Би-жутерия свободы 93

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 93
 
Ещё толком неизвестный себе новоявленный писатель-эрот, церемониймейстер искажённых до неузнаваемости любовных сцен, представитель подвида человека свежей нарезки из разномастной породы литературных убожеств – прорабов человеческих душ, не дотянувших до ранга инженеров Амброзий Садюга, с запасом слов пятиклассника не испытывал угрызений совести. Он обошёлся заусенцами на обгрызанных синюшных ногтях и научно остепенился кандидатской диссертацией «Кошерны ли японцы?», в которой хвост полевой мыши принимал за хворостину в лесу.
Амброзий, одолеваемый думами о судьбах человечества, знал, что его друзья Нюма Принтер (тот ещё протёртый супчик в таких же штанах) и Нэллли Картридж, типажи самурайской закалки, не в пример чопорным англичанам, не представляющим себе, как можно вместо сирени и табака нюхать женские прокладки. Садюга, любивший пускать пыль в глаза, скопившуюся в третьем поколении, в жизни щётки в руки не взял, ссылаясь на половое бессилие.
Вдохновенный японской приверженностью к поиску Амброзий, как римский Нептун или, если вам так больше нравится, греческий Посейдон, пекущийся об очищении бороды от водорослей, за пару часов накатал поэтическую диссертацию об обходных каналах в телевидении подвергающимся эволюции: вчера это ящик, сегодня – картина без рамки, завтра – сворачивающаяся плёнка. В японском ресторане «Икота» процесс разжёвывая суши казался привычным. По ходу его Амброзий, полный мрачных воспоминаний, напоминавших монгольские набеги облаков в пустыне Гоби, исподволь поглядывал на сидящего за столиком в углу китообразного борца сумо, процеживающего сквозь огромные съёмные пластмассовые пластины бульонный планктон.
Борец думал о возвышеном за подбородок. О том, что японский милитаризм – порнографическая картина, не удержавшаяся в рамках, и затоваривание ящиками с клеймом «Made in Japan – сам дурень». Подержанные выражения вроде: «Ничтоже сумняшась», «С младых ногтей», «Отделяя зёрна от плевел» Амброзий закладывал как начинку в подгоревшие пирожки, пребывая в растерянности куда войти – в обиход или в аналы. Когда он, возглавлявший отряд бездельников, не мог подобрать слушателя напротив, пускавшего изо рта воздушные шары, лопавшиеся от зависти, он обращал свой некредитоспособный талант против себя с вдохновенным предупреждением: «Ну, погоди, стручок!»
Другое его «Я» выступало в тяжёлой весовой категории увесистого неотточенного пера. Садюга, строивший планы и складские помещения вкладов, не мог избавиться от дурной привычки – читать продолжительные нотации по написанному, а как известно подначки и поучения – это рашпиль для подтачивания здоровья у тех, у кого ожирение начинается с переедания... пуповины.
Будучи экземпляром растленных лет и неустойчивого положения в растерзанной постели, Амброзий Садюга, относившийся к благоустроенному семейству короткошёрстных, смотрел в окно наполовину занавешенное растерзанными кружевными трусиками, хотя с уважительным подозрением относился к правительству и усилием воли вынуждал себя не ходить на выборы из принципа «Окно не анус, оно впускает воздух».
Любимец беспризорных вдов, игравших на его тщеславии, но не забывавших, что у него имеется и другой инструмент, догадывлись, что с карапузного возраста взращённый на комбикорме под «Марш Ротвейлера» в антропологической юрте, Амброзий выбрал себе юную стезю, а мог бы жениться на вельможной Стешке с непробиваемым панцирем связей её ушедших родителей (ссылайтесь на умерших, они не засудят), когда их кумиром в винном погребке был раввин Гранат-Кагор.
Архивариусная история ревнителя морали Амброзия Садюги более чем любопытна. Надеюсь, вы прихватили с собой зонтик, потому что сейчас вам придётся выдержать словесный ливень.
Поначалу он подался в землекопы – кто-то сказал, что он обладает бесценным талантом зарытым в землю, а люди, обладающие таким качеством просто обязаны посвятить себя беззаветному служению родине – благо что она женского рода. Когда из этого ничего не вышло, Садюга пристроился учеником плотника – чинить препятствия и впоследствии перекинулся в подростковые порнографические писатели и скоропостижно сделал неудачное предложение шальной бабуле Зразе Порожняк – даме со стриженым лобком в форме перевёрнутой пирамиды Хеопса, украшенным клинописью. Долго ещё Амброзий – эрото-поэт с яйцами (один всмятку, другой крутой) рассматривал случайный брак в лупу, как совершённое кем-то тяжкое преступление. Он пытался искупить его, на себе испытывая феномен вкладывания её бедра в свои вспотевшие от страха длани, пока похотливые грибковые бактерии развлекались на ногтевом ложе.
