Искушение хаосом

 ИСКУШЕНИЕ ХАОСОМ

                ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

    “КАМЕНЩИК”
               
                I

Виталий Бесшумов был сокровенно очень нагл. Его патологическая скромность доходила до крайних степеней нахальства, хотя в затюканном повседневными заботами обществе мало кто замечал постоянную саркастическую насмешку  всегда задёрнутых длинными ресницами глаз. Впрочем, как-то одна приятная всеми формами дама жеманно промолвила странную фразу:
- Виталий, Вы так  неподражаемо агрессивно застенчивы, что, боюсь, мало в  чём смогла бы Вам отказать!
Такие дамы частенько встречались Бесшумову, и зачастую он великодушно подтверждал их опасения в способности в чём-то ему отказать. Однако, длительными и хлопотными связями не обременял ни своё молодое надменное сердце, ни выносливое тело многоборца.
Несмотря на незаурядные способности инженера и, скажем прямо, одарённость спортсмена, карьеры ни в той, ни в другой области он себе так  и не сделал. То ли некому было замолвить за парня увесистое словечко, то ли самому Бесшумову суета эта житейская была в большой степени по-фигу, но факт остаётся фактом – к двадцати пяти он был заурядным младшим научным сотрудником одного столичного, сильно специфического НИИ.
Но начинающего Казанову такое положение вещей, по-видимому, устраивало вполне. Если в Х1Х веке в России существовал тип молодого повесы, с лёгкой руки знаменитого беллетриста того времени, повсеместно именуемого студент-гусар, то Бесшумова, с полным правом, можно было называть мэнэс-гусар. Однако, при всей своей, казалось бы, разгульной и бесшабашной жизни, Виталий был до предела расчётлив, аккуратен в поступках и высказываниях, крайне редко попадал, не то что в затруднительные, а просто в щекотливые положения. О его хладнокровии, в экстремальных ситуациях, дипломатичности и феноменальной памяти ходили легенды, ещё со студенческих времён. Прогулять почти все возможные лекции и сдать сессию за несколько дней, причём досрочно, он мог играючи.
Того, что именуется пошлым словечком хобби, Виталий Бесшумов не имел. Конечно, если не считать таковым, любовь к чтению, в особенности к чтению фантастической и приключенческой литературы. Хотя какой русский не любит чтения, во время езды. Но, впрочем, нельзя не отметить – уже к двадцати годам, он освоил все эпохальные произведения зарубежных и отечественных классиков от Гомера до Маркеса, от Кантемира до Бунина. Он увлечённо поглощал своим всеядным не дрессированным мозгом мелодрамы и комедии, детективы и памфлеты, социальные романы и мистику. Однако к последней, его рационально скроенный и соцреализмом вскормленный разум, относился с некоторой ироничностью  носовского Знайки. Не то, чтобы Жуль Верн и Беляев были Бесшумову милей Гоголя или Кафки, да просто не мог он серьёзно верить, в существование каких либо потусторонних сил, противоестественных метаморфоз, да всякого рода снежных и зелёных людишек.
И скажи тогда кто-нибудь ему о проблемах, с которыми в недалёком будущем столкнется этот самый, не по годам основательный, но по природе своей весьма и весьма эгоистичный рассудок, Виталий только бы с чувством вежливого превосходства еле заметно скривил губы в улыбку.

                II

Ночной прозрачный воздух возбуждённо дышал только что прошедшим ливнем и предчувствием таинственного и необъяснимого. На  волнистом горизонте ещё изредка вспыхивало ярко-оранжевое свечение уносимой ветрами июньской грозы. Бесшумов брезгливо отдёрнул сырой холодный брезент палатки и морщась полез наружу.
О том, чтобы разжечь костёр, без помощи бензина,  думать было нечего, и он, обхватив себя руками за плечи, почапал за палатку, чтобы достать из груды накрытых полиэтиленом вещей маленькую канистру. Приготовленный заранее, но ничем не накрытый  от налетевшего ливня, сушняк оказался мокрым лишь сверху, и костёр, немного подымив, пошипев и поворчав, быстро разошёлся.
- Фома! – позвал друга Виталий. – Вылезай!
Фома – Евгений Иванович Фомин, сослуживец и в прошлом однокашник Виталия Бесшумова, высокий крепкий парень, с четвертьвековым жизненным стажем, неспеша вышел из-за палатки.
- Да я, уж, вылез, – сказал он, подходя и присаживаясь на корточки к огню. – Ну что, будем трапезу варганить?
- Угу... Кушать всегда после дождя хочется!
Они подвесили над костром котелок с привезённой московской водой, расстелили у ног клеёнку, открыли две банки тушёнки, шпроты, толсто накромсали хлеб. Виталий последний раз сползал в палатку за водкой, смачно хрустнул, свинчивая пробку, и налил по трети, в железные эмалированные кружки.
Выпили. Закусили шпротами. Прикурили, как положено – от костра.
- Скажи, Фома, а чего, всё-таки, ты меня притащил на это болото? – глубоко затянувшись и задумчиво выдув из лёгких струю табачного дыма, спросил Виталий. – Понимаю, понимаю! Детство! Ты в этом пруду карасей ловил. Но он, уж лет десять как, живописнейше утомился камышом. Только вон с того края коровы иногда воду жадно пьют – копытами всю глину размесили. Всего-то в четырёх километрах Москва-река. Благоустроенный берег. Говорят, там и дипломаты отдыхают.
- Нет, не романтик ты, Витя! – со вздохом ответил Фомин, небрежно шевеля в костре корявой берёзовой палкой. – Но вот чего не знал – что так любишь европейское общество. А по большому счёту – там-то как раз болото и есть...А!...Настоящее болото не там где зацветает тина, а там, где тины нет, уж, и помина...
- Это ты, что-то, загнул! Сам придумал?
- Сам - не сам!... Какая хрен разница? – Фомин щелчком отправил окурок в костёр. – Ладно, давай сыпь гречку – закипело!
Когда они поели и убрали импровизированный стол, оставив только кружки и бутылку, костёр догорал. Наиболее крупные поленья ещё изредка потрескивали, изысканно краснея раскалёнными орнаментами.
- А ты со скольких лет помнишь свою жизнь, Виталик? –  как-то вкрадчиво, даже немного печально, спросил Евгений.
Бесшумов не надолго задумался, потом беспечно ответил:
- Да шут его знает... Ну, может, лет с четырёх – пяти. А что?
- Нет, ничего... Просто мне всегда казалось, будто детства у тебя было как-то маловато. Словно родился ты уже двадцатипятилетним, или совершеннолетним, по крайней мере.
Бесшумов внимательно посмотрел на собеседника, обиженно затянулся сигаретой и, с некоторым напряжением в голосе, произнёс:
- Это отнюдь не похоже на комплимент... Я что: такой зануда, резонёр или прагматик закоренелый?
Фомин слегка отстранился от костра, помахал рукой, словно бы отгоняя дым догорающих поленьев, и сказал:
- Совсем не хотел тебя обидеть! ... Вроде, и не молчун ты, Витя, и парень компанейский, но вот о юности своей никогда и ничего даже мне не рассказывал. И живёшь, ну как бы сказать, безошибочно что ли, словно наперёд тебе всё известно.
- Скажешь тоже – безошибочно! И ни черта мне не известно! Если бы! – Виталий поднялся, подкинул носком кроссовки в угли откатившуюся головёшку, и снова присел на корточки. - А не рассказываю о детстве, потому что нечего особенно рассказывать! Родился, учился, вполне сносно, поведение удовлетворительное, семья, как теперь говорят, благополучная. Не пил, не курил, замечен не был, спортсмен никакой... И т.д. и т.п.
- Но сколько тебя знаю – лет восемь –  ты всегда чего-нибудь придумываешь, постоянно в центре событий! На счёт связей я вообще бы помолчал, замечен он не был, мужьями... – Фомин усмехнулся. – И ты что хочешь сказать – пить, курить и спортом заниматься начал одновременно. Теперь понятно, почему ты выигрывал все институтские соревнования от дзю до, аж, до шахмат, от “охоты на лис” до айкидо. Сколько тебе не хватило до красного диплома, сносный ученик?
- А! Две тройки пересдать: по истмату и истории КПСС...
- Ну  КПСС – это, конечно, серьёзно! Значит, у тебя просто плохо с историями и матом... То-то я смотрю говоришь как-то, вроде без акцента, а не так!
- Угу, шпиён я зимбабвийский! Geben Sie mir bitte eine ‘’Belamorina’’!... Thank you ever so much! Fill!
- Ладно, тринькай, первый на деревне полиглот – всех народов водку пьёт!
Они дежурно посмеялись и ещё понемногу выпили. Костёр уже еле-еле дымил, и молодые темпераментные комарики,, с боевым писком,  всё агрессивнее набрасывались на оголённые участки мужской плоти.
- Может, снова костерок раскочегарим; спать что-то не тянет? – после некоторого молчания спросил Бесшумов.
- Давай! – согласился Фомин, и сразу спросил, кивая на палатку. – Ещё будем?
- А как же! Естественно! 
Пока Евгений лазал за очередной бутылкой, Виталий подбросил дров, раздул пламя и, не оборачиваясь к подошедшему другу, выдерживая продолжительные паузы между предложениями, сказал:
- А ведь знаешь, Фома, моя жизнь действительно круто изменилась после совершеннолетия! ... На следующий день, как стукнуло шестнадцать, в крепкую автоавария угодил... Какая-то милицейская петрушка с погоней!... Я не спрятался –никто не виноват!... Голливуд, одним словом...Но с русским шармом... По частям собирали... Двое суток комы... Клиническая смерть... Цельный год приходил в себя... Весь девятый класс... Вот, тогда и начал спортом заниматься; в процессе реабилитации, так сказать. Потом привык, увлёкся, и пошло-поехало. А в шахматы, ещё в больнице, мужик один научил по настоящему играть; мастер спорта был. Правда по композиции, но мастер... Вот так!
- Хорошо, видать, собрали тебя эскулапы! Может, и запчасти новые приклепали, а?
- Ага! И мозги умные вставили, когда трепанацию делали! – ворчливо пошутил Бесшумов. – В школе ненавидел математику с физикой, а в институте как полюбил – до самых бесконечно малых и кварков последних!
- Чего ж ты в наш “хим-дым” поступал?
- Когда поступал – ещё совсем недоросль был. А так – военная кафедра, конкурс – один и одна десятая на место. У меня аттестат 3,5.
Понятно! – Фомин тяжко вздохнул. – Я вот тоже... А хотел в Литинститут. Даже подборку стихов на конкурс готовил...
Они надолго задумчиво примолкли. Подброшенные Бесшумовым дрова прогорели. Предрассветный туман начал пробираться под штормовки. Холодно запахло росой. Наконец, Евгений поднялся:
- Ну я пойду посплю чуток. Ты как?
- Пошли!

III

Но Виталий ещё задержался у еле тлеющего костровища. Снова закурил и задумался. И вот тут, то ли задремал парень на минуту неожиданно, а может, под действием алкоголя, пригрезилось ему  чьё-то молчаливое  незримое присутствие совсем рядом. Нет, не мистик и не досужий фантазёр был Бесшумов, и поэтому, когда под черепной коробкой его вкрадчиво зашелестела  незнакомая речь, послал незваного Мефистофеля к seiner GroSmutter, и попытался подняться, чтобы положить свой спящий организм рядом с Женькиным. Однако, тело Виталия, как и положено спящим телам, отнюдь не собиралось ни подниматься, ни совершать какие-либо перемещения, в Евклидовом пространстве, зато посторонний голос стал властным, и довольно зло, на  трезвом русском языке, прозвучало:
- Сиди и не рыпайся, Фауст недоделанный! Сейчас я  напомню – кто  т в о и  предки!   
Дурацкий сон или хамоватый глюк нравился Бесшумову всё меньше и меньше. Он снова сделал попытку нежно ущипнуть себя за щеку, но не смог даже пошевелить онемевшими пальцами.
- Ну что ты ёрзаешь, непонятливый какой! – голос ощутимо поморщился. – С тобой поговорить пришли, не черти и не демоны, не зелёные и не снежные, да и, ко всему прочему, не человечки. Настало время кое-что объяснить!
- Ну и объясняйте, коли пришли! Только по-быстрому, а то я спать хочу! – огрызнулся Бесшумов. И зачем-то добавил. – Ich bin больной! Das ist антракт!
- Это легко поправимо! – порывом ветра усмехнулся голос. – Сейчас ты начисто забудешь и про антракт, и про сон, зато вспомнишь своё истинное происхождение.
И действительно, к изумлению Виталия, в голове у него мгновенно прояснилось, внимание  заострилось, а тело мимолётно пронизал искрящий озноб, с которым остатки хмеля унеслись, в смачно причмокнувшую и довольно хохотнувшую даль.
-  Ты ведь любишь разные загадочные истории; так, думаю, одна такая сказка весьма тебя заинтересует, – голос стал серьёзным. – Жил-был, в городе Москве, один юноша. Не плохой, не хороший, в меру умён, в меру хитёр. Среднестатистический такой юноша. Но вот, случается с ним непредвиденная беда. Попадает парень ни с того, ни с сего, под автомобиль. И получает травмы, как говорят патологоанатомы, не совместимые с жизнью. Но вот чудо, и молиться вроде, некому особенно за него, сиротою остался несчастный, к тому моменту, однако, остаётся жив, на горе некоторым, проживающим в коммуналке, родственникам. И мало того, необычайно быстро восстанавливается. Да что там восстанавливается – у  него открываются такие таланты, что  просто зависть берёт. И учится он легко и непринуждённо, и в спорте первый. За какое дело ни  возьмётся – всегда успех, везде триумф.
Чудо? Может, продал тот парень душу Мефистофелю? А может, тот его и не спрашивал – сам  её забрал, а  обездушенное тело, себе на потеху, починил, и выпустил жить-поживать? Но до поры, до времени, а?
Как ты думаешь  того юношу звали?  Виталий! То-то же!
Ну для первой беседы – кажется, вполне достаточно! И ты, действительно, не в форме сейчас. Не грусти! До новых встреч!
Когда на следующий вечер Бесшумов пытался вспомнить продолжение чудного сна, дальше наступало  только вязкое, как сырая резина, черное безмолвие.

Друзья проснулись, когда время близилось к полудню. Солнце успело так нагреть газовую смесь в закупоренной палатке –исхитрись подсоединить к ней змеевик самогонного аппарата,  и  вполне  реально получить некоторое количество вторичного алкоголя. Вспоминая классика, можно сказать, что вечером каждый выпивший счастлив по своему, с утра все похмельные похожи друг на друга. Ни, так и не расчехлённые, бамбуковые удочки-двухколенки, ни  металлическая коробка с покупным мотылём, прижатая Фоминым ко лбу, вместо компресса, никак не ассоциировались с запланированной и давно предвкушаемой, в душных лабораториях,  рыбалкой.
Ребята были тёртые; на утро оставалась необходимая и достаточная, но всё же сил хватило только на сборы, молчаливый марш-бросок до пригородной электрички и угрюмое рукопожатие, у входа в метро, где временно пути любителей экзотики разошлись.


IV

Когда на следующий вечер, окончательно изничтожив, в молодом и крепком организме, последствия традиций рыбной ловли по-московски, привычно сидя, в десяток лет не раскладывавшемся кресле-кровати (единственном раритете шестидесятых, перекочевавшим из его детства, в модно обставленную холостяцкую малогабаритку), Бесшумов пытался вспомнить продолжение чудного сна, после “мефистофелевского” монолога, сразу наступало вязкое, как сырая резина, чёрное безмолвие недосказанности.
Наконец, этот навязчивый способ времяпровождения набил оскомину, в его сером веществе. Он злобно раздавил очередную, наполовину выкуренную “пегасину”, в полной такими же окурками пепельнице, почти наугад вытащил с полки, набитой зарубежной фантастикой, томик Саймака, с романом о пришельцах, и завалился на тахту.
Не читалось. Виталий злился на себя за то, что какой-то, пусть и не по-алкогольному чёткий, но случайный сон мог так затронуть его, как он привык думать, совершенно чуждую мистике натуру. Он отбросил книжку и уставился, в желтеющий уже потолок, на редкость для одинокого мужика тщательно прибранной комнаты. Не то чтобы Бесшумов был такой уж чистюля и аккуратист, просто, впрочем, как и большинство молодых советских инженеров, начинавших нести трудовую вахту, после наикультурнейших Олимпийских Игр (наверно из-за отсутствия американцев), он часто и со вкусом выпивал. А беспорядок в доме, как известно, чрезвычайно усиливает абстинентный синдром. Однако, никаких чудес. Увлекаясь в студенческие годы, всякими модными   китайскими ушу, Виталий заодно прихватил и какую-то индийскую йогу. В лучшем стиле русского рационализаторства, скрестив медитацию с уборкой квартиры, он и добился таких поразительных результатов.
К его великому сожалению дальнейшее скрещивание азиатских методов миросозерцания с социалистической реальностью не всегда шло гладко. Отремонтировать своё жильё, пользуясь такими приёмами, Бесшумову так и не удалось. Он вовремя сообразил, что молоток – не веник, а электродрель – не пылесос, и если сразу не отобьёт себе медитирующие пальцы, то, уж, дырку, в ком-либо из помогающих, просверлит наверняка.
Но для его наукообразной деятельности, в специфичном НИИ сие изобретение оказалось большим подспорьем. Особенно  в самые тяжкие трудовые будни, между круизами, по недоступным иностранным богатеям северным красотам Урала и Сибири. Виталий, даже, курить стал значительно меньше. Теперь, он отрывал свой задумчивый, поглощённый вселенской конструкторской мыслью взгляд от пыльного листа ватмана только затем, чтобы выпить приготовленного сердобольными стареющими мэнээсшами  индийского чаю, с русскими сушками.
И совершенно напрасно работники овощных баз, строители и колхозники считали тогда труд советского инженера лёгким, а всех их бездельниками. Этот труд, создателей, не побоюсь сказать, шедевров лучшей в мире военной техники, именно в такие, до предела напряжённые дни предварительного поиска, чем бы ещё насолить супостату, до крайности, до безумия выматывает и мышцы тела, и нервы, и душу. Именно поэтому, редкие командировки, на эти самые базы и стройки, которыми иногда чуткое руководство награждало своих лучших сотрудников, несмотря на притворное ворчание, считались настоящим праздником.
Не говоря уже, о двухнедельных колхозных отпусках, особенно, ежели такое случается, в самом начале мая. Отдохнув, размяв своё измученное умственной работой тело, успокоив нервы, уставшие от постоянной ответственности за судьбу регулярно взбрыкивающей вооружёнными конфликтами планеты, на сельском, насыщенном экологически чистыми ароматами удобрений, воздухе, можно привести в город до месяца отгулов. Что, отнюдь, не лишнее, для русского пьющего учёного. А если очень повезёт, то и пару десятков рублей, в придачу.
А впрочем, летом тоже есть своя прелесть. Любители Канарских забегаловок меня вряд ли поймут. Но где ещё, скажите на милость, вы дорогие мои пожиратели лягушачьих бицепсов и напитков, с собачьими кличками, типа Бурбон, найдете столько, истинно космического масштаба, романтики? Представьте себе залитый лунным светом крутой берег, над иссиня-чёрной, в тон бесконечному звёздному небу, гладью водохранилища. После, всего-то двенадцатичасового рабочего дня, приятно усталое, расслабленное тело. Догорающий, но еще чуть потрескивающий деликатно костёр. Печёная, в углях, картошка. Водка – по потребности. Гитара – по способности.
Потом, купание вдоль лунной дорожки, в хорошо прогретой за день, нежной, как любимая девушка, воде.
Кто скажет, что это плохо, пусть катится, в свою Майяму!
Однако, автор, к своему удивлению, явно отвлёкся от основной нити повествования. Прежде, он, что-то, такого за собой не замечал. Но – к лучшему. А то, уже следующее поколение не будет знать, что в углях можно что-нибудь испечь. И, вообще, всё двадцатое столетие сведёт к единому знаменателю. Будет убеждено, что большевики с “Авроры”, не санкционировано плавая по Москве-реке, палили из пушек, в “Белый дом”. В циркачи и акробаты перестройки запишет анархиста Кропоткина. Спутает Отечественную и Гражданскую, Афганистан с Чечнёй.
Ох, злой я стал!

V

Но в, так ностальгически разрисованные мной, восьмидесятые, в громадной стране, с экспериментальным общественным строем, в партийных верхах крепчал маразм, а в беспартийных низах тоже самое, с успехом, делал сарказм. И хотя, и тот и другой были со слезами на глазах, “азмы” развалили “измы”. А когда к власти  пришёл решительный комбайнёр, запятнанный красным, хотя и на видном месте, но слегка, и прошёлся по экономике реформами, словно своей  неповоротливой гигантской газонокосилкой,  эксперимент начал протекать слегка неуправляемо.
И вот теперь, в то время, когда только-только начал просыпаться буйный и проголодавшийся, за время долгой спячки, демон свободы;  когда лишённое опохмелки, едва протёршее глаза население, от возмущения неизвестно чем, чуя безнаказанность, слушая захватывающие версии разоблачений и взирая на опустошённые в миг прилавки, начало энергично открывать рот; когда недоношенное кооперативное движение, путаясь в пелёнках самодеятельности, пыталось сосать обещанное млеко, из тощих грудей демократии, Виталий Бесшумов, начисто забывший прошлые сны, покачивался в гамаке, подвешенном между двумя старыми берёзами, на даче Евгения Фомина, и с тихой обречённостью думал о настоящем и будущем человеческой популяции, на планете Земля.
В тот год прошёл съезд депутатов Верховного Совета, на самом высоком уровне продекларировавший ускорение гласности, в  обществе состояния вялотекущей шизофрении, не слишком внятный, по содержанию, театрально-истеричный, по исполнению. В том году Бесшумов и Фомин уволились из своего НИИ, начинающего специфично попахивать, и несмотря на все сомнения, отсутствие стартового капитала и прочие препятствия, любым здравомыслящим  человеком понимаемые, как непреодолимые, организовали собственное дело, под странным названием “Бесфомка”.

Кооператив “Бесфомка” занимался эксклюзивным ремонтом любой сложности скобяных изделий.  В расчёте на то, что, со временем, у них появятся заказы на переделку и модернизацию для специальных  нужд частных предпринимателей уникального отечественного и импортного оборудования, в спешке повсеместно умыкаемого с заводов и секретных спецобъектов ВПК, будущие Рокфеллеры пока занимались правкой  и покраской жестянки битых и старых автомобилей в гараже фоминской дачи. Благодаря их суперкачественной инженерной подготовке, золотым рукам Евгения и творческому обаянию Виталия, недостатка в клиентах не было.
Надо сказать, что друзей, на столь резкий и, можно сказать, рискованный до героизма поворот в судьбе, подвигла неожиданная женитьба Фомина. Не состоявшийся литератор, всё же прикоснулся к высокому искусству, став мужем красивой и миниатюрной, словно статуэтка от Фаберже, никому пока неизвестной, но бесспорно гениальной (как постоянно восклицал безумно влюблённый молодожён), одной московской поэтессе и к тому же художнице. Денег на содержание такой высокоэстетичной семьи у инженера, естественно, не было.  И Фомину пришлось жертвовать своим вторым призванием. Бесшумов не захотел оставить сумасшедшего друга на съедение быстро подрастающим акулятам российского бизнеса. К тому же он вспомнил Пушкина и понял, что им тоже “овладело беспокойство, охота к перемене мест.”
До сей поры жили они, отнюдь, не бедно. Получать, в то время, несколько тысяч было вполне прилично. (После зарплаты научного работника, в десять раз меньшей). Счастливый муж всё ещё парил в эмпиреях, а вот у холостого Виталия, с приближением осени, две глубокие вертикальные морщины всё чаще и чаще венчали чуткий к социальным катаклизмам нос. Он стал молчалив, постоянно задумывался о бренности вечных, казалось, ценностей и, со свойственной ему способностью безошибочно прогнозировать худшее будущее, уже красочно рисовал апокалипсические картины, в своём воображении. Да, и потом, угнетала бесполезность его  блестящих аналитических способностей и прочих, возникших после столкновения с автомобилем, дарований. Правда, теперь,  побитый и жалкий вид средств передвижения и некая магическая власть над их искорёженными телами,  постоянно мстительно радовали его неблагодарное подсознание.
Но как творческого “волка” не корми, в клетке ремеслухи, всё равно на свободу созидания рвётся. И вот, сейчас, он, вместо того, чтобы до самозабвения вдохновенно тереть водостойкой наждачкой, пятнистый, от щедро нашлёпанной партнёром югославской шпаклёвки, склизкий бок “копейки”, раскачиваясь в поэтессином гамаке, думал о трагических судьбах миров, и пытался вспомнить какой-то странный сегодняшний сон. Сны теперь он видел изредка, всё смутные и отрывчатые – дневная усталость, наконец, привела его мозг, в нормальное человеческое состояние. Мысли потёрлись, потёрлись друг о друга, чуть подымили, и стыдливо переключились на злобу дня.
Он вдруг подумал о том, что если в Союзе отпустят на волю частное предпринимательство,  то в результате этого смелого эксперимента над его многострадальной Родиной, учитывая внегалактический менталитет советского человека, в результате гигантских масштабов и уродливых крайностей, которые всё что угодно принимает у нас, появится, невиданная ещё во всей Вселенной, общественная формация. Не какой-нибудь примитивный там “изм”, даже не “азм”, а может быть, настоящий “ипсис”, или, вообще – полный звиздец. Межнациональная валюта просто хлынет, причём наличкой, к ненасытным, самым предприимчивым и аморальным, оказавшимся на самом верху, русским проглотам.  Ну, не хватит у тупорылых штатовцев баксовых президентиков, тогда, на всю Россию. Невозможно заткнуть капустой чёрную дыру! И что потом? Откуда извлекать доллары? Конечно! Озверевшие, от такого конфуза, янки начнут провоцировать, себе на голову, новую военную угрозу. Наверняка –самотеррор! Как пить дать! А  затем последует их чудовищная и безумная военная экспансия. Причём, с американской нагло-самоуверенной тупостью, куда левое яйцо повернётся у президента. Африка, Азия, Европа. Совершенно, по-фигу. Нас то воевать, может и забздят. А вот купить. К тому моменту, одни недра и останутся”.
Экономическая наивность, наверно, была заложена у Бесшумова генетически, но безусловно нечто, на уровне интуиции, он предчувствовал верно.
Апокалипсические пророчества Бесшумова прервал неожиданный и пронзительный мат, из гаража. Видимо, избыток денег портит характер человека так же быстро, как и их недостаток. В проёме ворот появился вспененный от кипения Фома. Если удалить из его дальнейшего монолога ненормативную лексику, то прозвучало примерно следующее:
- Что ж ты ... чудак натворил! Я тебя ....о чём просил...! Ты ....... придурок! Машина как была ..... ... шпаклёвкой с утра, так и сейчас!  Завтра эту ... уже красить! Ты что – всю ночь с ней хочешь .....?! Или это ... должен ..... я?
Бесшумов, ни слова не отвечая на эту эскападу, вылез из гамака, как фонарный столб обошёл, теперь, уже бывшего партнёра, и скрылся в дверях дома. Он спокойно засунул свои вещи в дорожную сумку, молча спустился по свежеструганным доскам, наконец-то, этим утром собственноручно починенного крыльца и, не попрощавшись, нарочито аккуратно, закрыл за собой калитку.

От дачного посёлка, до железнодорожной платформы, неторопливым шагом идти было не более четверти часа. Утоптанная несколькими поколениями дачников: крупными совслужащими и их разнокалиберными потомками, песчаная дорожка напрямую прорезала старую берёзовую рощу. Тёплым августовским вечером пройтись по такой – одно удовольствие. Бесшумов, как истинный русский мужчина, очень любил едва-едва начинающие желтеть берёзы. Они казались ему воплощением, в некой иной, космической ипостаси, идеала зрелой, умиротворённой женской красоты.
Он легко шёл и весело насвистывал лезгинку Баккерини. Внезапно приостановился и выдал:
                - А воробышек крылышками –
                Бяк, бяк, бяк, бяк.
                А за ним кошечка –
                Топ, топ, топ, топ.
                Она его, голубчика               
                Шмяк, шмяк, шмяк, шмяк,
                И хруп, хруп, хруп, хруп,
                И, на фиг, ням-ням!
“Не надо нам таких ням-нямов – зловеще скривился он про себя. – Если тебя хуэтесса зашмякала – это теперь твои проблемы! Правильно я рассчитал – он сорвался, потому что уже давно привык считать себя главным. В принципе-то, всё верно: дача и гараж, соответственно, – его, точнее их, руки у Фомы золотые, а у меня, в лучшем случае бронзовые. И поэтому – он хозяин, а я наймит. Все они литераторы недоношенные таковы – или слава людская, а нет – власть над людьми! А вдвоём ни писать, ни править они не могут, если только не иудейских корней, – сбавив шаг, он покуривая приближался к лестнице на платформу. – Ничего, найдёт себе нового подмастерье. Свято место... А мы сами с усами. Кого хошь схрумкаем! “
Из-за угла кассового домика, выдавливая пред собой пространство, показалась могучая грудь электрички.

VI

Прошло несколько лет. Отпутчевались наивные реваншисты. Россия “обрела независимость” от инфальтильных младших братьев. Потанцевав на танковой броне прораб сменил комбайнёра. Водка опять заняла привычное место в проодеколоненных желудках  россиян, и народ, захлёбываясь от восторга, с любопытством наблюдал буффонаду, даваемую одиозными лицедеями, на подмостках власти.
Вернувшись, через два года после своего исчезновения с фоминской дачи, в Москву, Виталий Бесшумов, продремал одну зиму оператором газовой котельной, и был выужен оттуда одним из своих школьных приятелей, на место заместителя генерального директора только что созданного Малого предприятия. Они росли тогда по всей слегка усечённой стране, как опята на трухлявом дереве. Однако Малое предприятие обладало поистине великим потенциалом, ввиду дружеских связей бесшумовского одноклассника в правительственных кругах, и обещало, со временем, вырасти под небеса. Действительно расширялось оно не по дням, а по часам, и, к текущему моменту  повествования, обустраивалось на территории среднего по величине микрорайона, по неизвестным причинам расселённого, но сохранившего всю микроструктуру. Что характерно, на той же территории  находилась сортировочная станции одного из железнодорожных направлений.
Побыв несколько месяцев в замах, и привыкнув ко всем особенностям и чудесам национального предпринимательства, Виталий автоматически единогласно был избран генеральным директором, вместо упорхнувшего в правительственное кресло, своего благодетеля. Вот тут-то и заканчивается скучное предисловие, и начинается самая натуральная жёсткая фентазуха.

VII

Думаю, вам любопытно, а где же пропадал главный герой целых два года, пока под загробный говор спиритов гласности вяло ускорялся, барахтаясь в описанных пелёнках, отнюдь не от святого духа зачатый, а преждевременно рожденный, плод инцеста комсомола и партийной системы, российский бизнес.

Когда электричка закончила вытягивать металлическую ноту разгона, а Виталий, громыхнув раздвижными дверями, вошёл в неожиданно совершенно пустой вагон и пристроился по ходу у окна, ему неожиданно страшно захотелось спать. Не видя в этом ничего странного (встал он сегодня с рассветом), Бесшумов, покоряясь непреодолимому желанию, безропотно смежил веки. И не видел он, как сразу изменилось освещённость в вагоне, как исчез за окном пёстрый от августа подмосковный пейзаж, как цвет неба, быстро пробежав все оттенки от ультрафиалетовых до инфракрасных, стал абсолютно чёрным – до слепоты.
Нет, он уже не спал. Бесшумов  в этом окончательно убедился, когда прикуривая, чувствительно обжёг палец. Тёмно-красный свет, подобный свету фотолабораторий, едва освещал небольшой объём пространства и кресло, на которое его усадили. Поскольку инстинктивное желание закурить он  удовлетворил без всяких затруднений, очевидно было, что некую свободу движений ему оставили. Ноги тоже не чувствовали пока никаких пут. Он несколько раз глубоко затянулся, совершенно не соображая, что происходит. Поискал в своих внутренностях признаки страха, и пришёл в ещё большее недоумение, не найдя там даже намёка на мандраж.
“Ну ты даёшь, Виталий! – со смешанным чувством гордости и тоски подумал он. – Нормальный человек, в таком положении, должен по крайней мере потеть и сопеть. Неужели, уже совсем все чувства атрофировались? Это ж, вроде, не Рижская киностудия. Что “перестройка” с людьми делает! Привези жене друга пианино. Затащи его вдвоём с ним на четырнадцатый этаж, без помощи лифта, в который оно не влезает. (Никак не могли подумать соцреалисты-архитекторы, что в наших панельных многоэтажках может жить кто-нибудь, кроме рабочего и бывшей колхозницы. Поэтому оба лифта получились пассажирскими.) Потом отстой на морозе три часа, в очереди за водкой, чтобы это дело обмыть, на сбережённые деньги! Никаким, к чёрту, Вельзевулом не испугаешь! А тут – фотофонарь”…
Его размышления о собственных достоинствах оборвал тихий смех.
- А ты, Виталий, так уверен, что нормальный человек?
- Я не знаю кто Вы, и что хотите, – продолжая себе удивляться, на редкость спокойно ответил Бесшумов. – Но что имеете ввиду – мой рассудок или генетическую сущность?
- Ишь! Да нет, с этим всё в порядке! Узнаю работу старины Вия!
- Кого-кого!? – бесшумовская челюсть, что называется, отвалилась, и недокуренная сигарета унеслась, в неведомые дали странной фотомастерской.
- Вия! А его работа – ты и есть! Нет-нет, не пугайся – не того, карикатурного, из первого советского триллера. Так что, с рассудком твоим полный порядок, тело у тебя теперь тоже земнородное, только не Homo sapiens ты. Нет, sapiens, разумеется, но не человек, в точном смысле слова.
- Что за бред! – Виталий раздражённо задымил новой сигаретой. – Вий! Сапиенс – не сапиенс! Я что, в гостях у Сербского?
- Не перегрейся, Виталик! Сейчас всё поймёшь!
Красный свет потух. Но одновременно с этим у Бесшумова возникло ощущение совершенной прозрачности окружающего мрака. Казалось, он увидел бы любой, самый микроскопический предмет, на сколь угодно громадном удалении. Но окрест зияла совершеннейшая пустота. Не было ни стен, ни обладателя голоса, да и кресла уже не было.
- Эй! – громко крикнул он в чёрное пространство.
Вместо ожидаемого эха, прозвучало, где-то совсем рядом, ворчливое:
- Что орёшь, дитя природы! И не таращи глаза – потеряешь! Я не для твоих грубых чувственных органов! Вий – это я! А ты мой последний ш-шедевр.  Поэтому – и,  Виталий. А до тебя были Валерий, Василий, Викентий,.. .да, много чего было! Я здесь главный реаплантатор, ясно! Мне нужно тебя активировать, перед заданием. Ложись-ка! И закрой окуляры!
- Реаплантатор? Это что – реаниматор или трансплантатор? –  ошарашенный ирреальностью происходящего, Бесшумов продолжал, в неуклюжей позе, полусидеть, в тёмной пустоте.
- Много вопросов! Тебе Наставитолог, потом, всё объяснит! А я для тебя – и Бог и Сатана, в одной, как вы там выражаетесь, хм, пробирке.
- А здесь что – Преисподняя? – не унимался Виталий.
- Неуч! По вашему – Чистилище! Да, ляжешь ты, в конце-то концов! Некогда! Здесь минута за тысячу там идёт. А то устроит нам Наставитолог преисподнюю, с лучшими  мангалами!
Бесшумов не то, чтобы лёг – просто вытянулся в линию, и закрыл глаза.
               
К жизни Бесшумова вернул неосознанно знакомый голос. Где-то, когда-то, при странных обстоятельствах, он его точно слышал. Такие голоса, шелестящие  тихой угрозой  ночного леса, не забываются.
- Довольно летаргировать, Виталий, здесь не Россия! Пора получить все разъяснения и инструкции. Ты уже понял – кто я?
- Старик сказал: придёт наставитель, и всё объяснит, – Бесшумов старался держаться нагловато, чтобы скрыть нарастающую робость.
- Старик! Вий тебя, юнца, к жизни вернул, да мозги легонько вправил! Плоть неблагодарная! А я не наставитель, а твой Наставитолог ! Придёт! Как это я приду, любопытно? Я всегда рядом! Или ты не помнишь свой сон на рыбалке? Ничего сейчас память должна полностью загрузиться!
“Загрузиться! Прямо компьютер, а не Виталик! – саркастически подумал новоиспечённый Лазарь, однако вспоминать пришлось. Не столько вспоминать, сколько по новому осознавать свою жизнь, причины своих поступков и особенности достижения желаемых целей, с того момента, когда его, шестнадцатилетнего юношу, сшиб на переходе милицейский “жигуль”, с опергруппой, ведущий погоню за какими-то хулиганами.
Теперь он одновременно: глазами летящего поперёк шоссе парня и чьими-то ещё – немного сверху, видел замедленно, в двух ракурсах – и неумолимо приближающийся смертоносный серый оскал усмешки бордюрного камня, и своё беспомощно и обречённо распластанное в воздухе тело. Вязкое, как сырая резина, чёрное безмолвие. Лиловый плотный туман и далеко в дали – как сквозь замёрзшее стекло, слабый, но искристый свет.
Расплющенный о зеленоватую масляную стену палаты электрический блик. Далекий  неразборчивый звук голосов – твёрдая уверенность, что это говорят о нём. Как будто бы лёгкий укол, и снова долгий глубокий сон.
Вот так, среднестатистический московский школяр Виталий Бесшумов и стал реотрансплантантом – новым видом разумного сущего в человеческом теле, с готовым в любой момент заработать на всю, никогда доселе не используемую мощь,  настроенным неведомыми могущественными силами, мозгом.
Мгновенно нашли объяснения все многочисленные таланты и способности, так неожиданно его осенившие. Не по годам рациональное и почти безошибочное жизнепонимание. Сверхчувствительная интуиция, при строго дозированной эмоциональности. Уникальная  память всех типов. Потрясающая выносливость, еле сдерживаемая физическая сила, молниеносная реакция. И ещё многое, многое, о чём он мог пока лишь  подозревать.
Естественно, он помнил ту “рыбную ловлю”, на заросшем камышами подмосковном пруду, вместе с Женей Фоминым, единственным человеком, с которым у него были не прагматические, а дружеские отношения. Теперь, и значение сна проявилось с откровенной грозной ясностью.
- Значит приходили тогда о должке напомнить? Что ж так скрылись неожиданно? Или помешал кто? – дерзость и самоуверенность вернулись к Бесшумову.
- Значит всё осознал? Теперь и поговорить можно вразумительно. И опять – “приходили”! Повторяю, ещё раз – я всегда рядом. Сканировал я тебя тогда – насколько отвечаешь уровню. Продолжать – не время ещё было. А долги – причём здесь долги...Ты просто будешь делать то, что велят, не можешь иначе.
- А то что – обратно, как это, реореотрансплантитуир... тьфу, не выговы.. не выгова... Что? – заикался он специально, скрывая злую дрожь в голосе. – Или думаете, что душу я вам за циркачество продал!?
- Это ж надо! Душу он нам продал! – голос наставитолога, слоно брезгливо поморщился. – Бегали за ним по всей Москве, света белого не видели – всё хотели душу его неповторимую купить! Догнали, наконец, мальца, в реанимации, в коме, с проломленной черепушкой, и давай торговаться!... Тварь сущая – она и есть сущая тварь!...
Наставитолог надолго замолчал, видимо приходя в себя от Бесшумоской наглости. Когда он заговорил снова, тон его был тоном учителя младших классов, читающего разыгравшимся шалунам стихотворение “Крошка сын пришёл к отцу...”
- Душа! Что ты можешь знать о душе? Люди, от безысходности, напридумывали себе сказочек о ней! Сегодня она есть, бессмертная, завтра её нет. Все эти религии – суть схемы организации рефлектирующей личности и бурлящего общества, в неравновесной динамической системе насущного Мироздания, способ выхода из тупика эволюции, на новый виток развития. То, что ты, подчёркиваю – именно ты – зомбированный материалист,  подразумевал под душой – одна из неотделимых ипостасей личности, зависимая от внешнего мира, в той же мере, в какой и вся тварь целиком. А о том, что в личности Виталия Бесшумова бессмертного, говорить пока рано и бессмысленно... Может быть, когда-нибудь, со временем...
- Так какого чёрта?... – Виталий был смущён, но всё ещё храбрился.
- Ты некорректно выразился. И про чертей забудь! Нет здесь ни ангелов, ни чертей! Да, у нас совершенно иная сущность, далёкая от тех понятий, которыми оперируют люди, рисуя, в своём воспалённом воображении, формы разума. Мы, даже, не другая цивилизация, а, лучше сказать – другое воплощение метафизической реальности. Ты постепенно осознаешь это в себе, потому что теперь один из нас, но в ином виде. Вий, после полной реанимации твоего мёртвого тела, настроил весь организм, включая мозг, на возможность восприятия иномирной духовно-энергетической  эманации, а затем имплантировал туда эмбриональный генотип нашей сущности. Сейчас он – почти зрелая духовная субстанция, которая занимается формированием твоей новой личности. И с новой, так называемой душой, заметь. Поэтому никто уничтожать тебя не собирается. Ты радостно, с  привычным  неиссякаемым чувством полного удовлетворения, будешь выполнять свой долг.
- Я так понимаю – сами-то не можете напрямую пакостить! Нечистой Силе потребны оборотни – вроде меня! А ради чего, позвольте спросить, такая суматоха? Соседи живут лучше – завидно? Или по метафизически заложенной, врождённой стервозности?
- Основную мысль ты понял правильно! Но... Так и хочется сказать, молодой человек...Но: во-первых – тварный мир, отнюдь, не соседний нашему, и о зависти речи быть не может, хотя бы, в силу разницы вожделений; во-вторых – нет в нас, как ты неудачно выразился, врождённой стервозности. Зла ради зла, вроде искусства ради искусства, абсолютного зла, да, и ничего абсолютного вообще, не существует нигде, ни во времени, ни в вне его текучего пространства. Мы не злодеи, а обыкновенные прагматики. Нескончаемая эволюция Человечества нам мешает, черпая из наших источников энергию, потребную для управления энтропийными потоками своего развития. И задача стоит не в уничтожении рода людского, а только в окончательном завершении его эволюции, в состоянии мистифицированности бытия. Ну, а некоторая деградация – не так уж и страшно, как искры из глаз, когда лбом о стенку.
- И много таких, подобных мне, демонов и бесов вы десантировали наверх? – Виталию вдруг стало холодно.
-  Опять – демоны, бесы! Ну ладно, раз тебе так удобнее. Но почему наверх? Ты  всерьёз считаешь, что находишься у врат ада? И “Сатана тут правит бал”? Хотя, чего другого ждать от земнородного атеиста! А на счёт того – сколько наших резидентов там: количество необходимое, для сдерживания процесса, но пока недостаточное, для его полной остановки. Вспомни историю – может признаешь кого, по методам работы и её результатам. Почти везде достигнуто максимально возможное в одной отдельно взятой стране торможение. Уже на лицо подтверждающий эффект деградационной реакции. Замечен примат материальных потребностей над духовными. Но эта чёртова  Россия! Что только с ней не делали! Какие силы, лучшие кадры! Ничего там непонятно – деградация есть, а торможения нет! Словно русские лбом стенку прошибить сбираются! Вот хотим применить новый метод. Поэтому на тебя, ну не только, особая надежда!
- Но я чувствую себя человеком гораздо более, чем... – Виталий запнулся, подыскивая точное слово.
- Чем демоном, ты хотел сказать, – насмешливо вставил Наставитолог. – Ничего, “Наверху” это быстро пройдёт!
- И Человечество навсегда останется на уровне пигмеев в непроходимых джунглях?
- А что – всё мало!? Электроэнергия, химия, атом, космические станции, компьютеры, наконец! Да они скоро, от несварения, сами себя уничтожат! И некогда нам тут философию прудить! Давно пора тебя обратно выстреливать! Там целых два года минуло. Ну, как говорят в России – “Ни пуха, ни пера”!
- А шли бы вы... ко всем чертям! – с чувством ответил Бесшумов.

