повторюсь, степень таланта. А уж путь к успеху – он всегда непредсказуем и случаен. И в озере, и в болоте всегда водятся рыбки ценных пород. Дай бог, чтобы нам с вами стать этими рыбками…
Евгений Лейзеров
Соловьиное пенье лягушек и конкурсы по заказу
В продолжение темы хочу остановиться на соловьином пенье лягушек. Между прочим, это целое явление, развернувшееся именно в 21 веке при активном содействии Интернета. В начале 20 века восприятие русской интеллигенцией – как писал Набоков: хваление через прессу заведомо стандартных стихов – было просто неприемлемо. Однако времена изменились. И теперь уже не в семейном кругу интеллигентов, а на весь мир звучит обнадеживающая весть для автора: да, ведь мне поставили лайки сотни человек, я неизменно читаем и в меру знаменит. А то, что перед нами, в большинстве случаев, оформившийся заведомый графоман, уже исчезает из вида.
Но не будем придирчивы к этому слову, по существу графоман – непрофессиональный литератор, непременно стремящийся к изданию своих виршей и далее в прием писательских союзов. Кстати, именно эти графоманы – «писатели», выбившиеся в руководство, наиболее опасны для окружающих, поскольку они никогда не прислушивааются к мнению оппонентов. Сколько их в разных союзах, ни в чем не сомневающихся, априорно утверждающих несуразности в силу своего положения, до седин не знающих азбучных истин стихосложения, но зато удивля-ются тому, что давно существует в книгоиздании поэтический словарь Квятковского.
А вот почему русская литература, особенно написание стихов и их издание привлекает непрофессионалов? – На этот вопрос можно с уверенностью ответить. Писать стишата на русском языке в принципе может каждый человек, сам язык к этому располагает: полюбила лётчика – думала летает, прихожу на эродром – мусор подметает. А их издание в нашем веке тоже неслож-ное дело. К тому же, если напечатано уже больше десятка стихов на стихире, есть семейная и дружеская поддержка, тогда всё решено – пробиваюсь любыми способами в поэты.
А дальше – больше. Участвуют в литературных конкурсах, где получают приготовленные для них призовые места. Мне возразят, что в прежних веках такое поветрие тоже было, правда, не так нагло выраженное. Нобелевку в свое время не получили Лев Толстой, Чехов, Набоков. Но тогда было не так претенциозно: сослаться всегда можно на болезнь, амбиции, непонимание. Кстати, если вдуматься – а судьи кто? И есть ли в них, в 21 веке необходимость?
Подхожу к самому существенному: литературные конкурсы и соответственно судьи при них в том виде, что есть сейчас, давно себя изжили. Потому, что конкурсы устраивают, особенно поэтические, все, кому не лень, в кулуарах признаваясь, что никогда не понимали поэзии. Об этом я писал еще в прошлом году, обращаясь к профессионалам:
«Уважаемые писатели, поэты, критики, литературоведы, одним словом те, кто при-числяет себя к профессионалам в российской словесности!
Как мы дошли до такого состояния в литературе, что везде правит бал графомания, нравится нам это или нет. Более того, они считают себя первыми в этой сфере, а прислуши-ваться к мнению профессионалов – просто ниже их достоинства. Подтверждение вышеска-занному видел на недавно прошедшей Лейпцигской Книжной Ярмарке. Фамилии, СМИ, пи-сательские организации не перечисляю, поскольку разрешение ситуации не произойдет: каждая сторона останется при своем мнении. <…> Ведь, когда проводится конкурс вока-листов, никогда не назначат победителем такого конкурса певца, которому медведь насту-пил на ухо, дающего петуха на всех выступлениях. А в литературных конкурсах – пожалуй-ста, сплошь и рядом становятся первыми те, которых никогда бы не приняли в конкурсное ЛИТО (вспомните Ленинград 60-80 годов, поэтов-учителей: Глеба Семёнова, Виктора Сос-нору, Александра Кушнера).
В России этот год объявлен годом литературы, но надо называть вещи своими имена-ми: 2015 год в России – год графомании.
