Айрис Мёрдок. Слишком поздно

СЛИШКОМ ПОЗДНО

Чего лишился давний воздыхатель,
Когда с тираном жизнь она связала?
Стремился в молодости он к уединенью,
Поздней изведал, каково быть одиноким.
Он помнит, как при встрече с ним, давно,
Заплакала она. Он намекал
На тайную надежду в письмах к ней
(Писать ей было не запрещено).
Седел он и лысел. Она всегда
Держалась темы той, что он задал;
Каких-то злободневных, острых тем
Касаться не хотелось с ней совсем.
Сомненья были в некой цели их;
Вмешалась запоздало смерть сюда,
Хотя давно прельщала их двоих.
(Она, он думал, риску столь чужда,
Что даже от молитвы ждёт вреда.)
Воспринял ли он с тайным торжеством
То, как не скрыла слёз она своих?
Как принял в ней ту явленную взгляду
Страдальческую, дикую досаду,
Себе нашёл ли утешенье в том?
О, да! Её беду предполагая,
Подумать без злорадства он не мог
Об этой древней, гибельной ошибке,
Из-за которой так она терзалась.
Хоть лёгким выбор был – а не смогла
Избрать она другого, не того –
К семейному придя в итоге аду.
Уж трудно вспомнить тот восторг сейчас,
С каким лишь в ней он находил отраду,
Лицом её любуясь всякий раз.
Он стал почти бесчувствен к тем годам –
Застывшим, мутным, как незрячий взгляд;
И даже горе, червь, живущий в нём,
Таится ныне взаперти.
Она – он мог побиться об заклад –
Всего того не потерпела бы потом,
С судьбою всё же спорила – и вот:
Теперь очарованья лишена,
Изрядно располнела, много пьёт;
По правде – сумка старая она!
«Да, дорогая, – говорит он вслух, –
Ты старше, но на мой взгляд – хороша!»
Жизнь – акты выбора, а стало быть – потери,
Как философская сентенция гласит;
Вот: не случилось хоть детей кровавых...
С ней держится цинизмом не греша,
Всего лишь в мрачно-ироничном стиле,
Который стал их атмосферой с давних пор.
К ней письма, письма; встречи  близ её жилья,
Нечаянные, дескать, для него –
При публике, на сцене городской:
Чтоб не подумал кто-нибудь чего.
Он умер в чайных – позже в барах тех
(Реформ немало пережить им довелось.)
Ах, как он молод был, когда всё это началось!
Сколь разрушительно-пусты
Те схемы были, видит он теперь, –
Для юности его, ума
И для большой мечты.
Он книги бы, за томом том,
Писать мог, будь она его женой, –
Иль если б он себе другую подыскал
Иль не нуждался вообще ни в ком.
Но чувством этим, низменным весьма,
Был заслонён ему обзор, порушена вся жизнь.
Открыть решился дело он своё,
Но мало преуспел. Его жильё –
Как логово студента: без затей,
Невелико (она в нём не была).
Мечтая там приём устроить ей,
Про обстановку и не думал он:
Нет пошлых книг, молчит магнитофон,
Искусство ни к чему: все – ремесло.
Поздней – как убежали бы на юг,
Как в Грецию б их, может, занесло,
Они болтали; там в воде морской
Прожилки нежные блестящей гальки.
Вот, наконец-то, в мае, на лугу,
С ним в лютиках он предложил прилечь ей
(Да, так им и дадут лечь отдохнуть! –
Свинья, рыбак, и после кто-нибудь).
Сбежали на машине на полдня
Из Лондона. Она молола вздор.
Зубами он скрипел и не простил ей,
Вспылил. Она просила о прощеньи,
А после дулась весь обратный путь.
История их горького общенья
Сюрпризов не таит каких-нибудь.
В отчаяньи планируя отъезд,
Он слышит предложение начать
Их жизнь с нуля. Какую жизнь, и как?
Он остаётся. Для чего вступать им в брак?
Похоже, смерть-эмансипатор даст
Не ей освобожденье, а ему.
Нет, он ещё получит праздник свой!
Когда уж видит он, что жертвовал всем зря –
Не даст он больше так играть собой!
Из-за чего теперь она в слезах?
Оплакивает молодость свою?
Иль мёртвый муж-тиран тому виной,
Лишь он причина слёз, никто иной?