Спустя три недели Садюга, пытавшийся сохранить нейтралитет в холодильнике, уже  не обращал внимания на разброшенные мосты её ног и мушки призывного взгляда, мелькавшие  перед косыми глазами (возможно ею всё ещё руководили сдерживающий Max Faсtor невинности).
Одухотворённые ломтики лимона, готовые войти во вкус и в неё по первому призыву, так и оставались скромно лежать на блюдечке в холодильнике до лучших времён или пока окончательно не засохнут.  В поисках конца затянувшегося вечера почтенная Фрида Порожняк, не находившая отзыва в закутках Садюгиного сердца, буквально сходила с ума.
В завершение печальной истории она загрохотала в больницу, где утки, как известно, не летают без помощи санитарок, а таллеры подлежат усыновлению. Включив телевизор, она сразу усекла, что швейцарцы (пока первая ракетка мира Надал лечил колени прямо на корте) стали подавать родимого федишиста Федерера после шестнадцатой победы в турнирах Большого Шлёмы в виде национального блюда без подливки.
Для впечатлительной Фриды теннис, как самый интеллигентный вид спорта (после секса с успокаивающим её Алёшей Седуксеном и получасовым держанием за его древко жизни), оказался сильным допингом. Одурманенную Фриду затянуло в омут тоски и старушка неоднозначно скончалась, без вмешательства алхимиков – апологетов реакции Вассермана.
Казалось Садюга, распираемый от гордости и газов, овдовел от счастья – оно всё было на шурупах, и ему пришлось взяться за отвёртку «Филлипс». Полночи повергнутый в горе, он свирепо (весь в слезах) зарывался в подушку в поисках бриллиантов и драгоценностей, но увы, его старания остались невознаграждёнными.
И всё же неунывающий Амброзий принялся вскрывать подошвы диабетической обуви мадам, за отсутствием у неё взбухших синих вен. Результат оказался плачевным – в каблуке нашли два таллера и семь пфеннигов.
Гитаросексуальный брак не оправдал  ожиданий и Амброзий, с его высушенными на верёвке во дворе мозгами, начал недвусмысленно поглядывать на мальчиков. Этот жизненный удар с лёта не прошёл ему даром – в неотложной помощи его оценили в 400 таллеров. Садюга – человек с не мнущимися коленями и подпрыгивающей логикой целлулоидного шарика сбивчиво говорил: «Сколько живу, столько открываются новые горизонты. Я столько раз смотрел смерти в глаза, что у Той орбиты потрескались, а потому «дать в морду» нашему гнусному Веку – это не только адекватная реакция, но и крайняя для меня необходимость. В доказательство своей правоты,  я готов спустить  последние штаны, как оставшееся состояние, на аукционе Сотби на покупку перевязи Портоса и тут же за углом перепродать её, вернув комиссионные и умиротворяющий piece of mind».
Происходимец из небогатой семьи, душка с душком Амброзий не отличался щепетильностью примерным поведением со времён секретной операции под кодовым названием «Полёт Шмулей из Йемена в Израиль», когда заложников по национальному признаку освободили в результате модного липидного обмена. Тогда в мыслях он вынуждал себя пилотировать бомбардировщик, гордо вынашивая пилотку с птичкой набекрень и авитаминозной надписью в её клюве «Аль-Заеда», думая, что Аль-Джазира – арабский телеканал, пропагандирующий джаз.
Правда, как утверждала одна из наиболее доброжелательных критиков сквернослова и всластолюбца Садюги массивная приплывучая попрошайка прощения Катюша Бочкина-На, любившая целоваться без памяти: «В те времена таких организаций не предвиделось, и автору, не гнушающемуся обносками плагиата с его одноэтажным языком, построенным в стиле ранчо и обложенным черепицей  трёхэтажного мата, доверять не стоило».
Бочкина-На... (из зубастой династии с открытым прикусом Несмыкайло) однозначно относилась к тошнотворчеству самозванного писаки как к бутерброду, вымазанному гуталином, преднамеренно приготовленному из искусственной чёрной икры, которую часто подсовывают не разбирающимся посетителям в заштатных ресторашках.