Так и просится – вслед Маяковскому – воскликнуть:
«Эй, графоманы, кричите «ура» –
любой ваш опус печатаем:
словесных струпьев крепчает мура
назло всей словесности атомам!».
В том, что сие положение продолжается, убедился уже в этом году, когда редактор уважаемого издательства в Интернете приглашает в литературное сообщество всех желаю-щих вне зависимости от качества их опусов. Более того, он восхваляет графоманов, и пред-лагает их повсеместно печатать. Так что же делать, выходит безвыходная ситуация? По-моему выход, именно в нашем веке, всё же имеется. Сергей Арутюнов в статье «Мечта о по-эзии без шакалов и гиен» доказывает фактами, что во всем виноват человеческий фактор. А если этот фактор изъять? Нет больше судей на всех поэтических конкурсах. Всё решает ком-пьютер: в конце концов нужны единые правила для всех. Тогда судьи с их мнениями, амби-циями, непредвзятым высокомерием за ненадобностью отпадут. Вспомните, как ездили раньше впервые по незнакомому маршруту и уточняли дорогу по пути у повстречавшихся людей. Но был изобретен навигатор, при пользовании которым обращаться к людям на доро-гах – в нашем случае к судьям – уже не требуется.
Если взять, к примеру, поэтический конкурс. Представляемые на конкурс стихи участников конкурса будет судить компьютер по заранее составленной программе, где будут в качестве эталонов для сравнения представлены образцы самого лучшего стихосложения: классические стихотворения, где в любом жанре при анализе можно выставить самый выс-ший бал. Как и положено, в таких стихотворениях от первого слова до последнего, включая синтаксис, фонетику, образность, всё поразительно превосходно, всё самой высшей пробы. Мне могут возразить: как и кто будет составлять такую уникальную программу для програм-мистов?
Составить программу сложно, но вполне возможно. Надо объединить усилия тех, кто в ней заинтересован. Если уже сейчас существует интеллектуальная издательская система, то почему с течением времени не может возникнуть интеллектуальная конкурсная система, а далее интеллектуальная призовая?! Поэтому приглашаю к сотрудничеству всех несогласных с нынешними литературными конкурсами и стремящимися действительно их изменить. В настоящее время в болоте конкурсов никогда не будет отмечен достойными наградами впер-вые приехавший профессионал, ибо почти все конкурсы проводятся по заказу организаторов из года в год, учитывая всегда интересы судей, а не участников.
Об этом недавно в Интернете высказался Марат Баскин: «Прежде, чем начать читать произведения победителей различных конкурсов и лауреатов различных премий (а развелось сейчас этих конкурсов и премий не десятки, а сотни!) я начинаю читать произведения чле-нов жюри этих конкурсов и премий, вспоминая гениальный вопрос: - А судьи кто?»
Самое печальное, что на подобных конкурсах процветает профанация. Всё заранее известно: программа конкурса выполняема, места и призы распределены, заказ выполняется. В итоге престижный междусобойчик, когда лайки ставят не за всё стихотворение в целом, а в лучшем случае за то, что понравились отдельные выражения, а чаще всего за повторяющее-ся имя автора. Нельзя, конечно, отрицать, что есть действительно замечательные профессио-налы и превосходные судьи. Но удушливое болото конкурсов постепенно затягивает их в свою пучину и со временем, к сожалению, они мирятся с такой ситуацией.
О бале графомании писала в свое время Ольга Бешенковская. Ведь ее выпуск под чу-жой фамилией своей книги стихов был не столько розыгрышем, а своего рода протестом против сложившейся в СССР системы книгоиздания, против невозможности пробиться в печать законным путем сквозь очередь заведомых графоманов.
Считаю, что этот позор литературных конкурсов, когда в победители выходят графо-маны, должен быть непременно прекращен. Это уже стало настойчивым требованием време-ни и в России, и в зарубежье. И чем раньше, и качественнее этот запрос разрешится, тем быстрее отомрут конкурсы по заказу и в конце концов, в выигрыше окажется наша много-страдальная российская словесность.
АВТОРЫ ЕЖЕГОДНИКА
Лев Альтмарк
Родился в 1953 году в российском городе Брянске. После окончания Института транспортного машиностроения работал инженером, учителем, журналистом. В 1990 году поступил в Литератур-ный институт им. Горького на семинар А.И. Приставкина. После окончания института в 1995 году переехал в Израиль, где и живу в г. Беер-Шеве.