VIII

Ещё два года, от сыроватого путча, до мокрого, показавшего всему миру, с какой ювелирной точностью работают отечественные танкисты, пролетели для Виталия Бесшумова, в интригах и суете борьбы за место под ослепительной сверхновой звездой российского капитализма, также быстро, как и тот один день, в прозрачном мраке другого мира. Нет нужды рассказывать современникам в подробностях, что сюрреалилось и сериалилось, в стране, за отчётный период, а недоверчивые  потомки просто сочтут, что рассказчик всё время не выходил из тревожного запоя или не долечился в психушке. А надо мне это?

Внешне герой почти не изменился. Такой же статный, мужественный красавец. Только складка морщинок над переносицей стала гораздо резче, и не покидала его лица, даже в моменты искреннего смеха. Впрочем, никто на это особого внимания не обращал.
Я сказал, что не хочу вдаваться в подробности всех извращений первоначального становления нового русского уклада (когда пишешь об этом, возникает назойливое желание почесаться или встать под душ). Однако, несмотря на весь стыд и всю боль за свой народ, чтобы хоть немного понять внутреннее состояние неочеловека и new russian Бесшумова, придётся осторожно и вскользь коснуться некоторых сторон постсоветской трансгипнотической жизни.
Обаятельный и ненавязчиво властный, молодой генеральный директор получил, в наследство от воспарившего к заоблачной кормушке приятеля, невспаханное, но чрезвычайно плодородное поле производственной, коммерческой и полукриминальной деятельности. Пока с цепи сорвавшиеся, недрессированные бизнесмены всех мастей метались в поисках лёгкой добычи: занимались казавшейся сверхдоходной спекуляцией, торговали псевдоводкой и “жёлтой” электроникой, распределяли сферы влияния, и рвали на себя ветхую собственность, он монотонно и неспеша сформировал собственную производственную базу. Как понятно, благодаря связям своего предшественника, Бесшумов легко набрал необходимых и достаточных долговременных кредитов. Прекрасно зная потенциальные возможности ВПК, с его элитным инженерным составом, привлёк немереные инвестиции, и телефонизировал никому не интересный регион на севере Урала. После чего создал там банковскую сеть. Нефть, газ, алюминий – это прекрасно, это замечательно, но когда угар приватизации стал понемногу выветриваться с просторов бывшего СССР, выяснилось, что почти все супертехнологии, уникальные научные центры и оснащённые техникой будущего экспериментальные производства, казалось полностью изничтоженные остервенелой конверсией, сосредоточены в чьих-то одних и очень крепких руках. Это была своего рода виртуальная империя, неосязаемая, независимая и вездесущая. Старая способность прогнозировать основные заморочки прекрасного завтра перешла теперь у Бесшумова, на уровень ясновидения, и поэтому ясновидя будущую рыжую морду национальной энергетики, он заранее озаботился об автономном питании своих вотчин от альтернативных источников. Благо,  рассекреченных разработок в этом направлении у его корифеев было предостаточно.
Коммерцией вплотную он брезговал. Но прослеживал все магистральные “караванные пути”, и расставлял, в их главных координирующих узлах, своих людей, оснащённых неизвестными ещё миру средствами контроля и изъятия товара, а также на все форс-мажоры родимой действительности.
Ещё более брезгливо относился новый Цезарь к ортодоксальному криминалу. Однако, не отпускал с длинной привязи, а использовал по крайней необходимости, исключительно втёмную.
Сейчас Бесшумов, обладающий уже не только  собственной телефонной связью, но и стекловолоконной компьютерной паутиной, собственным региональным телерадиовещанием, готовился наложить своё когтистое щупальце на государственные СМИ.

IX

Но не всё было так складно и благостно в самом Виталии. На первых порах, его юная демоническая личность, не накопившая достаточного опыта мирного сосуществования с ещё только-только начинающим сатанеть населением, хоть и чувствовала своё неоспоримое превосходство, во всех сферах жизнедеятельности, вела себя осторожно и тихо. Не воспламеняла ресторанов с дрянным сервисом, не отрезала трамваями голов неприятным чиновникам и, тем более, не устраивала никаких шоу, в варьете. Словом, с ума никого не сводила.
Но день за днём, осваиваясь с изменившимся внутренним качеством, и без устали открывая в этом  новые прелести и неистощимые возможности, Виталий  начал всё более смело оскаливать свою, до сих пор, сокровенную наглость. А “талантами” бесшумовское тело и мозг, видимо, как самое любимое своё произведение, Вий одарил щедро.
Генеральный директор мог без напряжения гневно левитировать над письменным столом, во время “разбора полётов”, запросто проходить сквозь нетолстую стенку из искусственных материалов типа пластика (природные так и норовили врасти  занозами в тело), становиться на некоторое время вездесущим невидимкой, разъярённо телепартироваться из одного угла комнаты в другой, мгновенно превращать в не прожаренный бифштекс непонимающего слов собеседника. К способности гипнотизировать, словно удав, подчинённых, телекинезу в них мелких предметов, не говоря уж о телепатии и прочих мелочах, он привык настолько, что теперь считал за нечто вообще врождённое. То есть, Виталий, в достаточной мере, обладал качествами настоящего руководителя и будущего воротилы “тонкого” российского бизнеса. И проявил их, в процессе своего восхождения, достаточно артистично и результативно. Но об этом позже или в другой книге – если проснётся талант фельетониста типа Дмитрия Черкасова. И не хотелось бы, чтобы вышел  “Жук в муравейнике”, на пелевинский лад. Пошло и мелко для славянского мироощущения.

Х

Он сидел на полу, в позе роденовского мыслителя, и, с невидимой человеку усмешкой грустящего дьявола, смотрел на чёрную зеркальную поверхность освещённого изнутри комнаты ночного окна. За призрачной полупрозрачной маской своего лица, за призрачной обстановкой призрачной комнаты, словно изысканные орнаменты догорающего костра, желтели огни обречённого города. Он видел его вероятное будущее. Гибнущие города. Гибнущие области. Регионы. Гибнущая надежда на возрождение. Деградировавшая, низведённая до уровня умных млекопитающих, псевдоцивилзация. Полная Кин-дза-дза... Вчера там, за окном, бесследно исчезла Валерия.
Виталий перевёл взгляд чуть вверх. Пустое, плотное, испачканное электрической подсветкой его обиталища, неопределённого цвета небо. “Но таких цветов не бывает!” –  успел тупо подумать он. Зеркальное изображение надвинулось на него, холодной стеклянной маской легло на кожу лица, всосалось сквозь глаза  и снова, во всю ширину, распласталось где-то внутри мозга. Бесшумову вдруг показалось, что его глаза развернулись на сто восемьдесят градусов и смотрят в прозрачный  мрак собственного черепа. Это было до отвращения знакомо.
Бесшумовское восприятие окружающей действительности отличалось от общечеловеческого. Он ничего специально не запоминал, не фиксировал и не старался проанализировать, как иные. Просто инстинктивно, непосредственно впитывал куда-то, в бездонные пространства сознания, подсознания или чего-то подобного. Какие процессы и действа там свершались – ему было неведомо. Воспринимал, как должное, когда готовое аксиоматически неоспоримое суждение  выбрасывалось на периферию рассудка. На поведении Виталия в реальном  мире  никак внешне не отражалось  его внутреннее метафизическое. Но вот, настал момент их взаимоналожения. Слились таки параллельные миры, в бесконечных глубинах его сумеречной имплантированной души. Или только разума? Что-то замкнуло в этом космосе, с исчезновением туманности, под именем Валерия.

Щерился надколотым ледком подмерзающих лужиц эйфорический для московских демократов октябрь 1992 года. Втиснув свою скромную вишнёвую “семёрку” меж вальяжно припаркованных иномарок, неброско, но с изысканным вкусом одетый, высокий, статный молодой человек вышел из машины. Небрежно хлопнул дверцей, обнаружив изящную координацию обогнул капот, и взлетел по ступенькам крыльца загородного ресторана “Новая Русь”. Не глядя сунул карнавально наряженной security глянцевый прямоугольник приглашения и прошёл внутрь.
Презентационная и весьма претензионная тусовка новых русских представителей предпринимательства, политики, органов правопорядка и шоубизнеса была только в самом начале. Эта смелая попытка соединить “шведский стол” с национальными купеческими традициями вызвала у вошедшего внутренний припадок восхищённого хохота. Во всю длину огромной, занавешенной розовым тюлем, стеклянной стены вытянулся, почему-то П-образный, пёстро уставленный напитками и разнотемпературными яствами стол, за которым сидело в основном молодое, ещё не страдающее отсутствием аппетита и гастроэндотермитами, поколение. У противоположной находился бар с широченной стойкой, на которой, перед балансирующими на высоких вертящихся насестах джентльменами неопределённого возраста и молодящимися мадамами, миролюбиво соседствовали пивные  бутылки и высокие стаканы для коктейлей. Прямо за их спинами располагались круглые высокие столики, заставленные подносами с ещё нетронутым выдыхающимся шампанским и экзотическими фруктами. Вдали, у самой эстрады, под хрипящий, с лагерной тоской и эмигрантским акцентом, голос легендарного шансонета Билли Слесарева, что-то невообразимое вытанцовывало совсем уже зрелое поколение торжествующей демократии.
Молодой человек одно мгновение постоял на входе в банкетный зал, привыкая к ослепительному освещению свисающего с резного потолка хрусталя, оценил обстановку и смело направился в сторону  бара. Он подошёл к сидящим рядом: крупному, с тонкой проседью в волосах, брюнету и действительно молодой светловолосой женщине, с огромными ласковыми глазами. Деликатно кашлянул и, вежливо поклонившись даме, поздоровался:
- Добрый вечер, Александр Павлович!
- А, Виталий! Здравствуй, здравствуй! Наконец-то! – с предельной искренностью немного подвыпившего человека заулыбался, оборачиваясь к гостю, брюнет. – Ну, какой я для тебя Павлович! Лерочка, позволь тебе представить – друг моего детства, ныне генеральный директор крупного Малого предприятия, – он хохотнул над собственным каламбуром – Виталий Бесшумов! Прошу платонически любить и от души жаловать!
Виталий с ужасом представил, как сейчас красотка жеманно протянет ему ладошкой вниз свою наманикюренную кисть – он страсть как не любил целовать руки незнакомым женщинам. Но встретившись, наверное выдавшим его чувства, взглядом, с огромными весело заискрившими глазами, с облегчением услышал:
- Валерия Сокольская,  начинающий журналист!
- Виталий! – не опуская глаз, ещё раз чуть склонил голову Бесшумов.

О чём они тогда  целый час говорили с Лерой (члена правительства вскоре утянул за лацкан пиджака приватно поболтать какой-то лысоватый демократ), он вспомнить, конечно, мог, но  имели значение только танго и ламбада постоянно скрещивающихся взглядов. Вскоре после возвращения изрядно повеселевшего Павловича, оценив его состояние, Бесшумов понял, что беседа, ради которой он и прибыл на неофициальную встречу, бессмысленна. Он вежливо сослался на неотложные дела фирмы, и уехал с набирающего обороты сабантуя, грея у сердца визитную карточку спецкора еженедельника “Вёсла Перестройки” Валерии Ильиничны Сокольской.

Сейчас он сидел на полу собственной шикарной евроремонтной квартиры, и, с невидимым никому отчаянием измученного демона, вглядывался в глубины своего подсознания, где распластанная на оконном проёме, то вдавливаясь в никуда, то вспучиваясь навстречу, судорожно пульсировала панорама  последних лет его жизни. Картины менялись одна за другой, наплывали друг на друга, аннимационно трансформировались, но всегда оставался общий довлеющий фон – печальное женское лицо, с огромными ласковыми глазами.
“Да что за существо такое ныне я – Виталий Бесшумов!? – остеклянело-тупо, в который раз, спрашивал он себя. – Какой я, к дьяволу, демон, если потеря любимой женщины могла так меня... – долго и беспомощно искал слово, – ИСКАРЁЖИТЬ!! ... Но  разве я любил Леру!? Такое квазисущество разве способно кого-нибудь любить?! Что происходит?! Или старый Вий напутал, и не вышел из Виталика вийонок? Не прижился недоношенный иномирный эмбрион, на непонятной и непредсказуемой русской протоплазме? А как же все эти “суперменские”способности? Или природа победила? Ассимилировала, сказала спасибо, и послала всё остальное обратно – к чертям собачьим? А что? Не так-то просто захомутать генетически православного комсомольца семидесятых, взращённого на Пушкине и Толстом, на “Отце Сергии”, “Воскресении” и старце Зосиме, на “Калёной стали”, на “Андрее Рублёве”, “Солярисе”,... – он задохнулся, будто в лицо ударил порыв ураганного ветра. – Иди ты, нечисть иносущная, в жопу!!!”
Перед Виталием, словно пространственная схема, раскинулась склеенная им за несколько лет, из мельчайших осколков ВПК и его, невиданных ещё в мировой истории интеллектуальных сил, тайная и могущественная империя. Взгляд демиурга блуждал по ней восхищаясь, ужасаясь и недоумевая. Как могло случиться, что всё это оказалось никому не нужным, на грани развала и разложения. Не подбери он вовремя, то что ещё валялось в грязи, в мусорных кучах,  под заборами всероссийской ярмарки-продажи национального достоинства... Неужели за этим заслали демона-мутанта нелюди? Да нет – он всё делал не осознано и вопреки своему дьявольскому желанию, без оглядки на последствия – пинать, крушить, ломать абсолютно всё старое, советское,  разрушать и топтать разоблачённую и оплёванную систему, ставшую, в одно мгновение, ненавистной государственную власть.
Пришла туманным видением и затаилась в уголке сознания крамольнейшая, недопустимая, преступная, по нынешним временам мысль: “Так уж ли неправ был Сталин, принеся в жертву попытке возрождения, уничтоженного пламенными революционерами, великого государства миллионы жизней. А что есть, в конце концов, человеческая жизнь? Не главная ли её ценность, в возможности стать кирпичиком эволюции отечества, всей планеты, мироздания? А хочу ли я быть кирпичиком? Нет? Ну, так не будь им! Если чувствуешь в себе силу и способность быть каменщиком! Только имей в виду – через сто лет, молодое поколение нигилистов проклянёт тебя, назовёт убийцей, извергом,  врагом рода человеческого! Готов? Тогда вперёд! А если хочешь остаться чистеньким, добреньким и святеньким – сиди в своём дерьме и не чирикай!”

ХI

Схема стала надвигаться. Один из её фрагментов разросся, превратился в рельефный кусок географической карты, ожил  запахами бензина и мокрого асфальта, звуками пробуждающейся жизни  и утренним ветерком. Бесшумов стоял у второго КПП одного из номерных военных городков. За ним начинались ряды радостно сверкающих в раннем солнце ангаров с опытными образцами научно-технической мысли и трёхэтажные, как близнецы одинаковые,  корпуса лабораторий, где эта мысль привязывалась к тактике применения. В километре, за жиденькой берёзовой рощей, вплотную к озеру, дремал испытательный полигон.
Постовой офицер проверил документы (ныне предписание первого отдела стало необязательным, достаточно было обычного командировочного удостоверения, любой фирмы: будь то  НПО, МП, да хоть СП), лениво вернул их Бесшумову, нехотя отдал честь, и нажал педаль, освобождающую стопор турникета. Виталий, впервые без сопровождающего, прошёл на совсекретную территорию военной части. Он хорошо знал дорогу; в бытность инженером-испытателем неоднократно гостил здесь месяцами.
Миновав несколько пустых ангаров, с воротами нараспашку, неспеша дошёл до нужного строения, задумчиво покурил у входа, и вошёл внутрь. Проходя по узкому коридору, ничем не отличающегося от коридора какой-нибудь ДЭЗ, не удержался и приоткрыл дверь одного из боксов. Виталий помнил, как давным-давно, во время первой своей командировки сюда, когда открылась вот такая же неприметная дверь, он отшатнувшись, чуть было не сел на задницу – была полная иллюзия, что неизвестно как заехавшая в обычное здание громадная бронемашина движется  на него, направив прямо в лоб чёрное жерло пушки. Сейчас, в просторном боксе было пусто, не считая обрывков гоняемой сквозняком бумаги.
Тот Бесшумов не почувствовал грусти – он был только рад бедственному положению военных. Это давало ему преимущества в переговорах, и сулило определённые перспективы.   Сейчас, сидя на полу, он иначе воспринимал происходящее с “виртуальным” собой.

Полковник Вадим Алексеевич Незакусов сидел один, в своём маленьком кабинетчике, куда с трудом, вплотную друг к другу, втиснулись два письменных стола да несколько канцелярских стульев. Стены, как и прежде, были густо увешаны штатными инструкциями, их выцветшими иллюстрациями и многочисленными копиями авторских свидетельств хозяина. Только место, на котором раньше красовался фотопортрет Леонида Ильича, выделялось из общего ретродизайна прямоугольником особенно чистой побелки. Незакусов, так и оставшийся кандидатом и без пяти минут доктором наук, заметно постарел и потускнел. Некогда весёлое и подвижное лицо молодого полковника застыло, в какой-то неопределённой недоумевающей гримасе. У Бесшумова создалось впечатление, что Вадим  уже давненько оправдывает свою, смешную, для русского военного, фамилию.
- Здравия желаем, господин товарищ полковник, – слишком бодро поздоровался вошедший.
- Здорово, коли не шутишь, – сдержанно, но вымучивая приветственную улыбку, ответил Незакусов. Глаза его вяло-настороженно упёрлись в грудь Виталия.
Бесшумов, в целом, был готов к подобному приёму. Однако человеческая реакция Вадима, с которым съеден не один пуд соли и выпита не одна канистра спирта, его несколько озаботила. “Общий язык будет найти труднее, чем мне чаялось. Раздражение нынешней властью у военных рикошетит по всем сколь угодно благополучным штатским,” – с грустью подумал он в тот момент. А вспоминая его теперь, зло добавил: “И поделом! Гибриды ослоухих попугаев с осьминогами. Постчернобыльские муданты!”
- Какими судьбами, к нам в захолустье? – выдержав длительную паузу, всё-таки выдавил риторический вопрос полковник. Всё-то было ему до тошноты знакомо: опять столичный новорусский пижон, пользуясь старыми связями в провинциальных военных кругах, будет клянчить за бесценок что-нибудь со складов части. Дай-то Бог, не оружие! И он, скривившись, устало продолжил. – Неожидал  т е б я  здесь увидеть. Конечно, рад встрече... Но ведь не просто так преуспевающий московский мен забирается к чёрту на кулички... Не надо только про ностальгию и желание вспомнить молодость! Ведь, надо же что-то? Так говори, не бзди –   т е б е-то точно отказа не будет!
Виталий молча, внимательным прищуром разглядывал старого приятеля. Смешанное чувство расползалось в его существе. Чуток легкой жалости, немного обиды, за свои собственные растраченные впустую потенции, и волна с трудом подавляемого злорадства судьбой армейских сливок, в недалёком прошлом, и достатком, и перспективами вызывавших непреодолимую зависть молодых инженеров ПЯ из штатских. Настоящему Бесшумову стало от стыда душно.
Неправильно оценив молчание москвича, полковник, с еле сдерживаемой злобой, процедил:
- Ну чего  мнешься? Давай! Ты же знаешь про всё, что здесь гниёт! ... Только вот не пойму, как ТЫ докатился до их уровня? Сам ведь испытатель! Знаешь, какой кровью... Ты ж, сука, сам в подводном лабиринте застревал! Жизнью рисковал, испытывая свои прибамбасы экстренного спасения! А туда же! – Вадим сжал кулаки, упёрся взглядом в стол, и некоторое время молчал.
За время этого напряжённого молчания, Бесшумов ясно вспомнил, как в некотором доперестроечном году,  один неоперившийся ещё младший научный конструктор привёз на полигон для проведения предварительных испытаний опытные образцы, первых своих разработок аварийных спасательных средств, для выхода экипажа из затонувшей техники. Из страха за свою дальнейшую карьеру, не рискуя использовать солдат срочников, он сам надел гидрокомбинезон и полез на десятиметровую глубину. Забрался в чрево тренажёра, и по узкому лабиринту макета затонувшего чудища военно-технической мысли попытался выполнить всплытие, в нештатной ситуации. И застрял под бронированным брюхом, у аварийного люка. Давно, (а скорее всего никогда), не чищенный лаз зарос известковым налётом настолько, что стал труднопролезаем для взрослого недистрофика. Не умел молиться комсомолец Бесшумов, но похожее на московский стриженный тополь генеалогическое своё древо вполне успел изучить, за те несколько минут, пока гадал – оборвётся страховочный трос, или, всё-таки, вытянет его на поверхность.
Наконец, непохмелённый полковник совладал с расшатанными конверсией нервами, и вполне миролюбиво произнёс:
- Ну ладно, говори быстрей зачем приехал, и пошли отметим встречу старых камикадзе!
- А приехал я, Вадим, не затем, чтобы о чём-то просить, а совсем наоборот! – Бесшумов удовлетворённо полюбовался отвисшей челюстью Вадима. – Я хочу заключить с тобой договор о совместной деятельности. Моя фирма тебе оборудование, условия, деньги, а твоя “шарашка” мне науку. То есть – восстанавливаете в полном объёме базу, всё что было заброшено и забыто. Доводите до ума последние ваши шедевры и двигаете дальше, только не в обгон “стоящей на краю пропасти Америки”, а “вперёд и вверх, а там –
 ведь это наши горы...”Что скажешь, армейская косточка?
- ...!? –  первую минуту состояние Незакусова напоминало ступор. Постепенно остолбенение сменилось недоверием, потом появилось обиженное выражение в глазах. Наконец, глядя на серьезное лицо Бесшумова он, словно пробуя голос, сказал:
- Ты что, Виталий, не шутишь?
- Я более чем серьёзен! Так как, есть пища для мозга?
- Есть то – есть! – тут уже Незакусов посмотрел на Бесшумова, с прищуром и очень внимательно. Потом задал давно ожидаемый Виталием вопрос. – А не сядем?
- Ты и так сидишь, по уши в дерьме! Чего боишься? – и покачав головой добавил. – Да, нет, никакого криминала, ты ж меня, как облупленного, знаешь! А на счёт секретов – так, на дворе осень экономики, и почти все ваши грифы, как большинство нормальных птиц, улетели в тёплые края. На этом этапе строительства капитализма в России – тайны не в моде.
Теперь он удивлялся – как могли умные, прожившие непростую жизнь, вроде бы не жадные до денег люди так легко поддаваться в те годы, на лживые обещания  обаятельных прохвостов, и ввязываться в безнадёжные авантюры. Дети папы Карла.
Счастье многих полковников, вроде Незакусова, что Виталий Бесшумов прохвостом не являлся.
Договор они заключили на следующий день, просидев накануне весь вечер, в единственном ресторане военного городка, вспоминая бурную молодость, и красочно характеризуя нынешнюю власть. Полковник плакался бизнесмену в жилетку о своей судьбе, о том, как не вынеся изменения статуса их семьи и навалившихся бытовых проблем, забрав двух четырёхлетних сыновей близнецов, уехала в столицу, к родителям, жена. О том, как одна за другой закрывались его научные темы, как их заставляли разрабатывать стиральные машины и пылесосы, о том какие кадры ушли из лаборатории. Кто-то неприкаянным челноком мотался по стране, одного приголубила ФСК, основная же масса отставников лакействовала охранниками у второразрядных барыг. Хотя, всё это было Бесшумову давно известно, и подобное нытьё ему до тошноты осточёртело, он рассеяно кивая, терпеливо выслушивал исповедальный монолог  постепенно напивающегося Вадима.

ХII

Таких фрагментов на ретроспективной панораме бесшумовской жизнедеятельности тех лет было не один десяток, и всё они были, как подобные треугольники, где вершинами: доведённые до крайней степени отчаяния руководители спецобъектов ВПК, расправляющий крылья стервятник, со своей фирмой и идея создания автономного тайного государства в государстве, способного в момент “Ч” расправить могучие плечи, и сорвать с себя расползшуюся по швам, ставший тесной и ненужной, на скорую руку пошитую хламиду псевдодемократии. Не было смысла перебирать в памяти все их – в итоге Бесшумов добился желаемого результата.
И в самый решительный, переломный момент, когда он уже был готов к осуществлению глобальной задачи, что-то треснуло в существе демонической личности. Или не в нём самом, а в некоторой области окружающей его Вселенной.  Неужели внезапный уход Леры, присутствие которой воспринималось, как раз и навсегда данное и незыблемое, уход или исчезновение из его жизни – без единого слова, упрёка, без объяснений, в канун Нового года, могло так всколыхнуть, защищенную бронёй космических масштабов эгоцентризма и  многими слоями личин,  его сокровенную сущность.
Бесшумов поднялся с пола (он удивился тому, насколько тяжело это ему далось), подошёл к бару, и налил себе полный, до краёв, фужер семидесятиградусной  водки “Strong”. Выпил залпом, и не закусывая закурил. Всё шло последние недели наперекосяк. Всё у него буквально валилось из рук. Окружающая предпраздничная приподнятость ещё более усугубляла потерянное состояние Виталия.
Но кто бы он ни был – демон, оборотень, мутант или человек,  спиртное вскоре возымело своё магическое действие. Виталий решил перебраться на тахту. Поставил на пол, рядом с изголовьем, початую бутылку, фужер и пепельницу. Подумал, и принёс из кухни пакет с мандаринами. Оранжево-рыжие блики, от густого света бра, на их ноздреватой кожуре, снова вернули его, в “виртуальное” пространство видений из прошлого, миражей и подсознательных самооценок.
 
Прошлый Новый год Виталий и Валерия встречали вместе. Если не знать бесшумовской холодности изнутри, без сомнений могло показаться, что перед вами разворачивается самая интересная и бурная часть романа, между страстно влюблёнными молодыми людьми. Собственно, со стороны неопытной ещё Леры, так оно и было. Виталий же очень хорошо играл свою роль. Властно угождал своей даме во всём, сыпал щедротами, и тонко, непосредственно льстил. С первых встреч оценив, какой подарок преподнесла ему судьба, в облике умной и женственной, нежной, но не назойливой, внешне  и внутренне чистоплотной ласковой красавицы, он понял, что упустить такую женщину не должен. Она будет и пылкой любовницей в постели, и чуткой внимательной подругой, в суете жизни, и прекрасный личный секретарь. И главное – в ней таился минимум природной женской стервозности.
Они не долго задержались на шумном новогоднем банкете, в снятом для этой цели его фирмой ресторанчике, и отправились провести остаток праздничной ночи, к Бесшумову домой. Это была не первая их ночь, но возможно именно тогда Валерия заподозрила в нём нечто потустороннее, чуждое человеческому облику. Издревле существует поверие, что у Сатаны холодная сперма. Может быть, такое мнение имеет право на существование и основано на сверхчувствительной женской восприимчивости, благодаря коей, они замечали всплески прорывающейся наружу, во время апофеоза соития, отрицательной эгоистичной энергии некоторых самодостаточных личностей, не от мира сего.
То ли бессонная ночь тому причина, то ли излишек шампанского накануне, но как бы то ни было, утром, первого января, женщина некоторое время смотрела на своего любовника отстранённо и настороженно. Правда, уже вечером,  к ней вернулась обычная весёлая беззаботность.

Мандарины, мандарины! Эти ярко-оранжевые новогодние плоды были разбросаны, по всей бесшумовской квартире, в то утро. Виталий, за последний год, забыл и думать о последствиях застолий, как будто в его организме тайно поселился заклинатель зелёного змия. И в первое январское утро, он чувствовал себя, как всегда – бодрым и умным. Так как же он не увидел, не почувствовал тревожное состояние Леры, когда она, нервно выскочив из под одеяла, бегая нагишом по комнате, стала торопливо собирать мандарины. При этом стараясь всё время находится к нему или спиной, или полубоком. Бесшумов, лишь, с эстетическим наслаждением утончённого ценителя, самодовольно любовался грациозными движениями, в матово-акварельных тонах зимних сумерек, принадлежавшей ему нынешней ночью, стройной девичьей фигурки. Нет, демон не имеет право быть эгоистом! За это грядёт расплата! Нечто предчувствовал Лермонтов, и, очевидно, знал Врубель.

До весны Виталий и Лера виделись почти ежедневно. Несмотря на нечеловеческую загруженность работой, характерную для всех преуспевающих пионеров российского капитализма той поры, Бесшумов, видимо, черпая силы из потусторонних источников, всегда находил время и возможность увидеть Сокольскую, даже только для того, чтобы подарить ей редкий  экзотический цветок. В первую мартовскую оттепель они подали заявление в ЗАГС. Когда Москву начинал засыпать тополиный пух, стали законными супругами. Рассказывая про нормальные отношения счастливых людей легко сбиться на казённый, протокольный слог. Но если ни добавить, ни убавить, по существу, нечего. Действительно: вполне разделённая любовь, допустим, не с первого,  ну, так со второго взгляда. Не истеричные, не экзальтированные, в меру ревнивые интеллигентные люди. Прекрасная, правильная, во всех отношениях, пара. Чего вам ещё? Завидуйте!
Легко рассказывать о драмах, страстях, изменах. Можно, конечно, сунуть голову героини под электричку, вскрыть ей вены, в совмещённом санузле городской многоэтажки, или утопить в ручье, за оградой дачного кооператива. Но, помилуйте, как это театрально и пошло. Откуда  такие чувства в обществе, основанном на идее выживания, где каждый – сам за себя. Отныне, здесь самая частая причина всех личных трагедий – обыкновенная опустошённость души, а большинства заболеваний – тривиальное окаменение  сердечного клапана.
После заключения брака, всё стало на свои места. Будь сейчас жив “отец” Карениной – так он наверное сказал бы: “Всё устаканилось в доме Бесшумовых!” И впрямь ведь – идиллия! Утром проснулись, не глядя, дежурно чмокнули друг друга в щёку: муж в офис – ковать, не отходя от кассы; жена в редакцию – поджаривать информацию, до жёлтой хрустящей корочки. Вечером сошлись за молчаливым ужином усталые и довольные. Муж выпил две-три стопки французского коньяка. Потушили свет – вошедшее в привычку, доведённое до автоматизма, выполнение супружеских обязанностей... И дом – “полная чаша”.
Нет у меня желания приводить здесь, для наглядности, ни единого диалога героев, за время их совместной жизни – уж слишком это скучно.

Нет ничего тягостнее, чем писать про героя, который и сам-то себе не очень интересен. В мире, где зла, подлости и жестокости и так в достатке, любому демону становится скучно и грустно. Как сказал поэт:
                “Нигде искусству своему
                Он не встречал сопротивленья
                - И зло наскучило ему.”
 Бесшумов не был исключением. Он периодически терял путеводную нить своей основной задачи. Метался, в поисках ещё неоткрытых способов разрушения имперского сознания, и национальной гордыни. Маялся, от ревности к чужим успехам, на этом непочатом поле деятельности, размерами в одну шестую часть мировой суши. И в результате обнаружил, что вопреки своему желанию, неосознанно, следуя чувству и разуму, более созидает, чем наоборот.
 
Последнее время, Виталию, которому, и прежде, Морфей, в лучшем виде, заменял телешизиков, стали снится странные, совершенно  фантасмагорического содержания, но до жути реальные, по ощущениям, сны. Они напоминали кинофильмы, в которых главные роли исполняли они с Валерией. Сюжеты были захватывающими и неизбитыми, то приключенческими, то мелодраматическими, а действие всегда свершалось в ином, или только подобном существующему на яву, но никогда не повторяющемся мире. Как нынче модно говорить: отдыхали и Бессон, и Спилберг, и Линч. Просыпался он с сожалением, заинтригованный и возбуждённый. Одно настораживало, всему подыскивавшего рациональное объяснение, Бесшумова – из общей мозаики снов проглядывало явное чьё-то желание  вступить с ним в диалог, на языке образов и метафор.

XIII

Виталий вынырнул из мутной воды испытательного бассейна на поверхность, и проснулся. Странно, но не 
отпускавшая  всю вторую половину сна головная боль не утихала. Он не сразу сообразил, что лежит на топчане,
 в своей родной котельной. Тускло светилась настольная лампа, накрытая поверх абажура его красной водолазкой. За стеной монотонно гудели котлы. Бесшумов бросил косой взгляд на монитор. Компьютер показывал, что давление и  температура раствора в норме, но систему пора подпитывать. Чертыхаясь и охая, он спустил ноги на пол, нащупал  ботинки и впихнул туда ступни. Шаркая, добрёл до клавиатуры, и запустил программу подпитки. Слава Богу, сегодня последние сутки его дежурства на станции; надоело это пьянство, одиночество. Осточертели и виртуальные стрелялки, и видео, и музоиллюзор, с завыванием космических блюзонов. Виталий вернулся обратно на топчан, привалился спиной к стене, и расслабился:
“Через десять часов  сяду в свой старенький космолаз и, немного подремав в подпространстве, после пересадки, на радиальную линию, окажусь на родном астероиде. Только что вставшая с постели Лера, встряхнув живописно растрёпанными волосами, привстав на цыпочки, сонно поцелует, в небритую щёку, тёплыми губами, и побредёт на кухню готовить  завтрак. Как всегда – яичницу, с ветчиной, помидорами и луком, сварит своё фирменное кофе, по-московски. А где, интересно,  эта Москва? Вроде, сегодня мне снилось нечто про неё. Странный, фантастический сон. Будто бы я, Виталий Бесшумов, превратился в оборотня-мутанта. И заброшен в страну каких-то ненормальных, для их усыпления, или что-то вроде того, иномирной могущественной цивилизацией, уставшей от беспокойных психов. То ли они там на свободу вырвались из своих изоляторов, то ли медперсонал тоже посходил с ума, но началась всеобщая вакханалия, с уничтожением всех достижений тамошней науки и культуры. А я, как дурак, вместо того чтобы разрушать всё с ними вместе, начал по крохам подбирать обломки цивилизации. Не надо было пить третью, накануне. Пьяный бред, право слово!”

Бесшумоский космолаз был старым, видавшим виды тихоходом, но от борта энергостанция, до звёздных врат – рукой подать. Он нервно покурил, пережидая, когда окончится мелкий метеоритный дождь, и сразу плавно отшвартовался, из под козырька стартового крыльца. Лихо обогнув угол местной межпланетной закусочной и перескочив, игнорируя  огни регулятора движения, пустую в это время, грузопассажирскую магистраль, подлетел к подпространственной дыре. Сунул манипулятором свою карту, в прорезь турникета, и заполз под облицовку Мироздания. Немного подремав на кольце, потолкался среди таких же устаревших звёздошлёпов, на пересадке, и снова, включив автопилот, закимарил на своей линии, свесив голову на грудь.
Дома он обнял лениво выползшую в коридор, с ещё не раздернутыми веками, жену, окунулся лицом, в её пахнущие первой лесной проталиной волосы, и сразу пошёл в ванную. Показав кулак зеркалу, голосом гомеровской сирены напомнившему про “Блендомет” и кариес, встал под душ, и задал крану режим температурного ритмического напора водяных струй. На завтрак была овсяная каша и чай. Впрочем, как и всегда.

Кабинет его офиса, находившегося за стеной того же (и единственного на маленьком астероиде) здания, представлял собой тесное уютно-мрачное помещение. Для работы частного детектива-одиночки, которой занялся между дежурствами (месяц через три) Бесшумов, после выхода в отставку из УВГД (Управления Внутри-Галактическими Дел), здесь  были созданы все необходимые условия. Старенький компьютерный мастодонт, дискетотека, принимающая аппаратура прослушивания и подсматривания, несколько защищённых линий связи. Но о достаточных говорить не приходилось. Скромный бизнес Бесшумова, клиентами которого являлись коммерсанты средней руки и мелкие, не имеющие собственных следаков, адвокатские конторы соседних планет, разгуляться не позволял. Да, и немногочисленные заказы поступали, в основном, благодаря протекции бывших сослуживцев.
Но этот клиент, в общий контингент, не вписывался совершенно. Дело его было запутано, а запутанные нити  окутаны туманом недосказанности. Наниматель темнил, ускользал от прямых ответов, и Бесшумов так и не понял до конца – чего от него хотят.
А дело заключалось в следующем. Некий гений-изобретатель, создал компьютерный мозг, якобы, способный виртуально воссоздавать истинное прошлое, и безошибочно моделировать неизбежное бедующее. “Филантроп”, спонсировавший все работы по созданию нью-дельфийского оракула, спрятал  создателя и его детище, и через подставных лиц, исключительно клонного происхождения, стал продавать крупным брокерам информацию. Уже случилось несколько обвалов, на межгалактитечеких биржах.
Никак не мог взять в толк Виталий, ещё до последнего дежурства изучивший досье филантропа, – зачем, престарелому мультимиллиардеру, владельцу контрольных пакетов самых прибыльных, планетарного масштаба монополий, разрушать собственную империю. И для этого выкрадывать свою собственность, а потом прятать всецело зависимого, от его же благосостояния, нищего учёного? Власть? Её у космического олигарха было с избытком. Желание отомстить или насолить давнему врагу? Имелись в его арсенале более действенные и менее хлопотные средства. Тогда что же могло подвигнуть на такой неадекватный поступок старого искушённого человека? Может, скука?
А причём тут господин N, представляющий некую пострадавшую фирму-фантом, и явственно ароматизирующий тайнами и секретами правительственных спецслужб. И если Бесшумов не ошибся, в оценке статуса своего клиента – то на кой чёрт  ему понадобился детектив-частник? Ответов на эти вопросы у него не было.
Он взглянул на часы. Клиент должен прибыть на бесшумовский астероид, с минуты на минуту. Необходимо прощупать его поплотнее и понять, наконец, в какое дерьмо он влип, на этот раз.

Высокий худой, с лицом настолько непримечательным, что если отвести взгляд, в памяти оставалось лишь серое расплывчатое пятно, человек-призрак бесшумно возник перед детективом, и чуть кивнул головой, в знак приветствия. Виталий не заметил шевеления бледных губ, но вопрос прозвучал с механической отчётливостью:
- Вы ознакомились с представленными материалами, кэп? – отставника Бесшумова уже давно никто так не называл. Это ещё более утвердило его, в своих подозрениях о скрытной причастности контор.
- В общих чертах... Много неясного... Но позвольте спросить – почему Вы обратились именно ко мне? Я звёзд с неба не срываю?
- Чужих звёзд! Именно поэтому. Вас почти никто не знает. Никому дорогу пока не перешли. Работали в системе – значит, умеете скрывать информацию от посторонних. Нам необходима полная конфиденциальность. Одни лишь слухи о существовании киберкасандры могут привести ко всеобщей панике и нарушению динамического равновесия во всей цивилизованной Галактике.
- Но Вы и от меня, мягко говоря, скрываете очень многое! Или вы хотите мной прикрыться, или сыграть, как говорится, в тёмную! И это в лучшем варианте?
- Не горячитесь, кэп! Мы не строили иллюзий, что Вы не поймёте, с кем имеете дело. Послужной список капитана Бесшумова впечатлил генерала. Если берётесь за эту работу, после подписки о неразглашении, Вам будет предоставлена вся исчерпывающая достоверная информация.
- А какие гарантии, что ваша “фирма” для надёжности, просто не вычистит, из списка живых, лишних свидетелей? – Бесшумов закурил. Он прекрасно понимал, что в данном случае, любые гарантии полное фуфло, а работодатели из тех, которым не отказывают. И с которыми не торгуются ни в одной, самой наидемократитнейшей вселенной. Но вопрос был задан, не спроста. Обещанные мифические гарантии – дополнительна информация. Однако, он был разочарован:
- Ну, право, кэп! Мы же люди взрослые! Все гарантии – в вашей голове и профессионализме. Остальное зависит от расклада. Вам предоставлена возможность послужить своей цивилизации, а это большая честь! Вы получите все необходимое оборудование.  Средства не ограничены, но подотчётны. Энцелоритмы ваши у нас имеются, доступ к информации уже открыт. Успехов, кэп!
Человек-призрак исчез так же незаметно, как и появился.