Многие уважали её, не помыкая ею, за критическое мнение не по существу и улавливали настроение Катюши, гулявшей с каким-то ответственным, зарывшимся в её грудь лицом, не менявшим выражения брезгливости, когда по радио информационное агентство «Унитаз» сливало в эфир очередное дерьмо, рассказывая о беспорядочных людских связях, когда зябнут зяблики в саду в популярной передаче «Кто в кого горазд». А наиболее приближённые к Кате сообщали желающим о её незавидном проступке – по дряблой просьбе сверху, выбритый лобок Катюши украсила двусмысленная орнаментная  татуировка «Ну и впускай в субрегион!», отразившая несбыточную мечту – покататься на, залитом прожекторами паровом катке, на фигурных коньках, подогнанных по её когда-то заоблачно-ангельской, а теперь тучной фигуре.
Это вдохновило мастодонта поэзии Амброзия Садюгу на дебильные дебаты и непродолжительный сонет «Реквием Суслику», посвящённый идеологическому столпу предзастойного периода, страдавшему убийственным инстинктом самозахоронения.
В реквиеме он с издёвкой огранивал ограниченность подписчиков на возведение в учёную степень недостающих туалетов в отстойниках с непристойностями человека-мелюзги, протискивающегося через узкое горлышко в сосуд высшего общества.
После этого распространились слухи, что поэт был не в своём реквиуме. Иногда, когда небо затягивалось тучами, а Садюга электронной сигаретой, усердие Амброзия окупалось в брызгах шампанского. К примеру, ему удалось постичь, вставшую перед ним обнажённую задачу, выполненную им с лихвой – он постиг верха глупистики Первой гильдии. Но достичь оргазма – этого коридора сласти, мешали их несоизмеримые исходные данные и величины, выведенные учёным мужем Коляном, который в один из кульминационных моментов нарубил немало дров на растопку этнических конфликтов, предварительно высушив их. Чего только стоил наговор-вопрос, обращённый в пустоту: «Кто-нибудь, видел ортодоксального еврея, ведущего собаку на поводке или гладящего кошку, пристроившуюся на коленях? (Владимир Ильич, сидящий за столом напротив Надежды Константиновны в расчёт не брался)».
Показателен откровенно слезящийся взгляд Амброзия на иудаизм полностью раскрывшийся в связи с инцидентом, потрясшим мир подслушивающих и летательных аппаратов (йеменские эмигранты одного из двенадцати затерявшихся еврейских колен пытались разжечь костёр в самолёте непроизвольным трением с лётным составом и с допотопным пилотом Этажеркиным у штурвала, что-то бормотавшем о летальном исходе еврейской диаспоры).
Неопределённое, по экспертному мнению Садюги, количество израильских колен, изгнанных в толчее времени с Земли Обетованной древними египтянами, а затем репрессированных персами, вынудило его с мечтательным выражением идиота на лице бросить любимую работу и нелюбимую фосфорическую женщину преклонного к коленям возраста и в бумажном платье. То есть практически всех и вся, кроме ободранного посоха со встроенным в набалдашник микрофоном, с момента установки их, привязанных к батарейкам компьютера. В него-то, в металло-решётчатого, в дни бартерных разговоров с обменивающимися замечаниями, сомнений и заунывных литературных приступов он натужно наговаривал нужные слова, нянчась с ними, как со щенятами на выгуле.
Подложные лекции Амброзия Садюги по речевой аэродинамике (я был в приподнятом состоянии – взмыленная от впечатлений толпа несла меня на руках) шли в мелко рубленном ритме салсы и брито-аргентинского танго-мангоЛлоид перемежающимися с антиарабскими пиротехническими поклёпами «Пожар в междурядье авиасалона в исламолёте».  В третьей главе «Перегноев ковчег или рези в животе», напоминающей неотредактированную статью в расхожей центральной газете, (вторую злостно отрубил редактор) пространно повествовалось о злополучном полёте, лишившим Амброзия куска хлеба с вологодским маслом в театре одного коптёра, а может и приходящей для уборки квартиры трудоголика Просковьи Западенска – борчихи взаправду без ночного прибежища.
По завершении приключения интимного характера Амброзий Садюга подал неординарное объявление в газетный раздел «Несчастные случаи знакомств» – «По роду занятий денег у товарищей ищу смельчака и.о. чужой жены, поскольку с предыдущей сожительницей мы долго не сошлись из-за моей насквозь проспиртованности, а она не притрагивалась к алкоголю. Но откуда ей было знать, что, как напиток, я «Абсолютно» безобиден». На призыв, никто не откликнулся, кроме заведующей протокольным отделом сети общественных туалетов города, почерневшей от загара на банановом курорте в Нигерии, Августины Двустворчатой.