Первая моя подборка стихов опубликована в альманахе Брянской писательской организации, затем повесть «Стукач» в тульском альманахе «Ясная поляна» в 1992 году. После этого - публика-ции в журналах «Юность», «Дружба народов», «Нева», «Новый Ренесанс», «Российский коло-кол», в альманахах «Созвучие муз», «Золотое руно», «Российский колокол», «Арфа Давида», «Русский стиль», «Без границ», «День поэзии 2015» и т.д.
Первую книгу выпустил в 1999 году. К сегодняшнему дню выпустил семь поэтических сбор-ников и одиннадцать книг прозы (включая переводы и переиздния). Был участником литератур-ных фестивалей в Македонии, Хорватии, Германии и Израиле, книжных ярмарок в Иерусалиме и Лейпциге. Являюсь координатором Международной Гильдии Писателей в Израиле. Являюсь членом Союза писателей Израиля и Интернационального Союза Писателей (Россия).
Иосиф Гальперин
Родился 23/02/1950, живу в Москве и в Болгарии, журналист-расследователь, автор семи поэтических книг, печатаюсь в журналах в России и за рубежом. Лауреат первой премии конкурса "Писатель года 2015", финалист конкурса "Поэт года 2015". Некото-рые детали биографии есть в "Викикпедии", где благодаря Айдару Хусаинову появи-лась моя страничка. Вот основные данные оттуда.
Окончил факультет журналистики МГУ. Участник Всесоюзного совещания молодых писателей (1979 г, Москва). Член секции русских писателей в Союзе писателей Баш-кирии. Один из руководителей литобъединения при газете «Ленинец» (1977 - 1990 год). Лауреат премии Фонда Артема Боровика за лучшее журналистское расследова-ние.
Публикуется со стихами и прозой с 1966 года. Работал журналистом в газетах «Ве-черняя Уфа», «Уфимская неделя», “Ленинец”, «Русский курьер», «Первое сентября», «Спасение», «Общая газета», «Российская газета», “Московский комсомолец”, “Новые Известия”, “Совершенно секретно”, журнале “Огонек”. Как журналист и публицист печатался в газетах «Комсомольская правда», «Труд», «Советский спорт», «Москов-ские новости», журналах «Журналист», “Новое время» и многих других.
Кроме того, как поэт и прозаик печатался в журналах и альманахах «Нева», «Знамя», «Арион», «Крещатик» (Германия), «Бельские просторы», «Родники», «Стрелец» (Па-риж-Нью-Йорк), «Человек и природа», «Экология и жизнь», в газетах «Гуманитарный Фонд» (Москва), «Истоки» (Уфа), различных коллективных сборниках стихов и пуб-лицистики. Издано семь книг стихов, последняя - избранные стихотворения «Бронзо-вый век». Вышла книга прозы “Крики во сне”. Переведен на болгарский и итальянский языки.