От поглощённой за несколько часов информации страшно трещала голова. Насквозь пропахший крепким табаком и густым кофе Бесшумов устало откинулся на спинку кресла.
“Да, нашли дурака! Но с чего они взяли, что я способен решить их проблемы? То, что заштатный детектив Виталий Бесшумов оборотень, знакомый с элементами магии, – я сам узнал лишь  прошлой ночью, и то, во сне. Найти, где прячется этот сумасшедший “Билл Гейтс”, со свой электронной пифией и похищенным благодетелем, несложно. Для того, чтобы где-то, как-то, чего-нибудь напророчить, нужна конкретная исходная информация. Много, очень много, информации. Засечь скрещение  наиболее насыщенных её  потоков, со времени исчезновения этого умника – пустяк, – он пробежался пальцами по клавиатуре компьютера, пощёлкал мышкой и удовлетворённо заурчал. – Так я и знал! Планета Гея, предгория Парнаса! Богемный заповедник! Логично скрываться среди постоянно контактирующих с астральными силами и загробными духами, обкуренных до экстаза шизоидов. К пророкам там давно привыкли. И пойди разбери – кто, в этом бедламе, наш предприимчивый ясновидец! “Все они таланты, все они поэты”! Ладно, разберёмся на месте”.
-  Лера! – позвал он жену и,  одновременно, секретаря. – Закажи на сегодня два билета, в первом классе, до Геи! И  быстренько собирай наши шмотки, по варианту “А”!

XIV

В то, слезящееся липкой изморосью, утро, вершина сутулого Парнаса была плотно закутана шарфом лиловых облаков. Бесшумову подумалось, что давно бросившему вредные привычки старого курильщика вулкану поздно заботится о подорванном здоровье. Лучше бы подставил свои облезлые склоны, под хороший ливень, с ураганным ветром, да стряхнул парочку оползней, на копошащуюся у подножия шантрапу придурковатых спиритов и экстрасенсов.
Одетые в выцветшие штормовки и потёртые джинсы, они с Лерой ничем не выделялись из толпы бесцельно слоняющихся, будто слепые, обитателей убогих, хотя и красочных, построек из подножного хлама, которые подпирая друг друга, словно пьяная компания, по-видимому, воображали себя цивильным посёлком, с оттенком местного колорита.
“Ну прямо как в том сне – слепые психи, среди обломков и отходов  окончательно развитого социалиазма, – внезапно вспомнилось Бесшумову. – Так я и не успел разобраться, что это за социалиазм такой мне снился целую ночь.”
Жёлтый карлик вынырнул из-за усечённой вершины горы, как всегда на Гее, внезапно и агрессивно. Водяная воздушная взвесь мгновенно преобразовалась, в серовато-перламутровую  пелену тумана. Залепила глаза и превратила Виталия и Валерию, в таких же слепых и потерявшихся в окружающем  бытии призраков, как и равнодушные аборигены. Но в отличии от последних, они не ориентировались в пространстве ни по памяти, ни по привычным запахам и  звукам. 
“Когда вокруг тебя рушится Мироздание, в поднятой  до небес,  упавшими стенами непроглядной пыли и дыму, от дотлевающих звёзд, больше шансов найти нужное направление, у отроду слепого коренного жителя, чем  у залётного ясновидца-всезнайки, из иного мира, привыкшего разглядывать контрастные картинки без полутонов и теней, – грустно раздумывал Бесшумов, крепко сжимая запястье своей спутницы. – Да, как говорится – сон в руку! Но философии –  час, а потехе – два! Где, теперь, на этом туманном альбионе искать наше Дракуло-оракуло”?
Виталий,  осторожно переставляя ноги, вытянув вперёд  правую руку, левой подтягивая за собой Леру, направился, в сторону расплывчатого силуэта ближайшей хибары. Ему помнилось, что, рядом с ней, он недавно видел некое подобие скамейки. Спустя несколько минут, пошаркав дрожащими ногами по щебню поселковой площади, они уткнулись, в невысокий приступок, на который можно было присесть. Бережно усадив на него жену, прижавшись бедром к шершавой каменной поверхности, Бесшумов постарался сфокусировать внимание, прекратить броуновское движение мыслей и  суету смутных ощущений. И тут ему пришло на ум: “Чёрт меня подери! Ведь, я же почти демон! Что мне этот вонючий смок! Сейчас, быстренько телепатически пеленгуем местонахождение придурка и машинки, сминаем, на фиг, лишнее расстояние до объекта и ... Там разберёмся!”
Он напряг всю свою волю, изо всей силы сосредоточился, и почувствовал, как по телу побежали, увеличивая частоту и амплитуду, могучие волны незнакомой энергии.
- Посиди здесь и ни в коем случае ни куда не исчезай, Кисуля! Я скоро вернусь! – сказал он Лере и начал быстро перемещаться,  сквозь плотный сумрак спрессованного пространства.

Его здорово садануло плечом о ребристый бордюр  нижнего  дворцового яруса. Бесшумов находился в нише, образованной четырьмя угловыми колоннами, у самой лестницы палаццо. Проникнуть внутрь здания можно было: либо миновав залитый ослепительным солнечным светом и, безусловно, полностью контролируемый телекамерами, трехметровый участок портика, либо взобравшись, на лоджию верхнего яруса.
Виталий внезапно понял, что здесь никакие магические силы не действуют, а он даже и не супермен, в краповом берете, а обыкновенный молодой парень, немного знакомый с техникой восточных единоборств. И никаких джеймсбондовских приспособлений у него за пазухой нет.
На лестнице ритмично застучали подошвы нескольких пар сапог. Он вжался в глубину ниши и растворился в густой тени. Мимо прошли три охранника, в чёрной обтягивающей униформе, с автоматами на груди.
“Господи! Ну, откуда тут ещё и автоматчики, на мою голову?! Неужели этому козлёнку мало электронных охранялок? – чуть не заплакал детектив. – Нет, отнюдь не компьютерщик – главное действующее лицо. Здесь замешан кое-кто покруче. – Впору было признать своё поражение и уносить ноги, пока цел. Но какой-то злой и наглый охотничий бес вселился в Бесшумова. – Счас, америкашки, тупорылые! Я вам покажу, на что способны потомки Ильи Муромца, во гневе!”
Он вырвал из нагрудного кармана штормовки  фломастер. Зажав его между средним и указательным пальцами правой руки, выскочил на освещённую часть портика, за спины охранников. Нанеся своим смертоносным оружием два  мгновенных и точных удара, в артерии ближайших к нему солдат, проведя неотразимое убойное маваши, в ухо обомлевшему третьему, совершил контрольный тык фломастера, в его стекленеющий глаз. Затем, быстро сбежал с лестницы дворца и, выполнив невообразимой сложности цирковое сальто, взлетел на верхнюю лоджию. В лучшем стиле, по ходу, посворачивав мощные шеи беззаботных часовых, ударом локтя расколол оконное стекло и рыбкой нырнул, в тёмное пространство. Распластался на холодных мраморных плитах пола и, не поднимая головы, шустрой ящерицей пополз под  рубиновой паутиной  лучей лазерной защиты, в глубину залы.
Но то ли сработали фотоэлементы сигнализации, то ли среагировали температурные датчики, а скорее всего – за ним давно уже наблюдали всевидящие глаза компьютерного чудовища, так или иначе, нечто тёмное, тяжёлое и властное обрушилось на тело удалого охотника за оракулами, туго спеленало, лишило воли и желания к сопротивлению.
               
- Позвольте спросить, господин Бесшумов, какого  дьявола Вы ввязались в эти игры? – в глубине его усталого мозга прозвучал, с издевательским вибрированием, эхоподобный  голос. –Чего Вам  неймётся? Демонировали бы себе в удовольствие, в своей отопительной каракатице, так нет всё ищете смысл временной жизни и причины вечных её неприятностей? Постоянно заговоры потусторонних сил мерещатся, после того как головой о мостовую трахнулись? Ну, понимаю – кома, ну, побывали  на “том свете”, так мало ли оживших мертвецов гуляет по миру? Если каждый станет мнить себя, посланником иномирья и  всемогущим магом? Чего Вы добиваетесь? Марионеткой быть не желаете, плыть по течению не хотите, быть, как все, не можете. А на всеобщее счастье человечества Вам, в глубине эгоистической, самовлюблённой души, по большому счёту, наплевать! Власть тяготит, слава не тешит, к любви относитесь сугубо утилитарно.
А вот, кстати, так не любимые Вами американцы, сделали умную фильму, про таких искателей истины, побывавших в коме молодых естествоиспытателей. Так их, оживлённых, потом только личные грехи преследовали. И всё по-американски  закончилось – heppy end-ом: раскаяние, покаяние, искупление и прочая чушь. А Вы? Грехи целой нации на себя взвалить пытаетесь! Не выйдет, любезный? Вы, Бесшумов, конечно, уникальный  тип эгоиста, даже, можно сказать, демонический тип – привыкли на себя одеяло тянуть, но ни  менталитет национальный, ни белая, ни чёрная, серо-бурая магия не спасёт ваш рассудок от помешательства! Разве что – вовремя сопьётесь...
Теперь, снаружи, совсем рядом, появился второй голос и, неспеша прогуливаясь перед ослепшими глазами пленника, зловещим шорохом ночного леса прошипел:
- Впрочем, думается, рассудок уже пострадал. Оракула он нашего захотел, запросто так вот, найти и государству отдать! Умник, право слово! “Он лучше выдумать не мог.” Ну что ж! “Его пример другим наука”… Но не переживай, дурашка, мы тебя быстро вылечим! Будешь снова послушным мальчиком. Вий! Наркоз!
- Где моя жена,...!!! – этот, захлебнувшийся стоном, вопль – последнее, что попыталось извергнуть из себя сознание Виталия Бесшумова.

                XV

Яркая, дымчатая полоска новорождённого света, протиснувшись сквозь узкую щель, между небрежно задёрнутыми шторами, стремглав промчалась по мохнатому ворсу паласа, вскочила на пододеяльник  и тихо пристроилась солнечным зайчиком, на чуть подрагивающих веках спящего.
Виталий поморщился и приоткрыл левый глаз. Утренняя явь, сверкающей водной гладью, сомкнулась над чёрной трясиной ночного кошмара, торопливо засасывая в  неё остатки смутных тревожных ощущений. Рядом, разметав по подушке золотящиеся в солнечном луче волосы, по кошачьи доверчиво уткнулась носом и подбородком, в его обнажённое плечо, спящая Лера.
Он открыл второй глаз, осторожно приподнялся на локте, внимательно, отчего-то растерянно, словно недоверчиво, улыбаясь всмотрелся в лицо жены. Потом склонился к ней, нежно потёрся носом о тёплую матовость щеки и глубоко вдохнул утренний запах молодой женщины. Аккуратно отогнул край одеяла и нежно поцеловал маленький розовый сосок упругой груди. Тут же почувствовал, как длинные тонкие пальцы Валерии сонно и ласково перебирают  волосы на его затылке. Виталий ещё сильнее прижался к податливому телу и,  не  полностью осознавая, что над ним сейчас властвует больше – концентрированная в едином порыве нежность, страстная радость, что полузабытый ночной ужас – лишь плод спящего разума, или непреодолимо возбуждённое мужское начало. Он, как одержимый целовал, мял в объятиях и судорожно врастал, в любимое, единственное, в те минуты, реальное, во всей бесконечной Вселенной, стонущее, от счастливого наслаждения, существо.
Когда Бесшумов, почти разочарованный обыденностью финала, расслабленно погрустнев, откинулся на подушку и лениво погладил по животу прильнувшую к нему женщину, она легко и тихо засмеялась. Но он уже воспринимал, словно нечто постороннее,  не  имеющее к его личности непосредственного касательства, и этот мурлыкающий смех, и зажурчавший, через некоторое время, с кокетливо-наивной игривостью, голос:
- Откуда такая страсть, с утра пораньше? Мы что – давно не встречались? Да?
Отвечать было лень. Суета обыденного мира по капле просачивалась в комнату, сквозь разрезанную первым лучом, завесу человеческой уединённости.
Лера ещё что-то говорила, ворковала, потираясь щекой о плечо мужчины, ластилась и ласково поглаживала, под одеялом, его равномерно вздымающуюся  грудь . Всё более теряя смысл её  беззаботного мурлыкания, он с трудом противился подступающей вязкой утренней дремоте. Но устав бороться с неизбежным, покорно нырнул под бархат смыкающихся век и забылся пунктирным полусном, в сумерках между явью и иллюзией..

XVI

Казалось он выключился из реальности лишь на мгновение. Но привычное состояние одиночества, не покидающее последние месяцы, волной накатившей тоски смыло все замки-призраки, построенные на песчаных берегах краткого забытья. Прижавшись к его бедру, свернувшаяся клубком, изредка подрагивая ушками, тихо урчала старая кошечка Верка, по прозвищу  Мря-мря, оставленная ему в наследство недавно ушедшей женой.
- Герасим! – крикнул он, в полуоткрытые двери спальной, – Одеваться, кофею... и закажи карету! “Не вздумай утопить мою Мря-мря, душегуб”, – пробубнил про себя привычную присказку лучший сыщик секретного отделения тайной канцелярии санкт-ленанбургской полиции.

“Женщина! Что есть женщина? – одеваясь, в поданное слугой платье, раздумывал Бесшумов. – Чего они хотят?  Ну, не голого же секса только! ...Когда, после нескольких лет брака мужчина, позабыв свою романтическую юность,  занимается постельной    гимнастикой... Да, о какой любви можно говорить – речь идёт лишь о взаимном удовольствии, бессодержательном и опустошающем, – поистине, половой акт, а не творческий – вдохновенный... Может, истинную любовь и определяет совместное созидание новой жизни, новой души?  А так – взаимная мастурбация разнополых существ. Телу приятно, а душе невнятно!” Такие мысли всё чаще стали посещать голову стареющего ловеласа, после нескольких месяцев одиночества. Но долго размышлять ему было недосуг.
Ритуальный терроризм крепчал. Серия убийств передовых людей, из среды учёных, богословов, писателей и художников, привела санкт-ленанбургское общество, в состояние прострации. Пресса изгалялась, высокое начальство извергало гнев, непосредственное находилось, в экстазе буйно-помешанного юродивого. Приказы, сделавшие бы своей антиномичностью честь самому крутому теологу, следовали ежечасно. А суть их сводилась к извечному – очень простому и  понятному любому польту – сию минуту найти и обезвредить!
Вот и сейчас, не успел Бесшумов закончить утренний туалет, в дверях комнаты опять робко застряла голова Герасима.
- Барин, Вам две депеши, из депа!
- Всего две? – кисло усмехнулся барин. – Ну брось на бюро! Кофе готов?
- Сию минуту!
Бесшумов закончил одеваться. Пошевелил подбородком у зеркала. Оправил форменный сюртук и неспеша подошёл к бюро.
Он небрежно распечатал присланные из департамента полиции бумаги. В первой сообщалось об очередном убийстве. На сей раз, жертвой фанатиков стал знаменитый медиум, померший от неизвестных причин, во время спиритического раскручивания гарнитура княгини Новодреевской. Вторая содержала повеление, незамедлительно разыскать и наказать виновных.
“Уже за циркачей принялись! Это – что-то новенькое, – с интересом подумал сыщик. – Э т-то не спроста! Найти и наказать! – уже слегка закипая, вспомнил он невразумительное содержание другой писульки. – Ну, конечно, развели тут чёрте-что! Подумать только – демократическая монархия, у них! Порасплодили сект и лож! А нам – простым “коррупционерам” – отдувайся! Лучше уж крышевать на Овсяном рынке, чем быть демоном  Тринадцатого отделения!”

Тринадцатое отделение тайной канцелярии было настолько засекречено, что о его существовании знали далеко не все, даже из тех, кто там работал. Секретную службу образовал ещё сам Ленан I ( он же Гарант Великий), во время одноимённых  реформ, после смены царствующих династий, несколько веков тому назад. Назвавшись Гарантом, он сохранил себе все гарантии неограниченной власти, провёл экспроприацию, приватизацию, и демократизацию всей имперской экономики. Создав Верховный Совет, из ближайших сподвижников, отдал в их руки основные рычаги планирования, налогообложения и распределения. Народ же получил долгожданную свободу слова, дела и перемещения куда-подальше.
Провозгласив лозунг – “Сейчас: от каждого всё возможное, каждому – по заслугам! В светлом грядущем: каждому – по его возможностям, от каждого – по нашим потребностям!”, он начал ускоренными темпами строить коммуназм. Для этого пришлось использовать новую, теоретически обоснованную Ленаном Великим, тактику демократического террора. А соответственно возникла и структура, эту тактику контролирующая.
Многие недальновидные храбрецы шутили тогда опрометчиво: мол, коммуназм – это горизонт – сколь к нему не иди, а он также далёк. Потом, на их горизонте обычно появлялась ржавая колючка. Так или иначе, но коммуназм был весьма скоро построен ( ещё при жизни того поколения). По крайней мере, возвели стену, окружившую эпохальную стройку, значительно приблизившую горизонт к строителям. А передовые коммунасты даже смогли положить свои мозолистые ладони, на её заветную поверхность.
Казалось – свершилось! Да, видимо, не всё было так уж благостно, в демокоммонархичическом государстве. Выстрел сумасшедшей антикоммунастки Киллер, и серебряная, отравленная ненавистью, пуля оборвала царствование Гаранта. И тогда-то, первые коммунасты с ужасом заметили, что воздвигнутая с такими трудами стена дала трещину. О причине догадались быстро – саботаж. Тринадцатое отделение быстро переориентировали, с тотального контроля на тотальный сыск; виновные были мгновенно найдены и наказаны, по заслугам.
Но трещина расширялась. Из-за горизонта начала со страшной силой просачиваться, в заповедную коммунистическую зону разношерстная потусторонняя нечисть. Враги народа сновали повсюду. Тринадцатое успешно вело их регулярный отлов, отстрел и сортировку. Наиболее безобидные, очеловечивались по дарвинскому методу, ремонтируя стену и восстанавливая запущенную имперскую экономику. К тому же многие враги народа оказались талантливыми учёными и хорошими специалистами, и с неиссякаемым творческим рвением наращивали оборонно-наступательную мощь крепнувшей державы. После полной и безоговорочной победы над вероломной, почему-то наступившей всему вопреки, эпидемией коричневой чумы, паритет  с потусторонним миром был полностью установлен.
Потом начался Ледниковый период. Тринадцатое крепло и расширялось. Теперь, оно занималось не только внутренней канализацией, где иногда порой возникали чуждые социальные существа, следило за климатом внутри государства, но и успешно контролировало температурные режимы застенья.
Однако, ничто не переменчиво так, как погода. То ли кто-то что-то перестроил, не в том месте и не в то время, то ли метеорит очередной раз где-то трахнулся, но взрыв от происшедшего планету тряхнул изрядно. Ледники радостно и в темпе растаяли. Набежавшей волной, вроде бы, всю нечисть ( как писали газеты) смыло, стену изрядно подпортило, а все динозавры тринадцатого отделения вымерли.

Виталий Бесшумов, родившийся спустя столетия, после этих событий, в уже полностью отстроенной процветающей стране, знал о её истории лишь по учебникам гимназического курса. Одарённый неординарными способностями, блестящей памятью и прекрасным аналитическим мышлением, основанном, впрочем, на сверхчувственной интуиции, он  с отличим окончил юридический  факультет Санкт-Ленанбургского Университета. После чего был взят кое-кем на заметку,  и немного пообтесавшись, в адвокатской конторе одной знаменитости, получил предложение, от которого разумные люди не отказываются.
И с тех пор, безмерно любя свою Родину, понимая и принимая все её заморочки, верой и правдой служил сыщиком в Тринадцатом секретном отделении полицейского ведомства. К этому моменту, в почивающей на заслуженных лаврах, нирванно подремывающей стране, Тринадцатое, (впрочем как и всё ведомство) было сильно обескровлено материально и сокращено количественно. И вот-те на – откуда ни возьмись – ритуальный террор. Хотя, Бесшумов то совершенно точно знал, откуда эта нечисть вылезла. Такого количества сатанинских сект, в одном городе, история ещё не знала.
________
* Польт – полицейский, на санкт-ленанбургском жаргоне

XVIII

Карета, как всегда, ждала его у парадного крыльца. Он вышел из своего фамильного особняка, задумчиво глядя куда-то  поверх чугунной ограды, спустился, по тщательно очищенным от наледи  широким ступеням и на несколько секунд задержался, у растворённой дверцы экипажа, с наслаждением вдыхая искристый аромат морозного утра. Потом, резво вскочил внутрь и откинулся, на мягкую спинку сидения. Карета тронулась.
Виталий Бесшумов терпеть не мог ставшие ныне модными евландийские авто. Они раздражали его металлическим дребезжанием, хриплым рычанием мотора и запахом бензина. По дороге в отделение сыщик любил подумать о своей жизни, настроится на предстоящую суету рабочего дня, проанализировать самые насущные проблемы. Именно, под ритмичный цокот копыт, лениво глядя сквозь медленно меняющийся за окном городской пейзаж, к нему часто приходили самые нетривиальные, этюдные решения криминальных головоломок. Не отступая от своих правил, он начал размышления, с прерванной, принесёнными слугой депешами, мысли.
«Валерия, Валерия! То, что ушла – закономерно. Но то, как – это гадость! Ни слова, ни записки – собрала тайком вещички, (а ведь давно готовилась, сучка, - как же я – сыщик  экстра-класса – не заметил), и сбежала. Ну, допустим, вина моя, что семьи не сложилось. Что мог ей дать сыскарь тайной канцелярии, целиком поглощённый своей работой? Детей не родили. Муж постоянно неизвестно где и с кем. А она – эмансипе, их мать! Репортёрша, Сосновый закончила. Всё – по салонам да по балам! Чего ты хотел! У тебя –любимое дело, призвание! Теперь, будь счастлив, что они совпали! А то бы, вообще, каюк! “Польт поганый”  не должен иметь семьи! А ведь после той ссоры, сам мечтал избавиться от неё! Эмансипация-то причём?... Умеют же бабы унизить мужика! Найти слово. Незаслуженно – а как ранит! “Ничтожество!” Почему – ничтожество? А потому – чтоб зародилось сомнение  в себе! В своей мужественности, силе духа, в своей мужской силе – Виталий тяжело вздохнул. Нет, он не считал себя гением альковных забав. Но и ни профаном, ни полуимпотентом – тоже. Но последнее время, замотанный и находящийся в постоянном напряжении, действительно очень мало замечал, что рядом живёт молодая, красивая, желающая ласки женщина. – Нет, бракованное состояние, по определению, не для сыскного творчества...Вон гренландец Холмс – гений нашего дела, вообще, женоненавистник!... Кстати, почему именно надутые гренландцы так преуспели в криминалистике? Где они великие детективы Эллады, Апеннин, Балтии? О наших, вообще, ничего сказать нельзя? Не видна наша служба, ни на первый, ни десятый взгляд. И для всех русийский польт – либо коррупционер, либо сексот, либо живодёр. Но всегда – тупица! Или такое отношение к своим внутренним органам свойственно для всякого авторитарно-демократического организма»?... – сыщик невесело скосил вбок  угол рта, и мысли его изменили  критическое направление.

Тем временем, карета подъезжала к  мосту через Мойву, за которым начинались линии Ивановского острова, на одной из которых, в двухэтажном строении казарменного типа, затаилось его секретное отделение.  Бесшумов не собирался заезжать на место очередного преступления, в дом княгини Новодреевской, экзальтированной, до истеричности, старой девы, вечно собирающей вокруг себя астрологов, заряжателей пищи  и прочих шарлатанов. Всё было предсказуемо – он уже десяток раз видел тела жертв, погибших без видимых причин, в присутствии дюжины ничего не заметивших свидетелей. Всегда – одно и тоже. Внезапно гаснет свет, порыв ветра, мгновенный всеобщий транс. Когда свет, наконец, зажигают – на полу труп “виновника торжества”. И никто ничего не помнит. Ни следов, ни улик, ни отпечатков. Но сейчас, словно тревожный колокольчик, заблудившейся в метели упряжки, какое-то смутное чувство теребило его рассудок. Бесшумов приоткрыл окошко экипажа и крикнул кучеру адрес княгини.
“Чем чёрт не шутит, может, не всё там затоптали, и на этот раз повезёт? Убили-то медиума, а вдруг, и успел что уясновидеть? Знак какой оставил? – он снова откинулся на сидении и закурил длинную папироску. – Эх, Шерлу бы сюда – любитель таинственных заморочек. Выкурил бы пару-другую трубочек, на скрипочке бы поиграл, и сказал: “Элементарно, Бесшумов” Хотя, это вряд ли. Надо на Руси пожить, воздухом здесь подышать, а потом уж дедукцией пробавляться. “Дело пёстрых” – это вам не “Союз рыжих”, господа гренландцы! На одной логике далеко не уедешь. Как сказал один наш дипломат: “Умом здесь хрен чего понять, здесь надо, просто, в чёрта верить!” Одним словом – родное Лукоморье!
А то один великий градостроитель, болот руссийских осушитель, прорубил в Евландию форточку, высунул туда руку загребущую и надёргал чего непопадя! А потом, отверстие задраил, и давай насаждать потусторонние культуры, на нашей болотной почве. Тут будет демократия, тут равенство, а там – братство. Как сажать знаете? Ладушки! Как растить? Вот вам – Элькс, а вот вам – Маргес! Учитесь, учитесь, учитесь! И  выросло – то что выросло... И недаром сошли с ума  академик Персиков и великий метафизик Гоголь, когда коммунасты зарубежные яйца, в русийский гиперинкубатор засунули. Хорошо – зима у нас была крепко нормальная. Сами замёрзнем, но может и оттаем. А вот ни один тамошний Жан или Ганс зиму нашу настоящую не выдюжит... Хотя, с системой отопления всё-таки давно пора что-то делать. Но такая была у нас обнадёживающая оттепель. И так долго длилась последующая слякоть. Это сейчас – то мороз, то нуль-плюс. И гололёд, и скользко жить. А дворники уже коррумпированы или к миллионщикам подались. И многие пешеходы калечатся. Ладно, похоже Чацкий канал, прибыли”.

Дом княгини Новодреевской – светло-розовое трёхэтажное создание, был по фасаду украшен четырьмя белыми полуколоннами, и всем своим нелепым видом – футляра от гигантского баяна, совершенно не давал повода к размышлениям, ни о какой мистике. Бесшумов вылез из кареты, глубоко, словно перед нырянием, вдохнул свежего воздуха и деловой, но значительной походкой направился к парадной. Подождал, пока запыхавшийся перегаром лакей откроет перед ним двери, и внимательным образом никого вокруг не замечая, поднялся, по давно не менявшемуся ковру мраморной лестницы, на второй этаж. Угрюмую безвкусицу внутренней обстановки дома – карикатуры на евландийское барокко, подчёркивало пошлое шушуканье, с любопытством и без надобности снующей туда-сюда, развязной челяди.
Сыщик равнодушно, с видом императора, отвечая на поклоны, миновал несколько зал, в том числе ту, где истерично прижимая кружевной платочек к губам, в окружении костлявых, остроносых приживалок, опереточно содрогаясь плечами, утопала, в своих бесконечных подбородках, княгиня. Наконец, он плотно затворил за собой двери комнаты, в которой накануне собрались вращатели мебелей.

Сотрудники полиции давно разъехались, кроме одного из бесшумовских помощников, назойливо-дотошного молодого парня из глубинки, вечно  глуповато смотревшего шефу в рот. Тело, разумеется, уже увезли, оставив на его месте сделанный мелом очерк, напоминающий воробьянинского сеятеля.
- Как обычно? – сразу спросил Бесшумов, пожимая руку подскочившего парня. – Никаких следов?
- Следов нет, – богатырского сложения, молодец, поскрёб огромной пятернёй в затылке. – Только вот! – он протянул начальнику скомканный листок бумаги.
Бесшумов осторожно распрямил его и обомлел.

XIX

В грозовых облаках табачного дыма, над письменным столом Бесшумова, наконец, засверкала молния. Последовавший, спустя секунду, гром рокотал вкрадчиво-приглушённо, но жутковато.
- Кому  это интересно – ваши фантастические версии и мистические теории! Софоклы, вашу мать! Собирайте факты, анализируйте, синтезируйте, работайте, чёрт возьми! Что это за бред сивой кобылы – мировой заговор Зла против Человечества?! Развёрзлась преисподняя, вылез Абадонна и, ну, мочить, в своё удовольствие,  лучших людей! Человечество перенасытилось, вишь ли, злом, оно сконцентрировалось и карает! Будьте любезны! “Секретные материалы” о Фреди Крюгере, право слово! Не в “Иллюзион” шастать надо, а делом заниматься! Всю информацию о последней жертве – мне, через полчаса, на стол! От выхода из материнской утробы и  до дома княгини! Кого морочил, кого заморочил, что ел, с кем спал! Все, свободны! Бегом!
Бесшумов перевёл дух и, морща нос, нервно засунул два пальца, за узел галстука. Гремел он чрезвычайно редко. Но в тот же миг, когда он увидел коряво нацарапанный сломанным, в агонии, карандашом иероглиф, на вытащенной из окостеневшей руки медиума бумажке, будто хорошо забытое старое выползло из недр  его подсознания, на доступную рассудку глубину памяти.
- И не таскайте сюда каждого встречного-поперечного Кощея, со Змеем Горынычем! - крикнул он в спины, улепётывающих помощников.

Помощников у старшего опера Тринадцатого отделения было трое – пол штата. Кроме добра-молодца Ильи Муромцева – бывший воин, из ограниченного контингента, в заполярье, убивец Никита Добрынин и хитрющий старикан, неоднократный чемпион Руссии, по преферансу, в классе “Сочи”, бывший карточный шулер Алексей Ферапонтович Попович. Все они были большие энтузиасты сыска, и возомнили, что нашли в этом истинное призвание. Ну, разве что, Попович относился к этому  с некой долей высокомерно-ироничной заинтересованности великого артиста новой ролью.
Однако, крайне мало надеялся на действенную помощь своих подручных Виталий Петрович Бесшумов, в создавшейся ситуации. И богатырская сила Ильи, и военная выучка волкодава Никиты, и, даже, талант мастера перевоплощений Алексея Ферапонтовича были  совершенно бесполезны против тех сил, с которыми они столкнулись. Дело в том, что нацарапанный, в предсмертной судороге, несчастным медиумом иероглиф раскрыл, в подсознании Бесшумова, такие вещи, о которых сыщик боялся даже думать, и которые уже давно считал порождением ночного  детского кошмара.
Когда-то, рано оставшийся сиротой и живший, в поместье у дядюшки, сын  некогда блиставших, в ленанбургском высшем свете, родителей, упал на прогулке, с внезапно испуганной лошади. При падении, шестнадцатилетний юноша ударился головой о камень и долго оставался без сознания. Вопреки пророчествам всех знаменитых и просто имеющих хорошую практику эскулапов, он не только поправился, не стал идиотом, но, казалось, его, скрытые дотоле таланты раскрылись, во всём блеске. О том, что он чувствовал, во время своего суточного беспамятства, мальчик никому никогда не рассказывал. Да, никто его о том и не расспрашивал. Беспамятство – оно и есть беспамятство: мало ли какие фантазии возникают в детской головке. Он и сам посчитал бредом больного воображения: и фиолетовый туннель, и чёрный прозрачный мрак, окруживший его тогда, и странные, похожие на лесные шорохи, голоса, что-то долго шептавшие, над его безжизненным телом.
Но теперь, словно кто-то зажёг свечу в тёмной комнате, куда его привели против воли. И когда первое ослепление прошло, а свет стал устойчивым и ровным, медленно проявились из мрака предметы, и с ужасающей ясностью выдали своё истинное предназначение.
Теперь Виталий Бесшумов знал, кто он такой. Наконец, всё встало на свои места: и таланты, и неизменное лидерство, уход жены и вся цепь трагических событий, последних месяцев. Он – могучее, страшное, безжалостное орудие. Беспомощное, жалкое, лишённое собственной воли, зомбированное существо, с напичканным чуждыми сатанинскими стремлениями сознанием. В миг стали понятными настоящие причины смерти знаменитого оккультиста,  внезапно сошедшего с ума философа-материалиста и всегда неадекватного писателя-мистика. Иероглиф передавал сатанинскую эстафетную палочку ему – Бесшумову. Теперь, его очередь сеять страх, мысль о приближающемся апокалипсисе, о ненужности, греховности и обречённости человеческой расы, о беспощадной материальности мира и тленности порочной души. И это – в не имеющей никакого иммунитета Руссии, только-только взглянувшей, из-за забора отчуждённости, на остальной, такой манящий, процветающий мир. Бесшумов (по роду своей работы) и раньше знал, что это за мир обетованный, в котором средства и цели  поменялись местами. Но теперь он понял, как это произошло и почему. Казалось, малозначительные поправки в религиозных догматах, в лучах обретённого видения высветились ядовитыми красками воспалённых язв.
И теперь он должен заражать родную землю, пока хватит сил. Со временем, заряд имплантированной извне ненависти иссякнет, и он, как все его предшественники-разрушители, начнёт сходить с  ума, и если сам не наложит на себя руки, то ему помогут умереть, при неясных обстоятельствах, во время какого-нибудь знаменательного торжества. Чтобы и смерть властителя дум или яркой личности не пропала даром. Сеять ужас – вот их цель.
Словно вспышка ветвистой молнии вызолотила из непроглядной тьмы будущего перспективную панораму его  судьбы.  Да, он видел на яву: впереди блестящая карьера. Он легко раскроет ритуальных маньяков-убийц в Санкт-Ленанбурге. Нелюди запросто пожертвуют одной из своих новых религиозных сект. Что им десяток одурманенных фанатиков и их вдохновитель – такой же зомби, как и сам Бесшумов, только рангом пониже. Продвижение по службе, власть, влияние. В награду, на время, –  богатство, слава и, непременно, красивая дура  в постель.
“А-я-яй! Как здорово у них, потусторонних бестий, всё получается! – злорадно захихикал старший опер, когда за спинами сотрудников закрылась дверь. Он чуть наклонился вправо, открыл нижний, самый глубокий ящик стола. Достал оттуда почти полную бутылку коньяка и начал жадно глотать жгучую жидкость, прямо из горлышка. Утёрся – по-дворницки – рукавом и сразу закурил. – А вот, чёрта вам рогатого!... Разворошу я это упыриное логово так, что мало не покажется!”
Бесшумов понимал – материалы по делу будут ему доставлены, в лучшем случае, поздним вечером. Было время прочувствовать свои ныне приобретённые, а точнее, только что активированные, паронормальные способности. И тут он поймал свою мысль на том, что оперирует она словами и терминами,, доселе ему не знакомыми, но ставшими понятными, не вызывающими смешливого недоумения. Он нехотя убрал коньяк обратно в стол и, стараясь унять мерзкий холодок под ложечкой, возникавший у него всякий раз перед принятием  неизбежно-правильных решений, обречённо задумался.

“Чёрт возьми, неужели нет у человека возможности, как-то нейтрализовать этого беса, хозяйничающего в мозгу? Эмбриональный генотип, мать твою, – да, это же обыкновенная одержимость! И что-то такое мне память подсказывает: вроде давеча, во время сна, я уже не без успеха  боролся с этим! Только вот жаль – не помню я тех снов! Хотя, постой, постой, Виталий! Ведь недавно ты проснулся с криком – мол, и во сне надо оставаться человеком! Ага! Значит, кое-какие средства у нас всё-таки имеются! – он обрадовано закурил новую папироску. – Теперь, осталось понять – что это за средство я мог найти во сне! Вера? Ну, да, ну, да! Надежда, Любовь и мать их...! Стоп! Серьёзней, старший следователь Бесшумов! Иисус наш, здесь, разумеется, ни причём, самого искушали, и не раз! Это моё личное внутреннее дело! Если грёбанный генобес сидит во мне, а я эту паскуду пригрел: кормлю, холю и лелею – нечего на Бога надеяться –пора самому неплошать! Какие у нас, бесноватых,  ресурсы, в загашнике? Интеллект – раз! Гордость – два! Национальное достоинство – три! ...? Причём, тут это? Шовинист чёртов! Ладно-ладно! Русский дух – во! Тепло, тепло! Давай, сыщик, напрягись! Собери волю в кулак! Вот оно!!! Эврика, блин! Воля! Значит, тогда усилием воли я весь сон изменил по своему хотению, без щучьих желаний! – он потёр руки. – Сейчас, сейчас, вспомним когда это было.
Сразу, после Рождества, собрала свои манатки Валерия. Угму, угму – я до самого Крещения был, как в тумане! Ближе к фактам – свидетель! Не в тумане – в угаре ты пребывал! Болел тревожно и требовательно! Организм стонет, мир рушится, душа задыхается, под обломками. Именно тогда и начали появляться первые знаменитые жмурики. А ты периодически проваливался из яви в сон и выныривал обратно. Что-то такое расследовал, где-то присутствовал. И всё сливалось воедино: иллюзия и реальность, действительное и возможное, факт и его дикая ни с чем несообразность. И что? А то, что в одну из тех ночей ты по недоразумению заснул трезвым, просто-таки от усталости. У сыщиков такое бывает, однако. Вот тогда-то и приснились тебе мандарины! Чёрт! Мандарины  здесь, с какого боку? А с такого! Глядя на них, ты осознал нечто такое в самом себе, что пробудился от собственного крика. Видимо, во сне, по привычке считая тебя пьяным и безвольно-озлобленным на весь свет, известные силы пытались принудить Виталия Бесшумова, стать нелюдем. Результата не достигли, но и ты, мой любезный, ушёл без двух, пусть, и без вистов. Но сейчас, если хочешь закрыть пулю, при данном раскладе, придётся играть мизер с длинной мастью  и со своим заходом. А что сносить – одному Богу известно!”
Он встал из-за стола и задумчиво прошёлся по кабинету. Постоял у окна, прижавшись лбом к холодному, заросшему оранжереями инея, стеклу. В Ленанбурге рано смеркалось. Пушистые фонарные огни скучающе освещали безразлично почивающие на панели сугробы. Холодок под ложечкой вновь дал о себе знать.
Бесшумов вернулся за стол. Снова достал полупустую бутылку и грустно улыбаясь, приподняв её двумя пальцами за горлышко, посмотрел сквозь оставшуюся янтарную жидкость на свет.
“Развёл тут, понимаешь, антиалкогольную пропаганду , прям как Михайло Горбатый, – ставя бутылку на стол и доставая лафитник, скептически подумал он. – Тот ещё был чудила! Это ведь он первым стены рушить приказал. А нам только дай волю; стены кончились, а  энтузиазм трудящихся масс колоссальной инерцией обладает. Вот, тебе и вторая производная от пути к коммуназму – ускорение! А!... Пошло всё к дьяволу! – и сыщик залпом проглотил порцию коньяка. – Кстати, о дьявольщине! Эта нечисть, естественно, имеет непосредственное отношение к Сатане. Только не она ему подчиняется, а наоборот – главный бес у них на посылках, фигурально выражаясь. Падший ангел, взбунтовавшийся архангел – сказки братьев Стругримских! Бесовщина эта, на своей шкуре чувствую – в самом деле – незримая, нематериальная эманация, которая извне, из мира иного, непересекающегося с нашей реальностью, телевоздействует, на наши слабые души.
Только лопухнулись вы, господа нехорошие! Думали, раз в Руссии пьют много, так голыми телещупальцами их возьмём! Ошибочка вышла: у нас все люди творческие, увлекающиеся – иной на утро проснётся – так не помнит, как до дому добирался, а уж что ему телепатически внушали, перед сном или во время оного – это простите-извините. Поэтому, если у нас и делают безобразие, то, как правило, не по вашей указке, а по своей глупости или заблудившись, в поисках смысла жизни.
А со мной – мало того, что не с лохом игру затеяли, так ещё прокладку к мизеру в прикуп сдали. Да, и в любви не везёт мне последнее время! Что ж – игрушки ваши паронормальные весьма даже кстати! Генотип, говорите, эманация! Не доберусь до вашего логова? А то теперь я не знаю, как вы в зеркала за нами подглядываете? Нет, конечно, они не для того, чтобы   гулять в иные измерения. Счас, вот, сяду напротив и как упрусь взглядом, в глаза своего антидвойника зазеркального, как выверну его подсознание наизнанку – посыпятся все не доношенные бесячьи эмбриончики, на хрен... А мы их ножкой, ножкой... Каблучком...”

- Виталий Петрович! Воды! Илья быстро врача! Шефу плохо! – последнее, что услышал сползающий на пол  Бесшумов, оставляя лбом окровавленный след, на острой паутине  трещин разбитого зеркала.

XX

Виталий осторожно попытался застонать. Хрипловатое у-ух еле выползло из обветренных сухих губ  и повисло, в сероватом полумраке комнаты, шурша где-то у него над головой. Он пошарил растопыренной  ладонью по полу, рядом с тахтой, нащупал пепельницу, загрохотала обёртка сигаретной пачки. Но для того, чтобы прикурить ему, всё же, пришлось, преодолевая тошноту, свесить голову вниз. Сделав всего две затяжки, он поспешно смял о дно пепельницы сигарету, героически преодолел несколько желудочных судорог и, откинув затылок на подушку, снова притворился себе спящим.
Однако, чуть тлеющий огонёк похмельной мысли, уже упал, на скомканный газетный лист воспоминаний о дне вчерашнем, и перед тем, как спасительный пламень амнезии полностью уничтожил его шокирующее содержание, осветил в памяти обрывки некоторых недосказанных фраз и фрагменты заголовков. Бесшумов, со скрежетом,  как ему показалось, поморщился. На самом деле – это потрескалась засохшая на лбу сукровица. Он медленно подтянул руку к подбородку, со страхом огладил ладонью лицо и облегчённо выдохнул – царапин было немного, а единственная мягкая шишка, величиной в советский пятак, сиротливо приютилась над левой бровью.
“Могло быть и хуже – не слабо я вчера пяткой зеркалу грозил. Уокер, недоваренный...” – вяло подумал Виталий, и тут сердобольная память подсказала, что в недрах холодильника всё ещё индевеет две бутылки пива. Он спустил ноги на пол, по привычке пошевелил верхними фалангами больших пальцев, в тщетных поисках шлёпанцев и, цепко захватив рукой дверной косяк, почти целиком выпрямился.
Марш-бросок до кухни был  с успехом совершён, в три перехода, с непродолжительными привалами. Извлечённая из глубины холодильника бутылка приятно холодила руку. Бесшумов сначала зачем-то подержал её у раненного накануне надбровья, а уж потом злобно сковырнул, сразу же испуганно юркнувшую под стол пробку. Склизкое горлышко нежно прижалось к измученным губам.
Отдышавшись, он прихватил вторую бутылку и аккуратно проследовал обратным маршрутом на тахту. Хотел по пути включить телевизор, но только брезгливо поморщился, устало присел и тупо уставился на мутное, не задёрнутое с вечера, окно. Попробовал соединить воедино обрывочные воспоминания о вчерашнем вечере, но цельной картины не получалось. Единственное, что он безошибочно чувствовал – ныне выходной: суббота ли, воскресение – неважно, но выходной непременно.
Но вот свои сны Бесшумов всегда, даже с глубочайшего похмелья, помнил прекрасно. Уж, слишком контрастировали они с однотонной суетой последних лет его существования. Бизнес  – презентация – собрание акционеров –  фуршет – сауна – далее везде... А всё происходившее с ним в сновидениях вспоминал с  удовольствием, нередко пытаясь на яву дофантазировать прерванную мистерию.  Однако, все продолжения получались скучными, искусственными, и  отдавали дурным вкусом читателя детективов.
“Почему я никогда не могу приснить себе конец истории, – размышлял он грустно. – Ведь, так интересно всё начинается: то частный детектив, то сыщик полиции. Вот-вот, кажется, разгадка близка, и как будто лбом, о прозрачную стену. Ага, именно лбом, то-то рог у тебя над левой бровью! Мало рогов Лерка наставила! – он нахмурился, закурил и подумал, что если сегодня суббота, можно достать из бара бутылку водки и запить пиво. Но чтобы уточнить это, следовало включить  ненавистный телевизор. Виталий поднялся, сделал несколько шагов, в его направлении, потом приостановился.