(1975)


Iris Murdoch

Too Late (1975)

What has she got left for her old admirer
After a lifetime wed to the usurper?
When he was young he dreamed of being solitary;
The real aloneness later was another matter.
He needed then the thought of how she cried
At their brief meetings, and he carefully
Wrote the veiled letters which she not forbade,
Where high hopes hinted at were not denied.
His bright hair faded to a parching grey
And started to fall out. She never strayed;
Some cruder matters were not spoken of
In the long conversation of their love.
Even their doubt was of obscure intent.
Death was not quick to take the thug away,
That death upon which they were both so bent
In a laconic upright sort of way.
(He thought, she’s too discreet even to pray!)
Did he observe her sadness with some glee,
Savour the sense of her wild discontent,
Doleful and damned inside the situation?
Did guessing at her grief bring consolation
During his studied patience? Naturally he
Felt at her ruined life some satisfaction,
Could not be reasonably refused a gloat
About that ancient and disastrous error
Which she repented of over and over,
Her failure to choose this instead of that,
Which should have been dead easy! Yes, indeed,
Gloats he and checks, achieves no resignation.
Hard to remember now the early grace
Of love’s unselfish rapturous elation.
Years passed in which he saw her lovely face
Lose all its quick response, grow desperate,
Thickened and slow, a sort of blinded look.
Grief is a secret worm, and even he,
He felt it crossly, was shut out.
Better perhaps. She would not later brook
What he might then have witnessed: better not to see.
Quite slowly she has made her terms with fate.
Her early charms disintegrate and sag.
She drinks a lot and has put on weight.
Objectively, she has become an old bag.
“Of course you’re older, dear, but beautiful
At least to me,” he tells a tearful smile.
Life is a matter of choosing, ergo of losing,
They formulate when feeling philosophical.
Thank God at least no bloody kids arrived,
Doubtless because. He keeps a tactful style,
A sort of grim ironical gentleness
Being the atmosphere in which they have survived.
Letters, occasional meetings near her home
In office hours, as if by accident,
No travelling, an always urban scene,
And public, as if that meant innocent.
He has died in those tea shops, later in bars.
(They have lived through quite a lot of social change.)
Oh God, he was so young when it began,
                how strange, how strange,
How worst of all that his own schemes
Were what destroyed his youth and his good looks
And his light heart and high IQ
And all those splendid dreams!
He might have written books, if she
Had been his wife, he would have made his mark;
Or if he’d had the sense to chuck her at the start,
And look for someone else, or just be free.
But vile emotions blocked his larger view
And early bafflement quite needlessly destroyed his life.
He turned to making money, even that
With only moderate success. His little flat
(To which she never came) is mean,
Provisional, just like a student’s den.
Planning some final transformation scene,
He never bothered to try out his taste.
His hi-fi is unplayed, his books are chaste.
When all is makeshift art cannot bring peace.
At later times they talked about the south
And how they’d run away perhaps to Greece,
A place where tender veins of pebbles shine
In the still sea through deep transparent water.
At last in Maytime in an English field
To lie in buttercups he once besought her,
(The old swine being established as elsewhere,
Fishing or something. Christ, he didn’t care!)
To get away, right out of London just for once,
By car for half a day. She havered.
He ground his teeth and never quite forgave her.
Now he is testy, she apologises.
Sometimes she would be sulky did she dare.
Their tragic story holds no more surprises.
He plays at leaving but can go nowhere.
At the longed-for last he has gained a ghost.
She timidly proposes this and that.
Can they start life anew? What life and how?
He stays on in his flat and wants no changes now.
Does he desire her? No. The welcome death
Emancipates, it seems, not her but him.
Even at this late hour he’ll have some fun.
Now that his sacrifice is over and proved vain
He won’t be fooled again, he’s not yet done.
What is she crying for, her vanished youth?
I too was beautiful when I was young.
Or is she crying for that bloody man,
For her dead husband, for the real one?