Ефим Гаммер
Ефим Аронович Гаммер – член правления международного союза писателей Иерусалима, главный редактор литературного радиожурнала «Вечерний калейдоскоп» – радио «Голос Израиля» - «РЭКА», член редколлегии израильских и российских журналов «Литератур-ный Иерусалим», «ИСРАГЕО», «Приокские зори». Член израильских и международных Союзов писателей, журналистов, художников – обладатель Гран При и 13 медалей между-народных выставок в США, Франции, Австралии. Живет в Иерусалиме. Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики ЛГУ в Риге, автор 18 книг стихов, прозы, очерков, эссе, лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них – Бунинская, серебряная медаль, Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое перо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Петербург. Возрождение мечты, 2003». В 2012 году стал лауреатом (золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломан-том 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. 2015 год – дипломант Гер-манского международного конкурса «Лучшая книга года». Диплома удостоена докумен-тальная повесть «В прицеле – свастика», выпущенная в свет рижским издательством «Лие-сма» в далеком 1974 году. Выходит, не только рукописи не горят, но и некоторые старые книги. Печатается в журналах России, США, Израиля, Германии, Франции, Бельгии, Ка-нады, Латвии, Дании, Финляндии, Украины «Литературный Иерусалим», «Арион», «Нева», «Дружба народов», «Кольцо А», «Белый ворон», «Новый журнал», «Встречи», «Побережье», «Слово\Word», «Русская мысль», «Литературная газета», «Российский писа-тель», «Вестник Европы», «Время и место», «Стрелец», «Венский литератор», «LiteraruS – Литературное слово», «Эмигрантская лира», «Дети Ра», «Урал», «Человек на Земле»», «Си-бирские огни», «Сура», «Приокские зори», «Гостиная», «Плавучий мост», «Подъем», «Квадрига Аполлона», «День и ночь», «Север», «Литературные кубики», «Дон», «Ковчег», «Настоящее время», «Новый берег», «Эмигрантская лира», «Дерибасовская – Ришельев-ская», «Мория», «Наша Канада», «Новая реальность», «Под небом единым», «Меценат и мир», «Дальний Восток», «Экумена», «Наше поколение», «Белый ворон», «Русское лите-ратурное эхо», «Новый свет», «Флорида», «Студия», «Кругозор» и т.д.
Тамара Жирмунская
Т.Ж. – поэт, эссеист, автор четырнадцати книг, в том числе семи сборников стихов. Член Русского ПЕН-центра и Союза писателей Москвы.
Лауреат литературной премии СПМ «Венец» в номинации «Поэзия».
Родилась в Москве.
Ныне проживает вместе с мужем Павлом Сиркесом в Мюнхене (Германия). П. Сиркес – кинодрама-тург, автор невыдуманного романа «Труба исхода» и более 40 документальных фильмов.
Т.Ж. стихи пишет с 11 лет. Окончила Литературный институт им. А.М.Горького (семинар Евгения Долматовского).
Первая книга – «Район моей любви» (лирические стихи) М. «Молодая гвардия», 1962
«Забота», М. «Советский писатель», 1968
«Грибное место», М. «Советский писатель», 1974
«Нрав», М. «Советский писатель», 1988
«Праздник», М. «Современник», 1993
«Конец сезона», М. «ЯникО», 1996 (миниатюрное издание)
«КИВИ» (cтихи 1999-2009 г.г.), М. Отпечатано в типографии «Риза-Принт»
«Веет осенью…Тишина…» Избранные стихи и поэма. М. «Вест-Консалтинг», 2015.
Несколько ее стихотворений («Осень», «Камера хранения», «Молчи, район моей любви…», «Меж-дугородная») положены на музыку Виктором Берковским и Сергеем Никитиным.
Библиография остальных изданий:
«Мы – счастливые люди», воспоминания. ЛАТМЭС. 1995
«Библия и русская поэзия». Издательство «Изограф». М. 1999
«Короткая пробежка». Избранное и новое. М. «Грааль». 2001
«Ум ищет Божества». Библия и русская поэзия ХVIII - ХХ веков. Фотографии в книге – автора. 2006
«Я – сын эфира, Человек…». «Русский импульс». 2009
«Нива жизни». Воспоминания. «Волшебный фонарь». 2013
Татьяна Ивлева
Татьяна Станиславовна Ивлева родилась и окончила школу в Казахстане.
Первые публикации стихов в областной газете «Южный Казахстан» и в литературно-художественном журнале Казахстана «Простор».
Диплом филолога получила в Одессе, там же работала в Рус-
ском драматическом театре им. Иванова.
В Минске была сотрудником комитета Белорусского радио и те-
левидения.
В Германии с 1987 года. Работала преподавателем русского язы-
ка, переводчиком, а также в различных театрах Рургебита. Сотрудничала
с известным театром «Theater an der Ruhr» в Мюльхайме, принимая уча-
стие в большом интернациональном проекте «Шёлковый Путь» под эги-
дой ЮНЕСКО.
Печаталась в журналах, сборниках и поэтических альманахах в Германии, Фран-ции, Америке, России. Редактор и составитель нескольких литературных журналов, альма-нахов и антологий современной русской поэзии. Автор шести поэтических сборников.