- Чёрт возьми, конечно сегодня  суббота – иначе откуда бы пиво взялось! Сделав такой блестящий дедуктивный вывод, он радостно зацепил за ручку полуторалитровую бутыль “Гжелки” из бара, достал несколько мандаринов и устроился поудобнее, подтянув к тахте журнальный столик. Когда алкоголь вернул мыслям первоначальную философичность, опять задал себе вопрос, – А почему всё-таки я не могу полностью управлять собственными снами? Такое кино могло бы выйти! ... А, наверно, потому, что мне за это не платят! ... И слава Богу, что не платят – снил бы какую-нибудь голливудскую невнятицу и пошлятину! Хулио- бандеровскую разборку...”
Слава Богу, слава Богу, дорогой Виталий, приснил бы ты себе какую-нибудь гадость – это как пить дать. Читателя жаль! И так – с тобой тяжело. А ведь, ты уже научился усилием воли влиять на развитие событий, в сюрреальном мире своих сновидений. Но так ли ты уж уверен, что события эти – лишь иллюзия бесплотных фантазий утомлённого разума, ищущего отдушины, в эфемерных вселенных? Помнишь китайскую притчу о снящейся пастуху бабочке? Не имеет ли всё, имеющее несчастье быть мыслимым нами,  право на вероятность быть реально? Как бы то ни было – ты прав – надо и во сне оставаться человеком!
А читателя всё же немного жаль – только вчитался, может быть, заинтересовался сюжетом, а ты его бац! – лбом, о собственное отражение! Ну, ничего сейчас похмелишься; крепко, бесчувственно поспишь, и может, чего получится, в каком-нибудь из новых миров. Пора уже Виталию Бесшумову развивать и по настоящему применять свои неисчерпаемые паронормальные возможности!

    Декабрь 2002 - февраль 2003

                ИСКУШЕНИЕ  ХАОСОМ
ЧАСТЬ  ВТОРАЯ
          КНЯЗЬ

I

Рыжий сегмент огромного заходящего светила всё ещё возвышался, над зубчатым горизонтом. Пурпурные распластанные облака до белизны подсвечивали темно-зеленое вечернее небо, над бардовыми песками пустынных предгорий. Он нехотя, морща обветренное лицо, в болезненной гримасе, поднялся. Небрежно, несколькими движениями ладони, стряхнул с истёртого выгоревшего комбинезона песчаную пыль. До рассвета, пока безжалостное солнце выжигает противоположную сторону планеты, предстояло преодолеть около двадцати километров, по пышущему накопленным за день жаром, покрытому тонким слоем сыпучего песка, каменистому плато. Там, в темнеющих на горизонте юных горах, он найдёт подходящую пещеру, где, после недолгого сна,  ещё раз продумает все нюансы резервного плана возврата.
Наконец, он сделал первый шаг и, утопая по щиколотку, в горячем песке, неспеша, экономя силы и старясь не дышать глубоко сухим обжигающим воздухом, двинулся, в направлении будущего пристанища.

Он шёл и думал, что если и теперь не удастся, используя очередной аварийный выход, выбраться из вероятностных ветвей эволюционного  лабиринта, и он снова окажется, в одном из тупиков исторического развития человечества, сил на дальнейшее сопротивление уже не останется.
Никогда ещё ни один из  археонавтов не проникал на такие глубины становления земной цивилизации. И это несмотря на то, что прикладная археонавтика, уже много лет, как полностью вытеснила виртуальное прогнозирование путей оптимального развития. Компьютерный оракул всем хорош, только модели его, при всей своей доскональной детальности,  отличались такой механистической сухостью, так мало учитывали случайный фактор человеческой эмоциональности, что накопленная ошибка часто приводила к совершенно чудовищным, несовместимым с реальной жизнью, парадоксальным рекомендациям.
После открытия Тулупова-Балабанцева, позволившего использовать человеческий разум, а точнее, его трансцендентное подсознательное, для погружения в глубины истории, ситуация кардинально изменилась. Теперь археонавт, “нырнувший в прошлое”, очнувшись в своей транскапсуле, на эмпирической поверхности настоящего бытия, выдавал энцеловизору всю необходимую причинно-следственную связь событий, с учётом человеческого фактора. Это позволяло понять насущную ситуацию всесторонне, а не только физико-экономически, нивелировать нарастающие огрехи, предотвратить нежелательные флуктуации и оптимизировать процессы динамического  развития. Были выявлены узловые точки истории, спустя столетия приводившие планету, на ту или иную крайнюю грань, о которых раньше можно было только догадываться, во время вещих снов. Громадную помощь археонавтика оказала теологам и богословам всех без исключения религиозных концессий, дав понять, какие коррективы догматов превращали религиозные воззрения, в свою противоположность. Словом, с рождением новой науки, человечество получило долгожданную возможность практически безболезненно выйти на новый виток  эволюции.

Сверхсекретный Всемирный Центр Прикладной Археонавтики (ВЦПА), имея в своём штате несколько тысяч сотрудников, насчитывал всего дюжину глубинных археонавтов-исследователей. И не потому, что подготовка “ныряльщика” была чрезвычайно сложна, длительна и дорога. Годных к этой  необычной профессии людей, на всём Земном шаре, существовало немногим более десятка. Такой человек, кроме развитых паранормальных способностей определённого свойства, безукоризненного физического и психического здоровья и выдающегося интеллекта, должен был обладать непоколебимо-устойчивым морально-волевым качеством. Ситуация, в которой мог оказаться материализованный сознанием археонавта “фантом” его личности, в отдалённом прошлом, бывала не только неординарной, но и весьма искушающей нравственные устои. Отбирали их, мягко говоря, привередливо. Многие годы готовили, по особым методикам. Пока все приёмы управления своим сознанием, в процессе перемещений, по глубинам реальной истории и её вероятностным ответвлениям, не впитывались в кровь настолько, что становились эквивалентом дыхания. Но при этом отсеивались, за период подготовки, уже единицы. И в девяноста процентах случаев – из-за археотравм.
До сих пор погружения проводились на глубины пятого тысячелетия до р. х. –максимум. И то, во время, когда способы управления материализованными фантомами ещё только отрабатывались на практике, произошло несколько потерь первых археонавтов. В центре, до сих пор, ходили легенды о полусумасшедших юродивых-пророках, якобы,  блуждающих в лохмотьях, по смутным временам, и пугающих обывателей, а то и тиранов, страшным судом.
И вот, наконец, – свершилось! Он – Виталий Бесшумов, лучший из лучших, мастер-археонавт, совершил погружение на миллионы лет, туда где ещё не ступала лапища динозавра, где, в блеске жёлто-зелёной зари, не рассекал пространство перепончатыми крыльями одинокий птеродактиль.
Впервые, для увеличения глубины, использовался эффект сюрреалистических трансформаций Норманского, позволяющий погружающемуся сознанию археонавта пройти к наплывающей реальности, по касательной, что многократно уменьшало сопротивление рассекаемой “среды”. Правда, данный способ сопровождался заметными побочными явлениями. При скольжении по периферии действительных событий, разум неизбежно пересекал вероятностные ответвления эволюционного и социального развития, получая при этом массу разнообразных галлюциногенных иллюзий.
Тренированный рассудок Бесшумова, без каких-либо последствий, справился с неприятными последствиями новейших разработок гениев археонавтики, по мере своего проникновения, в тёмные бездны прошлого. Гримасы иллюзорной реальности его не более как интриговали. Но когда, просканировав, прочувствовав доисторические туманы безжизненной, в человеческом понимании, планеты, он попытался выполнить запланированное “всплытие”, начались непредвиденные “на поверхности” проблемы. Ни с первого, ни со второго раза выбраться из лабиринта исторических вероятий не удалось. Он постоянно попадал, в какой-нибудь эволюционный тупик, с такими социально-политическими завихрениями местных нравов, что впору, и впрямь, превратится в шизанутого астрального глашатая.
Вторая попытка едва не закончилась катастрофой. Иллюзия достоверности была настолько сильна, завораживающе гипнотична, и затягивала в трясину бреда  эфемерной необходимостью его присутствия, что Бесшумову пришлось применить весь свой опыт мастера эстракласса, и сжать, в стальных тисках воли, все свои человеколюбивые  эмоции для возвращения, на клочок доисторической достоверности.

Пещера, которую он выбрал для отдыха, была не глубокой, но достаточно просторной. Прислонив измождённое фантомное тело к её тёплому каменному своду, Виталий отрешённо закрыл глаза и расслабился. Остерегаться здесь было некого и нечего. Пока, ещё девственно чистая, не отягощённая животными инстинктами, планета Земля, светясь своей голубоватой аурой, по-детски радостно купалась, в нежном вакууме окружающего космического пространства.
Сон опеленал его рассудок почти сразу. Бесшумов не спал уже очень давно; он опасался засыпать, в нестабильных ирреальных фазах пересечения мнимых ветвей становления мира. Это не всегда удавалось, но пока ему, надо сказать, везло. Никаких необратимых мутаций личности оживающие сюрреалистические ситуации, материализующиеся наподобие его фантома, не вызвали. Рассеченный  осколками разбитого зеркала лоб да настоянные на алкоголе душевные переживания, из-за потери приснившейся жены – мелочи – некоторые закономерные издержки профессии археонавта. Однако, везение не может длится вечно, а утомлённое постоянным контролем. за его метафизической личностью, подсознание может и прозевать момент экстренного пробуждения. Тогда, вероятно всё, что угодно, вплоть до летального исхода.
Он проспал, как говорят,“мёртвым” сном, весь световой день, до самого заката. Когда Виталий открыл глаза, последние лучи, только что закатившегося за горизонт солнца, ещё пытались лизать брюхо ленивой толстой тучи. Ничто человеческое материализованному фантому не чуждо. Бесшумову хотелось пить и есть.  Последний раз он так бодро уносил фантомные ноги из очередной сюрреалистической бредятины, что никакой, пусть даже и мнимой, пищей восполнить запас калорий не успел. Следовательно, со“всплытием” надо было поспешить.
Аварийный возврат археонавта, на эмпирическую поверхность, во избежание хронотравм, проходил также, как штатный – ступенчато. Археонавт “выныривал”, в промежуточных исторических эпохах, реально существовавших, в процессе истинной эволюции. Но если, при запланированном “всплытии”, моменты и зоны были тщательно выверены, для минимизации нежелательных воздействий, как на психику археонавта, так и на историческую среду, то экстренное отличалось спонтанностью и непредсказуемостью. Эпохи, в которых  фокусировался в материальную субстанцию фантомный пучок, намечались самим исследователем, по обстоятельствам и в зависимости, от его собственного психофизического состояния. Рекомендовалось, лишь, выбирать более или менее смутные времена, где воздействие, на ход исторических событий  случайной личности,  бесконечно мало, и само по себе гасится, в момент последующего неизбежного изменения социальной формации. При этом существовала изрядная доля риска попасть в разгар какого-нибудь сражения и погибнуть от шальной пули, стать случайной жертвой  террористического акта, а также, заблудится, в тупиковых туннелях лабиринта вероятного развития цивилизации.
Археонавт сам моделировал ситуацию вокруг своего фантома, соответствующую данному историческому моменту, идентифицировал её с действительностью и контролировал врастание, в жизненную среду. Случаев аварийного возврата было немного, но лишь в нескольких случаях они оканчивались без последствий, для психики вернувшегося исследователя. В спецклинике ВЦПА уже находилось пятеро пациентов, с различными формами помешательства, от паранойи, до мании величия.
Виталий Бесшумов – человек, впервые проникший, на доисторические глубины, и уже предпринявший две неудачные попытки “всплытия”, был крайне измотан и физически и морально. Он прекрасно понимал, что если за два – три этапа не удастся выбраться из лабиринта реальных или иллюзорных времён, в свою транскапсулу, его сознание, его заблудившееся  эго, навсегда останется  материализованным призраком, на какой-нибудь жуткой, хорошо если не тупиковой, вероятностной ветви эволюции. На этот раз, Бесшумов поставил перед собой чрезвычайную, запредельно-сложную задачу (но других вариантов спасения просто не существовало): первым же броском преодолеть миллионы лет зарождения, развития, формирования жизни на Земле, и материализоваться где-нибудь в России, первой половины XVII века. Смутное время, идеально подходящее, для незаметного слияния с толпой, и адаптации рассудка, перед следующим подъёмом.
Археонавт снова закрыл глаза, ввёл себя, в состояние медитационного транса, и начал тщательно, стараясь не упустить  ни одной мелкой детали, формировать кусок живой ткани намеченной исторической эпохи.

II

Над тёмно-жёлтыми пятнами полей и чернеющими тесовыми крышами домов, за восточным берегом Яузы, багровел зловещий закат необычайно тёплого октября, мироздания 7112 года. За воротами, выстроенного четыре десятилетия назад и уже ветшающего кружечного двора, слышался хриплый гомон, громкий хохот и грубая ругань. Зала кабака была переполнена пьяным приказным и воинским людом московских предместий. Среди посетителей попадались и богато одетые молодые люди, из купечества, и ратники, из бедного дворянства, “чёрные люди”,, а также, неприметные серые личности, с трезвыми цепкими глазами.

В дальнем углу помещения, положив локти на  стол, с осанкой и надменностью, в презрительном  взгляде, выдающими благородное происхождение, сидел, в дорожном кармазиновом костюме, крупный и очевидно очень сильный, не по возрасту, седой человек. Этот его тяжёлый взгляд исподлобья мог  показаться равнодушно-отстранённым, а сам человек глубоко ушедшим, в собственные думы, если бы не  напряженное движение желваков, под густой рыжей бородой. Внимательному наблюдателю, через некоторое время, становилось ясно, что он здесь чужак, и внимательно прислушивается к разговорам подвыпивших москвитян, а может, и тревожно ожидает какого-то неизбежного особенного события, в ближайшее время.
Пьяные периодически вываливались из дверей кружечной, их место сразу же занимали новые алчущие хмельного забвения, рыжебородый всё также неподвижно сидел, за пустым столом.

Виталий Петрович Бесшумов уже почти неделю находился в Москве, самого начала XVII столетия. Благополучно, на одном дыхании, “пронырнув” все исторические эпохи – от древнекаменных, до окончательного присоединения к России чувашей, марийцев, удмуртов, башкир и татар, он, наконец, точно имплантировал кусок сформированной им бытовой ткани, в исторический социум средневекового государства. Сказать, что Бесшумов чрезвычайно вымотан, и находится на пределе своих сил – ничего не сказать. Он был на последней грани. Уже ни воля, ни рассудок, ни инстинкт самосохранения нормально не работали. Виталий держался только за счёт хорошо тренированных, доведённых практически до степени безусловности, профессиональных рефлексов.
За неделю его материализованный фантом немного окреп и начал адаптироваться, в окружающем мире. Однако, главная проблема состояла в том, что, несмотря на доскональные знания о данном историческом периоде, бесшумовская психика не чувствовала дух времени. На сленге археонавтов – он “свалился в эпоху”. Ко всему прочему, Бесшумов, до сих пор, не мог с достоверностью утверждать, находится ли его фантомное тело на магистральном пути развития общества, или  очередной раз угодило, на иллюзорное боковое ответвление лабиринта хроноверсий.
Все архивные документы ВЦПА, все свидетельства археонавтов, исследовавших Россию смутного времени, заметно противоречили тому, что успел узнать, увидеть и почувствовать Бесшумов. Смена монархических династий – процесс безусловно болезненный, для любого государства, но то, переживаемое  Московией состояние буйного помешательства имело своими истинными причинами  нечто  более глобальное и не из сферы рассудочного или просто разумного.
Ещё до  будущей коррекции религиозной обрядовости и последующего раскола Православия, переориентирования национальных приоритетов, в народном сознании уже возник ужас, перед необратимостью крушения духовных опор исконного бытия. И первый,  в чьей душе  случилась эта апокалипсическая катастрофа, был, бесспорно, один из самых образованных и умных людей того времени, сам богопомазанный монарх не токмо государства, но и всей православной церкви – самодержец  Иоан IV.
Но Бесшумов не мог понять, осознать, прочувствовать своим рационалистическим, вскормленным иными идеалами иного времени,  к тому же, сверх меры утомлённым сознанием, тех предпосылок кризиса духовного состояния Иоанна IV, слома его мировосприятия и психики. Ну, не смерть же Анастасии тому виной! Хотя, как первотолчёк...
Отношение к женщине у русского человека всегда было особым. Если пустовала та, предназначенная для единственной возлюбленной, душевная ниша, невостребованные чувства, тщетно метались в поисках   земного воплощения обоготворенного идеала и смысла  своего телесного существования, и помноженные на непосредственную страстность того наивно-романтического времени, очень часто выплёскивались, в окружающий мир, всеразрушающим ураганом... А потеря части своей души... Личные счёты со Всевышним? Но...

До своего беспрецедентного погружения, в бездны памяти Мироздания, Виталий Бесшумов специализировался на ближней истории, а конкретно – исследовании последнего века второго тысячелетия. Этот социум был ему прекрасно знаком, и стал почти родным. Отчасти поэтому, все галлюциногенные миражи, возникавшие в его сознании, по пути в глубины истории и попытках возврата, воспринимались  психикой, в виде искажённой действительности, именно того временного периода. До сих пор, то есть до момента его последнего выхода из реального времени, в научном мире безраздельно господствовало практически единое и непререкаемое убеждение, что все те негативные,  громадными усилиями преодолённые, последствия мировых катаклизмов, были вызваны российским идейным и социальным кризисом последних десятилетий XX века. При этом, и хронологи, и этнографы, и археонологи единогласно сходились во  мнении – причина умственного помутнения целого народа, никогда не знавшей истинного, духовного рабства величайшей державы – кардинальные насильственные преобразования уклада бытия, в начале двадцатого столетия, девальвация моральных ценностей и зеркальное преображение религиозных постулатов.
Но... Но пробыв считанные дни, в средневековой российской смуте такой профессионал, как Бесшумов, не мог не заметить почти идентичное соответствие состояния России XVII века и катастрофической ситуации, в стране изничтоженных идеалов и униженного населения своих сюрреалистических фантосмогорий. И везде, разложение общественного строя начиналось с самой вершины власти. Будь на этом месте помазанник божий или вождь, ведущий ослепшую от гнева толпу, в самую страшную пропасть, в пропитанный кровью мрак которой никакой свет божий никогда не проникнет.
“Но разложение ли верховной власти, от безграничного произвола – первопричина деградации и искривления  направлений развития человеческого общества – сомневался осторожный ум археонавта. – Может быть, здесь причины иного свойства и качества? Психодинамические? Или ещё похлеще – мистико-религиозные? Недаром же всякая дьявольщина мне мерещилась, в лабиринтах призрачных миров! Ну-ну! Иону бес попутал! А потом и понеслась его душа в ад! В ад то, может, и не в ад, а конфликт с Богом у него, судя по всему, возник не шуточный. Кровавый оскал хохочущего в небеса Иоанна, издевательство молитвой ещё не остывшего от пыточных забав разума – разве не свидетельство этому? – “А всё равно, ведь, простишь душу грешную помазанника своего, Боже всемилостивый! – куда ты денешься? Не к чёрту же, право!” Это плевок прямо в лик Господень. ”

Уже с бронзового вечернего небосклона жгуче-жёлтое, напоминающее горящий в сумерках кошачий глаз,  круглое пятно заходящего светила тщетно вглядывалось, в чрево питейной избы сквозь мутные бычачьи пузыри окон. Князь Виталий Петрович Бесшумов медленно, не поворачивая головы, оглядел залу кабака. Перепившихся москвитян заметно прибавилось. Подавляемая дневным похмельем агрессивность грозила, в ближайшее время,  бурным потоком выплеснуться наружу. Конфликты, только что возвратившемуся после длительного пребывании в “Сибирской землице”*, всеми забытому князю были, отнюдь, не нужны. Он быстро поднялся и вышел на свежий, пахнущий спелыми листьями, воздух подмосковных сумерек.
Вороной конь князя тряхнул гривой и тихо обрадовано заржал. Виталий, как всегда лихо (здесь этот  человек из иного мира получал, по крайней мере, хоть от джигитовки подлинное, сродни чувственному, удовольствие) вскочил в седло и, пустив коня рысью, поскакал, в направлении Никитских ворот Белого города, к себе в усадьбу.
Два километра, от  деревянно-земляных укреплений Скородома, до ворот Царь-города, он миновал в считанные минуты, ни о чём не думая, только подставляя лицо встречному потоку осеннего ветра. Но когда подковы  коня гулко застучали по большим мостовым улицам, всадник направил его шагом. Бесшумову всегда хорошо думалось, во время движения. И не смотря на то, что до ворот его двора было уже рукой подать, успел сформулировать для себя одну, как ему показалось, ценную мысль:
“Нет, негодование на окружающую действительность – слишком низкая, недостойная меня, причина  плевать на судьбу отечества, даже если думаешь, что судьба эта – плод твоего усталого и раздражённого воображения! Придётся, видимо, задержаться во флуктуирующей Руси, на некоторое неопределённое время.
А если это одна из возможных, несуществующих в реальности версий – то и помощь фантома профессионального оперативного историка никак не скажется, на столбовом пути этногенеза. Подождём до времени “Ч” – там ясно будет. Признают ли самозванца, пока ещё доверчивые, предки русичи? Да, что я такое выдумал? Расстрига на православном престоле! Но если мир сошёл с ума, нормален ли я сам? “
Князь миновал частокол из добротных брёвен, глухие стены дворовых построек и, под надрывный собачий лай, въехал, в уже отворённые перед ним мощные ворота, заново отстроенной после многочисленных московских пожаров девяностых годов, родовой усадьбы.
Челядь, вышедшая встречать хозяина, видела Бесшумова впервые. Все свои годы, с рождения, до последнего путешествия по Сибири, князь прожил в Звенигороде и,  даже, на прежнем московском дворе своих предков, не бывал. Теперь, после кончины обоих родителей, приезд наследника вызывал всеобщее трепетное любопытство.  Сквозь растворённые окна и в людских избах, и в поварне, он заметил напряжение и страх, на бледных лицах людей,  вдоволь наглядевшихся, на ужасы тиранства, ничего хорошего не ждущих, от перемен.
Бесшумов, ещё не в полной мере освоился с лексической манерой москвитян. Старинные витиеватости речи буквально застревали у него на языке, поэтому он хмуро, чуть поведя подбородком, что, при известном желании, можно было посчитать знаком приветствия, оглядел слуг, с опаской стоящих поодаль, соскочил с коня и, молча бросив повод услужливо подскочившему конюху, сразу, уверенно, не касаясь перил, поднялся в дом.
Видавшего виды, аскетичного, но всё же привычного к дизайну более поздних веков, Бесшумова несколько смущала обстановка его шестнадцатиметровой каморы, с единственным прорубленным в брущатой стене узким окном. Лишь опосредствовано знакомый с бытом русского средневековья Виталий, формируя окружающую свой фантом историческую ткань, поостерёгся наполнять дом предметами обихода, сверх необходимого. Поэтому кроме изразцовой лежанки, кровати, массивного дубового стола и нескольких обтянутых кожей скамей, в помещении ничего не было.
- Мальвазии, кулебяк, буженины! – почти грубо бросил новоявленный князь застывшему в полупоклоне   слуге первые, пришедшие на ум, названия съестного. Слуга тут же исчез за дверью.
Когда еда была подана, он жестом отпустил челядь, залпом осушил стопу мальвазии, зажевал бужениной и угрюмо уставился, в мерцающее рыжими бликами от  свечей, чёрное слюдяное окно.
 “Да, нужно что-то предпринять! Так, я тут свихнусь, на хрен! Не чувствую этого чёртового времени. Никак не могу привыкнуть! – почти с остервенением шептал про себя странник по эпохам. – А что делать-то, что? Самозванец и ляхи – у границы. Обстановка там неизвестна. Поездка туда – авантюра параноика, после шоковой терапии! Но ближе к месту – больше информации. А потом, будет видно! А пока –отдых!”
_______
* “Сибирская землица” - Западная Сибирь, включённая после разгрома в 1598 году Кучума, в состав Русского государства.

III

Если формы и функции окружающих его предметов археонавт синтезировал, используя ту пластическую реальность времени, где он пребывал, то материал,  из которого они были сделаны, имел совершенно иное качество. Химические элементы в мироздании, где вертелась планета Земля, во всех эпохах одни и те же. А вот сочетания их, в конкретной вещи, могут быть совершенно разными, и, при совершенной визуальной идентичности, она будет обладать кардинально отличными эксплутационными характеристиками. Поэтому, многие коренные обитатели XVII века сильно бы удивились, узнав название сплава, из которого была сделана кольчуга  Бесшумова, и что меч его способен шутя разрубить  любой, современный им клинок и доспех. При этом,  вес военного снаряжения князя непременно навёл бы наивные суеверные умы, на мысли о  причастности к сему нечистой силы и чародейства. Проснувшийся задолго до рассвета князь тщательно готовился к намеченной с вечера экспедиции, на западную границу.
Это путешествие действительно могло дать ответы на многие вопросы Бесшумова,  постоянно сомневающегося в реальности происходящего, в окружающем его мире. Слишком уж отличалась въевшаяся в его  сознание “правда” архивов и её  трактовки, в аксиоматических диссертациях непререкаемых авторитетов, от зримого, слышимого и ощущаемого кожей. Ему нужно было понять, чем дышит русский народ, в приграничных с Польшей областях, а может, и увидеть сам “призрак Димитрия”, словно тень преследующий (какие бы славословия не пел Борису, всё прекрасно осознающий, но хитрый и обласканный им патриарх Иов) первого выборного царя, в православной столице.
Меж тем, вдумчивые сборы, несмотря на всю их неспешность, продолжались недолго. Всё необходимое, кроме оружия: меча и двух пистолей, незаметно скрывалось под княжеским дорожным платьем. Бесшумов сел на скамью и снова погрузился в насущные проблемы.
Не годилось знатному дворянину путешествовать в одиночестве. Но и брать с собой подобающую свиту из двух с половиной десятков ратников было недопустимо. Не говоря уже о том, что маленький отряд обладал куда большей маневренностью и не привлекал к себе пристального внимания уже удвоенных застав, доверять рабам, в те годы на Руси, было, по меньшей мере, опрометчиво. В итоге, Бесшумов решил ограничиться стремянным Никитой и ещё несколькими, на  выбор последнего, крепкими парнями поглупее.
Путь предстоял неблизкий и весьма опасный. Бесшумов привычно расстелил, в своём тренированном воображении, карту Русского государства первого десятилетия XVII века. Речь Посполитая граничила с Русью на юго-востоке, в районе Чернигова, по правому берегу Днепра. Как ему было известно, Отрепьев двигался, в направлении Новегорода-Северского. Следовательно, встречный маршрут князя должен пролегать через Серпухов, Тулу и Кромы. И когда Лжедмитрий начнёт кружить по берегам Десны, Свины и Снова – самое время его проведать.

IV

Небольшой, из пяти человек, отряд Бесшумова, выступил с рассветом, но не на Серпухов, а через Арбатские ворота, в направлении Можайска. Сопровождающие князя слуги, включая и стременного, находились в полной уверенности, что он, после долгого отсутствия, собирается навестить места своей юности – Звенигородскую усадьбу. Однако, на пятидесятой версте, князь взял южнее и, миновав речки Колочь и Воинку, за Бородинскими полями свернул, в сторону Калуги.
Расчёт Бесшумова был прост – двигаясь по густо заросшими лесами берегам Оки, он мог, на всём протяжении четырёхсоткилометрового маршрута, быть уверенным в, неведении клевретов Годунова, о истинных целях своего путешествия.

Оставив к вечеру за спиной половину пути, отряд расположился на ночлег, в десятке вёрст от Калуги, на крутом правом берегу извилистого Суходрева. Река, словно подкова, огибала заросший густым кустарником полуостров, и была идеальным местом для привала. Промолчавший всю дорогу Бесшумов, отрывистыми командами отдал необходимые распоряжения и установил очерёдность ночного караула.
Во время довольно резвой скачки по просёлкам и полям Подмосковья, всецело поглощённый тягостными мыслями и тревожными предчувствиями, Виталий почти не обращал внимания на краткие фразы, которыми изредка перебрасывались ратники, за его спиной. Они же, видимо, робея угрюмого и властного господина, к нему ни с какими вопросами не обращались. Лишь стремянной Никита, сорокалетний бывалый рубака, после неожиданного поворота на юг, отважился исподлобья бросить на князя тяжёлый и укоризненный взгляд.
Теперь же, когда один из холопий занимался лошадьми, а двое других раскладывали огонь для приготовления пищи, он подошёл к Бесшумову и почтительно остановившись, в полутора метрах от него, негромко спросил:
- Батюшка Виталий Петрович, а по что в лесу изволили ночлег устроить? Калуга, я чай, уж совсем рядом будет-то! Если остерегаемся кого, так ведь и здесь не шибко безопасно.

Бесшумов понимал, что в ближайшее время, неизбежно придётся открыть, по крайности, стременному, настоящую цель их путешествия. Однако, в этот момент некой опустошённости ума и дремоты чувства – следствия длительных напряжённых раздумий и ещё, может быть, под влиянием отрешённого от людской суетности, безмолвного, никому неподвластного, заката тёмно-красного, отблиставшего за день солнца, не сразу подобрал слова, для вразумительного ответа. Наконец, спустя минуту-другую, он медленно, с усталыми, но уверенными интонациями, произнёс:
- Послушай, Никита Кузьмич! Не задавай ты мне излишних вопросов! Всё, что тебе надо знать – поездка наша тайная, и  совершается по распоряжению Государеву. А направляемся мы к Чернигову и Новегороду-Северскому, для ознакомления с состоянием войск приграничных.
В сущности он, практически, не врал. Но выдавив из себя эту длинную, для него, тираду, Виталий, к своему ужасу почувствовал, что ему, ну просто до смерти, хочется курить. “Только порочных привычек, из светлого будущего, мне здесь не хватало, для полного счастья! - проворчал его занудливый рассудок. – Двух слов на местном диалекте связать не можешь – ещё и закурить стрельни у своего холопа!”
- Ну, наше дело маленькое! Мы-то что – куда прикажет Ваша Милость – туда и едем! А вот, только, время ныне неспокойное – полно лихих людишек здесь шастает! Не ровён час... – словно откуда-то издалека, сквозь завесу собственных плохо оформленных мыслеобразов, донёсся до Бесшумова голос Никиты.
- Ну вот, ты и постращай караул, Кузьмич! Бдите подвое! Что мне – учить тебя?! – Виталий нахмурился. – И запомни! Я очень не люблю выражения притворно-рабские! Кто говорит – “наше дело холопье” – в душе, уже мыслит супротив! Ясно!
- Ясно, батюшка Виталий Петрович! – стременной, склонив голову, повернулся и походкой старого кавалериста быстро направился, к уже разгоревшемуся костру.

Бесшумов, и без слов своего стременного, прекрасно знал, что огромное число разбойничьих шаек, состоящих не  только из закоренелых негодяев, но и многих, обозлённых на Бориса людей вельмож ссыльных, бесчинствует на дорогах. И  ближе к западной границе России их количество заметно возрастало. Неизбежное явление, при смене неистовой тирании на более мягкое, но подлое правление в государстве. Уже ничем не сдерживаемое, не знающее пределов, буйство ожесточённых сердец развращенного корыстолюбием власти и доносительством, запутавшегося в движениях душевных, тщетно ищущего опоры в религии погрязшим в трясине суеверия умом,  звереющего от непрестанных бедствий народа, всегда предшествующее мучительным спазмам перерождения социума.

Немного постояв у крутого обрыва, над серебристой лентой узкой извилистой реки, отрешённо впитывая глазами быстро погружающийся, в густой тёмно-зелёный мрак, среднерусский пейзаж,  князь  Бесшумов, наконец, тяжело вздохнул, зябко передёрнул плечами, резко повернулся и упругим уверенным шагом пошёл к своим, сидящим вокруг огня, слугам.
Ели быстро и жадно. Потом, некоторое время молча сидели, расслабленно усваивая пищу, и разными, далёкими от насущных забот мыслями, успокаивали разгорячённую  непрерывной дневной скачкой кровь.
Поначалу присутствие князя заметно смущало молодых ратников, старшему из которых, не считая стременного Никиту, было около двадцати пяти. Бесшумов заметил это, и пересев, чуть поодаль, вполоборота к догорающему костру, неподвижным тяжёлым взглядом приник, к чуть зеленоватой у самых верхов, тёмной полосе леса, на противоположном берегу реки. И мало-помалу, обычный для не обремененных ответственностью русских людей, вечерний разговор,  у огня. завязался.
Бесшумов, обречённо выбравший в этом мире себе личину князя, со всеми необходимыми её преимуществами и соответственными им заботами, всеми мыслями ушёл, в анализ созданной им же ситуации и прогнозирование вариантов, с неизбежностью последующих, объективных событий. Поэтому разговор слушал вполуха, складывая обрывки ключевых фразы,  в запасники тренированной памяти. А между тем, парни увлеклись и, уже сменив шепот, на нормальный голос, вели весьма вольнодумный спор.
- А вот скажи ты мне, Максим! – обратился один из них к самому старшему,  очевидно пользующемуся всеобщим уважением, черноволосому, широкоплечему, с не свойственным, для того времени грусно-мечтательным выражением рельефного лица, именно что, добру молодцу. – Почто Ермак и Иван Кольцо – атаманы вольные, дерзкие, на службу к царю Иоанну пошли, коли был он так жестокосерден?
Когда перед выездом, осматривавший свой отряд  Бесшумов, просивший Никиту подобрать не задающих лишних вопросов бойцов, остановился перед этим человеком и, сразу оценив незаурядность его личности, не успел скрыть вспыхнувшее на лице недоумение, стремянной лишь хитро кашлянул. Однако, скрестившись взглядом с умным, с некоторым оттенком печального понимания своей судьбы, взглядом ратника, после секундного размышления, князь решил оставить Максима Божева, в своей свите. Глупый молчун – насущная необходимость, умный – счастливая находка.
- Не в том тут смысл, Кирюха, что царь грозен и жесток, а в том, что он Богом нашим  на царство избран! И служить царю белому, значит то же, что служить Богу, России – земле христианской! Примириться с Богом всякий хочет, да не всякому дано сие счастие!
- А что – Годунов – тоже Богом избран? Если Богом – то как же он стока дён противился этому? Знать, не так всё просто – може, обманули народ? Многие балакают – истиный царь Димитрий, что идёт к нам от ляхов! – загорячился Кирюха.
- Балакают! А ты попридержи свой гнусный язык, дурья башка! И уши под смрадные речи не подставляй! – осёк его Кузьмич и покосился в сторону князя. Но тот никак не реагировал на слова недоросля и, казалось, полностью ушёл,  в свои размышления.
- Подставляй – не подставляй, а совсем-то, знать, не оглохнешь... – проворчал Кирюха.
- Ты, Максим, хлопец грамотный, и вот что лучше разъясни! – теперь уже, стременной сам задал, явно давно беспокоивший его, вопрос. – А взаправду ль сим летом воссияло на небе ещё одно светило? И столпы огненные, пылая на тверди, представляли битву воинств?
- Про столпы и битву, врать не стану – не знаю, а звезда сияющая, в светлый полдень, по небу, точно, пролетала. И бури с вихрями потом были. И башни с колокольнями разрушали. Да, мало ли чудес на белом свете. Всего-то, я чай, не дано понять!
- А я ещё слыхивал, – опять встрял в разговор Кирюха. – Чёрных лисиц, в улицах у самого дворца  поймали. И будто не лисы то вовсе, а ведьмы, дабы царя испортить силой непутной посланные. И вроде...
- Не верь всему, что тёмные люди брешут! – сурово оборвал возбуждённую скороговорку парня Максим. – Дураками свет красится! Истинного Государя православного, Богом возлюбленного, никакому колдовству  испортить не под силу! Пусть себе, многое из чудес, нам неведомых, и случилося на самом деле. Я ещё могу поверить, что покойник убиенный Димитрий из гроба восстал! Но чтобы потом воскресший царевич, в ком Рюрика кровушка ожила, в ножки какому-то ляху поклонился – это братцы враньё! А все беды и ужасы на Руси: и мор, и лихоимство и распутство – не токмо Борисова вина! Все хороши – и бояре, и холопы! То кара Господня, за грехи наши! Сердце царево, в божьей руке! Всё-то, в воле Господа! И неисповедимы Его пути!
Рокот спора слышался Бесшумовым, как бы сквозь невидимую многослойную преграду, то усиливаясь и затрагивая его сознание, то ослабевая до еле разборчивого, бессмысленного,  сливающегося с шумом листвы шелеста. Откуда-то, из тайников разума, всплыло странное видение. Догорающий костёр, на берегу подмосковного заболоченного прудика, треугольник палатки, на фоне уже сереющего неба, и какая-то чертовщина, в хмельном полусне-полуяви.
Когда Бесшумов уже хотел подняться и идти готовиться ко сну, один из молодых парней, молча просидевший всё время с открытым ртом, здоровенный детина, с младенчески-испуганным выражением глаз, неожиданно обратился к нему с вопросом:
- Батюшка князь, а правда, ты по Сибири, с Ермаком, хаживал?
- Тьфу-ты, дурак ты, Петро! – вместо Бесшумова ответил Кузьмич. – Ермак ещё до рождения князева геройски сложил голову!
- Да нет, Ермак Тимофеев, после неравного боя с Кучумом, утонул в Иртыше, около двадцати лет назад – уточнил Бесшумов. И добавил. – Кстати, из-за разгильдяйства свои часовых! Так что, не повторяйте их ошибок! Караульные, на пост! Остальным, отбой!

V

Бесшумов отключился от реальности мгновенно. Никаких сновидений – словно он являлся обычным, до предела уставшим, за нелёгкий день, нормальным человеком, беззаботно-уверенным, в своей неизменной принадлежности? к  раз и навсегда заданному, вечно-непрерывному ходу времени. И не смог он почувствовать своей ясновидческой интуицией, что именно в эти последние тёплые ночи, припозднившегося “бабьего лета”, распадалась в России связь времён.

Не надо думать, что прилежный ученик Иоанна IV, великий мастер политической интриги, властолюбивый Годунов, опутавший всё Московское государство паутиной тайных изветчиков, не имел достойной внешней разведки. Ему было прекрасно известно всё, происходящее при дворе короля Сигизмунда. Все споры осторожных панов и князей с ним о безрассудности войны с Москвой. И то, как самозванец письменно обещался не только за себя, но и за всю Россию, пристать к латинской церкви, и то, как подонок целовал руку главного ляха, и то, как загодя раздаривал государство российское и его богатства. Но не экспансия католической веры иезуитами пугала суеверного параноика. Его страхи, зародившиеся ещё во времена службы у одержимого царя, уходили корнями, в глубины народного ощущения богоданности самодержавной власти. В просыпающейся ненависти своих подданных, он чувствовал сомнение, в праве его на престол Российский. А в постоянство общественного мнения умный Борис не верил никогда. Именно это порождало неуверенность в себе, паралитичность воли, непредсказуемость поступков и, как неизбежное следствие, – роковые ошибки, при выборе срочных и необходимых мер по защите отечества.

Разумеется, князь Бесшумов   был в курсе секретных донесений из Польши и  очень хорошо понимал состояние царя. В первые же дни своего пребывания, во взбаламученной всяческими бредовыми слухами и дикими домыслами Москве, он почувствовал всю нестабильность критической ситуации. И понял, насколько мало соответствует действительности его представление о сплочённости русского православного люда, перед неотвратимостью вторжения иноверцев. Уже достаточно поплутавшего по призрачным параллельным мирам, утратившего былую незыблемую уверенность, в объективности происходящего вокруг своего, пусть и материализованного, но фантома, Виталия охватили вполне понятные сомнения, в реальности наблюдаемых событий.
Проникнуть в святая святых государственных тайн оперативнику археонавтики такого класса, как Виталий Бесшумов, было несложно. Во время своих предыдущих погружений, на исторические глубины конца ХХ века, ему приходилось иметь дело с куда более изощренно охраняемыми секретами могущественных правительств. Проблема была иного рода. Осторожный Борис не имел привычки доверять бумаге свои секреты. Да, и тайные помыслы самого Годунова, от коих в большой мере зависело положение дел в державе, узнать можно было лишь при непосредственном контакте.
Гипнозионная телепоаудия – одна из дочерних прикладных наук археонавтики, позволяла считывать мыслеобразы  с поверхностного, трансцендентального сознания любого человека, в момент фазы быстрых снов, задаваемых целенаправленным гипнотическим воздействием. Приёмами ГТА, в полной мере, владел каждый археонавт. Но большим недостатком была практическая трудность такого способа получения информации и корреляция образных систем мышления людей, из разных исторических эпох. Однако, разрешить свои сомнения, на счёт истинности исторической ситуации, и понять направление дальнейшего её развития, другого способа, кроме как провести телепоаудию, в царской опочивальне, мягко говоря, обеспокоенный Бесшумов не видел.
Из всех вариантов тайного проникновения, в  кремлёвский дом Бориса, он выбрал воздушный. Нет, летать человек будущего ещё не научился, но профессионально и быстро сварганить небольшой дельтаплан, из подножного материала, любой спец оперативной истории такого уровня мог не особо напрягаясь.