По настоянию её любовника Галактиона Неспицына Августина отфаксовала Амброзию справку от врача на суахили, подтверждающую, что она урождённая гермафродитка с тевтонскими корнями и не в курсе дела, что поэт за неимением одеяла спит с женщинами под разными предлогами. Амброзий испугался и в приступе исполинского самодовольства и скомканной понурой пустоты, накапливаемой с незапамятных времён не навлекая на себя гнев соседей, вместо того, чтобы спрятать бумагу в несгораемом сейфе, разорвал её в клочки над видавшим виды засорённым унитазом ручной работы приходящего мастера. После жестокой критики его отфутболенных рассказов из цикла «Девчонки Буэнос-Ночес по неподатливым корнерам стоят» Садюга в отчаянии спрятал в наскоро сбитый дощатый стол листовое железо страниц, потом  интенсивно записал в крепчающий с годами сутулый стул о том, что чёрные происходят от баскетбольных мячей с корзинками.
Начитавшись Яна Флеминга и слёзно просморкавшись от фильмов по его не приключеченским произведениям, Амброзий Садюга приобрёл в аптеке бондажный пояс (чем-то смахивавший на перевязь Портоса сзади) со скидкой в 87 % важности. Таким образом в тайфуне эмоций он почувствовал себя сначала норвежцем, женившимся на шведской стенке, а затем супершампиньоном 007, что в переводе на доступный язык значило (License to kill кого хошь). Кстати, английский язык, несмотря на климактерические недомогания, достаточно лаконичен, и не уточняет сколько килл или фунтов именно, когда дело выгорает, а пепел забывают смести.
Активный подпевала незатягивающихся ран прошлого Амброзий после утренней чашечки кофе с мокнущим в нём английским маффином оторопело трудился, не покладая денег в сберкассу, за компьютером, как вол под «Цоб-Цобэ!», создавая остросезонную новеллу «Горло дороги, перерезанное рельсами».
В одном из снов он на поминках церемониально склонился над филе-миньон и погрузился в гурманизацию пищеварительного процесса, при этом он вызывающе поднял глинянного цвета брови только с тем, чтобы опустить их. А зачем?!
Против этого выступали: Союз Вафликанских стран Песчаного Пояса, государств Магриба и Восточно-азиатские страны Бадмингтона на объезде транспортира дороги к всеобщему благосостоянию. Наяву же, как юноша, гордящийся своей величественной поступью в институт, репетитор постоянных жалоб Амброзий собирал подноготную на своих книжных героев (негетероспособных мальчиков) методом подсматривания в дверные скважины.
Он смутно догадывался, что нехорошо на простынных равнинах поливать людей грязью, когда столько скопилось за расслабленными сфинктерами (Садюга любил заросший цветами зад, обнесённый забором внимания, потому что он полный, как сама расслабленность). В поэме «Замочное отверстие по собственному усмотрению» скважинам предстояло превратиться в нефтеносные, а не как было задумано раньше в Тульский булыжник-пряник, где героиня зав производства сказала любовнику, глядя в потолок: «Никакого с тебя притолку».
Его «Кулинария у каннибалов» служила выходным вертельным пособием аборигенам в Новой Гнилее, предоставляя джунглям разнообразный выбор человекоблюдия (когда было чем поживиться). «Шагреневую кожу», которую он взял в библиотеке, соблюдая очерёдность и местечковый транквилитет, следовало поменять на что-нибудь более прочное и практичное.
Садюга, время от времени базировавшийся на какой-нибудь девичьей постели, мечтал о приходящей к нему писательской славе с дачей в Переделкино в придачу, пусть даже в кандалах неповоротливых фраз. Там он, согнанный на обочину шоссе (за нарушение скорости писания эсэмэсок за рулём и обгон наскоро обтекаемого времени) расфрэнчённым нарядом опохмилиции, садюжно, по-новому дыхнул в поднесённую ему алкогольную трубку. Ведь именно он обладал недоношенным творческим моментом, внесшим вместе с изрядным количеством шелухи улюлюкающих слов значительный вклад в примитивизацию  измышлений. Обречённый на неприятие юмора, приверженец жестоких вариантов сатиры и секса Амброзий по дешёвке приобрёл кличку «Смеяться можно?»
Можно смеяться от души в непролазных джунглях её лобка, можно от всего сердца, а он смеялся от поставленного им самим себе диагноза «Я подружился с раком, инфаркт мне побратим».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #94)