Член Союза русских писателей в Германии, лауреат нескольких литературных премий.
Живёт и работает в Эссене.
Инна Иохвидович
Родилась в Харькове. По первому образованию биолог. Окончила Литературный ин-ститут им. А.М.Горького по отделению прозы. Прозаик. Автор двадцати книг, вышедших в Германии, США и России. Победитель конкурса «Литературная Вена 2009». Лауреат меж-дународной премии издательства «Frank-Tireur USA“ за 2010 год, также лауреат различных международных литературных конкурсов в Австрии, Германии, Финляндии, России и др. Публикуется в русскоязычных изданиях Австрии, Бельгии, Германии, Израиля, России, США, Украины,Финляндии, Чехии и др. стран. Лауреат журналов «Дети Ра»», «Зинзивер», «Зарубежные записки», газеты «Литературные известия», газеты «Поэтоград» и др.
Многочисленные публикации в коллективных сборниках, интернет журналах и различных интернет изданиях. Некоторые рассказы опубликованы в переводе на немецкий и украинский языки. Живёт в Штутгарте (Германия)
Марина Кудимова
Поэт, прозаик, эссеист, историк литературы. Родилась в Тамбове. Начала печататься в 1969 году. В 1973 году окончила Тамбовский педагогический институт. Автор книг стихов: «Пе-речень причин» (1982), «Чуть что» (1987), «Область» (1989), «Арысь-поле» (1990), «Черёд» (2011), «Целый Божий день» (2011), «Голубятня» (2013), «Душа-левша» (2014). Лауреат пре-мий им. Маяковского (1982), журнала «Новый мир» (2000), Антона Дельвига (2010), «Ве-нец» (2011), Бунинской (2012), Бориса Корнилова (2013), «Писатель XXI века» (2015), Лер-монтовской (2015).
Алексей Кузнецов
Родился и первые 44 года прожил в Ленинграде-Петербурге. Закончил факультет журналистики ЛГУ, но стать полноценным «подручным Партии» так и не смог, стал профессиональным техниче-ским фотографом. Все же свободное время отдавал фотографии художественной…
Вместе со своей женой, поэтом Ольгой Бешенковской и сыном Артёмом я прибыл в Германию (сна-чала Эсслинген, потом - Штутгарт) 10 мая 1992 года. Буквально с первых же месяцев нашёл возмож-ность продолжить заниматься художественной фотографией. За минувшие годы – более 50 персо-нальных выставок, притом, что в СССР-России у меня не было ни одной.
Более 15 лет НА ОБЩЕСТВЕННЫХ НАЧАЛАХ веду Интернациональную студию художественной фото-графии «ОСТРОВ». Сделано более 200 индивидуальных и коллективных выставок в Штутгарте, плюс несколько за его пределами, в том числе одна – в Берлине.
Одно из главных содержаний жизни – всяческое содействие жизни и творчеству Ольги Бешенков-ской как в России, так и в Германии. У неё до Перестройки, как известно, был запрет на журналист-скую и литературную деятельность. Первая книга «Переменчивый снег» вышла только в 1987году.
Потом десяток книг как в России, так и в Германии, среди которых «Подземные цветы» (1996), «Пе-тербургский альбом» (2003), «Беззапретная даль» (США, 2006) и другие.
После скоропостижной смерти в 2006 году силами друзей и коллег Ольги Бешенковской, и при моём активном участии, вышли три посмертные книги:«Голос поэта» (Издательство «Эдита Гельзен», Германия, 2007) «Призвание в любви» (Издательство ДЕАН, Санкт-Петербург, Россия, 2008)
«Публикации из архива (2007-2012)» (Издательство «Эдита Гельзен», Германия, 2012)
Елена Куприянова
Родилась в Нижнем Новгороде (Горьком), большую часть жизни провела в г. Брянске. За-кончила в 1969 Орловский пединститут, физмат, бывшая КВН-щица.
Стихи стала писать стихи довольно поздно, когда вышла на пенсию. За это время в России вышли в свет поэтические сборники: "Я завидую птицам" (2002г.),"Я буду ждать" (2005г.), "Из осени в весну" (2008г.). Член Союза литераторов.