Когда-то, “в будущем”, после всех амбициозных взбрыкиваний Америки, в ответ на упрёк, в  использовании военной силы, для удовлетворения национальных интересов и  сверхдержавных амбиций, её президент заявил, что государственный терроризм и нацизм – порождение евроазиатское, и таких выродков, как  Гитлер, Сталин и Садам нужно было уничтожать в зародыше, пока ситуация была под контролем. На это, с присущим ему сарказмом, глава  Союза Суверенных Славянских Республик возразил, что утопи, в своё время, корсары Колумба, Техас, возможно, входил бы в состав Российской Федерации, и многие вопросы, вообще бы, не стояли, перед Мировым сообществом.
После этого, некоторые горячие головы из чиновников, только-только набирающего политическую силу совета ВЦПА, абстрактно представляющие чувство юмора – неким атавистическим рудиментом русского человека, оставшимся у него, со времён крайнего коллективизма, приняв шутку, за чистую монету, решили готовить археонавтов, не только как высоклассных резидентов историографической разведки, но и как профессиональных диверсантов. И Виталий Бесшумов умел очень,  очень многое.

VI

Спланировав, в непроглядной ночной тьме, с Воробьёвых гор, и пролетев, над самой низкой кремлёвской стеной, между  Безымянными башнями, он, никем не замеченный, благополучно приземлился, в густых еловых зарослях. Совсем не обязательно сворачивать шеи ни в чём неповинным часовым человеку, обладающему такой гипнотической силой, как Бесшумов. А уж беспрепятственно  миновать все царские палаты, до опочивальни, грамотно используя древнерусский дворцовый интерьер и толстое ковровое покрытие, под ногами, дело, для археонавта, вообще пустяковое.
Годунов спал тревожно. Всё ещё красивое лицо пятидесятитрёхлетнего человека даже во сне было напряжено. Прекрасно видящий в темноте Бесшумов немного понаблюдал, как нервно подрагивают веки царя, как беззвучно шевелятся его пухлые губы. Поток быстрых снов уже начался. Пора было приступать к телеаудии.
Телепатически подсоединиться, к сознанию спящего человека, не сложно. Надо только лишь точно определить энцелопараметры коры головного мозга и характеристики волновой функции ауры. Мешала липкая испарина, обильно выступившая на лбу Бориса. С трудом преодолевая неожиданную брезгливость, провозившись значительно долее запланированного, Бесшумов, наконец, почувствовал, как поток чужих эмоций, пока бесформенной цвето-звуковой лавиной,  хлынул в его череп. Волна горячего ужаса окатила оперативное сознание Виталия. Но надо было работать, а не размазывать, по своему серому веществу, суеверные страхи и раскаяния великого и жалкого человека.
Да, было чему ужасаться Борису Фёдоровичу Годунову. Не два и не три человека одновременно угнездились, в этой незаурядной личности. Да, и не человеки то были, вовсе. Скорее бесы, демоны и против них, если и не ангелы, то нечто, вроде того. В его разуме шла война. И не холодная, а самая настоящая – с кровавыми битвами, изнуряющими  осадами, жуткими бойнями и грудами трупов, с обеих сторон. 
Знал, знал этот несчастный, на какую голгофу идёт. И власть обожал до самозабвения, и Россию любил безумно, больше матери. Народ свой жалел, ненавидел, презирал и боялся его. И знал, что не возьми он бразды правления в свои руки, понесётся триединая упряжка – православная Русь, погоняемая вырождающимися полусумасшедшими Рюриками, в пропасть. И, как вожделел. И, как боялся.
И сомневался в праве своём. Знал, что по логике – достоин. Но где в России логика. Признают? Да! Не может быть иначе. Некуда им деваться. Проклянут? Непременно! Но решился. Да, как же он мог не решиться? Разве был у него выбор? Он, на некоторое время, примирил в себе и чёрта и ангела. Но какой ценой!
Цена тому жизнь. Жизнь собственной бессмертной души. Человек, отдавший приказ к детоубийству, как божье подобие, умирает. И безумная надежда воскреснуть, в унаследовавшем вместе с престолом проклятие Земли и Неба потомстве, – надежда камня, стать человеком. Ох, далеко не всё Бог прощает!
Бесшумов разорвал контакт. У него самого по лбу клейкой слизью сползал едкий пот, а тело болезненно познабливало. Всё то время, пока велась активная телеаудия, ему казалось, что нечто подобное кошмару Годунова, он пережил и сам, и не так давно,  на одной странной, иллюзорной ветви исторического развития. Там, он тоже был кем-то навроде кандидата в узурпаторы престола. Кажется, он своей судьбой тогда распорядился иначе. То ли переступить не смог через что-то, то ли...”ребёночка пожалел”. Сейчас, Виталий этого вспомнить не мог.
Он машинально вытер лицо и, почти как лунатик, автоматически гипнотизируя по пути всех встречных, вышел из царских покоев, невозмутимо-нагло пересёк по диагонали Соборную площадь и покинул Кремль, через Спасские ворота. Только что створками не хлопнул.

Тогда Бесшумов шёл по Красной площади мимо лобного места и психовал: “Хрен с ним – его-то конец совсем близок! По всем энцефалоритмам – предынсультное состояние! А с таким в голове – дело нескольких месяцев – максимум. Видимо, на Руси, и впрямь, нельзя безнаказанно хапать непредназначенное тебе Свыше! Но неужели этот  умный выродок не мог понять, что не только он платит такую жуткую цену, за призрачное благополучие страны?! В той или иной мере, её будет оплачивать и выбравшая изверга на царство Россия. И плата эта, ой, не малая! Расстрига – только первый взнос! Дальше – больше. Потеряв “невинность”, народ потеряет уважение к своим властителям, уже, навсегда. И без большой крови здесь не обойдётся. В том числе – и без детской! О, куда я попал!!”
Все остальные сведения о дальнейших планах Годунова, полученные Виталием, в этот момент, были попросту заброшены им, в  дальний угол памяти, и не к такому приспособленной.

VII

Едва только небосклон решился смягчить иссиня-чёрную строгость своих цветов, князь поднялся. Отряд был уже у разожженного костерка. Бесшумов умылся водой, поливаемой ему на руки Кузьмичом, молча кивнул и подошёл к своим людям. Ели не торопясь, насыщаясь, на целый день.
Виталий уже решил двигаться не вдоль самого берега Оки на Кромы, а на сто километров севернее, лесами, по прямой – к Чернигову. Это несколько осложняло маршрут, зато в полтора раза сокращало путь. К тому же, в случае внезапного прорыва Отрепьевского войска, (которое не могло не пройти, через Добрыничи, Рыльск и Путивль), было меньше шансов напороться на их авангард.
Двести вёрст, до самого правобережья Десны, преодолели задолго до заката, несмотря на то, что, почти всё время, ехали извилистыми и узкими лесными тропами. У каждого археонавта, в голове, как бы, вмонтированы  компас и инклинатор*. Поэтому Бесшумов легко соблюдал нужное направление, правда, его уверенность (он это чувствовал спиной) вызывала смущение  даже у бывалого стременного.
________
*Инклинатор – прибор, для измерения магнитного склонения.

В косых лучах полусонного октябрьского солнца, завораживающий калейдоскоп неярких красок средне-русской, полной скрытой страстности природы, сопровождал всадников всю дорогу. Ничто так не притупляет чувство опасности, как красота. Будь то красота молодой женщины, природной стихии, эффектного поступка  или грандиозной благой идеи. Кто-то сказал, не очень подумав, что красота спасёт Мир. Ну, не знаю, не знаю...
 Прекрасен ураган, проснувшийся вулкан, магичен огонь, изящен ядовитый гриб, в том числе, и ядерный. Без сомнения – красота гениальна. Но что гений и злодейство несовместны (как тонко пошутил ехидный умница Пушкин) – это вряд ли. Многие беды пережили не самые глупые люди, из-за красоты. Именно она – причина большинства безумств и трагедий. Однако, неизвестно, что отвратительней – спокойная жизнь, в серо-белой посредственности или безумное стремление, за прекрасной иллюзией.
И вот здесь, у реки Десны, словно зачарованный красотами осеннего лесного царства, князь совершил ошибку. Вместо того, чтобы спокойно разбить лагерь и переночевать, в густых береговых зарослях, он решил сходу форсировать последнюю водную преграду и, продвинувшись на юго-запад как можно далее, до темноты выбрать место ночлега, верстах в тридцати от Новегорода-Северского.
Но не успели ещё кони всадников, удаляясь от брода, как следует обсохнуть от речной воды, почти на самой опушке дубовой рощи, послышался пронзительный свист. Сразу, полторы дюжины живописно разодетых – кто в зипуны, кто  в лохмотья, а кто и вульгарно блестя золотом доспехов – местных робингудов окружило отряд князя. В не заросшем кустарником дубовом лесу есть где развернуться, и численное превосходство играет решающую роль.
Бесшумов мгновенно просчитал ситуацию. Против него у разбойников не было ни единого шанса. Вооружены весьма примитивно – в основном топоры и кистени. Лишь у нескольких поблескивали сабли. Как ни странно – ни одного с луком, не говоря о ружьях. Но и у него не было шансов увести всех своих людей живыми и невредимыми. Иллюзия – не иллюзия, а кровь у русских людей всегда красная, и боль настоящая.
Он резко поднял правую руку ладонью от себя, останавливая любые действия московитов. И вовремя.
- Долой с коней! – как-то не очень уверенно и явно храбрясь, крикнул, ещё только ломающийся, молодой голос.
- Это, ещё, зачем! Хотите полонить – так берите с конями! А потешиться – будет потеха – многие из вас здесь полягут! – Виталий видел, что главаря, меж окружившей их шантрапы, нет. - То-то атаман тебе спасибо скажет! Веди лучше к нему! Там и разговаривать станем!
Несколько разбойников отъехали в сторону и стали негромко, но очень выразительно жестикулируя, спорить между собой.
“Кажется древнерусские братки конкретно просекли ситуёвину – от внутреннего напряжения князь, удивляясь себе,  откопал для внутреннего пользования блатной жаргон, из какой-то эпохи позднего бандитизма. Но в данный момент, не было у него ни желания, ни времени углубляется, в филологическую её идентификацию. А вот то, что он своим надменным бесстрашием обескуражил предков тех рэкетиров и беспредельщиков – это вдохновляло. – Слава Богу, истеричность бандюганов – отличительный признак иных времён. Эти, не отведавшие зоны пасынки природы, вроде бы, вполне психически здоровы... Договорились. Похоже, сейчас поедем к атаману.”
Действительно, из стаи стервятников выделился один – совсем юный, но физически развитый парень – и, поблескивая доспехом, неспеша приблизился к пленникам.
- Кто такие? – обратился он к Бесшумову, стараясь выглядеть милостивым победителем и этаким независимым депутатом лесного братства.
- Это мы твоему атаману скажем! А тебе без надобности! Меньше знаешь – дольше живёшь! Поймал – веди! – Бесшумов знал – завеса таинственности если и  не внушает местным отморозкам трепетного уважения, то некоторое осторожное любопытство вызывает непременно. Да, и лишнее сказанное невпопад слово – непредсказуемая реакция аборигена. - “А пословица моя бородатая здесь, покудова, не родилась. Главное – не сбиться с тона!”
- Что-то больно смел ты, я посмотрю! Уж не боярин ли, часом? – парень старался держать марку. – Лады! Поехали, храбрец, к атаману! Путь он тебя пытает!
«Смел! Крут я, ох как крут! Не чета твоему Махно будет, шестёрка!» – мысленно прошипел Виталий, трогая вслед за разбойником.

VIII

Лагерь “лесных братьев” располагался, на просторной поляне, со всех сторон окружённой валом. Под сотню разномастных людей: от седого бородача, с лицом равнодушного убивца, до с претензией одетого молодца, видимо, совсем недавно дезертировавшего из воинской дружины, сидело на поваленных деревьях и пнях. Невдалеке дымили костры, над которыми из больших котлов подымался пар. Лесные запахи перебивал острый человечий дух.
Атаман восседал на огромном срубленном пне, накрытом сильно потёртой шкурой, похожей на  медвежью. В шитом золотом зипуне, с мисюркой на голове, он так напыщенно приосанился, что в бесшумовском уме мгновенно разъяснилось странное выражение – “ будто аршин проглотил”.
Молодой разбойник приказал пленникам спешиться, а сам подскакал к атаману и что-то вполголоса долго ему объяснял. Из под чёрных, низко растущих волос главаря, в сторону князя, время от времени,  вспыхивали внимательные, проницательные и  жёсткие глаза. Сидящие на брёвнах бандюганы явного внимания к свежепойманным не выказывали, но тоже изредка стреляли на Бесшумова и его людей косыми взглядами и тихо переговаривались между собой.
Виталий знал – уйти отсюда лично он, свободно может в любой момент. Попади Бесшумов в подобную переделку один, без спутников, гипноз мгновенно снял бы все вопросы. Да, и техника древнего боя, будь то рукопашная или на мечах, которой его в совершенстве обучили лучшие инструкторы Центра, здесь и не снилась. От случайных ударов спасут доспехи. Успокоить с десяток аборигенов, вскочить на коня и уйти от погони – дело для археонавта-диверсанта обычное. Пока они будут доставать свои пращи (Виталий, наконец, понял, почему среди бандитов нет лучников), он будет уже далеко лесу. Но что делать с людьми?
Князь обречённо оглядел своих спутников. Понуро уставившись в землю, стоял Кузьмич. Отрешённое выражение на лице Максима довольно плохо скрывало происходящую в сердце умного человека борьбу страха, с чувством собственного достоинства. Трое остальных, отвернувшись в сторону, бессмысленно глядели, на стволы ближайших деревьев.
Но, по крайней мере, вышедшей из под контроля рассудка паники не наблюдалось.
Будучи уверенным в своей неуязвимости, Бесшумову было легче решить задачу освобождения из плена всего своего войска, с минимальными потерями. Сейчас, важно было так озадачить главаря шайки, чтобы как можно долее растянуть его размышления, над их участью. В лютости и беспощадности “робингудов” всех эпох – и сюреальных и истинных – Виталий не сомневался, ни на миг. Но и в их болезненной жадности и подсознательном чувстве собственной ущербности тоже. Надо только найти  болевую точку атамана.
Наконец, переговоривший с батькой юноша повернулся к пленникам и вытянув правую руку довольно хамскими движениями указательного пальца поманил князя. Бесшумов не торопясь, сохраняя горделивую осанку, приблизился к “трону”. 
- Кто ты? – казалось равнодушно, немного лениво хрипя ларингитным голосом, но агрессивно сверкая белками глаз, спросил главарь. – И почто заехал со своими людьми, в мои леса?
«Ого! – мысленно усмехнулся Бесшумов. – Е г о леса! Тоже мне – “хозяин тайги”, однако!» – вслух же он ответил:
- Князь Виталий Петрович Бесшумов, с дружиной. По государеву указу объезжаю границы российские, дабы убедиться в их надёжности.
- Хм... Князь! Сам-то – похож... А почто, князь, я смотрю, дружина у тебя больно неказистая – раз два и обчёлся? – разбойник, вкладывая весь сарказм в сморщивание носа, звучно поскрёб пятернёй в бороде.
- Дружина малая – так ведь, и дело моё не громкое.
- Изветчик, знать ты Борискин! А знаешь, что мы, здесь, с иродовыми прислужниками делаем? – бандит уже решил, что пора немного распалиться. Нотки в голосе стали почти крикливыми. – Не понял, еще, куда попал?
- Знаю к у д а попал, однако, к  к о м у – пока неведомо. То, что лихие вы люди – вижу, но вот с кем речь веду – не разберу. Не слышал про тебя, а ведь чую – не простой ты разбойник, коли леса своими называешь, – Бесшумов чувствовал – наступает переломный момент. Или сейчас он перехватит инициативу, или бандит сорвётся, в  приступ иступлённого шаманства, и останется всех здесь поубивать, на хрен. – “Сейчас, сейчас! Ты, кикимор болотный, думаешь, что мне “допрос учинил”! Не-а – это я тебя, счас, колоть буду! И ещё так, мать твою, мозги наизнанку выверну, что последнее серо вещество затрахаешься слизывать по всей поляне!”
- Я то! – взревел было бандит, однако спотыкнулся речью о спокойно-наглый взгляд князя. Продолжил с расстановкой, пытаясь внушить страх и трепет. – Про Хлопко слыхивал поди, князь?
- Да, про Хлопко знаю! Умер от ран, в темнице. Но ты ж – не Хлопко!
- А я – его правая рука – атаман Крест! Это я вывел весной хлопково войско из под Москвы!
“Ну ни хрена себе, и тут Крест! Крестов среди бандюков больше, чем на кладбище! Достали! А я тогда, чёрт подери – терминатор, что ли? –  как-то не очень затрепетал Бесшумов. – Ну, лады! – сыграем в крестики-нолики!”
- Что ж, про Креста я слышал, – соврал вслух князь. На самом деле ошмётки разгромленных шаек Хлопка, потеряв всех своих атаманов, кучковались мелкими бандами, на Украйне и ждали нового предводителя, чтобы стать его авангардом, на пути к столице. Теперь, когда Лжедмитрий вступил на российскую землю, они осмелели и сочли, что пришло время отомстить Борису. – Только не знал, что хоть и лихой, но православный человек может спокойно смотреть, как расстрига поганит родную землю. Али ты, Крест, теперь, латинский и ненависть к царю тешишь служением самозванцу?
Бесшумов играл с огнём.
- Я – крест латинский! Да я тебя!... – Крест захлебнулся инстинктивной яростью уркагана. Но так же внезапно сник. Может, его самого исподволь грызли сомнения “по понятиям” ли выбраны средства отмщения Годунову, а может, Бесшумов слегка подпустил гипнотичности, в свой, и без того, властный и тяжёлый взгляд, но тон атамана стал неуверенно-капризным. – Врут всё про царевича! Если ляхи за ним пошли – стало быть, веру их он принял? Дудки! Это Борискины приспешники выдумали – народ дурить! Почуяли, что кара Господня идёт! Что полетят в скорости их головы под топором, кровопийц клятых!... А ты, князь, смерти не боишься? Речи со мной ведёшь негодные? Ась?
- Смерти я не боюсь. А боюсь – смерти не вовремя и не по-делу, – немного помолчав, как бы нехотя, ответил Бесшумов.
- А почто – рази смертушка бывает вовремя и по-делу? – напустил весёлости в голос Крест.
- Бывает, атаман! Неисповедимы пути Господни! Но только, вот, не надо собой провидение подменять! Заповеди не блюдёшь – отсюда и непонимание твоё, о жизни и смерти!
Разбойник уставил на князя озадаченный взгляд. Какая-то новая неожиданная мысль затеплилась в его глазах, выдавая тяжёлую работу дремучего сознания. Прошло несколько минут, прежде чем он тихо процедил, обращаясь к равнодушно стоявшему  рядом детине:
- Уведи его, Бердыш. Свяжи как следует. Пущай Лютый караулит. Я подумаю, покедова.

IX

Их отвели в сторону и оставили в густом кустарнике, под присмотром всего одного детины, с тупо-жестоким, рябым лицом. Облик вполне соответствовал кликухе. Связали только руки, и то спереди. Самоуверенность и беспечность средневековых уркаганов, просто, умиляла Виталия. Ох, не читали русских боевиков конца ХХ века  лесные братки.

Сумерки в лесу быстро истребляют вечерние краски. Как только стемнело настолько, что любой предмет превратился, в еле различимый чёрный силуэт, Бесшумов тренированными движениями запястий ослабил путы, и элементарно освободился. Мгновенный бросок вперёд, и никак не ожидавший от боярина  подобного хамства Лютый без звука рухнул под ёлку, со сломанной шеей. Князь быстро развязал остальных пленников.
И в этот момент  ночной монотонный шорох в лесу искалечил резкий треск ломающихся веток, и почва мелко затряслась, под топотом многочисленных конских копыт. И сразу, раздался  боевой клич  атакующих всадников. Затаившись под тяжёлыми лапами елей, князь и его команда напряжённо вслушивались, в шум битвы, происходящей на поляне, где находился разбойничий лагерь. Гремели  ружейные выстрелы, резали слух пронзительные крики и дикие вопли гибнущих бандитов. За несколько минут, всё было кончено.
“Кто мог внезапно напасть на разбойничью шайку, ночью, в “их лесу”? – задавал себе вопрос Бесшумов. – В паре десятков вёрст Новегород. Вероятнее всего – это дружина князя Никиты Трубецкого и молодого окольничего Петра Басманова, посланных Годуновым спасать Чернигов. Как раз время им находиться, в этих местах. Видимо, передовой отряд напоролся на рыскающих по окрестностям бандитов. Ну, а узнать где их главное лежбище – для потомков опричины не проблема. Да, и вряд ли кто-то ещё, кроме молодого Басманова, рискнул бы пойти на подобную авантюру. Однако, не надо радоваться, прежде времени. Вылези мы сейчас обниматься с нашими спасителями – и удальцы сгоряча и радостно зарубят до кучи. Пойдём-ка мы за ними следом, пока, а там, ближе к утру, и решим, что делать дальше бедным странникам.”
Однако победители  никуда не собирались уходить. Очевидно, отягощённые пленными, а очень может быть, и ранеными, они совершенно логично решили дождаться рассвета,  на весьма пригодном для этого месте.
“Что ж, молодцы ребята – облегчённо улыбнулся в темноте князь. – Правильно! На хрена пороть горячку? И нам не надо мудрить, с обзаведением конями”.

Однако, лежать всю ночь, затаившись в колючих ёлках, прямо скажем, весьма даже противно. Бойцы князя уже начинали кряхтеть и ёрзать, пытаясь почесать за воротом обсыпанные хвоей шеи. Пользуясь моментом, пока победители будут заняты обустройством занятой территории, надо было выбрать схоронку покомфортней. Бесшумов повернул голову и шепнул на ухо лежащему рядом Кузьмичу:
- Правее, здесь, – лом. Ползите за ближайшее корневище поваленной ели, – и уверенный, что бывалый стременной всё понял как надо – передаст по цепи; сразу, быстрыми змеиными движениями, почти бесшумно, переместился, в довольно вместительный окоп естественного происхождения. Через некоторое время, порядочно натрещав сучьями, тяжко дыша, туда свалилось ещё четыре тела, слегка придавив князю ноги.
Теперь, под защитой огромного поваленного корня, можно было спокойно всё обсудить, дать необходимые указания, и дождаться рассвета, когда ночные победители начнут собираться в путь.
Бойцы расслабились. Закрыв глаза, не шевелясь, сидел Максим. Прислонив затылки к торчащим из земли корням, хрипло сопели Петро и Кирюха. Только непробиваемый Кузьмич свернулся клубком, в глубине ямы, и, судя по ровному дыханию, использовал ночь для сна.
Бесшумов такой роскоши позволить себе не мог. Он напряжённо придумывал способ присоединения своего отряда, к дружине Разумовского и Басманова, если это действительно они. Доказать, что князь и его люди пленники, допустим, нетрудно. Но это, только, пол дела. Нужно было ещё вразумительно объяснить – зачем боярина, только-только вернувшегося из Сибири в Москву, понесло к западной границе, навстречу расстриге. Легенда о государевом задании здесь была совершенно неуместна... Если только не убедить Трубецкого, что Годунов послал  князя вдогонку его дружине, с дополнительными указаниями.
“Но какими? – размышлял археонавт. Он напрягал память, вспоминая всё известное ему, о развитии событий на берегах Десны, в октябре 1604 года. В той истории, которую знал Бесшумов, войско Разумовского не успело к Чернигову – Отрепьев уже был там. Тогда Трубецкой и Басманов укрепились в Новегороде, откуда и началось сопротивление нашествию супостата на Русь. – Но ведь это моя история! Неизвестно, на какую историческую ветвь меня забросило ныне. Но пока, в целом, ситуация совпадает. Да, и вариантов других что-то не наблюдается. Придётся убеждать царских военноначальников в том, что по донесениям, полученным после их выхода из Москвы, Чернигов сдан, и мне велено передать приказ о занятии обороны в Новегороде-Северском. И присоединиться к ним. А что делать? Да, хуже-то не будет!”

Под утро, утомлённые, издерганные люди почувствовали, как быстротечна русская осень. Белёсый налёт инея, на ветвях и траве, пар изо  рта и озноб по всему телу объявили первые заморозки. Князь оглядел своё воинство. Вид у бойцов был не ахти, но судя по обращённым к нему напряжённо-выжидательным взглядам, безвольной обречённости своей судьбой ни у кого не наблюдалось.
“Что ж,  могло быть весьма драматичнее”, - подумал Бесшумов, а вслух сказал:
- Сидите здесь тихо, яко мыши полевые. Кузьмич! Я проведаю лагерь. Узнаю – Бог или Сатана нам спасителей нынче послал.
- Может, и я с тобой, князь? – неожиданно подал голос Максим, в упор, смело, но не дерзко, посмотрев Бесшумову в глаза. – Мало ли, чего...
- Нет! – отрезал князь. Встретившись взглядом с умными и проницательными глазами этого парня он понял, что тот позволил себе подобное, не из чрезмерной преданности к своему боярину или попытки показать своё бесстрашие, а, токмо, ради пользы дела, понимая всю неординарность насущного момента. “Добрый хлопец, – подумал Виталий. – Но знал бы он, какой обузой мне будет, если  мало ли, чего...”

Бесшумов, плавно передвигаясь между густыми кустами и поваленными деревьями, обогнул поляну и устроил себе наблюдательный пункт за пригорком, как раз напротив того места, где давеча стоял “трон” лесного батьки. Теперь, здесь был раскинут дорогой, может и персидский, явно боярский шатёр. Очевидно, в нём и “приютились” военноначальники.
Лагерь победителей ещё спал. Лениво щипали траву и, время от времени, встряхивали гривами кони. Среди них князь узнал пятерых, из своей конюшни.  Судя по количеству походных палаток,  ратников было около пяти десятков. Значит, действительно авангард. Несколько воинов несли караул. Двое ходили, внимательно осматривая  трупы разбойников, которые, словно гигантские кленовые листья,  пёстро усыпали поляну. Бесшумов поморщился. Зрелище было мерзкое. Огнестрельные ранения выглядят намного скромнее и гуманней, рассеченных саблями и палашами тел: отрубленных конечностей, раскроенных черепов и вывороченных на землю кишок.
“Как они могут спокойно спать рядом? – думалось ему. – Видать, шибко утомились  бедняги!”
Он ещё с четверть часа наблюдал за лагерем. Движения не было. Закончив инспекцию мертвецов, бойцы принялись разжигать костёр. Когда он разгорелся, к ним подошли часовые. Все пятеро уселись вокруг огня, и завели ленивый разговор.
“Бдительность на уровне, – усмехнулся Виталий. – Всё путём –  граница у нас на замке. Вот перережут ваше начальство – то-то наговоритесь на дыбе, мальчики. Пора, однако! Проведаем, кто в тереме живёт!”
Он, даже не ползком, а лишь чуть пригнувшись, перебежал до тыльной стороны командирского шатра, который теперь скрывал его, от любителей погуторить на посту. Можно было вспороть ткань и ворваться к спящим, совсем уж полным хозяином положения. Но не пристало князю такое хамство. Да, и вещь жалко. Бесшумов спокойно, но очень быстро обошёл шатёр и проник внутрь.
Там было двое. У самого входа, свернувшись калачиком, дрых стременной. На шёлковых подушках, рассыпав по ним копну длинных  русых волос, чему-то улыбаясь во сне, лежал совсем ещё молодой человек, с красивым славянским лицом.
“Ну точно, сам Пётр Басманов! – почти обрадовался князь. – Кто ещё может, так сладко спать среди трупов. Разве что – пьяный сторож морга. Крепкий парнишка. Совсем без нервов. Что значит кровушка опричинская – весь в отца, Пётр Фёдорович”!
С минуту полюбовавшись этой идиллической картинкой, Бесшумов наклонился и осторожно тронул витязя за плечо. Тот недовольно сморщил брови, но через мгновение открыл глаза. Страха в них не было – одно недоумение, при виде незнакомого лица, ко рту которого, к тому же, приложен палец. Чтобы спросонья окольничий невзначай не поднял шум, предусмотрительный археонавт слегка телепнул его пробуждающееся сознание.
- Доброго утра, Пётр Фёдорович! Спокойно, всё в порядке! Князь Виталий Петрович Бесшумов! – как можно  вкрадчивей, тихо поздоровался князь. – С поручением, от Государя! Отошли стременного, пожалуйста! – и про себя добавил – “На фиг!”
- Здравствуй, князь! С каким поручением? – постепенно приходя в себя, растерянно спросил Басманов. Он приподнялся, и полусидел, среди своих шёлковых подушек.
- Отошли стременного, Пётр Фёдорович! И пусть задаст взбучку караулу – совсем мышей не ловят!
Слуга Басманова уже стоял за спиной Виталия, ожидая приказа. Окольничий сделал свирепое лицо и резко махнул рукой, отсылая его на фиг.
- Так с чем прибыл ты ко мне, Виталий Петрович? – повторил свой вопрос окончательно проснувшийся Басманов.
“Надо же, запомнил!” – удивился Бесшумов и сказал:
- По последним донесениям с границы, полученным Государем, уже после твоего отбытия из Москвы, Чернигов сдан ляхам. Не обошлось тут без измены. Приказано вам, с князем Трубецким, заключиться в Новегороде-Северском, навести там порядок и накрепко держать оборону, пока не подойдут войска. Вот так-то, Пётр Фёдорович!... Насколько могу судить – ты идёшь в авангарде. Далеко ли Никита Романович?
- Верстах в пятнадцати позади нас, – машинально ответил Басманов, поражённый услышанным. Но сразу опомнился, и голубые глаза его засверкали подозрительностью искушенного царедворца. – Неужто, сдали Чернигов супостату, волки душегубные?! Дай-ка, князь, мне глянуть указ Государя, прямо оторопь берёт, от подобных слов твоих!
- Ты что, Пётр Фёдорович, с печи свалился? – изобразил крайнее удивление, с долей всёпонимающей иронии Бесшумов. – Какие послания, к лешему? Я  сюда, вестимо, не пировать ехал, к самой-то границе! На словах велено передать, чтоб не губили вы с князем людей зазря, в стычке с ляхами, которые числом вас превосходят, а не теряя ни часа, укрепляли оборону, перед Десной! По нраву это тебе или нет, а сей важнейший город, на пути врага, костьми ляг, но не сдай безбожникам! – и выдержав небольшую паузу, словно несмышлёнышу, а не царскому окольничему, разъяснил, по отечески ласково. – Ну, вот, попали мы в плен к разбойникам этим. Были бы у нас грамоты государевы – и что тогда? Наверняка, многие здесь чтению обучены. Пойди глянь – сколь средь них дезертиров дворянского роду. Сразу бы зарядили гонца к расстриге!
- Постой, постой! Так, ты, значит, в плену у них был? Надо же! И давно? – встрепенулся Пётр Басманов.
- Со вчерашнего вечера. И доле суток вряд ли прожили бы! Если бы не сбежали, вестимо.
- Так мы вовремя поспели! – самодовольно усмехнулся окольничий. – Но как же хлопцы не порубали вас, заодно, в потёмках-то, а?
- Так потому и не порубали, что мы уже почти сбежали! – передразнил его усмешку князь. – Потому и ждал я утра, чтоб с тобой спокойно поговорить! А то, что вовремя вы – это верно! Имел надежду нагнать вас, токмо, под Черниговом! – мстительно добавил он яду.
Однако, Басманов не разозлился, и не был смущён. Наоборот, он расплылся в широкой, по юношески спонтанной улыбке, и весело смеясь сказал:
- Да, верю,  верю я тебе, Виталий Петрович! Не обижайся! Будь ты врагом – зарезал бы меня сонного запросто, а не морочил бы сейчас голову! Как же вы от бандитов, так вот легко, освободились? Что, много ли с тобой людей?
- Людей  четверо. А сбежать было не труднее, чем проникнуть в твой шатёр, незаметно! Ты бы, кстати, навёл порядок с дисциплиной. Всё же, ляхи недалече!
- На-аведу... – угрожающе процедил сквозь зубы посерьёзневший витязь. – А ты, князь, собирай своих людей! Потрапезничаем, и в путь! Навстречу Трубецкому! Потом – в Новегород!

X

Понуро безмолвствовала толпа новгородцев, на залитой холодным ноябрьским солнцем площади, когда молодой Басманов, перепоясанный мечём, в горящих золотом латах, медленно, но уверенно всходил, по железным ступеням на лобное место. Но вот, он встал там: высокий, статный, властный. Солнечные лучи, заблудившись, в длинных русых волосах, создали некое подобие золотистого нимба, вокруг головы  русского витязя. Басманов некоторое время стоял молча, словно стараясь соединить все взгляды людей на площади, со своим воедино. И зазвучавший спустя минуту, высокий чистый голос заставил всех, включая князя Бесшумова, вздрогнуть, как от внезапного колокольного звона.
- Слушайте, русичи, христиане православные! Братья! – толпа замерла дыханием. Точно выдержав паузу, военноначальник продолжил. – Враг пришёл на землю русскую! С давних лет замышляли против нашего великого государства окаянные безбожники веры латинской! Всё они о том думали, как бы им великое государство похитить, веру истинную искоренить и свои богомерзкие дела совершать! Но не пришло им на то время, пока не появился бес, в человечьем обличии, расстрига и самозванец! Безбожный сей ирод, свыше всякой меры, напрягся злокозненным сердцем своим, дабы на имя царское претендовать, желая отечество наше похитить, а в нём бесчисленные богатства захватить. Не человек он, а неведомо кто: ни царского рода, ни боярского чина, ни из иных избранных ратных людей.
Надеялся сей бес окаянный, что по божьему изволению царский корень у нас перевёлся, что земля наша ныне овдовела, за великие прегрешения наши, в великую скорбь повергнута, а горше всего, что разделилась она, и многие, из-за гордости, алчности своей и ненависти, не желают христианскому царю служить, но пожелали среди иноверцев и безбожников царя сыскать! И вот эти его доброхоты, а наши  злодеи, растлились умами своими и пожелали  обманам мира сего рабствовать, и в великой славе быть, и сана почётного достигнуть, не по достоинству. И ради того от Бога они отпали, и от православной веры отстали, и к нему супостату всей душой прилипли, и потому души их навеки геенне огненной преданы! Хотят его злодея расстригу, в нашем великом государстве посадить и ему служить. Если бы могли, то, в одночасье, привлекли бы его, врага, сюда! И во всём бы с ним совершали волю его над нами.
Голос Басманова окреп, загустел. Его фразы, будто удары набата, гремели, над затаившей дыхание городской площадью.
- Но Бог ещё милостью своей нас грешных осеняет, умысел их и заговор разбивает и тем нашим городом, под которым он стоит, пути ему закрывает. Если же ослабнем духом, братья,  если по гневу божию, за великие грехи наши, или по его бесовского отродья злому ухищрению возьмёт он наш город, крепко стоящий, тогда дойдёт и царствующего града, и нас себе покорит.
А  те обольщённые его доброхоты, наши предатели, всё на пользу ему чинят и великое наше Российское царство хотят отдать ему целиком, ради своей мимолётной славы и наживы. Мерзее всего они то совершили, что всех нас выдали. И не только выдали, но вместе с ними, врагами нашими, вооружились на нас, и хотят всех погубить, веру же православную искоренить! Если же и были в сданных городах из чиновных и боярских родов избранные, готовые сердцем радеть за веру истинную и за нас, то не смеют стать против врагов, ибо крепко те овладели ими: многих кратковременным богатством и славой прельстили, а иных закормили, везде доносителей своих понасаждали. Потому-то он окаянный мечтает в уме своём, что овладел нашим великим государством. Бесовским своим воинством наполнил он всю нашу землю и стал уверен в победе.
И будет тогда великое гонение на веру нашу и великие притеснения людям русским. Многим смерть и погибель, иным – раны жестокие, иным – ограбление, бесчестие жён и насилование. А царство наше не выстоит перед ними, погибнет – кто тогда не всплачется, кто не возрыдает, кто не вздохнёт!?
А вы православные, богом почтенные, содрогнётесь сердцем, видя над собой столь непереносимые бедствия, видя смерть свою и ближних перед глазами своими! Не отдавайте себя в руки ироду! Призвав на помощь Бога, пречистую Его матерь и всех святых, дерзайте на врагов своих!
Басманов на несколько мгновений замолчал. Обвёл безмолвствующую толпу каким-то диким, отчаянным взором, затем выдернул меч из ножен, резко поднял его над головой и, рвя голосовые связки, закончил:
- Вооружимся на супостатов и врагов  и постоим сообща и стойко за православную  веру, за святые божие церкви, за отечество своё и достоинство, что Господь нам дал! Изберём славную смерть: если и случится нам умереть! Лучше по смерти обрести царство небесное и вечное, нежели здесь бесчестную, позорную и горькую жизнь под рукой поработителей душ наших! Аминь!

Минуту ещё молчала толпа, сплотившаяся в единую живую дрожащую массу, вокруг лобного места. Но вот, словно первый порыв ветра перед грозой, пронёсся над площадью ропот. И загудела, заголосила людская боль. Переждав волну стихийного негодования, Басманов вложил меч обратно в ножны и поднял вверх руку, вновь призывая к себе внимание. Наконец, новегородцы немного успокоились. Окольничий вывел перед собой трёх, поднявшихся на лобное место знатных горожан, что-то тихо сказал им и стал спускаться вниз по лестнице.
Какие распоряжения и напутствия будут отдаваться сейчас жителям с лобного места князь Бесшумов знал – всё это они давно обсудили с Басмановым, и он последовал за спустившимся витязем к дому, где должны были собраться на военный совет оставшиеся верными Годунову знатнейшие люди Новегорода.
Нельзя сказать, что речь окольничего несказанно поразила Бесшумова, но он не переставал удивляться тому, как быстро возмужал этот совсем ещё молодой, избалованный царскими милостями, человек. Всего за одну неделю, он отодвинул на вторые роли знатного боярина  Трубецкого, искоренив предательство устрашением и несколькими показательными казнями, беспрекословно подчинил своему единоначалию город и, имея в распоряжении всего пять сотен стрельцов, сжёг предместья и подготовил крепость, к длительной осаде.
Однако, слова, так проникновенно и твёрдо произнесённые военноначальником, перед огромным количеством смущённого слухами, напуганного и вторжением супостата, и царским гневом, издёрганного неизвестностью, уставшего от всего происходящего, народа, всколыхнули нечто  давно забытое, но болезненно знакомое, в глубинах сознания Бесшумова. Виталия  подспудно и тоскливо беспокоило нечто, неразрывно связанное с  его судьбой, с его душой, с Россией, но из другой, далёкой, как бы,  параллельной  жизни. И не ясно было: то ли это уже случилось с ним когда-то, во время странствий по историческим лабиринтам, то ли поджидало терпеливо, в его непредсказуемом, относительном будущем археонавта. Закралась дикая мысль: “А если и то, что я вижу и ощущаю здесь, вокруг, сейчас, уже происходило, или когда-нибудь произойдёт, с какой-нибудь проекцией, тенью, отражением моего нынешнего воплощения, на некой неведомой поверхности Мироздания, непроизвольно, а возможно искажённо, запечатлевшей данную историческую ситуацию, вместе с моим случайным силуэтом?”

XI

Военный совет собрался, в трапезной одного из боярских домов. Кроме хозяина дома, Петра Басманова и Виталия Бесшумова, ставшего, если не другом молодого воина, то незаменимым советником, за большим дубовым столом, сидели: князь Никита Трубецкой, местный воевода и епископ Новегородский. Говорили скупо и сугубо по существу. Собственно говорил Басманов, Бесшумов изредка вставлял краткие замечания, остальные четверо угрюмо молчали. Не от того, что не имели своего мнения, но отчётливо понимая, за кем останется последнее слово. Возможно, бесстрашными героями они не родились, но глупцами никак не были.
С отсутствующим взглядом, безучастно смотрел в сторону окошка Трубецкой. Он уже полностью покорился неукротимой энергии и, так неожиданно выявившейся в кризисной ситуации, всепоглощающей  воле более молодого царского любимца. Понурив голову, глядя на свои стиснутые руки, сидел седой воевода. Осанисто восседал напротив  окольничего, устремив на него тяжёлый, проницательный взор, задумчиво перебирая чётки, иногда что-то шепча себе, в густую широкую бороду, епископ.
- Войско самозванца уже на подступах к городу, и не позднее 11 ноября встанет под наши стены, – подводил итоги Басманов. – По данным разведки он имеет около 10 тысяч воинов. Из того числа, исправных ратников менее 2 тысяч, включая три сотни изменивших присяге черниговских стрельцов. Остальное – сволочь. Штурмом город Отрепьев взять не сможет, хотя наверняка попытку сделает. Так что, надо готовится длительной зимней осаде и ожидать войско государево из Москвы. Дюжина пушек, захваченных этим сбродом в Чернигове – не Бог весть что, но, вестимо, и они бед наделать могут немало.
Басманов вздохнул, сделал небольшую паузу и пронзительно оглядел собравшихся. Остановив взгляд на седом воеводе продолжил:
- Ты, боярин, прикажи холопам, чтобы день и ночь рыли ямы и подземные покои. От коих пусть ведут подкопы, за крепостные стены. Числом не менее двух дюжины! – он перевёл взгляд на Трубецкого. – Ты, Никита Романович, организуй стрельцов, для обороны на стенах. Сам знаешь, что нужно! – наконец, Басманов встретился глазами с епископом. – Кому, как не святой церкви позаботится о моральном духе народа христианского. От Вас, Владыка, зависит основное – мужество и крепость простых новгородцев. Выстоят люди православные перед супостатом, защитят ли последний град на пути к Москве от латинских безбожников, или же, от немочи душевной, от страха за бренное своё тело, от соблазнов дьявольских, погубят  души свои и веру православную предадут.
- Пётр Фёдорович! – Бесшумов остановил жестом уже собиравшегося подняться из-за стола военноначальника. – Дай мне полсотни стрельцов! Подкопы – это, конечно, хорошо, но когда они будут готовы? А тревожить неприятеля внезапными вылазками, лишая его покоя и уверенности, нужно будет со дня на день. А чтобы он спокойно не почивал – я устрою! Ты меня знаешь!
Действительно, окольничий видел, как владеет оружием князь, и на что он способен в бою, когда, на пути к Новегороду, их отряд снова наткнулся на ещё одну разбойничью шайку. Не вступая ни в какие лишние прения с бандитами, значительно превосходящими числом отряд Басманова, князь без промаха  разрядил оба своих пистолета и тут же врезался в самую гущу нападавших. Со стороны казалось, что в руке боярина возникла сверкающая серебристая сфера, с такой скоростью летал его меч, разя  головы и тела, будто застывших в недоумении разбойников. В несколько минут схватка была закончена. Стрельцы, следуя по кровавым следам князя, только лишь подчищали за ним. Басманов ещё тогда понял, что такой воин, как Виталий Бесшумов, один стоит сотни ратников.
- Пять десятков не дам. Да, и к чему тебе столько! А три бери, Виталий Петрович! И то много, для похоронной команды! – впервые за всё утро, улыбнулся окольничий.