В Германии выпущены поэтические книги: "Счастливые стихов не пишут?" (2011г.), "За-претный плод" (2015г.)
Совместно с Алексеем Кузнецовым (Соломоном Ягодкиным) "сотворили" несколько книг иронических произведений "Даёшь интим!" (2011г.), "Душечки-двушечки" (2012г.), "А мы их-пушечками" (2014г).
Произведения Елены Куприяновой публикуются на литературных интернетных сайтах «Стихи.ру», «Проза.ру», «Что хочет автор», «Неизвестный Гений», «Хохмодром».
На "Стихах.ру" номинирована на Премию "Поэт года" -2013", "Поэт года-2014","Поэт года -2015". В 2016 году номинирована на соискание Премии "Наследие-2016".
Анна Креславская
В прошлом преподаватель. Вся ее жизнь связана с Украиной. В рассеянии живет с 1996 года. Пишет стихи, статьи, эссе и воспоминания, переводы с украинского и английского на рус-ский. Лауреат конкурса памяти Ольги Бешенковской 2014 года и всемирного конкурса Эми-грантская лира. На фестивале Эмигрантской лиры 2013 как поэт удостоена серебряного при-за, а в 2015 году получила золотой приз за поэтические переводы с английского на русский. Стихи, переводы и статьи печатались в изданиях разных стран. Много лет жила в Велико-британии и Бельгии. Сейчас живет в Нидерландах. Редактор отдела малой прозы журнала Эмигрантская лира.
Евгений Лейзеров
1947 года рождения, поэт, литературовед, литературный псевдоним Евгений Вербицкий, автор девяти сборников стихов и эссе: «Рубеж» (1991 год), «Хохороны хребта» (1991), «Блажь или «судьба сама еще звенит» (2004), «Из далекого лета уже» (2006), «Заветных строф родное благозвучье» (2007), «Белеющий парус изданья…» (2008), «О веке Серебряном, светлом и близком» (2014), «Приснопамятно вещее Слово» (2016), «Слово о Набокове» (2016). Родился в Ленинграде, закончил технический и гуманитарный ВУЗы, с 2002 года живет в немецком городе Констанц. Член Международной Федерации Русских Писателей, член Международной Гильдии Писателей, публиковался в журналах, альманах, совместных сборниках российской и зарубежной прессы. Дипломант международного поэтического конкурса «Золотая строфа – 2009», дипломант международного фестиваля «Вернуться в Рос-сию стихами и прозой»: русскоязычные писатели вне России (Польша, июнь 2012 года), по-бедитель в конкурсе эссеистов «Эмигрантская лира – 2015». Сценарист и продюсер доку-ментального фильма «Ключи Набокова» (показ по ТВ России 1998).
Михаил Окунь
(род. 18.04.1951 в Ленинграде) – поэт и прозаик, автор сборников стихов «Обращение к де-реву» (Л., 1988), «Негромкое тепло» (М., 1990), «Интернат» (СПб., 1993), «Ночной ларек» (СПб., 1998), «Слова на ветер» (СПб., 2002), «Чужеродное тело» (Гельзенкирхен, 2007), «Средь химер» (Гельзенкирхен, 2011), «33 трилистника» (Гельзенкирхен, 2016) и книг прозы «Татуировка. Ананас» (СПб., 1993) и «Ураган Фомич» (Гельзенкирхен, 2008).
Стихи и рассказы публиковались в журналах и антологиях России, Германии, США, Финляндии. Шорт-листы литературных премий «Честь и свобода» Санкт-Петербургского русского Пен-клуба (1999) и Бунинской премии (2007). Лауреат премий журнала «Урал» (2006) в номинации «Поэзия» и журнала «Зинзивер» (2014) в номинации «Проза». Дипло-мант 5-го Международного литературного Волошинского конкурса (2007) в номинации «Крымский мемуар». Золотая медаль 2-го Международного конкурса современной литерату-ры «Лучшая книга – 2010» (Берлин, 2011) в номинации «Малая проза».