XII

Басманов не ошибся. Именно 11 ноября Отрепьев подступил к Новегороду-Северскому. Дав несколько предупредительных залпов из пушек, осаждённые показали самозванцу, что не собираются следовать примеру Моравска и Чернигова и встречать расстригу хлебом и солью.
Однако, такой приём, оказалось, совсем не обескуражил избалованного первыми лёгкими успехами наглеца. Поздним вечером, когда тьма, окутавшая лагерь ляхов, не давала возможности вести прицельную стрельбу, из него выехал воин с белым флагом и поскакал к стенам крепости. Остановившись, он гарцевал, в полусотне метров от ворот, дожидаясь появления на стене главного военноначальника.
Басманов, Трубецкой, местный воевода и Бесшумов поднялись на крепостную стену.
- Кто таков? – рассеянно бросил вопрос окольничий  стоящим рядом боярам. – Лях? 
- Знакомая сволочь!  Отрепьевский прихлебатель, обедневший шляхтич Бучинский! - сплюнув под ноги, ответил воевода.
- Дай-ка факел! – сказал ему Басманов. – Пойду послушаю, с чем он пришёл, такой смелый!
Он взял в левую руку факел, правую положил на рукоять пистолета и вышел на край крепостной стены, к заряженной пищали.
- Что надо ляхам в нашем государстве?! – резко и звонко крикнул Басманов.
- Сдавайте город великому князю Дмитрию! Он готов быть отцом всех воинов и жителей, если ему добровольно откроют ворота! – отозвался, шепеляво коверкая слова, Бучинский. – В случае упорства, не пожалеем ни единого человека! Даже грудного младенца не оставим в живых!
- Ах ты, курва, пердалепа дупа! – по-польски, но с русским чувством, от души выругался окольничий. – Вишь – пищаль тебе прямо в лоб глядит? Убирайся к чёрту, пока я фитиль не поджёг! И передай своему вы****ку безродному, Гришке Отрепьеву, что здесь все знают, кто он такой! Великий князь и царь в Москве, а ваш Димитрий сядет на кол, вместе с вами!
Когда лях поспешно ретировался, Басманов вернулся к своему окружению и, немного помолчав, задумчиво спросил у князя Бесшумова:
- Как ты думаешь, Виталий Петрович, они сперва на штурм пойдут, или ещё нас поуговаривают?
- Поуговаривают! В следующий раз, он кого-нибудь из русских к тебе пошлёт, с обещаниями всяческих благ, в случае покорности.
- Ну что ж! Милости просим! – усмехнулся Басманов. – А мы пока подготовим им сюрприз! Ты как, готов к набегу, князь!
- Всегда готов! – ответил Бесшумов и еле удержал руку, от пионерского салюта. Настроение, почему-то, у всех было приподнятое.

XIII

“Что это все нынче такие радостные ходят у нас? Расправили хвосты, як павлины, право слово! – готовя оружие и доспехи, к первой ночной вылазке, сам чему-то непроизвольно улыбаясь,  думал Бесшумов. – Да, и я, чегой-то, развеселился, не ко времени! Положение-то – аховое! Десять тысяч, каких-никаких, но вооружённых и уверенных в себе людей, у стен. Подмога – когда ещё будет! Пока соберут войско, пока дойдут до Брянска! А от туда до нас – ещё вёрст двести будет. Не меньше месяца, как пить дать!” -- он отложил в сторону меч, подпёр кулаком подбородок и невидящим взглядом уставился, на чёрный прямоугольник окна.
Виталий Бесшумов всегда недоумевал, когда ему доводилось слышать нечто невразумительное о таинственности русской души и непонятности России. Ему всегда казалось: такое придумали сами русские мужики, с одной только целью – чтобы от них отвязались трудолюбивые и прагматичные западные придурки. Однако, в покое ленивый и задумчивый народ не оставили, а, наоборот, пытались, всеми правдами и неправдами, научить уму-разуму. Что из этого получалось, Бесшумов, с благоговейным трепетным ужасом, многократно наблюдал собственными глазами.
“И всё им, козлам, неймётся! Видать, испокон веку так повелось! Не токмо богатства Руси они вожделеют! Ещё, видимо, и доказать что-то хотят себе! Ну, вот, лежал спокойно Илья Муромец на своей, что характерно, печи. Думу богатырскую думал. Так нет – надо растолкать, разбудить! Ну, и раз такое дело – получи фашист гранату!... – Виталий на секунду мысленно остолбенел. – О чём это я? Какая граната – у Ильи Муромца? Точно, поехала крыша у тебя, боярин!... Весел без причины и даже вопреки! Неужто речуга Петрухи так на твою дублёную мозговую оболочку подействовала? А может, просто, обычное возбуждение перед операцией? Так или иначе – надо собираться! ... Кстати, дюжина гранат мне сегодня бы, ох, не помешала! И вертолётная поддержка,  тоже”! – грустно усмехнулся князь.
Он вложил меч в ножны и начал неспеша облачаться.
“Русская душа, русская душа – ворчал он, надевая кольчугу. – Нормальная православная душа! А поскольку нормальная – любит своё отечество, и без всяких дополнительных яких. И тела своего не пожалеет, для его спасения от чересчур ретивых учителей! При всех своих недостатках и вывертах. Вон – Петруха Басманов! Салага, ещё, совсем! При дворе – сверх меры обласкан! А какую речь двинул! Да – бес и ангел, в одном флаконе! Но настоящий русский мужик! А кто из деятелей, скажем, века ХХ, мог, вот так,  за десять минут, беспредельно подчинить толпу  тварей дрожащих, даром что русичей, своей воле? Или кто-нибудь – смог? Но мне такой, что-то пока, не встречался!”
Бесшумов закончил сборы, плотно закрыл за собой двери, в боярские палаты, и спустился, в катакомбы новегородского кремля, к подземному ходу, где его уже ожидали тридцать выделенных Басмановым стрельцов. Из своих людей князь взял на вылазку лишь одного Максима. 

XIV

Под беззвёздным, слезящимся холодной изморозью, утомлённым за лето, рыхлым небом, зловеще шипел листьями густых кустарников ночной овраг. Подземный ход вывел дружину Бесшумова почти к самой Десне, в которую и впадал, змеящийся в глубине оврага, ручей. Лагерь расстриги находился за дубовой рощей,  в двух километрах, на северо-северо-запад. Отряд двинулся вверх по ручью, вслед за проводником, молодым парнишкой, из местной шантрапы. Вслед за юношей, в своей обычной кошачьей манере, бесшумно скользил князь.
Самозванец, уже привыкший к покорению российских городов, без каких либо усилий, не особо опасаясь,  от защитников Новегорода, внезапного нападения, легкомысленно выставил, в ночное охранение, лишь десяток стрельцов, из числа черниговских изменников. Отряд Бесшумова незаметно подкрался почти вплотную к лагерю и залёг, всего в двух десятках метров, от ближайших палаток. Все часовые беспечно сидели вокруг костра, травили байки и весело гоготали. Наверняка, многие, если не все поголовно, неоднократно приложились к фляге. Нападения, здесь, явно, не ждали.
Князь решил, что вполне управится самостоятельно, без излишнего шума и суматохи. Он жестом приказал лежащему рядом Максиму оставаться со всеми стрельцами на месте, а сам быстро заскользил между зарослями.
Через минуту Бесшумов был уже рядом с “бдительными стражами” Отрепьевского воинства. Он сразу наметил себе первую жертву. Это был крепкий мужчина, за сорок, с кривой усмешкой, на жёстком, скуластом лице, сидящий насколько в стороне, от остальных. Князь не сомневался – этот самый матёрый здесь,  наверняка, за старшего.
Сидевшие возле костра вряд ли успели осознать происходящее. Может, и мелькнуло, в их затухающем сознании, кошмарное видение; как гигантской чёрной тенью вылетело из кустов дикое кровожадное животное и, мгновенно сломав шею начальнику стражи, опрокинуло его тело, в разлетевшийся фейерверком искр, практически уничтоженный костёр. Внезапная смерть – лёгкая смерть. Гибель солдата в бою – дело обычное и, как не цинично звучит, вообще, в статистическом порядке вещей. Но в смерти зазевавшегося на посту часового, есть что-то необъяснимо постыдное, жалкое. Однако, Бесшумову  состоящий из предателей, вражий караул  жалко не было. Его меч, словно рикошетя от незримых преград, бешено летал из стороны в сторону, снося головы, пронзая сердца и вспарывая животы. Каблуки князя дополняли работу клинка вдавленными кадыками и проломленными грудными клетками.
Прошло не более трёх минут, и соткавшийся из плотной тьмы, словно призрак, Бесшумов снова лежал на прежнем месте, рядом с Максимом. Не ожидавший такого скорого возвращения командира, дружинник вздрогнул и резко повернул к нему голову. Прекрасно видящий в темноте Виталий, не без некоторого удовольствия, отметил настороженно-удивлённое выражение лица своего ратника.
- Порядок! Путь свободен, – уже не особо таясь, но вполголоса сказал князь. – Как договорились: атакуем пять ближайших палаток. Рубите растяжки и опоры, быстро добиваете тех, кто под ногами, и сразу уходите оврагом, к подземному ходу. Никакой самодеятельности! Ясно?
Максим энергично закивал головой.
- Готовы? – и получив утвердительный ответ, Бесшумов пронзительно свистнул.

XV

Успехи ночного набега на неприятельский стан ещё более воодушевили осаждённых. Не потеряв ни одного воина,  бесшумовский отряд перебил около сотни сонных ляхов, а одного пленника, пребывающего в бессознательном состоянии, князь  притащил на себе самолично.
Когда стрельцы, собравшиеся, после удачной вылазки, в галерее у двери подземного хода, уже начали беспокойно переглядываться, не видя меж собой предводителя, тот внезапно появился, в тёмном проёме, таща на плече безвольно болтающее всеми конечностями тело польского шляхтича, в шёлковом нижнем белье. Раскат уважительного облегченного хохота ухнул под сводами кремлёвских катакомб. Сбрасывая пленника с плеча, на руки подскочившим стрельцам, Бесшумов краем глаза заметил, как тряся головой, широко и радостно улыбается Максим, шепча под нос восхищенные, но не слишком польстившие князю слова, из которых ему удалось разобрать лишь последние:
-- ... знатный душегубец, прости Господи, батюшка наш, князь Виталий Петрович!
Правда, допрос пойманного пана, проведённый впоследствии Басмановым, мало что добавил, к уже известному, о  количестве, вооружении, тактических и стратегических планах оккупантов. Только, воинов оказалось числом – чуть поменее, а пушек – поболее. То, что ляхи и наёмники надеются вести своего царя в Москву, без кровопролития, избегая длительных зимних осад, поскольку, не любили русских морозов, рассчитывая на всеобщую измену и предательство недовольного Борисом народа, все руководящие обороной  ничуть сомневались и так. Здесь, прекрасно знали, какое значение, кроме чисто военно-стратегического, имеет непоколебимая оборона первой русской крепости, преградившей дорогу супостата. Что именно Новегород-Северский может стать тем камнем преткновения, о который расшибёт лоб наглый пришлец.

Совершив ещё две подобные дерзкие акции, за три последующих ночи, князь и его гвардия посеяли страх, растерянность и недовольство ходом кампании, в стане самозванца. Как Бесшумов и предполагал – вскоре Отрепьев прислал новых парламентариев, к запертым вратам непокорной и огрызающейся крепости, вставшей неожиданным барьером, на его триумфальном пути, по одурманенной, кипящей бунтами, южной России. На этот раз, посланниками были приставшие к расстриге  черниговские чиновники.
И снова Басманов также надменно и безразлично выслушал с крепостной стены их заверения в милостях, в случае добровольной сдачи города,“великого князя Дмитрия Ивановича, от колена предков своих истинного царевича великой России”, до приторности обильно сдобренных  восхвалениями  ума и смелости, великодушия и щедрости “законного государя и наследника всех государств Московских”, а также рассказами, о  его ласках и почестях, оказанных боярам и всем достойным жителям безропотно покорившихся городов. В ответ сверху, над самыми головами отрепьевских посланцев, как смачный плевок, чавкнул одинокий ружейный выстрел,  и те сразу поспешили убраться от греха.
Однако, не на долго сохранилось, возбужденное первым порывом патриотического  энтузиазма, приподнятое настроение, в осадном городе. На третьей неделе ноября, лазутчики донесли Басманову удручающие сведения, о сдаче самозванцу Путивля, Рыльска, Борисова. В конце месяца, Отрепьев подчинил себе Севскую волость, города Белгород, Вайлуки, Оскол, Воронеж, Кромы и даже Елец, находящийся всего лишь в трёх сотнях вёрст от столицы.
Всё ещё стоящий под Новегородом, Лжедмитрий хитростью, показным великодушием и посулами переманивал к себе на службу не очень-то верных Годунову чиновников, из так постыдно сдавшихся крепостей. Перехватив казну, тайно вывезенную московскими купцами, к начальникам северных городов, Отрепьев набирал новые дружины наёмников в Литве, никогда не упускавшей случай подгадить Российскому государству.

Раздражённый упорством Басманова, Лжедмитрий решился на легкомысленный и авантюрный шаг. Штурм хорошо укреплённой, защищаемой полутысячей прекрасно обученных и не раз чувствовавших тень смерти на своём лице, всецело преданных своим командирам, профессиональных стрельцов, был делом, заведомо безнадёжным. Однако, расстрига, сам будучи дерзким и храбрым воином, обладающий несомненным ораторским талантом, смог зажечь  своих сподвижников, на это безрассудное, совершаемое более от злости, чем по здравому смыслу,  действие.
Атака началась с рассветом, когда грязно-серое ноябрьское небо почти сливалось на горизонте со схваченной первыми заморозками землёй дотла выжженных Басмановым новегородских предместий. После недолгой предварительной канонады, не причинившей особого вреда стенам крепости, в наступление устремилась пехота. Пространство, отделявшее стан ляхов от городских укреплений, не встречая ответного огня осаждённых,  передовые полки наступающих преодолели, без каких-либо трудностей.
И вот, на самых подступах, к штурмуемой цитадели, на них обрушился ураганный мушкетный огонь. Взрывы начинённых порохом, дробью и металлическим ломом подкопов, отсекли авангард атакующих от основных сил. И заработали  мортиры, пищали, тюфяки* накрывая тылы противника ядрами, картечью и петардами.
Приученные более к внезапным нападениям из засады, на немногочисленную охрану проезжих купцов, нежели к штурму вражеских крепостей, отрепьевские “лесные братья”, да, и  чувствующие себя в чистом поле намного увереннее, чем на шатких штурмовых лестницах, под градом камней и потоками кипящей смолы, присоединившиеся к расстриге запорожцы, в неудержимой панике метались от низвергающих на их головы  страшную смерть крепостных стен, до рвущейся под ногами, от разрывов петард, огнедышащей полосы, отделяющей обезумевших людей от поспешно отступающего, несущего колоссальные потери, войска.
К полудню вся обозримая земля  у новгородских стен была усыпана обезображенными трупами, а окрестное пространство оглашалось мерзостным граем пернатых людоедов.
______
*Тюфяк - орудие, стреявшее картечью.

  XVI

После такого фиаско, расстриге уже не удалось бы поднять людей, на новый штурм никакими пламенными речами и царскими посулами. Понимая это, он начал планомерно и угрюмо расстреливать ставший ненавистным город из самых больших, имеющихся в его арсенале пушек, разрушая его стены, зажигая дома и калеча, как водится, во время военной экспансии, в подавляющем большинстве мирных жителей. Военные несравнимо лучше и приспособлены к выживанию  и морально подготовлены.
Героико-бодрый настрой первых дней осады сменился, в среде простых новгородцев, тоскливым, безысходным унынием. До голода пока было далеко, и до пораженческих настроений дело не доходило. Хотя, отдельные фразы, о скором конце бессмысленного упрямства московских военноначальников, порой, ворчливым шепотом и произносились кое-кем. Что поделать! Люди – как люди! Не все рождены бесстрашными героями, мужественными воинами и несгибаемыми стоиками. Не всем дано, так презирать смерть, как, то ли от молодости, то ли от природы, презирал её Пётр Басманов. Или иметь к ней философски-раздумчивое отношение Виталия Бесшумова, заочно испытавшего её клиническое состояние. Сан епископа, априори, подразумевал его непоколебимую веру в бессмертие, отделённой от тела души. Владыко, и впрямь, держался прекрасно. Он часто произносил проникновенные проповеди, в городском храме, истово молился, вместе с множеством напуганного и измученного народа, совершал богослужения.
Но в его призывах к стойкости духа православного, в тяжкие времена, словах проклятия расстриге и его клевретам, протяжно звучащих с амвона, под церковными сводами, уже не было того огня, который так воодушевил новегородцев, во время вдохновенной речи молодого Басманова, окрылённого судьбинной эпичностью мгновения. Но, видимо, епископ новегородский был крепко уверен, что ужас анафемы внушит набожным людям отвращение к человеку,  отверженному церковью, а взывания избрать славную смерть и обрести по ней царство небесное и вечное,  достаточно тронут русские души, в момент  смятения разума и замирания сердца. Может, так оно и было, в одном отдельно взятом российском граде. Но во всей остальной южной России – от Путивля, до Кром,  уже господствовал расстрига, со своими ляхами.

Бич русского человека – его патологическая, до противоестественности, доверчивость. Ну, у какого ещё народа случайное вылетевшее  красное словцо,  мгновенно оперившись в крылатое выражение, может так властно парить над умами, безнаказанно вонзая свой клюв и когти в кого попало? Ещё не сталкивавшиеся, в своей истории, с такой наглой мистификацией, какую продуманно и скрупулезно осуществлял дерзкий авантюрист, в пределах страны, подвластной древним суевериям, одновременно верующей и в Бога и в дьявола, колеблющейся от недовольства, до ненависти к нынешнему государю, обожающей древнее племя своих царей, обманутые сказкой, русичи сами тайно распостроняли слух, о божьем чуде спасения Иоанова сына от смерти, для отмщения тирану и хищнику. Брожение умов захлестнуло Россию. Мирное шествие Лжедмитрия было не следствием слабости народного духа, а лишь результатом тщательно разработанной и грамотно проведённой пропагандисткой компании, парализовавшей волю, породившей сомнения, толки и взаимное недоверие, в массе людей тёмных, не знающих ещё истинный смысл слова “политика” и, мягко говоря, недолюбливавших Бориса. А за неверием ко власти, всегда следует некоторое безразличное отстранение, от дальнейшей судьбы самого государства.
Тем временем Бесшумов, со своей ротой, продолжал совершать лихие набеги на стан супостата. Несмотря на усиление охраны, польский лагерь нёс весьма ощутимые потери, и, через некоторое время, Отрепьев сам отважился на переговоры с Басмановым.

Не доехав до крепостных стен добрых сто метров, укрываемый с четырёх сторон своими воинами, он изо всех сил прокричал новые условия сдачи. Теперь, самозванец обещал, кроме великодушного прощения и царских милостей всему заблудшему люду новегородскому, свою дружбу и первый сан в московском царстве храбрейшему русскому витязю  Петру Басманову, когда тот сдаст последний непокорный город и провозгласит его, Дмитрия, государем российским.
Басманов уже получил сведения, от гонца из Москвы, что войско Борисово, во главе которого стоял (к его наивному удивлению, вместо Годунова)  воевода Мстиславский, уже спешит к Брянску,  для сражения, с поляками и пленения злодея расстриги. Видя неизбежное, в скором времени, разрушение крепости, от непрерывной канонады, гордый витязь, наступив себе на горло, смирил крутой нрав и пошёл на хитрость. Неизвестно, насколько Отрепьев поверил его невразумительной отговорке, о будто бы скором прибытии гонца, с вестями из Москвы и обязательству сдачи города, после этого, но, видимо, был настолько издёрган отчаянными, яростными вылазками Бесшумовских сорвиголов, и убеждён в своём счастливом жребии, что перемирие, сроком на две недели, было заключено.
Пол месяца, до середины декабря, не покидая укреплённый стан под стенами Новегорода, самозванец распространял свои мирные завоевания и спокойно потирал руки, считая сдачу последней непокорной крепости делом решённым, а “проклятого окольничего” своим пленником. Сей же “проклятый”, напряжённо считая часы, ждал царское войско и коротал время, руководя угрюмым и отречённым трудом новгородцев, по мере  возможности восстанавливающих городские разрушения.

XVII

Князь Бесшумов, оставшийся на время перемирия без привычной работы, вскоре почувствовал, как пусты и тягостны долгие зимние ночи, в  осаждённом городе. Но он настолько привык к боевым действиям именно, в это время суток, что каждый вечер начинал тревожно и неприкаянно маяться, в темноте. Вместе с наступлением ранних,  грязно-серых  декабрьских сумерек, когда время, казалось, замирало в растерянности, усиливалось угнетённое состояние Виталия Петровича, мучительно осмысливавшего своё природное предназначение.
Тем не менее, вечерами князь предпочитал уединение обществу  местного начальства: ставшего вспыльчивым и грубовато-властным, Басманова, суетливого Трубецкого и подавленных, молчаливых городских чиновников, выдающих своё присутствие лишь колеблющимися, в рыжеватом свете свечей, искажёнными тенями, на бревенчатых стенах кремлёвских палат. Князь подозревал, что его уныние напрямую связано, с создавшейся трагической ситуацией в Российском государстве, с надломом этногенетического процесса, последствия которого, на этой исторической версии, были совершенно непредсказуемы. Ему уже было глубоко плевать – совпадает ли она с генеральным направлением эволюции. Его фантом становился всё более и более полноценным действующим лицом, стремительно прорастал всей своей нервной системой, психикой и биологией, в окружающую социальную ткань. Но самое поразительное и пугающее было то, что здесь дышала, страдала и металась, в страхах за судьбу обретённой Родины, его настоящая, а не суррогатно приданная фактически несуществующему квазисуществу, та самая непонятная русская душа.
Никогда ещё в своих погружениях в историческое прошлое археонавт Виталий Бесшумов не только не испытывал подобных ощущений, но и не допускал в мыслях подобного непрофессионализма. Психологической подготовке оперативных историков, в Центре Прикладной Археонавтики, придавалось особое  значение. Это не означало, что исследователи недр эволюции, становились абсолютно бесчувственными и бездушными, запоминающими всё подряд биомашинами. Но они умели в экстремальной ситуации, в самый критический момент, не поддаваясь сантиментам оптимально использовать всю силу человеческого интеллекта, бесстрастно отметая всё личное и субъективно эмоциональное, виртуозно использовать инструменты диалектической логики и метафизического анализа, для объективного понимания определяющих ход истории судьбоносных событий. Не только о хандре и депрессии – ни о каком вмешательстве в исследовательский процесс, сопереживающей, сжимающейся от боли и сочувствия, Бог знает, из какого пространственно-временного измерения, взявшейся души, и речи быть не могло.
Однако, душа Виталия Бесшумова не только свалилась, откуда ни возьмись, на его седеющую голову – точнее сказать, используя, как трамплин, сердечную мышцу, запрыгнула в сознание – но и чувствуя себя, в сером веществе русского боярина, словно в родном доме, стала по хозяйски властвовать всеми мыслями, инстинктами и чувствами. Сначала, он посчитал своё состояние следствием бессонницы, возникшей от смены режима. Но вскоре, появились  симптоматичные признаки прогрессирующего депрессивного синдрома: онемение конечностей, сухость кожи,  потливость и. уж совсем для него небывалое – ком в горле, от спазматически бьющей, в кору головного мозга, глубинной истерики.

Очередную ночь Виталий беспокойно ворочался в темноте, на мокрой, от своего холодного пота, постели. Почти неделю,  его преследовали какие-то смутные обрывочные воспоминания из, уже казавшейся выдуманной или приснившейся, совершенно иной жизни. Нет, он, конечно, помнил – кто такой есть князь Бесшумов, на самом деле. Однако, теперь, в осаждённой ляхами крепости, на охваченном безумием самоуничтожения юге России, это казалось таким ускользающе далёким и совершенно не важным.
Воспоминания походили на подобие пароксизмальных приступов тревоги. Назойливые, неотвязные, они становились всё  реальней и отчётливей. В их циклической последовательности начинали прослеживаться хронология, причинно-следственные связи событий и логика фатальной неизбежности. И всё это было настолько тесно и неразрывно переплетено с окружающим князя Виталия русским средневековьем, что ассоциации, рождающиеся в его возбуждённом воображении, казались чуть ли не мистическими прозрениями.
Было полное ощущение, что унижения, испытываемые им сейчас, в отдалённые века, вместе со своей Родиной, он уже некогда переживал, барахтаясь на поверхности событий, в другой, гораздо более поздней, но не менее чудовищно-мерзостной и подленькой эпохе. И тогда = в будущем, во время распада великой державы, и ныне, в далёком прошлом, в трагический момент смуты, деморализация, потеря чувства национального достоинства, смятение духа, в народных массах, и растерянность, безволие, продажность власть предержащих перешли все пределы, допустимые,. для сохранения суверенности государства. Повсеместное недовольство, угрюмая озлобленность, измена – как способ выживания, с одной стороны, высокопарная лживость, нравственное  разложение, патологическая алчность, с другой – неотвратимо вели страну, к грядущей апокалипсической катастрофе.
Огромным усилием, преодолевая оцепенение холодеющих членов, как Богу, молясь врождённому инстинкту самосохранения, Виталий попытался унять разрушительный резонанс синхронно марширующих в его сознании призраков, из разнесённых во времени, на первый взгляд таких разных, но по сути своей, близких, почти  идентичных эпох.
Он рывком сбросил  укрывавшую его тело лисью шубу, спустил босые ноги, на холодный каменный пол, и наощупь отыскал огарок свечи. Долго, словно зачарованный пироман, смотрел на жёлтый островерхий лепесток пламени, судорожно подрагивавший, от его частого, прерывистого дыхания. Потом, встал, подошёл к узкому, слюдяному окошку и, по своей извечной привычке, жадно впился пересохшим, напряжённым взглядом, во влажную черноту ночного неба.
Наконец. Бесшумову удалось направить движение потока воспоминаний, из своей взбаламученной памяти, мимо растерянного рассудка, прямо в заоконную бездонную темноту, отрегулировать сердцебиение, призвать эмоции порядку и привести  разум в рабочее состояние. Теперь, он старательно пытался вспомнить всё, что заложили в его мозги  теоретики исторического этногенеза, из Академии Прикладной Археонавтики, приложительно  к.  русской истории.
К тому моменту, когда курсант Виталий Бесшумов заканчивал своё обучение, в результате эмпирических исследований пионеров археонавтики, уже были окончательно развеяны исторические мифы, интерпретирующие этнографические процессы Евразии, в интересах западных политиков и церковников. Вновь привлекли к себе пристальное внимание разом прозревших член-корреспондентов долго замалчиваемые: открытие энергии ноосферы Вернадского и теория пассионарных взрывов Гумилёва. Нашли свои фактические подтверждения многие работы Пригожина, по физике эволюционных процессов.
“В тёплое времечко угодил ты, однако, бродяга, – Виталий снова тоскливо посмотрел на остриё пламени догорающей свечи. – Точно сказал Лев Николаевич* -- перегрелись слегка наши родные пассионарии, к семнадцатому столетию. А эти ублюдки латины – тут как тут – поймали момент.  Давай-ка подсуетимся, со своим царём, пока у них там фаза надлома, смута, смена династий. Когда полубезумный потомок Рюрика и Мамая, мстя, на генетическом уровне, победителям Куликовской  битвы, уже истребил почти весь цвет российского боярства, и  бушует внутренняя распря – самое милое дело придушить эту ненавистную Русь, а вдруг чего и выйдет. Мало они, да и прочая литовско-германская католическая сволочь, во все века России гадили: крестовый поход, объявленный папой Кешей IV, когда немцы резали  в Прибалтике всех русских, вплоть до грудных младенцев; зверства в Чёрной Руси, Белой Руси и Волыни захваченных литовцами. В Червлёной Руси – Галиции – поляками. А когда подонки Витовта и Ягайлы догоняли телеги с ранеными на Куликовском поле русичами и добивали беспомощных... А сейчас, мол, с миром к нам пришли, мать вашу, благодетели! Схизматикам несчастным легонько мозги вправить, государя законного, веру католическую принявшего, на престол взгромоздить, да и окультурить чуток, на свой иезуитский манер, дремучих россов.
Ситуёвина, та ещё! У Годунова купол поехал – напуган, ослаб духом, делает одну непростительную глупость за другой, да и жить ему осталось не больше полугода. И нет ныне союзной Золотой Орды Батыя или Тайдулы, за спиной. И не придёт на помощь, как некогда Александру Невскому, лучшая в мире татарская конница. А сами-то расхлебаем ли – по уши в дерьмо залезли! А я-то, чёрт подери, чего здесь делаю? Толку от меня – чуть! Басманов, теперь, -- сам себе голова, юнец зелёный! И след мой, как убежали наставники, исчезнет в смутном времени, як камень, в чёрном омуте! И слава Богу! А то ведь, уже привык  мочить всех подряд – направо и налево! Да, хрен с ними, со всеми! И поди оно всё...”!
Виталий смачно выматерился и злобно сплюнул комок вязкой слюны, из пересохшего рта. Словно отшатнувшись, испуганно дёрнулось и погасло пламя застенчивой, может быть, церковной, свечи. Бесшумов снова забрался на лежанку и накрылся шубой, с головой. Засыпая он всё ещё бормотал под нос ветвистые ругательства различных эпох и проклинал все смутные перестройки и времена пассионарных реформаторов.
___________
* Лев Николаевич Гумилёв

XVIII

В крепости было достаточно много красивых женщин. Бесшумов подумывал о том, что неплохо бы как-то скрасить своё ночное одиночество испробованным мужским способом, но встречая их  опустошённые, ко всему безразличные взгляды и злые, измождённые внутренней  скорбью лица, сразу старался поскорее пройти мимо. Вся обстановка, в осаждённом городе, да, и собственное настроение князя сводили, в конечном счёте, всякое чувственное желание, к потребности удовлетворения плотоядных инстинктов. Виталий ещё не дошёл “до ручки”, и мысль о “резиновой кукле” казалась ему чем-то постыдным.
Однако, с середины декабря, после того, как лазутчики Басманова принесли известия, о выступлении пятидесятитысячного царского войска из Брянска, в направлении Трубичевской крепости, когда сонное уныние утомлённых неизвестностью защитников Новегорода исказилось горячечным  возбуждением людей, со дня на день, ожидающих конца своих мучений, стало иным и внутреннее состояние Виталия Бесшумова. Нет, разумеется, он не был так наивен, чтобы не понимать, с каким разбродом чувств и мыслей, в рядах своих воинов идёт к ним на выручку это войско ополченцев, собранное угрозами и принуждением.
Но  именно с этого момента, необъяснимо изменился  характер его воспоминаний, в бессонные ночные часы. Теперь, неизменной доминантой, объединяющей все фантосмогорические сны на яву,  была женщина. Вернее, её туманное подобие. И каждый раз, в ином, непредсказуемом образе, никак не соотносящимся, с реальной судьбой истинного Виталия. Но неизменно, на правильный овал матово-бледного лица призрака была опущена тёмная, скрывающая выражение глаз, вуаль. Удивлённо наблюдая за ней первый раз, уже привыкший к манере рефлексивных чудачеств своей скучающей памяти, и ожидавший следующую историко-архивную пакость, на тему торжества какого-нибудь изма или очередной  народной бучи, застигнутый врасплох Бесшумов даже подумал, что такие фантосмогории – результат брожения  гормонов, и почему-то неласково помянул Фрейда. Но не ощутив ни малейшего эротического возбуждения, на следующую ночь,  уже, вспоминал Гоголя, тщетно пытаясь опознать таинственную панночку, так упорно кого-то ему напоминающую. Он, уж, начал репетировать намечающуюся беседу со стариком Вием, но никаких пресловутых летающих гробов, ни  даже тонкого серного запаха не дождался. Виталий уже давно привык разговаривать с воображаемым оппонентом, однако чаще всего им являлся он сам. Благо, они с воображаемым двойником понимали друг друга, с полуслова.
“Нет, неспроста появилась здесь тень этой дамы! Кто она такая? Почему тебе взбрело в голову, что она каким-то образом связана с твоей странной, мягко говоря, жизнью? Может, это просто бред простуженного  ветрами социальных перемен  воображения? Может, ты с ума оступился? Влезай обратно, дружок! Не время и не место! Вот, не подозревал за тобой склонности к психопатии! Ну, да – в пьянстве замечен не был, но по утрам ... Ерунда, главное не из копытца! Да, Алёнушка? – нервозно роясь, в чуланах  своей, захламлённой всяческой  антикварной чепухой памяти, маялся дурью Бесшумов. – Алёнушка, Алёнушка...А причём тут – Алёнушка? Ведь журналистку, якобы, ставшую мне женой, из тех весёлых, порождённых рассекающим толщу этих чёртовых времён спящим разумом галлюцинаций, звали иначе. Кажется – Валерия? Точно – именно так её и звали! Ну, а дальше-то что?” – Виталий растерялся. Вспомнить, как звали твою, не существовавшую никогда, в реальном мире, приснившуюся жену,  это, конечно, не всякому дано. Но признаться себе, что это она, в виде призрака, каждую ночь тревожит  воспалённое воображение, твоего, изнурённого сидением в осаждённом городе, фантома – уже, если серьёзно, мужество здравого рассудка. Однако, ещё и копаться в сентиментальных подробностях, вспоминая о ветках сирени, в проёме распахнутого окна, мандаринах, рассыпанных по ковру, в новогоднее утро, скомканных простынях и прочей интимной чепухе своего сюрреалистического романа, у Бесшумова не было ни малейшего желания.
Мысль о полузабытой женщине да, вполне вероятно, ещё и некогда любимой жене, с чисто бабьей настырностью, неизвестно из какого виртуального времени и пространства, рвущейся, в заповедный мир его иллюзий, окончательно выбила Виталия из колеи, к наступлению позднего, лишь угадываемого рассвета. Совершенно разбитый последними ночными бдениями, он через силу поднялся и нетвёрдым шагом подошёл  к стене, на которой висело  тусклое металлическое зеркало.
Не зря саднило у него на душе, в это мрачное декабрьское утро. Бесшумов долго ошарашено стоял, уставившись на мутную тарелку, и тщетно пытался проморгаться, беспомощно хлопая веками. Не вязкий изжелта-серый сумрак и не качество зеркала превратили отражение его лица, в исчезающе-бледное, размытое пятно неопределённой формы.
Археонавт Бесшумов прекрасно знал – какие последствия предвещает появление такого пятна, на месте своего зеркального отражения.
- Чёрт меня подери, Господи! Этого ещё только не хватало! – потерянно, сорвав желание громко завыть, в хриплое, сдавленное мычание, произнёс он вслух. Фантом князя Виталия Петровича Бесшумова терял свою энергетическую стабильность. Импульса квантов его внутреннего излучения  было уже недостаточно, для необходимого давления, на косную материю неорганики. Биологические формы жизни, обладающие куда большей чувствительностью, еще смогут некоторое время воспринимать его, в привычном облике визуально, без существенных искажений. Но постепенно, окружающие люди, глядя на нечёткий, полупрозрачный силуэт князя, начнут прищуриваться, трясти в недоумении головой и торопливо креститься. Но самое не приятноее было  то, что Бесшумов терял власть над своим фантомом, и значит, не мог теперь, ни контролировать  будущий скачёк во времени, ни самостоятельно выбрать историческую эпоху следующей материализации. И это в лучшем случае –  если его, непрерывно теряющий массу фантом спонтанно вытолкнет, из более плотной реальной среды, словно надутый пузырь из воды. В худшем же – он просто исчезнет, как исчезает рентгеновский луч, фотоны которого распались, на разлетевшиеся в разные стороны электроны и позитроны.
“Что называется – припыли! Сколько же мне осталось быть русским князем, а? – Бесшумов лихорадочно вычислял в уме приблизительное время полураспада своей фантомной личности. - Так! Ещё около недели, местное население сможет созерцать  храброго красавца боярина, без поминания нечистой. И то!”
Виталий немного пришёл в себя. Он быстро оделся и вышел из терема, на заснеженный двор Новгородского Кремля. Было совершенно необходимо прочистить мозги, на утреннем морозе. Бесшумов нагнулся, и зачерпнул рукой  пушистого, только что выпавшего снега. Задумчиво посмотрел на ладонь и поднёс её к самым губам. Печально чертыхнулся. Как он и предполагал – даже от его дыхания, снег таял слишком медленно. Температура тела неуклонно снижалась. Князь с силой сжал кулак, размахнулся и запустил маленький комок, в дверь  терема. Хмуро оглядел сооружения, окружающие центральную площадь. Оттолкнувшись от фасада княжеского дворца, занимаемого сейчас Басмановым, его взгляд, спотыкаясь о каждую башню, проследовал вдоль кремлёвской стены и застыл, на кресте церковной колокольни.
Долго смотрел Бесшумов на отчаянно вонзившийся, в мышино-серую, вязкую пелену равнодушного неба, православный крест. На пустой площади последнего, не сданного иноверцам, окружённого поляками города-призрака, в  одиночестве плакал и неотрывно смотрел на церковные купола призрак русского князя, необратимо исчезающий, в беспамятстве обманутых потомков, беспощадно выталкиваемый конвульсивными судорогами исторической эпилепсии.
Бесшумов вздрогнул. Зло передёрнул плечами, стряхивая снег, который снова, с удвоенной силой повалил, из пробитого крестом колокольни небесного брюха. Набрал полную грудь холодного воздуха, резко выдохнул и медленно двинулся, по белоснежной целине, через площадь, в направлении церкви.

XIX

Взрыв бессильной ярости утих. Видимо, остриё колокольни пронзило не только небесную твердь, но и вскрыло давно воспалённый, пылающий огнём, нарыв, в душе Виталия Бесшумова. Гнев, горечь и стыд едкими густыми слезами вытекли, из под его век, на покидаемую землю, и осталась лишь ноющая боль униженной человеческой гордости.
Загребая ногами мягкий снег, Виталий шёл и пытался восстановить способность рассудка и психики, к бесстрастному анализу своего, весьма хренового, если не безнадёжного, положения.
“Какого, всё-таки, дьявола, потревожила мои мысли эта “бывшая жена”? И почему на ум  сразу пришёл чёртов Вий? Ну да, были рядышком они где-то там, в моих сюрреалистических глюках, во время одной из начальных стадий погружения. Ну, и что? Скользил себе и скользил, по  поверхности давным-давно прошедших и забальзамированных событий. Ну, пересёк пару побочных эволюционных ответвлений –  эффект Норманского предполагает. Да, – а Бог располагает! И, видимо, дьявол тоже. А на счёт эффекта – тоже, не всё так просто! Никто  его побочных явлений, до конца, не знает. Экспериментировал-то жук Норманский, на мизерных глубинах – можно сказать, не отходя от кассы Центра. Вот, и имеем то, что имеем. Вернее, нас имеет тот, кто  умнее! Интересно, что такое я там растревожил, рассекая по темпоральным полям, раз вцепились мёртвой хваткой в меня эти вурдалаки? Можно было бы, конечно,  предположить, что это Центр мне сигналил убираться из данной эпохи – дров-то поналомал – жмурики вокруг штабелями сохнут. Но, насколько я знаю, не научились пока наши спецы отыскивать своевольных археонавтов, в мутных пучинах непредсказуемого прошлого. Однако, совсем не факт, что этого не умеют где-нибудь ещё, на некой, так самоуверенно считаемой нами тупиковой и иллюзорной, эволюционной дорожке.”
Бесшумов остановился. Снова нагнулся, зачерпнул пригоршню снега и нескольким яростными движениями растёр лицо.
“Панночка – ещё как-то объяснимо – какая-никакая жена. Наверняка – ведьма. Они там, ближе к поверхности, все ведьмы. По крайней мере, старательно и убедительно им подражают. Что ж, допустим: стало ведьме без мужа невмоготу, а вокруг одни упыри, да олигархи с депутатами? И в погоню! Верну, блин, своего мужика любой ценой!...Ну, полная бредятина! – Виталий поморщился и побрёл дальше, перебирая свои рассуждения, словно монах чётки. – Лера Сокольска! Панночка! Вий! Гоголь! Тарас Бульба, Запорожская Сечь и, опять же, грёбанные поляки! Чёрт возьми, какой ассоциативный ряд, однако! Нет, не случайно оказался ты, дружок, в сию печальную годину, в городе, окружённом ляхами. Вели тебя пижона самонадеянного и слегка поджали траекторию, дабы вынырнул ты, в то время и  в том месте, где им надобно. Здесь-то они тебя тёпленького, под шумок. и схавают! Ну, тёпленького – это вряд ли! Простите-извините – остываем! Можете вообще опоздать, любезные собиратели призраков! Исчадья этногенетических помоек! Жертвы эволюционных абортов”!
Бормоча под нос изощрённые эпитеты, по адресу своих назойливых преследователей, Виталий, наконец, уткнулся взглядом, в церковные ступени. Он немного постоял, беспокойно ёрзая смущённой мыслью, в поисках должного религиозного трепета. Тяжело и разочарованно вздохнул и взошел на паперть. 
В углу, у самых дверей, он неожиданно заметил скрюченную тёмную фигуру. Больше чем бомжи и нищие  кликуши, Бесшумова раздражали только капризные нимфетки, истеричные бабы и сварливые старухи. Ну, ещё, наверное, речи пламенных борцов за демократию. И сейчас для него, в момент готовности, к поиску сокровенного и, возможно, бессмертного в своей, смущённой пережитым, за последние недели, душе убеждённого рационалиста, встреча с местным юродивым была равносильна плевку, в эту самую настороженно раскрывающуюся душу.
Тем не менее, неосознанное внутреннее чувство, возможно индуктивно наведённое мистической торжественностью сводов божьего храма, побудило его подойти, к съёжившемуся в углу паперти человеку. Он внимательно вглядывался, в его обветренное, испещрённое чёрными кривыми морщинами, от самых глаз, заросшее спутанной серой бородой, лицо. Юродивый поднял на Бесшумова почти невидящие,  белеющие матовой плёночкой catarakta capsularis*, глаза.
_________
*catarakta capsularis - сумочная катаракта.(лат.)

И опять, как во время своих ночных фантосмогорий, почудилось Виталию нечто неуловимо знакомое, в полуслепом взгляде убогого. Он пристально всматривался, в его искажённые сумасшествием черты и всё больше убеждался, что когда-то давно близко знал этого человека. Внезапно, из памяти выплыла аудитория академии ВЦПА, монотонный голос лектора и сосед слева, увлечённо рисующий один за другим женские профили,  в своём лэпторе.
Соседом был его друг – Женька Фомин, талантливый художник и плохой поэт, страшный бабник и целеустремлённый пьяница, самый безалаберный и безрассудный из их группы, по непонятным никому из курсантов причинам, не отчисленный, с элитного факультета оперативной истории, за все свои гренадёрские похождения. Однако, после окончания практической спецподготовки, именно он, первым из выпуска, отправился исследовать исчезнувшие, в пучинах эволюции миры. И был первым, кто не вернулся, из глубин истории, в контрольное время.
Бесшумов вспомнил его сжатое пружиной мускулистое тело, подёргивание уголков стиснутых побелевших губ,  и  дрожь азарта густых ресниц, во время быстрых снов. на тренажёрах гипнотического погружения. Авантюризм, бесстрашие, нестандартные решения и непредсказуемые действия, во время полевых учений. Виталию тогда ещё подумалось, что Фомин, как будто знает, о своей будущей судьбе нечто, торопящее его, и поэтому спешит нагуляться, набрать как можно больше острых ощущений, пережить все возможные экстремальные ситуации и накуролесить на всю оставшуюся  жизнь.
Возможно, это подспудное знание, замеченное кем-то из “жрецов” Центра, и помогло ему удержаться в академии, а в последствии  попасть, в элиту археонавтов-практиков.  И скорее всего, стало причиной невозвращения в реальную,  повседневную, жизнь из лабиринта иллюзорных миров.
Поражённый безумной догадкой Бесшумов остолбенело смотрел на изменившееся до неузнаваемости лицо своего старого друга. Если бы не прежний, даже сквозь мутную плёнку катаракты, обжигающий болезненным блеском всепонимающего и безропотного трагизма взгляд, он никогда бы не признал, в юродивом безумце, своего однокашника и коллегу.
Под густой бородой не было заметно движения губ, тем сильнее потряс Виталия внезапно зашелестевший, в полумраке паперти, сиплый голос:
- Здорово, Виталёнок! Не ожидал? – скрюченный даже не пошевелился. У Бесшумова создалось ощущение, что хриплый сдавленный шепот родился у него в мозгу самопроизвольно. – Чего застыл? Да, не испугался ли ты, князь! Или думаешь, померещилось! Ну, если строго говорить... Привет, от приведения – приведению!
- Здравствуй, Женя... – едва выдохнул Бесшумов. Неуклюже переступил с ноги на ногу и неубедительно выстрадал ненужную пошлость. – Очень рад... – опомнившись добавил. – Как ты здесь оказался!? Зачем? Тебя ж, во вторую половину ХХ, погружали!
- Угу, погружали туда. Да только, забурел я там, в двадцатом! Женился, бизнес завёл. Чуть полным идиотом не сделался. Уже стал забывать, кто я такой, на самом деле. А тут ты мимо скользишь, совсем рядом. Цепанул я твою трансцендентуху чуток – поприветствовать хотел, идиот ненормальный! Ну, и вырвало меня, с места насиженного. В психушке побывал!  Как расцепились – не помню, что потом – не помню, только очнулся в конце XVI века, в осеннем лесу, невдалеке от какой-то мельницы. В невообразимом рванье и избитый, в кровь. Мельник и выходил. Пришлось сделать вид, мол память потерял, от бандитских побоев. С тех пор и заделался бродягой и пророком, по случаю.
- И давно ты здесь юродствуешь?
- Почти двадцать лет. С перерывами. Ещё со времён “Блаженного”.
- Мать твою!... И ничего лучше не придумал?! Ты ж – археонавт, и не из последних. А вынырнуть, или хотя бы вернуться обратно, в ХХ, не пытался?
- Ещё бы! Естественно, пытался! И не раз! И вынырнуть, и обратно! Да, всё сюда, назад отшвыривает! Потому и бродяжничаю – никто не замечает моих внезапных исчезновений. Никому нет дела – где  я, что я? Где в  очередной раз шмякнулся – там и живу! Да, и безопасней: в этой Руси юродивых не обижают – гнева божьего боятся.
- И что – так и сдался? Материал-то какой, у тебя!
- Стар я уже. Энергетика не та. И не выдержать моему фантому нового прыжка – рассыплется на элементарные, ты ж понимаешь. А материалы? – будут ещё материалы. И потом, неизвестно – в какую-такую историю мы с тобой попали. Может быть, эта ветка тупиковая. Кому она нужна, спрашивается? Хотя, как сказать... – Фомин-бродяга, в первый раз, нервно пошевелился.
- Жаль нет у нас связи с Центром! – вставил Бесшумов.
- Ты так считаешь?... Обратной связи нет... У меня  устойчивое ощущение – всё же столько раз пробовал выбраться – кто-то, а может что-то, блокирует нас сверху...Не пускает, падла. А тебе не приходит в голову, что мы могли угодить с боковой ветки, где и существует наш любимый иллюзорный ВЦПА, на истинную магистраль эволюции или её параллельную самостоятельную  вариацию. И силы притяжения её так велики, что...Или кто-то просто очень боится новой информации... – Фомин внезапно замолк на полуслове и затрясся.
Бесшумов удивлённо посмотрел на него. Белёсые глаза смотрели на Виталия, с неподдельным страхом. После долгой паузы, старческий шепот стал ещё более сиплым и прерывистым.
- Кто ты!? Нет, ты не Виталий Бесшумов! Ты из тех проклятых демонов, что вылезают из моих ночных кошмаров! Ты мертвяк, ты холоднее снега! Прочь! – только теперь, Виталий заметил – снежинки облепившие его лицо не только не растаяли, а смёрзлись воедино, превратившись в сероватую безжизненную маску.
- Прочь! Прочь от меня дьяволово отродье! – сорвался на визг впавший в неистовство, снова ставший безумным кликушей, или претворяющийся им, бродяга. – Запуржи пурга, раскрутись праща, засвисти праща, выбрось камень вдаль, выплюнь зуб больной, на кровавый лёд... 
Безумец забился в припадке, бормоча что-то уж совсем дикое и неразборчивое.
Бесшумов несколько мгновений пребывал в шоке, потом, не помня себя, опрометью бросился вон с паперти. Чудом удержался на ногах, скользя на обледеневших ступенях, и изо всех сил побежал, к своему терему, увязая по щиколотку в снегу. Но почти сразу, резко повернул, в сторону водяной башни. Ему не хотелось сейчас, в таком смятённом состоянии, случайно наткнуться на кого-либо.
Он тяжело, неровно дышал, прижавшись спиной, к бугристой округлой стене, и пытался привести мысли и чувства, в относительный порядок.
“Сомнений нет – он действительно сумасшедший. Однако, вплоть до припадка, спровоцированного моей снежной маской, говорил вполне разумно и логично. Что, если я сейчас, и впрямь, на истинном столбовом пути истории или на одном из них. Никто пока не привёл неопровержимых доказательств единственности такого пути. Тот хаос авторитетных мнений, взаимопротиворечивые априорных теорий и неприкасаемых антиномических догм наших крутолобых основоположников, порождён постулированием однозначности события, в пространственно-временном континууме становления бытия. Но как и любой постулат, и этот может оказаться только удобной точкой опоры,  для утверждения себя исключительным реальным сущим... И тогда наплевать на все мучительные сомнения и проклятые вопросы дотошного разума. Иначе – смотри у Достоевского... Может, нет никакого Центра – это всего лишь бредовая фантазия русского боярина, сошедшего с ума, в осаждённой крепости! – Бесшумов поднял руку ко лбу, собираясь стереть воображаемый пот. Ладонь коснулась шершавой ледяной корки и бессильно рухнула вниз.

Бессмысленным, остекленевшим взглядом смотрел, в синюшное мёртвое небо, недавний самоуверенный всезнайка и асс археонавтики, надменный этнограф-натуралист и гордый русский князь, а теперь – потерявший уверенность, в  реальном существовании  своего прообраза, в подлинности своих чувств, непонимающий ничего, покрытый снежным саваном возможный вариант оболочки человека. 
- Нет, не фантазия это! – вдруг, во весь голос закричал Бесшумов. Испуганно огляделся. Пустынная площадь и облепленные белым покровом крепостные сооружения остались глухи и немы. Почему-то именно эта безжизненная тишина успокоила Виталия. Тот самый ушат холодной воды.  – “Но что, тогда, происходит! Откуда эти непроходимые блоки, мои панночки и фоминские демоны?... А  я-то –  кто, если задуматься? Или, может быть, вообще, – что? Фантом, призрак, человек? И кто сейчас дрыхнет, в транскапсуле непонятно какого Центра? И надо разобраться:  это  я сам инстинктивно остываю, подсознательно решив драпануть в другую эпоху; или это фантомчик мой уже похищают отсюда некие более реальные сущие.”
Опустошенный морально и изнурённый физически, он медленно сполз, по стене водяной башни, на мёрзлую землю.

ХХ

Нельзя сказать, что суета двух последующих дней полностью привела князя, в прежнее душевное равновесие. Но подготовка к участию, в первой битве царских войск, с ляхами не давала ему возможности всепоглощённо предаваться самоанализу и рефлексии. И он старательно и профессионально, вместе с Басмановым, разрабатывал план  неожиданного нападения, на стан самозванца, с тыла. Но как заноза, нарывающая под ногтем, мучила его неотступная тоскливая мысль, что, так или иначе, в предстоящем сражении, всё для него будет, в последний раз, на этой земле.
После перестрелки 18 декабря и первой, не слишком горячей стычки 20 декабря, между передовыми отрядами Мстиславского и Отрепьева, похожих на ленивую перебранку хозяина трактира с наглым посетителем, войска выстроились на равнине и в недоумении уставились друг на друга. Оба смелых, но бездарных полководца  не до конца верили, в возможность серьёзной кровопролитной схватки. Их настроение неизбежно предавалось и воинам.
На что рассчитывал Лжедмитрий, покинувший укреплённый стан под Новегородом и построивший почти все свои отряды, на открытом пространстве? Неужели на то, что в конец одурманенное его пропагандой русское войско, поголовно, так и жаждет сложить оружие, к ногам  первого попавшегося ненавистника Годунова? “Надежды юношей питают”!
О чём думал Мстиславский, подставивший, на правом крыле пехоту князей Дмитрия Шуйского и Михайлы Кашина, под польскую конницу? Вообще, построение русских войск было подобно ряду стоящих на ребре костяшек домино, когда за падением одной, следует неминуемое падение остальных.
Не наблюдая никаких признаков желания сдаться, и напрасно прождав послов от Мстиславского, раздражённый авантюрист,  воздевая руки к небу, нашёл-таки лживые, но действенные слова, чтобы вдохновить свою рать. Внезапно, польская конница сорвалась  с места и яростно обрушилась правый фланг оторопевших русичей. Как и следовало ожидать, ряды пехоты были мгновенно смяты. Поляки рубили убегающих в панике русских ополченцев, топтали копытами упавших. Спасающаяся беспорядочным бегством толпа врезалась, в самую середину царского войска, опрокинула его и увлекла за собой. Только “кадровые военные” – стрельцы, сохранили должную выдержку и вытащили из гущи свалки окровавленного князя Мстиславского, рубившего уже без разбора, и своих и чужих.
И здесь, непривыкший руководить баталией Отрепьев, увлечённый картиной происходящих на его глазах победных событий, промедлил и не закрепил успех конницы, ударом остальных сил.
Семьсот немецких всадников капитана Вальтера Розена, чуждые влиянию русских династических заморочек, выполняя свой служебный долг, со свойственной их племени педантичностью, атаковали ляхов, с левого фланга и тем самым спасли остатки русского воинства, от позорного поражения. Что они имели ввиду, когда, устремившись на своих единоверцев, орали во всю глотку: “ Hilf Gott!” – неизвестно, но победное наступление поляков было приостановлено.
В этот переломный момент, из Новегородской крепости, словно отпущенная пружина, вылетели стрельцы Петра Басманова и с хода ударили, в тыл самозванца. Осатаневшие ,за время месячной унизительной осады. бойцы не знали жалости. Отрепьевский арьергард нёс сокрушительные потери. Его стан пылал.
- Мatka Boshca! – плаксиво причитал Мнишек, дёргая за рукав зачарованно смотрящего, на зарево над своим станом, будущего зятя. Наконец, расстрига опомнился, крикнул трубить отбой и, увлекая за собой  поляков, помчался спасать, то что ещё уцелело, от его лагеря.
Почему-то отступили и русские, нехотя подобрав несколько раненых пленников. Басманов видя это, не желая зря проливать кровь своих людей и усомнившись, что осада  с Новегорода будет снята, решил не ввязываться в схватку и дал стрельцам команду возвращаться,  под защиту крепостных стен.

XXI

Князь Бесшумов, со своей ротой, одним из первых ворвался, в лагерь Лжедмитрия. Действовал, как обычно – быстро, точно  и безошибочно. Однако, прежнего яростного ожесточения, испиваемого им, во время ночных вылазок, не он не ощущал. Это было, скорее, растревоженное чувство отчаяния, смешанное,  с  горьким пониманием собственного бессилия. Так, проснувшийся среди ночи хозяин, не в силах остановиться, угрюмо топчет усыпанной мечущимися тараканами пол, понимая всю бессмысленность этого жестокого и гадкого занятия. 
Стрельцы отвели души, рубя головы, пронзая грудные клетки и вспарывая животы  всем без разбора, во вражеском стане. Полякам, запорожцам, русским изменникам. Они полностью сожгли все укрепления, вместе с пытавшимися там укрыться людьми. Разгром был учинён чудовищный, и общая победа неминуемо осталась бы за россиянами, а поход Лжедмитрия на Москву закончился ещё на берегах Десны, если бы, в тот день, лишившееся своего предводителя, деморализованное  унижением первых часов битвы, царское войско не поддалось бы искушению, поскорее покинуть поле брани.

Когда поступил приказ Басманова отходить к Новегороду, Бесшумов не удивился. Он ожидал чего-то подобного. Не то было состояние народного духа, в потерявшей нравственные ориентиры, опрокинувшей вековые устои, находящейся в состоянии всеобщего психоза стране, чтобы люди, не тяготясь сомнениями, в решающий момент, не щадя своей жизни, защищали нелюбимого Государя и опостылевшую власть.
Зато, некоторое недоумённое облегчение появилось у Виталия, по другому поводу. У него замерцала надежда, что его мрачные предчувствия – лишь следствие усталости, бессонных ночей и недавней встречи на паперти, и, наверно, будет ещё некоторое время, чтобы найти способ выбраться, из расставленной ловушки. И только он в это почти поверил, как неизвестно откуда, навстречу ему, заслонив собой заходящее красное солнце, вылетел огромный чёрный всадник, с наценным князю в грудь, древним и невиданно длинным копьём. Столкновение было неизбежно.
“Вот и всё... Как редкое насекомое, на иголку...” -- сверкнуло в голове Бесшумова, но тут же сработали профессиональные рефлексы глубинного археонавта, годами тренированные, до степени безусловности, и его сознание, совершив невообразимый кульбит, пробило темпоральное поле и вылетело в беззвёздное, безмолвное, безжизненное надпространство предсуществования человеческого духа.

Март - май 2003.




        ИСКУШЕНИЕ ХАОСОМ

                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

                ЛОВУШКА ДЛЯ ФАНТОМА

I

Молоденькая, белоснежная медсестра помогла ему осторожно перелезть с кровати в кресло-каталку и вывезла из реанимационной палаты. За неделю он так привык к салатовым прыщеватым стенам и сероватой побелке потолка, что казалось покидает родной дом.
Пока кресло везли по больничному коридору, до грузового лифта, он непрерывно вертел головой во все стороны, удивляясь количеству окружающей жизни. После семидневного, почти непрерывного одиночества, несколько минут поездки, из одной палаты в другую, казались ему таким важным событием, что от нервного возбуждения странно напрягся и мелко завибрировал подбородок. Он испугался, что это заметит молоденькая медсестра Таня, но та здоровалась со всеми подряд и на бывшего пациента своей реанимации не обращала никакого внимания.
И вдруг это стало ему до слёз обидно. Больной понял, что не нужен уже никому, а ласковые сестрички, дежурившие через два дня на третий, теперь же забудут о нём и станут также ласково ухаживать за следующим, вернувшимся с того света. Он же, беспомощный, остался один на один, со всем этим громадным, шумным и равнодушным миром.

Палата, куда поместили больного из реанимации, была просторным квадратным помещением, на шесть коек. Ему досталось место у окна, вместо только что выписавшегося парня, который как раз прощался с обитателями палаты, и, одетый в городскую модную одежду, казался загадочным инопланетным существом среди пижам, тренировочных костюмов пациентов и белых халатов медперсонала.
Потом, он опять долго лежал в одиночестве – старожилы разбрелись кто куда: на процедуры, курить и в холл – смотреть телевизор. И снова туманная пустота сковала его мысли. Он слишком многого не помнил. Последние смутные воспоминания относились к шестнадцатилетнему возрасту, а тот, кого ему показали в зеркале был, при всех натяжках и допущениях, никак не моложе тридцати пяти. Бесследно исчезли два десятка лет жизни. Врачи говорили о посттравматической ретроградной амнезии. Утешали – мол большая часть памяти со временем восстановится, но он краем глаза подглядел, как покачал головой, беседуя вполголоса с коллегами, осматривавший его профессор.
Из того немногого, в чём больной был полностью уверен, главным было – он – Виталий Петрович Бесшумов, 1960 года рождения, москвич, по национальности русский. Что толку –  это-то как раз ему могли и рассказать –+ в кармане куртки нашли паспорт. Медсестрички говорили, что его подобрал милицейский патруль, с разбитой головой, в проходном дворе, недалеко от метро “Сухаревская”. Но он не знал такой станции. Он, вообще, многого не знал о мире, в котором очнулся спустя двадцать лет. Сестрички же объясняли всё сбивчиво, пересыпая речь странными, вероятно модными ныне, словечками. Половину он не воспринимал. К тому же, кроме разбитой головы да проходного двора они ни о чём не имели понятия. Или не хотели говорить. В реанимацию посетителей не пускали, и Виталий подозревал, что главные неприятности впереди.
“Но почему обязательно неприятности? Может быть, как раз наоборот? – вяло спорил он с самим собой, хотя чувствовал, что именно неприятности. – Неужели я один на этом свете – ведь, мог хоть кто-то, по-крайности, знак подать!”

II

- Ну давай знакомится, новенький! – из оцепенения Бесшумова вывел доброжелательней бас. Бас принадлежал сухощавому высокому мужчине, лет под пятьдесят. – Николай!
- Виталий!
- Как попал сюда? – задал тривиальный вопрос пациентов “травмы” Николай.
- Ничего не помню. Но говорят , что по голове стукнули!
- А! Это у нас запросто! Отморозки, гребанные! – Николай браво ругнулся. – И много взяли?
- Чего взяли? – Бесшумов не сразу понял. – А, денег что ли?
- Ну!
- Не знаю! Я ведь не помню ничего – амнезия!
- Что – и сколько денег было в кармане, не помнишь? – наверное, Николай был несколько закомплексован на финансовом вопросе. – Ну, ты, брат, даёшь!
- Я последние двадцать лет не помню! – сказал Виталий, чтобы поставить все точки над “и”.
- Ишь, ты! Ну, извини! -, Возможно, он всё-таки был неплохим мужиком – присел на край кровати Бесшумова, и слегка помял ему плечо. – А я, вот – дверью входной в лоб получил! Сынишка в школу торопился!
- Что ж, у вас дверь наружу открывается, что ли? – удивился Бесшумов.
- А у нас их две! Такая и металлическая! Одна –внутрь – ну, обычная! А металлическая –наружу. Вот, ей и получил по мозгам! Ключи, понимаешь долго искал, мать их!
Глядя на серьёзное лицо Николая, при этих словах, Виталий не мог сдержать улыбку. Заметив её, тот не обиделся, а сам сначала заулыбался, а потом весело громко захохотал.
“Нет, точно хороший мужик”! – понял Бесшумов.
Стали подтягиваться остальные обитатели палаты. Подходили, знакомились.
- Александр! – невысокий, полноватый, неопределённого возраста.
- Костя! – лет тридцати, очкарик, похож на научного сотрудника.
- Володя! – тоже нестарый парень, но с больно уж брезгливым выражением на лице.
Последним подошёл дед. Породистый дед. Седые длинные волосы были тщательно расчёсаны. Породу подчёркивали густые, сросшиеся над переносицей, брови. Дед был гладко выбрит. Нос венчали массивные роговые очки.
- Викентий Вениаминович! – и с усмешкой добавил. – По трудности произношения имени-отчества, здесь все меня называют просто – Дед! Можете и Вы!
Бесшумов больше не чувствовал себя одиноким.
Костя и Александр завалились на кровати, с книгами. Обложка Костиной книжки была блестящая и яркая. Бесшумов раньше таких книг, на русском языке, не видел. Книга Александра была обёрнута белой бумагой.
Брезгливый долго рылся в тумбочке, наконец, что-то достал оттуда, и быстро вышел из палаты.
- Дед! Не сгонять ли нам партийку? – громыхнув шахматной доской, спросил Николай.
- Что ж, давай, Коля, расставляй! –Дед сел к столу.
Бесшумов с интересом следил за игрой. Шахматы были ниточкой связывавшей его с этим миром – он умел в них играть с детства, хоть и не очень хорошо.
Они играли минут пятнадцать. Наконец, Николай крякнул, положил своего короля поперёк доски и сказал:
- Нет, ну ты, Дед, гроссмейстер! Хоть бы раз, ничью сделать! – доставая сигареты, поднялся из-за стола, и посмотрел на Бесшумова. – Может, ты, Виталик? Не хочешь?
“А почему бы нет? – подумал Бесшумов, осторожно спуская ноги. – Всё – развлечение”.
- Да ты лежи, лежи! Мы сейчас стол передвинем! – махнул рукой Николай.
Стол быстро приставили, к бесшумовской койке, расставили фигуры, Дед зажал по пешке, в каждой руке. Виталию выпало играть чёрными.

Партия развивалась стремительно. Предложив королевский гамбит, Дед не успокоился,  и пожертвовал ещё одну пешку. Таким образом было разыграно одно из самых авантюрных шахматных начал – гамбит Муцио*. Но эта авантюра имеет шанс на успех, лишь при значительной разнице игроков в классе. Точная защита чёрных, и белым, с их разорванным королевским флангом, осталось только позорно капитулировать.
- План “Барбаросса” опять провалился, в снегах России! – прожигая Бесшумова взглядом,  из под своих мощных очков, угрюмо пошутил Викентий Вениаминович. – Однако, Вы очень недурно играете, молодой человек! Давайте – ещё одну?
Бесшумов молча кивнул. Он был сверх меры удивлён своим умением играть в шахматы. Мало того, что ему не составило труда разгромить такого сильного шахматиста, как Дед, он ещё и знал все эти дебютные варианты досконально, а не только по названиям.
Во второй партии, стараясь быть вежливым, уже Виталий разыграл романтичный северный гамбит**, очень модный, на рубеже IXX – XX веков. И опять, Дед полоснул Бесшумова острым взглядом, блеснув линзами. Партия развивалась под диктовку Бесшумова. На шестнадцатом ходу он пошёл на обоюдоострые осложнения. На двадцать пятом пожертвовал ферзя, и, проведя красивую комбинацию, эффектно завершил партию, в свою пользу. Викентий Вениаминович снова блеснул очками, улыбнулся и пожал Бесшумову руку.
- Да, Виталий, порадовали старика! Давно не получал такого удовольствия! – казалось он был искренен.
- Да-а! – протянул, потирая шею, давно покуривший Николай.
- Что, неужели Деда обыграли? – приподнялся на своей постели Костя. – Ну, ни хрена себе! Берегись, Виталий! Он тебе этого просто так не забудет! – добавил он, с каким-то странным смешком.
Виталий и сам был поражён успехом. Но ещё более его удивляло, что такой мастер (он это почувствовал, в ходе игры) покорно повторил все ошибки Молина, в хрестоматийной партии против Алёхина.
В этот момент, крикнули ужинать. Больные засуетились, загремели посудой, и поспешно покинули палату. Бесшумову ужин  приносили.
______
* Гамбит Муцио - 1. e4 e5 2. f4 ef 3. g3 ...
**Северный гамбит 1.e4 e5 2.d4 ed 3. c3 ...

III

После вечерних процедур Николай и Костя организовали чай. Бесшумов обратил внимание, что кипятильник самодельный, где нагревательным элементом служит сломанное бритвенное лезвие, и какое-то тихое приятное чувство коснулось его опустошенного сознания. Впрочем, сразу же и угасло. Чай пили все, кроме Брезгливого, который, глотнув минералки, сразу залёг и отвернулся к стене.
В десять, потушили свет, но после чаепития спать здесь явно не собирались. Как и  ожидал Бесшумов, ночной разговор начал Николай.
- Что, Дед, макнуло тебя сегодня молодое поколение!?
- Угу...Макнуло... Так то – шахматы... Игра... Вы в жизни разберитесь!
“Видимо, у них продолжается какой-то застарелый диспут, на тему отцов и детей, – понял Виталий, и вдруг ему стало безотчётно скучно. – Поговорили бы лучше о чём-нибудь насущном, злободневном. Не самому же мне с вопросами лезть! Мол – “Какое у нас нынче тысячелетье на дворе”?... Неохота идиотом выглядеть”!
- Что – и разберёмся, постепенно! Вы – вон, семьдесят лет всё запутывали – сразу не развяжешь!
- Напутали-то, вестимо, многовато, и я здесь никаких скидок на трудные времена не принимаю. Но, не смотря ни на что, сохранили главное – пусть, для вас это и звучит банально – любовь к Родине! - Дед закашлялся.
- Странная у вас любовь была, – подал голос из угла палаты Александр. – Так кухарку,  разве что, барин любит! Приготовь, накрой, убери и иди спать, в свой чулан!
- Во-во! А-то – любовь у них! – поддакнул Николай.
- Не о том разговор! Вы про власть, а я о простом человеке! – Дед говорил спокойно, но Бесшумов почувствовал, как напрягся, окостенел его голос. – У простого человека была эта любовь! Власть – что власть? Разве в ней дело?
- А в чём дело-то, в чём?! – опять злобно заговорил Александр. – В том чтобы петь аллилуйя великому и непогрешимому, сидя в дерьме по-уши? Или чтобы с голым задом, в космос летать! Ах, мы первые! А как только первые нормальные люди стали жить по-человечески – так вы, большевики, в крик: “Разворовали, разграбили, предатели, нет идеалов”!...
- Ну, во-первых: я, лично, к большевикам никакого отношения никогда не имел! Во-вторых:  разграбили – это факт непреложный! – Дед, похоже, улыбался в темноте. – Саша, вот Вы, как это сейчас говорят, предприниматель – вспомните, сколько раз Вам приходилось идти на сделку со своей совестью, пусть и по пустякам?... Молчите?
- Любовь, патриотизм, неподкупность... Это всё, конечно, прекрасно... Но кого любить-то? Какую такую Родину? Где она?... Я – кандидат наук. У меня куча статей, десятки авторских. Мои разработки, на всесоюзных выставках, первые места занимали! И что?  Хожу по улицам, с банкой и кисточкой, и клею объявления! – это Костя приподнялся на постели. – Я что – не заслужил нормальной жизни?! Всякое тупое дерьмо наверх повылезало, и давит, душит! А откуда повылезало? Да, из нашего народа – богоносца! Вскормленного грудью нашей святой Руси! Я что – всё это любить должен!?
- Политика – грязь, говно на верх всплыло, а мы-то – на самом дне все, по-уши в дерьме сидим! Антиномия постсоциалистического общества... – внезапно вклинился в спор Брезгливый.
Общество от неожиданности на минуту примолкло.
При слове антиномия что-то опять призывно зашуршало в пустой голове Бесшумова. Этот шорох наложился, на общий фон беспокойства, вызванного только что услышанным. Темнота палаты, скрывающая лица спорящих, ещё более усиливала ощущение чего-то нереального и опасного. Он уже понял – произошло нечто странное, бесповоротное и пакостное. – “Постсоциалистическое – значит, не социалистическое уже... Вот, чёрт”!
Первым пришёл в себя, по-видимому, Дед. Он хрипло, но негромко, по-старчески хихикал. Потом пробормотал:
- Антиномия, говоришь! Парадокс! Да, нет! Никакого противоречия – обычная физика. Взболтали взвесь. Та, что было на дне, распределилось по всему объёму. Теперь, жди пока снова осядет.
- Доколе ждать? Скоро повымрем все, на хрен, – буркнул Николай.
- Не пойму я вас, ребята. Советскую власть вы хаете, демократию, на чём свет стоит, клянёте. Коммунисты, мол, и геноцид своего народа устроили, и страну довели, до ручки; нынешние – державу продали, унижают вас – таких талантливых и честных. Так, какого рожна вам надо? – Дед сделал паузу. – Чтобы власть в ножки кланялась, за вашу честность? Чтобы за каждый чих, на благо своей страны, славословия пели? Прижизненной благодарности? А вы-то сами часто говорите спасибо? Хотя бы, жене – за то что обед вам приготовила, ась? ... Спите лучше! Толку, от нашей болтовни, всё равно никакой. А недовольство народа своим правительством – дело обычное и непреходящее. Может, только это, ещё, и указывает на то, что мы живы...
Палата заскрипела кроватями, завздыхала простынями и одеялами и затихла до утра.
“Нет, бред какой-то... С этим  надо разбираться”, -- засыпая думал Бесшумов.

На следующее утро, сразу после завтрака, к Виталию пришли из милиции. Молоденький оперативник был вежлив, прыщав, немного неловок, в поведении, и заметно торопился исчезнуть из больничных покоев. Все вопросы моментально разбились о бесшумовскую амнезию. Милиционер уже застегнул тоненькую чёрную папочку, с протоколом допроса, когда больной сам обратился к нему:
- Скажите, ведь я даже не знаю где живу, где работаю? Что мне теперь делать?
- Выздоравливать! – у стража порядка нервно дёрнулась щека. – Когда поправитесь, Вам всё расскажут и объяснят! До свидания!
- Всего хорошего! – осторожно попрощался Бесшумов.
Явление милиции не внесло ясности в его положение. Информации о своей личности было по прежнему – кот наплакал. Он долго рассматривал прямоугольный кусок серого неба над подоконником, как будто это себялюбивое, равнодушное пространство могло чем-нибудь помочь человеку, потерявшему двадцатилетний кусок своей души.
“Кто я?  - в который раз задавал вопрос онемевшей памяти Виталий. – Почему я так играю в шахматы? Почему некоторые слова так действуют на моё настроение? Почему, наконец, никто не приходит навестить больного? У милиции особого интереса не вызываю. Ну, это-то – слава Богу! Дубиной по голове, как говорит Коля – теперь у нас запросто! Сопоставим факты”, – приготовился к логическим размышлениям Бесшумов, и, вдруг, провалился в сон. Нет, не заснул, а именно провалился, сквозь такое же серое, сырое и холодное, как небо над подоконником, пространство.

IV

Холодная стена каземата была склизкой от подземной влаги. Виталий, обдирая язык о кирпичную кладку, пытался добыть для пересохшего рта хотя бы каплю жидкости. Он уже более суток провёл здесь, в коридорах внешнего вала северо-восточной части крепости. Позавчера ночью, старший лейтенант Бесшумов, как ему почудилось, последний раз слышал треск пулемёта Дегтярёва, из западной “подковы”. Потом раздалось несколько взрывов, и неизвестный пулемётчик замолк навсегда.
Счёт дням осады он потерял уже давно. Чудом выбравшийся, из под земляной массы осевшего вала, Виталий  помнил только, что бомбёжка гитлеровцами Северной части Брестской цитадели началась 29 июня, ровно спустя неделю, после начала войны. Сколько он пролежал оглушённый, под землёй и обломками – час, сутки или больше – Бесшумов понятия не имел. Но казалось, что в живых здесь остался он один. Убитые, вероятнее всего, были погребены под развалинами. Оставшиеся в живых, раненные, контуженные – наверняка, оказались в плену.
Первые часы, после “воскрешения”, Виталий неподвижно и обречённо просидел, в углу внутривалового каземата, в котором его и застиг обвал, от разрыва 500-килограмовой бомбы, упавшей рядом с Кобринскими воротами. И только когда вдали, наверху, со стороны Северо-западных укреплений скупыми очередями несколько раз огрызнулся пулемёт Дегтярёва, Бесшумов снова обрёл способность разумно оценивать происходящее вокруг. Он проверил оружие: командирский “ТТ”, с полной обоймой и семь гранат. Не густо.
Рывками возвращалась память.

Виталий вспомнил, что в ночь 22 июня началась война с Германией. Он вспомнил, что  в хаосе первых суток, в результате последовавшего за массированной артподготовкой  наступления немецких автоматчиков, судорожные попытки сопротивления небольшого разрозненного гарнизона, насчитывающего не более двух полков пехоты, практически лишённого комсостава, в воскресное утро, были полностью задавлены  числом и огневой мощью.
Он смутно вспомнил себя, бездумно мчащимся по мосту через Мухавец, к своей роте, под сплошным огнём немецких пулемётов. Рядом, то и дело, нелепо взмахивая руками,  падали бегущие вместе с ним офицеры. Дальше всё смешалось в голове Виталия. Непрерывная стрельба, разрывы снарядов и  гранат. Танки, подбитые прямой наводкой, чёрный дым, гарь, крики раненых и смерть, смерть, повсюду смерть...
Теперь он знал – крепость в кольце. Может быть, в живых и остался кто-то ещё, но как и он  также жалок и беспомощен, хочет жить и надеется, что Бог спасёт – не может не спасти именно его неповторимую, бессмертную душу. Кто не умирал – никогда до конца не верит, в неизбежность собственной смерти. А он-то сам, старлей Бесшумов – верил ли?
После последних выстрелов советского пулемётчика, которые возможно были лишь плодом его воображения, он более суток просидел, в углу тёмного каземата, пытаясь собраться с силами и преодолеть чувство равнодушного, расслабляющего волю отчаяния. Монотонно болела голова. Нет, скорее противно ныла, словно зудела изнутри черепа. Ни одной законченной, полезной мысли – лишь взрывы, очереди, осыпающиеся стены, дикие крики и вой, переходящий в звериный скулёж. Может, это и есть героизм? Если так – то его исподнее, кровавая изнанка. И чтобы вывернуть всё это обезумевшее от ужаса, орущее, животное, на лицевую сторону доблести и патриотизма, потребуются многие мирные годы. Наконец, после многочасового полузабытья, голод, дремавший во время иступлённых боёв, и особенно жажда всколыхнули в его организме инстинкт выживания.
Нужно было выбираться из крепости. И выбираться на северо-запад, в Беловежскую пущу. При мысли о Беловежской пуще у него внезапно появилось какое-то неосознанное злобное чувство. Почему? Что может быть связано у Виталия Бесшумова с лесами Белоруссии? Не время, ох, не время и не место восполнять пробелы контуженной памяти!
Он выполз из каземата в коридор, который тянулся внутрь вала. Осторожно, цепляясь пальцами за неровности стены, поднялся на ноги. Медленно, ощупывая ладонью  осклизлую кирпичную кладку,  стал пробирался в полной темноте, предположительно, по направлению к выходу. Бесшумов был так слаб, что реально ощупал сопротивление непроглядного плотного мрака каждым осторожным, болезненным движением своего истерзанного тела. Порой ему начинало казаться, что коридор бесконечен, или что он сделал круг и опять находится, в исходной точке. Виталий с трудом отгонял эти навязчивые мысли. Рассудком он понимал:  всё время двигаясь в подземном туннеле на запад, обязательно упрёшься в Главные ворота. Выход-то там есть, но наверняка охраняется немцами. Значит, вылезать на поверхность надо раньше – но никак не мог вспомнить, есть ли на пути промежуточный угловой каземат, с люком.
Наконец, его пальцы нащупали корявое прямоугольное окончание стены. Он приостановился, глубоко вдохнул чёрного подземного воздуха, достал “ТТ” и,  насколько смог резко, свернул за угол. Узкий каземат, едва освещённый мертвенным лунным светом сквозь две амбразуры, был пуст. Бесшумов облегчённо выдохнул. Он огляделся. За его спиной бездонно-чёрным прямоугольником на иссиня-фиолетовом фоне стены тревожно манила к себе спасительная маленькая дверь.
Долго заворожено смотрел на неё. Осторожно подошёл. Виталию даже мнилось, что он ступает на цыпочках, хотя битый кирпич хрипло и ворчливо причитал под его сапогами. Но Бесшумов не мог этого знать. Старлей был почти глух. И поэтому не слыша ни звука снаружи, он, наконец, решил чуть приоткрыть дверь. После лёгкого нажима ладонью,  она не сдвинулась с места. Виталий надавил сильнее – тот же результат. Тогда он навалился всем телом. Дверь не шелохнулась. Его захлестнуло яростное отчаяние. С трудом удержавшись, чтобы не забарабанить по ней кулаками, Виталий прижался лбом к шершавой стене каземата и тихо подвывая застонал.
 И тут чья-то,  словно из стены выросшая худая рука властно легла на его плечо. Бесшумов никогда ещё не испытывал подобного парализующего ужаса.
- Больной, больной! Проснитесь! Укольчик! – теребила его медсестра.

V

Ноябрьские серые дни шаркали по больничным коридорам. Пахнущие лекарствами, несвежими простынями и халатами медсестёр больничные ночи сопели, кряхтели и ворочались, в тёмных палатах. Прошло ещё две недели. Бесшумов быстро выздоравливал. Исчезли головные боли. Уже пять дней, как он начал нормально, без посторонней помощи ходить, опираясь лишь на палочку. Только память не возвращалась к Виталию Бесшумову. Он всё ещё осознавал себя пятнадцатилетним подростком-сиротой, заканчивавшим школу, и не ожидавшим никаких грядущих социальных перемен, способных как-то отразится на его личной судьбе,  заранее предопределённой, словно неизменный трамвайный маршрут, затерянный, во властном и незыблемом спокойствии сонного извечного города.
После визита милиционера, больше никто к Бесшумову не приходил. Но и это перестало его волновать. Равнодушное оцепенение – так наиболее точно можно определить душевное состояние лишённого половины пережитых страстей, надежд и страданий человека.
Только сны тревожили рассудок взрослого ребёнка. Вернее, один и тот же странный тягучий кошмар, повторяющийся с неизменным постоянством, из ночи в ночь. Брестская крепость, подземный лабиринт туннелей и заваленная снаружи дверь залитого фиолетовым мутным светом узкого каземата. И неизбывное, неясное ощущение потери чего-то чрезвычайно важного или совершения какой-то постыдной ошибки.
Выписались  Костя, Александр и Брезгливый. Предприниматель оставил Виталию свою визитку и предложил звонить, если будут сложности. Костя улыбнулся и пожал руку. Брезгливый обошёлся общим кивком из дверей палаты. На их место сразу поступили новые больные – все с черепно-мозговыми травмами. Видимо, бейсбольная бита и монтировка становились модным оружием, в городе Москве.
Дед и Николай тоже готовились к выписке. Незадолго до этого, Викентий Вениаминович подошёл к стоящему у окна Бесшумову.
- Не помешаю? – задал он странный вопрос человеку, следящему отсутствующим взглядом за ленивым обречённым ниспадением крупных снежных хлопьев, на жадную чёрную землю над больничной теплотрассой.
- Ну что Вы, Викентий Вениаминович! Я так – скучаю... –  на самом деле, в этот момент, Бесшумов напряжённо и угрюмо пытался склеить свою, день за днём, расползающуюся личность. То, что он узнавал из ежевечерних разговоров больных, казалось фантасмагорическим бредом, вызванным болезненными нарушениями психики, после удара по голове. Но  полученные в последние дни подтверждения, с телеэкрана, ошеломили и привели его, в состояние изумления, близкое к полной прострации и эмоциональному ступору. Он прямо-таки физиологически ощущал внутреннее торможение в своём сознании, казалось, слышал треск рвущихся между участками коры головного мозга логически-смысловых связей, тело становилось непослушным и вялым. В тоже время, некий второй, потайной Бесшумов, будто злорадно хихикал, и потирая руки, бегал взад-вперёд, внутри черепной коробки.
У первого Бесшумова даже зарождались подозрения, что их общее сознание не только хранит под развалинами всю информацию о произошедшем и в мире, и в личной судьбе, за последние годы, но и знает гораздо больше, владеет некой сокровенной тайной, о своих взаимоотношениях с перевёрнутой действительностью. И потом, настораживало, что сильнее всего, ошарашили его рассудок не конец окончательно построенного социализма, не путчи и пальба из танков по своему парламенту, не война на Кавказе и Приднестровье и взрывы жилых домов в Москве – всё это, несмотря на очевидную трагическую реальность, напоминало фильмы-катастрофы и романы Уэльса, на тему гибели миров, а смерть казавшегося символом непреложности, некой параметрической константой устойчивости жизни, дорогого Леонида Ильича и не укладывающийся в голове распад единого и нерушимого СССР.
“Любой Кощей Бессмертный пришпилен к вечности всего лишь иголкой!” – ехидно шипел, из угла черепа,  второй Бесшумов.
- Виталий завтра меня выписывают. И вот, что хотел бы Вам сказать, – Дед словно замялся, но Бесшумов уже успел хорошо изучить его манеру вести разговор и понял – пауза искусственная – риторический приём хитрого старикана, интригующий собеседника. – Извините меня, но я обратил внимание, что Вас никто не навестил, за две недели. У меня создалось ощущение, что Вы, очевидно, очень замкнутый и одинокий человек. С Вашей амнезией, шутка ли сказать – двадцать лет, да, в наше сумасшедшее время… Адаптироваться, в сегодняшней жизни, будет если и возможно, то бесконечно тяжело. У меня, под Москвой, небольшой участок с зимним домом, где я, время от времени, занимаюсь своими научными исследованиями. Вроде личной лаборатории. Там есть один сторож. Но мне нужен второй, на подмену... – Викентий Вениаминович опять сделал паузу и внимательно, поверх очков, посмотрел, на профиль безмолвствующего Виталия.
- Нет, я понял, вы, по-видимому, человек образованный. Придёте домой, и там обнаружится диплом, а то и два, о высшем образовании. Может быть, и ещё что-нибудь. Но неизвестно, как оно в дальнейшем сложится, и если будет невмоготу... На первое время место сторожа, да не сомневайтесь, с вполне приличной оплатой, не самый последний вариант... Я оставлю свои координаты. Подумайте!
Дед, не дожидаясь ответа, повернулся и отошёл в сторону.
“Что он, всё, вокруг меня кружит, как ворон над падалью? Себе на уме старичок, однако! – равнодушно прокомментировал предложение Деда рассудок Бесшумова. – И надо завтра поговорить с зав.отделением неврологии, после обхода”.