Библио-биографические данные Окуня М.Е. приведены в книгах С. Чупринина: Сло-варь «Новая Россия: мир литературы» (М., 2003), «Зарубежье: русская литература сегодня» (М., 2008), «Малая литературная энциклопедия. Русская литература сегодня» (М., 2012), в Энциклопедическом словаре «Литературный Санкт-Петербург ХХ век» (СПб., 2015). Т.2.
Страница в Журнальном зале: http://magazines.russ.ru/authors/o/okun/
Новая литературная карта России: http://www.litkarta.ru/world/germany/persons/okun-m/
Ростислав Полчанинов
Родился в 1919 г. в Новочеркасске в семье полковника Белой армии. В 1920 г., когда белая ар-мия покидала Крым, вместе с родителями оказался в Югославии. Учился на юридическом фа-культете Белградского университета. В 1931 г. вступил в Национальную организацию русских скаутов (НОРС), в 1934 г. - в общество "Русский сокол". Позднее был одним из руководителей НОРС в Европе. Во время второй мировой войны был отправлен на работу в Германию, откуда совершил побег и через Варшаву и Ригу приехал в Россию. С 1943 г. работал с молодежью в со-ставе Псковской православной миссии и преподавал в церковных школах при Св.-Димировской церкви в Пскове. В 1944 г. вместе с семьей эмигрировал в Германию, а в 1951 г. - в США. После прихода американских войск в Германию был скаутмастером Организации русских юных раз-ведчиков (скаутов) (ОРЮР) в г. Нидерзахсверфен (Германия). В США работал на фабрике, а в 1967-1983 гг. на радио "Свобода" (в частности, с 1968 по 1972 гг. вел еженедельные передачи “Духовная музыка всех времен и народов”). Выйдя на пенсию, сосредоточился на работе по ис-тории русского зарубежья. Автор воспоминаний о Псковской миссии. Занимается изданием журнала "За свободную Россию: Сообщения местной организации НТС на Востоке США". Про-живает под Нью-Йорком.
Владимир Спектор
Родился 19.06.1951 г. в Луганске. Окончил машиностроительный институт и Общественный университет (факультет журналистики). После службы в армии тру-дился на тепловозостроительном заводе конструктором, ведущим конструктором, пресс-секретарем. Автор 25 изобретений, член-корреспондент Транспортной академии Украины. Работал журналистом, главным редактором региональной телерадиокомпа-нии, собственным корреспондентом киевской газеты «Магистраль».
Поэт, публицист. Член Союза журналистов, редактор литературного альмана-ха и сайта "Свой вариант", научно-технического журнала «Трансмаш». Автор более двадцати книг стихотворений и очерковой прозы. Заслуженный работник культуры Украины. Лауреат нескольких литературных премий, среди которых — премии имени Юрия Долгорукого, Арсения Тарковского, Сергея Михалкова. Сопредседатель Межрегио-нального Союза писателей, член Президиума Международного Литературного фонда. Сейчас проживает в Германии.
Контактная информация:
Спектор Владимир Давыдович
м. телефон 49 0157-53219471
Электронный адрес ispektr51@mail.ru
Сайт «Свой вариант» http://mspu.org.ua/
Алексей Филимонов
Поэт, литературовед, переводчик, лексикограф. Окончил факультет журналистики МГУ и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А. М. Горького. Автор не-скольких книг. Участник и организатор научных конференций, посвящённых В. Набокову и теории литературы. Лауреат ряда премий. Член Союза писателей России. Живёт в Санкт-Петербурге.
Исай Шпицер
член Союза профессиональных литераторов России.
Эмигрировал в Германию из Санкт-Петербурга в 1995 году.
Первая публикация была в 1962 году в газете «Вечерний Ленинград» в жанре юмора.
Печатался в журналах: «Аврора», «Юность», «Крокодил», в «Литературной газете» на 16-й полосе.
Иронические стихи читались на радио «Свобода».
Писал эстрадные миниатюры для артистов Лен- и Москонцерта.
Автор трёх поэтических сборников стихов и афоризмов.
Живя в Мюнхене, продолжает сотрудничать с «Литературной газетой» (Москва), газетами: «Еврейская панорама», «Русская Германия», еженедельником «Еврейский мир» (США). Один из авторов сборников "Русские следы в Баварии" (1997), Русский Мюнхен» (2010), Ан-тологии клуба «ДС» «Литературной газеты» (2012 год), журнала «Литературный Иерусалим (2015).
Автор широко известных в Интернете стихов на еврейскую тему, в том числе стихотворе-ния «Верните евреев» и песни на этот текст.
СОДЕРЖАНИЕ
От редактора 3
ПОЭЗИЯ
Ольга Бешенковская (Поэмы о Пушкине)
ПУШКИН И КЕРН 5
СВЯТЫЕ ГОРЫ (три эскиза) 8
Памятные посвящения
Татьяна Ивлева
ЗАКЛИНАНИЕ СВЕЧИ 19
Евгений Лейзеров
ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО (триптих)
1 «В беззапретную даль окунуться…» 20
2 «Забит поэт, затравлен, заклеймён…» 20
3 «От настоящего к прошедшему прийти…» 20
Елена Куприянова
«Вспоминать, вспоминать, вспоминать…» 21
«Свет горит. В ночи скукожена…» 21
«Поэзия – не ямбы и хореи…» 22
«Чем ближе Новый год, сильнее ностальгия…» 22
ПРОЗА
Памятные посвящения
Алексей Кузнецов
Не лучи я люблю, а излучины… 24
Инна Иохвидович
«Я – былинка России над павшей берлинской стеною» 34
Ольги в Штутгарте 39
Тамара Жирмунская
Родное очертание 42
Михаил Окунь
НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛА ЗАГРАНИЦА 45
Два вечера поэзии с Ольгой Бешенковской
Елена Куприянова
ПРЕКРАСНАЯ БОЛЕЗНЬ ДУШИ… 48
Евгений Лейзеров
«И в нашу жизнь – могло ли быть иначе –
Вошли Кассандра, Совесть и этап…» 53
Исай Шпицер
Немного о широко известном 62
ПУБЛИЦИСТИКА
Иная точка зрения
Марина Кудимова
Ученик отступника 64
Ростислав Полчанинов
Булат Окуджава и Лавиния Бравура 75
Лев Альтмарк
ИСААК, АВРААМ … И ИОСИФ БРОДСКИЙ 82
ПОЭЗИЯ
ПУШКИНСКАЯ ТЕМА И ПЕТЕРБУРГ
В ТВОРЧЕСТВЕ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
ПЕТЕРБУРГСКИЕ СТРОФЫ 103
АДМИРАЛТЕЙСТВО 104
ДВОРЦОВАЯ ПЛОЩАДЬ 105
«Мне холодно. Прозрачная весна…» 106
«Вы, с квадратными окошками, невысокие дома…» 106
«Я вернулся в мой город, родимый до слез…» 107
«С миром державным я был лишь ребячески связан…» 108
«Помоги, Господь, эту ночь прожить…» 109
«День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток…» 109
ПРОЗА
Михаил Окунь
«ЧУЖАЯ РЕЧЬ МНЕ БУДЕТ ОБОЛОЧКОЙ…» 111
Мандельштам в Гейдельберге
Иосиф Гальперин
Власть поэзии и поэтика власти 112
Алексей Филимонов
«ВСЁ, ЧТО ЕСТЬ У МЕНЯ – МОЙ ЯЗЫК» 116
Поэзия Бунина и Набокова
Анна Креславская
Дом с волшебными зеркалами.
Идея дома в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» 124
Михаил Окунь
СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ И КУЛЬТУРА ПИТИЯ 135
Ефим Гаммер
ШАЛИТЬ ТАК ВМЕСТЕ С ПУШКИНЫМ 139
ПУБЛИЦИСТИКА
Владимир Спектор
О МЕЖРЕГИОНАЛЬНОМ ПИСАТЕЛЬСКОМ СОЮЗЕ 148
Во главу угла
Лев Альтмарк
ОЗЕРО ИЛИ БОЛОТО? 154
Евгений Лейзеров
Соловьиное пенье лягушек и конкурсы по заказу 156
АВТОРЫ ЕЖЕГОДНИКА 159
Словесная Константа
© Copyright: Евгений Лейзеров, 2019
Свидетельство о публикации №119072604377
Свидетельство о публикации №119072604377
Рецензии