Бесшумов осторожно приоткрыл дверь в ординаторскую. Импозантный, холёный пятидесятилетний профессор всё еще что-то вещал, в окружении студентов и студенток в белых халатах. Спустя четверть часа, взгляд заведующего скользнул по фигуре Виталия, скромно подпирающего дверной косяк.
- Да, да, больной, Вы, кажется, хотели со мной поговорить! Сейчас я освобожусь! Минутку! Пройдите пока к моему кабинету!
Ещё четверть часа Бесшумов подпирал стену, у двери с табличкой – “Завидущий отделением неврологии профессор И. С. Протопович”. Наконец, быстрым уверенным шагом чрезвычайно занятого самоуверенного человека подошёл хозяин кабинета и, властным жестом резко выкинутой  руки, пригласил зайти Виталия.
- Ну-с, что Вас беспокоит? – спросил он, не глядя на оставшегося стоять напротив Бесшумова, и перебирая на столе бумаги.
- Хотелось бы узнать – есть ли шансы на возвращение памяти... – у Виталия было много вопросов, но он уже понял, что это светило медицины постарается ограничиться общими фразами и поскорее отделаться от назойливого пациента. Но всё же добавил,– И потом,ночные кошмары...
- Неожиданно профессор И. С. Протопович вздёрнул на него голову, мгновенно оторвавшись от своих бумаг.
- Какие кошмары? Ну-ка, ну-ка, расскажите подробнее.
Виталий смутился.
- Да снится каждый раз одно и то же. Почему-то Брестская крепость, начало войны, подземный туннель и запертая дверь наружу. И, как будто, я не могу вспомнить что-то очень важное...
- Я конечно не Зигмунд Фрейд, чтобы разгадать полностью сокровенный смысл ваших сновидений. Но то, что Вы, на уровне ассоциаций чувственно-образной памяти, пытаетесь восстановить временные связи между своими представлениями – это очень хорошо. Обнадёживает, – И.С. Протопович врачебно-ласково посмотрел на больного. – Думаю, постепенно, с течением времени, репродукция, экфория энграмм*, придёт в норму, и единство памяти с восприятием стабилизирует процессы узнавания, – профессор ещё долго говорил о свойствах памяти, как форме человеческого сознания, явно красуясь собой и пересыпая речь многочисленными медицинскими терминами. По окончании десятиминутного монолога, он подытожил:
- Больше гуляйте на свежем воздухе, не перегружайте себя информацией и ни в коем случае не употребляйте алкоголя.
- Спасибо! До свидания! – попрощался Виталий и, выйдя из профессорского кабинета, хмыкнул себе под нос:
- Похоже, я всё это из без еиной консультации  знал! Не пей, не кури, дыши ровно – не пройдёт и ста лет, как забудешь, чем болел! Прямо, Авиценна, мать твою!
_________
* энграммы - следы, оставляемые понятиями и представлениями, в мозгу человека; экфория энграмм -- воспроизведение этих следов из памяти, в поле ясного сознания.

VI

Ещё через две недели Виталия выпустили из больницы. Лечащий врач – молодой пижон, с мобильником, оттопыривающим  нагрудный карман халата, отдал ему паспорт и копию выписки, буркнул неразборчивую шутку, на счёт того, что дырявая крыша лучше съехавшей, а на вопрос Бесшумова о больничном листе, в случае, если таковой понадобится, уже уходя по коридору, бросил через плечо:
- Заходите, когда вспомните место работы, оформим...
Дежурная медсестра принесла Виталию одежду, в которой его нашли в подворотне. Кровь была замыта, но донельзя мятая, в тёмных пятнах от песка и глины, она привела Бесшумова в замешательство. Он усомнился в возможности выйти, на городскую улицу, в таком виде. Однако, молодой парень из новеньких успокоил:
- Ничё! Счас, и не так ходят! Лохам по-фигу, а крутые –  на тачках! Не бзди, в крайнем случае, за бомжа примут! А то, в натуре, бомбилу тормозни – бабки-то есть? Куда пилить-то?
На своё удивление Виталий понял всё, что произнёсло дитё расцвета гласности. Деньги, вместе со своими адресом и телефоном, ему оставил предусмотрительный Дед. Бесшумов заглянул в паспорт:
- 11-я Парковая, – сказал он.
- За две сотни довезут! – прокомментировал парень.

Омерзительная мокрая взвесь ноябрьского дождя и поднимающихся из под колёс машин мельчайших вонючих брызг насквозь пропитала одежду Бесшумова,  за те полчаса, в течение которых он тщетно пытался поймать такси, на пересечении проспекта Мира  и Садового кольца. Прошло первое ощущение нереальности окружающего пространства, боязнь столкновения с пешеходами и чувство беспомощности, от подавляющего волю к любому  движению, непрерывного, спрессованного, в единую пеструю ленту потока свирепых, агрессивных, непривычных автомобилей.
Он уже со страхом начал подумывать, как ему перебраться на противоположною сторону этой злобной, опасной, механической реки; туда, где за приземистым парапетом притаился спасительный подземный переход, выводящий прямо к метро, как рядом с ним резко затормозила тёмно-синяя“Вольво”. Открылась передняя дверь и водитель иномарки, громадный лысый парень , равнодушно задал вопрос:
- Виталий Бесшумов?
- Да...
- Садись! – когда Виталий, пожав плечами,  сел  на переднее сидение рядом с шофёром, тот, заметив замешательство пассажира, добавил. – Привет от Викентия Вениаминовича! – и угрюмо замолчал, видимо, считая сказанного полностью достаточным, для прояснения ситуации.
Машина шустро миновала проспект Мира, перепорхнула через Рижскую эстакаду и только, когда они, пропетляв по каким-то узким переулкам, вылетели на Электрозаводский мост, зачарованно смотрящий,  на пролетающий мимо неузнаваемый город, Бесшумов сообразил, что не говорил шофёру “Вольво” своего адреса.
- Вы, что – знаете где я живу? Или мы едем ещё куда-то? – осторожно спросил Виталий.
- Не знаю где Вы живёте. Но Викентий Вениаминович дал мне адрес; 11-я Парковая, дом 41 и просил Вас доставить по нему, из Склифа, – лысый сморщил морщины на лбу, в некое подобие восточного иероглифа, и, хрюкнув носом, скептически дополнил сказанное, – в целости и сохранности. Извини, приятель, припозднился чуток – пробки...
“Какая забота, чёрт возьми! Видать чёто очень нужно Дедушке, от меня убогого! И что-то больно Вы информированы о моей скромной персоне, Викентий Вениаминович! – у Бесшумова прямо-таки горел язык от желания пораспрашивать лысого водителя о сути происходящего, но он понимал, что это и бесполезно и неумно. – Пусть пока всё идёт, как идёт. Брякнешь. Ещё, какую-нибудь глупость. Будет день – будет пища”.

Лысый проводил Виталия до двери подъезда и передал ему пухлый полиэтиленовый пакет, на котором, под огромным английским “SHOP”, по русски мелкими буквами следовала надпись “оплачено”. Пакет, надо думать, был от Деда.
- Давай ключи! – неожиданно сказал громила.
- Зачем? – не понял Бесшумов.
- Подъезд открыть! - пожал парень плечами.
Он взял у Виталия увесистую связку ключей, выделил из неё чёрный брелок и прислонил к устройству кодового замка. Дверь пискнула и приоткрылась.
- Понял?
Смущённый Бесшумов молча кивнул.
- Да, Викентий Вениаминович просил обязательно позвонить, когда придёшь в себя! – на прощанье сказал парень. – Бывай!
Бесшумов поднялся на первый этаж, к лифтам.
“Семь квартир на этаже. У меня 61. Значит девятый этаж, – вычислил он. Поднимаясь на лифте, внимательно посмотрел, на внушающий уважение комплект из десятка ключей. – Однако! Ладно, разберёмся по ходу дела”.
Для начала ему пришлось разбираться на лестничной площадке, у тамбура, слегка ошарашившего его запертой металлической дверью.
“Надеюсь, за ней нет баррикады, с повстанцами”, – проворчал он, когда, после нескольких неудачных попыток, замок наконец открылся.
Вполне миролюбиво, даже как бы приветливо, щелкнула за спиной обычная дверь, в обычную московскую малогабаритку. Виталий, от неожиданности, зажмурился. Нет, ничего поразительного он не увидел. Как раз наоборот. Бесшумов узнал эту квартиру. Он переехал сюда, вместе со своими родителями, за несколько дней до того, как не управляемый милицейский “жигуль” врезался в поток, переходящих перекрёсток пешеходов. Из всей семьи выжил один шестнадцатилетний юноша. Из-за своей нынешней амнезии, он не помнил, что жил  здесь потом – сразу после больницы его забрали к себе оформившие опекунство родственники, -- но квартира его узнала.
И тогда,  двадцать лет назад, у него тоже стёрлась память, о последних днях жизни, пред катастрофой. Теперь же, новая амнезия, видимо, уничтожила прежнюю. Было о чём задуматься Виталию Бесшумову, вспоминая новые факты своей судьбы и, словно археолог, исследуя артефакты  жизни незнакомого “я”, опустевшую нишу существования которого он теперь был обречён занять.

VII

В окне первого этажа двухэтажного кирпичного дома, на самой окраине подмосковного дачного посёлка, сразу за Мытищами, где некогда выделялись участки старым большевикам, густым электрическим светом набухли красные шторы. В комнате, за массивным круглым столом ещё довоенного времени, под ярко-красным абажуром той же эпохи, сидели двое. На столе стоуновские, с крупными фигурами старой работы, шахматы. Скучнейший ладейный эндшпиль.
- Значит Вы считаете, что такое вмешательство в личную жизнь, как корректировка памяти, в данном случае неизбежно? – задумчиво, взявшись длинными костлявыми пальцами за одну из своих пешек, спросил крупный породистый старец. Он медленно передвинул пешку на одно поле, поправил на переносице дужку роговых очков, несколько раз провёл ладонью, приглаживая на затылке длинные седые волосы, и внимательно посмотрел на партнёра, из под сросшихся на переносице густых бровей.
- И неизбежно, и необходимо! Та информация, которой, пока ещё не подозревая о том, обладает такой монстр, не должна дойти до верхов, пока не будет нами отредактирована. Иначе вся наша работа здесь – коту в задницу! – второй, неопределённого возраста – в зависимости от выражения узкого скуластого лица, ему, с равным успехом, можно было дать и тридцать, и пятьдесят – казался явно раздражённым сомнениями старца.
- Под хвост, Экселенц, под хвост! Если Вы так боитесь фиаско, то могли хотя бы точно запомнить местные поговорки. Кстати, чем это ваши варвары его по голове тюкнули? Бейсбольной битой? Ну-ну! Вы слишком долго занимались Америкой, мой дорогой друг! На Руси испокон веку самое популярное тюкало – обух. Правда, после победы пролетариата, его всё чаще стали заменять разводной ключ или завёрнутая в газетную передовицу водопроводная труба, – старик покачал головой. –  А какие потери? И это в ситуации, когда его, в течении одного десятилетия бросаемого из одного социально-политического катаклизма в другой, только-только начинающего стабилизироваться, в сегодняшнем хаосе, ждали во всеоружии и так тщательно готовились к захвату.  Интересно чтобы от вас осталось, если бы он умудрился пару раз вдохнуть полную грудь местного воздуха. А? Хорошо ещё, что всё так закончилось. Успели-таки исчезнуть твои “профи”. Только без добычи. Теперь придётся мне ломать комедию, чтобы после Склифа этого “монстра” обхаживать. И сейчас, брать нельзя! Прощупал я в больнице его сознание – блокировка на блокировке, не подступишься. Пусть сам немного раскачает репродуктивную функцию! Ну, а как, действительно, такой уникум всё вспомнит сразу и поймёт, кто стоит за нападением? Ему палец в рот не клади! Запомни, кстати! А то скажешь ещё пошлость какую прилюдно!
- Вы, уж, постарайтесь, Вий дробь три! Ох, простите, Викентий Вениаминович! Вы же просили!...  А почему они трубу в передовицу заворачивают?
- Традиция! Родилась в годы, когда только сумасшедший мог снимать отпечатки пальцев, с портретов партийных вождей, – Вий дробь три тихо засмеялся. – Шучу! Но Вам, Экселенц, лучше побыстрее испариться из такой загадочной, даже, в этом вывернутом наизнанку состоянии, страны.
- Вы тоже не всегда безгрешны, Викентий! Что сталось с тем хвалёным эмбриончиком, который вы с Вием-матрицей ему тогда так заботливо имплантировали? Использовал для усиления своих, и без того,  колоссальных возможностей. Упоил своей любимой “Гжелкой”, до белого горения, и был таков! От вашего шедевра один наш маячок и остался!
- Так я же говорю – уникальная личность! – Вий поморщился. – И опять, Вы ошиблись – не белое горение, а горячка белая. Эмбриончик-то испытанный! Ещё и усиленный! Предыдущие типы, во всех цивилизованных странах, овладевали сапиенсами быстро, целиком и бесповоротно! Здесь же нонсенс – спился! Как его потом ни галюцинизировали – всё без толку. Проснётся, опохмелится и снова обычный русский суперобормот. А кстати, как же наш клиент тогда улизнул, у вас из под носа, в свои любимые глубины эволюции?
- Да, не поняли мы ничего! Вроде, мучился дома после очередной попойки. Да,  ещё и с разбитой головой! Глаз наш как-то обнаружил и хотел наизнанку вывернуть! Пришлось телепнуть... Каким образом догадался, что это зеркало?! Монстр евроазиатский! Напился с самого утра. Отключился и исчез!
- И где же вы его потом засекли снова?
- В начале XVII, в Москве. Вели до самой границы с Польшей. Такую ловушку устроили! И в самый последний момент – казалось вот он – у нас на крючке! Нет его! – тот кого называли Экселенц тяжело вздохнул. – Может, проще вообще уничтожить этого уникума?
- Уничтожить такой материал!? Вы, думаете, что говорите!? – впервые Вий проявил волнение. – Пока у него амнезия, есть смысл помучиться и попробовать ещё раз вариант “Зомби”. Да, с вашей варварской перекройкой подсознания и заменой части памяти. Нельзя отказаться от использования его способностей хроновидца, для корректировки их эволюции. И как ещё докажешь этим чёртовым русским, что они обыкновенные гуманоиды, и с любым из них можно делать что угодно, также, как и везде! Не на депутатах же ихней Думы доказывать! Или президенте Бориске... Только, посмеются! – Викентий Вениаминович назидательно поднял вверх указательный палец. – И потом, не объявись случайно эта непредсказуемая личность из будущего, в восьмидесятых, на темпоральной оболочке их Мироздания, аж доведя её до дисперсного состояния, нас здесь никогда бы не было! Чувство благодарности нам чуждо, но это единственный подходящий русский мужик, которого мы имеем, в поле своего контроля – такие теперь ещё не скоро понародятся,, в этой транссексуальной эпохе!
- Ну, что ж, пробуйте, если считаете, что ветчинка стоит выпивки!
Вий только тихо захихикал.
Вскоре, во всех окнах дачи, за шторами, угасло красноватое свечение.

VIII

Первым делом Виталий выдвинул ящики письменного стола. И застыл, с отвисшей челюстью. Они были все доверху заполнены чистой писчей бумагой.
“Что за чёрт! – изумлённо рассматривая содержимое стола, подумал Бесшумов. – Я что писатель-соцреалист?... Или кто-то так шутливо напоминает мне о моей  дорогой амнезии? Винокуры, твою! Но если не я положил сюда эту бумагу – значит, тут кто-то похозяйничал недавно. Были здесь какие-нибудь документы? Подумаем – а где ещё можно хранить документы? Может, где-то есть сейф?”
Он прошёл в другую комнату. Если сейф и был, он явно хорошо прятался. Бесшумов не торопясь, планомерно, по часовой стрелке, обыскал всю свою квартиру. Гардероб его удовлетворил. Запасов в холодильнике хватило бы Гаргантюа, на неделю. Компьютер с принтером был. Сейфа не было.
Бесшумов вышел на балкон и закурил.
“Кому могли понадобиться мои бумаги? – раздумывал он, с тридцатиметровой высоты разглядывая городской пейзаж, состоящий из разнокалиберных многоэтажек. – В паспорт вписана жена – Сокольская Валерия Ильинична. Брак зарегистрирован в июне 1990 года. Семь лет назад. Детей нет. Штампа о разводе нет. Следов женщины в квартире нет. Что есть-то, чёрт побери, в этой новой жизни? И почему она не приходила в больницу? Давно умерла? Или загорает где-нибудь в знойной ...? Теперь это можно, я так понял. Ладно, разберёмся. Пора чего-нибудь пожевать.”
Виталий передёрнул плечами – не май месяц – прошёл на кухню. Поставил на плиту чайник и открыл холодильник. Достал оттуда батон, в полиэтиленовом пакете – он не удивился – вероятно, всегда так хранил хлеб. Правильно – не сохнет. Вытащил целый круг своего любимого сыра. Пока закипал чайник, начал делать себе бутерброд.
Видимо, горбушки он не уважал, так как не раздумывая резанул батон сначала пополам. Новый сюрприз. Батон оказался футляром. Бесшумов аккуратно раскрыл его и вытащил диплом о высшем образовании, военный билет капитана запаса, пачку долларов сотенными и несколько пачек разнокалиберных отечественных купюр, перетянутые резинками. Есть расхотелось.
“Ну в сыре, тогда – золото-брильянты ”! – он начинал веселиться
Но вместо брильянтов раскрытый сыр обнаружил в себе “Макаров”, с двумя полными обоймами и разрешение на ношение оружия, на его имя.
“Ни хрена ж себе! Интересно, а где там спрятана “Муха”? – продолжал Виталий забавляться, снова открывая холодильник. Гранатомёта явно не было. – Наверное, где-нибудь, в гараже”! – он уже успел разглядеть связку ключей. Три, чтобы войти в дом, один автомобильный. Из шести остальных – один большой вполне мог быть от ворот.

 “Что, чёрт возьми, всё это значит? От кого такие подарки? – попивая, всё-таки, приготовленный кофе и покуривая, размышлял Бесшумов, когда прошло первое возбуждение. – Одно из двух: либо я их сам туда положил, а бумажную ерундистику устроил для запудривания мозгов незваным гостям; либо всё это, именно для меня, приготовил человек, знающий досконально мои привычки и вкусы, предполагающий возможный шмон, в квартире, и предвидящий развитие какой-то гадостной ситуации. Вполне вероятно, знал он и о нападении, на Сухаревке...  А тогда – нападение на меня отнюдь не случайно”.
Виталий налил себе ещё кофе и закурил очередную сигарету.
“Так, резать остальные продукты пока незачем, а вот обследовать квартиру, на присутствие, в ней “насекомых”, просто необходимо. И, притом, срочно. Всех не выловлю, но угол для отдыха обеспечу”.
Однако, он не нашёл ни одного “жучка”: ни в телефоне, ни в компьютере, нигде. От всего произошедшего, несмотря на количество выпитого кофе, Бесшумов чувствовал страшную нервную усталость, слабость в теле,, и глаза у него слипались. Последнее, что он сделал, перед тем как рухнуть не раздеваясь на тахту, совершенно бессознательно набросил тёмное покрывало, на овал настенного зеркала.

IX

Он опять вернулся, в знакомый до тошноты каземат восточного форта. Силы иссякли. Старлей прислонился спиной к стене коридора. Потом, не ощущая, как царапает кожу через заскорузлую от пота и грязи гимнастёрку грубая кладка, сполз по ней вниз и закрыл глаза. Было ли это забытье бесконечно измождённого человека, потерявшего  надежду на спасение и желание снова и снова напрягать волю и разум, в тщетных поисках выхода, или мертвецкий сон усталого бойца, но его сознание более не присутствовало, в катакомбах окружённой фашистами Брестской цитадели.
Бестелесное сознание Виталия Бесшумова, вынырнув из неведомых надмирных пространств, тяжеловесно парило, над окутанным иссера-лиловой снежной мглой кремлём Новегородской крепости, в канун генваря 7112 года. До спазматической, затрудняющей дыхание, горькой тоски знакомый, окружённый зубчатой стеной, занесённый снегом стойкий клочок русской земли угрюмо и растерянно топорщился будто игрушечными постройками. Осада иноверцев была снята, но никаких следов ликования по этому поводу, в почти безжизненном городке не ощущалось.
Всё также судорожно пытался впиться в небесные хляби крест церковной колокольни. То, что было в данный момент Бесшумовым, словно подбитая влёт птица, камнем упало вниз, прямо на ступени божьего храма. Морщась от боли ушибленного самосознания, заковыляло по ним и заполнило своей мутноватой тенью паперть. В углу, у самых церковных дверей, скрючившись, замерзал юродивый.
Вдруг, он вздрогнул, как будто прислушался и быстро затряс всколоченной спутанной бородой, пришептывая:
- Это ты,  Виталёнок, ты... Я знаю! Ты вернулся! Я знал – ты не погиб!... Ты никак не мог погибнуть!... Прости меня, Виталёнок, что прогнал тебя тогда – померещилось... – из одного из полуслепых белёсых глаз юродивого вытекла и сразу замёрзла мохнатой крошкой капля слезы. - Забери меня отсюда, Бесшумов, – не могу больше... Не хочу здесь умирать... Знаю, знаю – этого ещё никому не удавалось – вынырнуть, вместе с полутрупом... Но ты хоть попробуй... Где ты, Виталий?!
Сознание Бесшумова, чувствовало, как стонет, корчится, завывает, от боли и отчаяния, сознание его старого друга Женьки Фомина, но не мог ответить ему. Тень не имела голоса.

Старлея разбудил комок, в пересохшем горле. Бесшумов приоткрыл глаза. Всё тот же густой плотный воздух Брестских катакомб. Истерический ком в горле, когда Виталий попробовал осторожно сглотнуть,  упёрся в сгусток засыхающей мокроты и затруднял его и без того хриплое и поверхностное дыхание. Он чувствовал, что протянет не очень долго. Скоро наступит апатия и полнейшее безразличие к окружающему. Затем, потеря сознания и финал.
Но вопреки всему, мозг работал ясно, и он отчётливо помнил всё, только что пригрезившееся, в сонном забытьи. Теперь Бесшумов осознал самого себя и понял каким темпоральным вихрем забросило его, глубинного археонавта, из одной осаждённой героической крепости России в другую, из более поздних, ещё более трагических времён.
“Да, это единственный выход, – подсказывал ему инстинкт археонавта. – Но выдержу ли я обратный рывок в прошлое, в таком, почти клиническом, состоянии? И надо ещё попасть точно, в конец декабря 1604 года, на паперть Новегородского храма. А, как, промахнусь? - старлей зашёлся судорожным кашлем. С трудом сплёвывая тугие комки мокроты, он мысленно крепко матерился. – Твою-то мать, Бесшумов, – у тебя что – есть выбор?! Ну, и подыхай здесь, к едрени Фене! – новый приступ кашля. – Время на врастание! Какое, в жопу, врастание – падай хоть голый! ... Голый воскресший князь Виталий Петрович, на паперти храма божьего! То-то чудо – скажут русичи. Всё! Я чувствую – ты пришёл в себя! А зачем, князь? Монах Бесшумов! Прикройся рясой и поехали! ... А пое....!”

В углу паперти, у самых церковных дверей, в новогоднее утро 1605 года (по нынешнему летоисчислению), тесно прижавшись друг к другу, сидели двое: монах, в невообразимой, для православия, рясе с капюшоном, и оборванный, разбросавший вокруг свои вериги, юродивый. Оба были весьма пьяны. Под рясой монаха согревалась бутылка из под “Советского шампанского”, с остатками крепко разбавленного спирта.
- Жек, а как там мой Басманыч поживает? – заплетающимся языком спросил юродивого монах.
- Чего ему, стервецу, будет?  Скоро в Москву поедет премиальные получать! И сан думного боярина! Не хухры-мухры! А вместо него Васька Шуйский – царек наш будущий! Сегодня Бориской к войску будет назначен!
- Ты-то откуда знаешь, если сегодня?
-  Так я здесь – пророком! – юродивый хрипло захохотал. – Знаешь, Виталёнок, сколько раз я этот самый день вот в этом углу просиживал?
- Слышь, св-вятой Фома! Давай трезветь, а?! Нельзя же в таком виде выныривать, в приличное общество!
- А непохмелённым – можно? – святой звучно икнул. – Ты лучше скажи, дятел, ты зачем бутылку шампани спиртом заполнил?
- Угму! А ты, облезлый старикашка, видел, в каком состоянии я к тебе свалился! А? Да, я ещё пьяней, чем сейчас был!
- Так ты ж говорил из Бреста! У вас что – там тоже Новый год отмечали?
- Отмечали! День защитника отечества! – Бесшумов начинал ускоренно трезветь, и злился.
- Постой, постой! Так, ты и правда, в 41-ом Брестскую защищал? Я думал шутишь! Ну,  ты – геро-ой! То-то она так долго не сдавалась!
- Хватит юродствовать, сука! Пора в себя приходить! Мне тебя, старого козла, ещё на себе наверх переть! – Виталий уже жалел, что материализовал с собой спиртное. Но иначе ему было не миновать шока от перенапряжения, да и Фомин мог окоченеть настолько, что ни о каком его участи, в моделировании общей ткани для аварийного “всплытия”, не было бы и речи.
- Ладно, ладно, командир, слушаюсь! – Фома сменил тон. – Подтелепни чуток, я сейчас протрезвею! А вообще – ты гений археонавтики! Это ж надо – тютелька в тютельку, по месту и времени! В полубессознанке! Теперь я верю, что тебе удастся нас вместе вытащить! Ты должен в Книге Гиннеса первым номером стоять!
- Хорош болтать, о деле пора думать! Твою книгу я на ... видал! Тут у каждого ратника этих гиннесов до ...
- Да я, уже, почти в норме! С чего начнём? – Фомин внимательно напрягся.
- Место и время. Я в третье не вытяну. Поэтому давай так: общее прошлое формируем на основе той сцепки, когда ты меня зачем-то тормознул, в восьмидесятых конца ХХ века. Заканчиваем 88-м – когда  я ушёл с твоей дачи. Согласен?
- Ну разумеется.
- Дальше наши пути расходятся – у каждого своя судьба – формируем независимо!
- Есть независимо!
- На спиртное не налегай, пиит! Так, всё! Внима-ание – работаем!
Синхронная медитация началась. Теоретические разработки по экстренному обоюдному “всплытию”, для спасательных операций, существовали. И каждый глубинник был с ними знаком. Проводились даже секретные испытания на четвертьвековым “погружении”. Но никто ещё не применял их на практике, в недрах этногенеза. Риск был колоссальный. Спаренному сознанию ведущего и ведомого необходимо было сохранить чёткий телепатический контакт, на длительном промежутке эволюционного развития, следуя по строго намеченному пути. При этом необходима была психофизическая совместимость, настолько полная, чтобы связь выдержала все громадные эмоциональные перегрузки, при пересечении всевозможных вариационных ветвей истории и чудовищные разрывающие силы смутных времён; настолько огнеупорная, чтобы не сгореть, в пламени социальных катаклизмов.
В случае её распада шансов спасти свой разум не было ни у одного из “всплывающих”. Спаренное сознание не просто разъединялось на два прежних, оно рвалось “неровными кусками”, оставляя ошмётки памяти, характера, способностей и мечтаний одного разума, в другом. Такой человек уже не был разумен, даже если сохранял способность отправлять элементарные биологические инстинкты. Вот, так! А то – лучший друг. Любовь до гробовой доски. “На вершине стоял хмельной”.
Общая историческая ткань была готова.
- Теперь каждый свою, – сказал Бесшумов открывая глаза. – Когда закончишь, дай знать, сцепляемся, и сразу поехали. Надо отсюда убираться, пока окончательно не рассвело!
- А с этой что будем делать? – указал Фома, на стоящую рядом бутылку, с остатками спирта.
- Хочешь захватить? – Бесшумов поднялся, взял её за горлышко, вышел на церковные ступени, огляделся вокруг, и запустил, в ближайшую каменную стену. – Ну, с Богом! – сказал он, вернувшись и занимая своё прежнее место, напротив друга. – Глаза в глаза! Поехали!

X

Виталий проснулся. Он лежал одетый в джинсы и серую вязанную водолазку, на тахте, в своей московской квартире, по адресу 11 парковая улица, Д 41. В комнате было темно. Нащупал в кармане зажигалку и посветил, на циферблат наручных часов – полночь.
“На размышления тебе, Бесшумов, семь часов, – прокомментировал он. – Сон! Да, бывают ли такие сны? Даже у трахнутых по голове амнезийных придурков? Стоп! Я ж, кажется, дюжину лет вспомнил! Всё верно: с 76-го по 88-ой. Институт – НИИ – кооператив “Бесфомка”. Чёрт, что за дурацкое название? Нет, не дурацкое – по делу! Бесшумов - Фомин, эксклюзивный ремонт скобяных изделий, читай автожестянка. Женя Фомин. Ведь, он мне сегодня снился… А тогда мы с ним и разошлись“…
Виталий встал, вышел на кухню, вылил в чашку остатки холодного кофе и закурил.
“1984 – антиалкогольная перестройка. Вот почему – кооператив. Это ж надо; два высококвалифицированных инженера штучного разлива трут и обстукивают бока битых “копеек”. Тьфу! Бардак! 500 суток непрерывной шоковой терапии. И судя по всему, превратились в пять тысяч. Везде инфляция, туда её...Младореформаторы грёбанные. Всемирную историю сначала надо изучать, а потом уж западным демократиям смотреть в рот! Козлы! Отменить планирование на территории, где все эти демократии, вместе взятые, в одном болоте утопить можно... ”То, что мы сейчас делаем, понимают единицы! Через двести лет потомки нам спасибо скажут!” Ага, скажут! Особенно не рождённые потомки детей, замёрзших в городских квартирах, где-нибудь, в приморье! “Мы наш мы новый мир построим”… Правильно - наш и новый, но старо, как мир! Что изменилось? “Каменщики”, твою мать! Мастерок научитесь в руках держать, для начала!”
Бесшумов нервно закурил новую сигарету.
“Но однако, что же это за сон такой видел я сегодня? И судя по его финалу, мои страдания, в Бресте, закончены. Археонавт. Оперативный историк. Вот, чёрт! И ведь, до предела реально. Вдруг, я действительно смоделировал  здесь жизненное пространство, “вынырнул из глубин” истории, материализовался, и живу теперь, в этом времени. Не сходи хоть с ума, амнезийщик! И князем ты был в XVII веке, и при осаде Новегорода-Северского, и Брестскую крепость защищал, а тело твоё настоящее, сейчас, в транскапсуле, в далёком будущем, дремлет себе и посмеивается!...Здорово они тебя битой шарахнули! Но как классно, я их сначала почти всех сделал! Спину вот только никто не прикрыл! Откуда что взялось. Ну, да, занимался там всякими единоборствами, но работал-то, как  профессионал, а не любитель-каратист, пусть даже и поясастый. Но военный билет мой, правда, несколько странный...  Оё-ё-й, а ведь, снилось мне, как я этот самый билет моделировал, сидя на церковной паперти...  И пушку в сыр упаковывал. И остальные документы. И ещё много чего, но не помню”.
Бесшумов встал – почти вскочил, и быстро закружился, по своей шестиметровой кухне.
“Не сходи с ума, не сходи с ума! – словно заклятие повторял он. – “Этого быть не может, потому что не может быть никогда”! – и вдруг застыл на месте. – А почему!? Ведь, вспомнил же я, что случилось на Сухаревке, и ту часть своей судьбы, что мы вдвоём с Фомой ткали, а вот дальше – десятилетие собственного, индивидуального изготовления – почти нет. Только фрагменты. Значит – это два разных пласта памяти, и тогда всё сходится! ... Но чтобы действительно не сойти с ума и жить здесь нормально, примем пока этот бред, за некую фантастическую версию, для служебного пользования, и на том успокоимся.”
Он снова сел на табуретку к столу, обхватил горячую голову руками и сцепил пальцы  на затылке.
“ Да-а... Интересно, как же я тут остальные десять  лет прожил? В девяностом женился – значит, не так всё плохо было. Может, тоже, “каменщик”? Но почему, тогда, в военном билете такие отметки? Участие в боевых действиях и шифр. Присвоение званий: старлей – 87-ой, капитан – 93-ий. Где это меня носило? В те годы ни Афгана, ни Чечни не было. Уволен в запас в 96-ом... Ничего не понять! ... Надо будет отыскать Фомина! Общались – нет – всё ж ниточка! И к соседям зайти – знают наверняка, что в больнице лежал. Скажу про амнезию, узнаю где гараж. А  может, и ещё что-нибудь любопытное. Самое интересное дома нет ни одной записной книжки! Неужели я все нужные телефоны наизусть помнил?... Хотя, судя по игре в шахматы – очень похоже. Тогда, будет ассоциация – будет и номер! Прорвёмся”! – Виталий затушил очередной окурок и, пройдя в комнату, довольно упал на тахту. До рассвета оставалось четыре часа лёгкого спокойного сна, в котором не предвиделось осаждённых крепостей и пьяных юродивых.

Выпив утром кофе, с глазастой яичницей, Бесшумов сразу позвонил, в дверь напротив, пока люди на работу не ушли. Ему пришлось долго ждать шарканья стоптанных тапочек и старческого чертыханья, у двери. Наконец, глазок потемнел, звякнула цепочка, и дверь на четверть приоткрылась.
- Что ты хотел, Виталий? – спросил дедок с ноготок, которого Бесшумов, видимо, поднял с постели.
- Доброе утро! Извините пожалуйста! – он  был смущён этим вопросом, и мучительно думал, с чего начать. – Вы знаете – я только что из больницы. Такая штука. У меня небольшая амнезия, частичная потеря памяти, то есть. Я бы хотел спросить: Вы, случайно, не в курсе – где мой гараж?
- Амнезия, говоришь! Ох, допрыгаешься ты, Виталий! Вы, нынешние, всё что-то суетитесь, бегаете, дёргаетесь, всё вам мало! А страну растащили! Кругом – разруха! Раньше – за горсть зерна сажали, теперь – поездами воруют! И что? Хоть бы, хны! Бандит на бандите! Одни наркоманы да проститутки везде! Содом и Гоморра! Тебя, сказывали, неофашисты избили! – ворчал дедок, почти полностью открыв дверь и сочувственно покачивая головой. Старческие его руки мелко подрагивали.
- Я ж не помню ничего, но скорее всего – обычная шпана.
- Ну шпана, так шпана. Сейчас-то, как себя чувствуешь?
- Спасибо, кроме неудобств от амнезии, всё в порядке.
- Ну, и ладно! Это не склероз, может, и пройдёт! Так ты на счёт гаража?
- Да.
- Так ты, это, к Витьке зайди! У вас, должно быть, они рядом.
- А в какой квартире он живёт? – виновато спросил Бесшумов.
- Ах, ты, Господи! Напротив, через лестницу, в однокомнатной, номер не помню...
- Спасибо! До свидания! – Виталий уже повернулся, чтобы пойти к Витьке, как услышал за спиной ворчливое:
- Если он, конечно, сам сегодня чего вспомнит, алкаш проклятый! А машина твоя тут, у подъезда стоит.
Бесшумов резко обернулся.
- Где?
- Прямо напротив, на площадке перед домом.
- А какая у меня модель?
- Э, да я вижу ты совсем парень память потерял! Тебе за руль-то можно ли?
Бесшумов начинал понемногу терять терпение.
- За руль можно, мне в метро не советовали! В давке!
- И правильно, Виталий, сиди лучше дома – целей будешь!
- Да Вы всё-таки скажите какая машина? – почти умоляюще посмотрел Бесшумов, на вредного старика. – Чтоб мне к Витьке не ходить лишний раз!
Дедок, после этих слов, пошамкал губами, видимо обдумывая их угрожающий, одному ему понятный смысл, и нехотя сказал, – “Жигули”, вишнёвая. Модель не знаю, но не первая.
- Ещё раз прошу меня извинить и большое спасибо!
Когда Бесшумов уже закрывал за собой дверь тамбура, вдогонку прошелестело:
- Ты поаккуратней Виталий, вон, давеча, в “Дорожном патруле”...
Чего там давеча в “Дорожном патруле”, Бесшумов не дослушал.

Он сразу узнал свою вишнёвую “семёрку”.  И даже не потому, что она там была единственная отечественная модель, а что-то приветливое и радостное было, в смотрящих навстречу хозяину фарах машины. “Как тот вороной, что ждал меня, у входа в кружечный двор, – мелькнуло в сознании. – Нет, лечиться тебе надо, –  пробормотал он инстинктивно отключая сигнализацию, и только потом сообразил, что, спускаясь в лифте. ломал голову, как это делается.
Бесшумов ехал на дачу, к Жене Фомину, на место, где они расстались десятилетие назад, крайне раздражённые друг другом. Он понимал, что застать в это время дачников, на своих “фазендах”, даже зимних, надежды мало, но поездка преследовала ещё одну цель: посетить место, где обрывались его отчётливые воспоминания, и начинался вязкий сумрак беспамятства.
Он лихо вывернул с Парковой, на Щёлковское шоссе, и, влившись в плотный автопоток, гордо осознал – Виталий Бесшумов – далеко не худший, в этом городе, шоферюга. Уже решив в своих эмпирических действиях больше доверяться интуиции, чем медлительным попыткам вспомнить жизненно необходимое (автосигнализация явила тому характерный пример), он включил “автопилот” и помчался, в столичные предместья.
То и дело мелькавшие мимо тёмно-красные особнячки “новых русских” почему-то не очень его удивляли, и довольно скоро стали привычным атрибутом зимнего подмосковного пейзажа. Видимо, дорога была истинной средой обитания Виталия Бесшумова. Именно мчась по шоссе, сквозь серое декабрьское утро, на планете Земля, он чувствовал себя, в той максимальной мере свободным, в какой может быть свободен и независим живой человек, в материальном физическом мире.
“Не поэтому ли мне приснилась моя любезная археонавтика, что бродяга по призванию? – улыбнулся он. – Или всё проще – мечтал о чём-то, фантазировал накануне травмы, и, вот –результат. Но тогда, как здорово нафантазировал – археонавт, князь, старлей! Может, я писатель? Это вряд ли. А историк? Образованием не вышел. Ну, наверно, просто псих! Разберёмся! Чёрт, до чего же хорошо – деньги есть, машина, своя квартира! Какого ещё чёрта лысого?!... Но где же всё-таки я работаю или работал? Такие бабки за красивый анфас и римский профиль не платят! А может, теперь платят? Может, я фотомодель или, как это мужского рода будет, фотомодуль? Тьфу! – он нахмурился. – Фотомудель ты, вот кто! Ладно, надо искать Фому”!
Вскоре бесшумовская “семёрка” свернула на просёлок, пересекающий ту самую берёзовую рощу, через  которую, так бодро насвистывая, уходил последний раз с дачи Фомина Виталий. Не доехав до ворот кооператива каких-то триста метров, он остановил машину и заглушил двигатель.
Тогда, августовским вечером, начинающие желтеть берёзы поддержали его душевное состояние и навеяли воодушевляющие мысли, о некой ещё одной, извечной ипостаси всего живого. Но теперь, в декабре, их спутанные чёрные ветви, с неряшливо застрявшими комьями мокрого снега ассоциировались с волосами опустившейся алкоголички, пытающейся, на обочине шоссе, продать за бутылку свой последний домашний скарб. Бесшумов с гневом обругал себя, за назойливую, помимо его воли мелькнувшую параллель, и завёл мотор.
“Не меня лечить надо, всех тут надо к психиатру, к окулисту и ухогорлоносу! А заодно? и к проктологу, на клизму! Чтобы потом патологоанатом меньше в дерьме ковырялся!”
Как Бесшумов и ожидал? старая дача была необитаема. Причём, давно. Ставни на окнах. Нечищеные от снега дорожки. Не сбитая ледяная глыба, свисающая с козырька, над заметённым позёмкой крыльцом. Он медленно, словно что-то вспоминая, развернулся и покатил обратно в Москву, в Центральный Дом Литераторов.
Фомин в молодости писал стихи и хотя поэтом был весьма посредственным, а может быть, именно благодаря этому, из него, в конце концов, мог выйти популярный стихоплёт. Женат он был на одной молодой поэтессе, так что шанс добыть какую-либо информацию, пусть небольшой, но, всё же, имелся. Адреса жены Фомина Бесшумов не знал.

XI

Слегка перекусив по дороге, потолкавшись в московских пробках, он нашёл приемлемое, место парковки, в тихой улочке, недалеко от зоопарка, и пешком отправился на бывшую улицу Герцена, удивляясь, чем не угодил демократам один из самых известных диссидентов России.
Пройдя мимо вахтёра, в потоке какой-то группы молодых дарований, очевидно, опаздывающих на чей-то творческий вечер, ради последующего банкета, Виталий немного постоял у книжного киоска – ровно столько, чтобы разобраться в обстановке.
“Я ж знал, что не писатель – всё мне здесь чужое! Хотя... Судя по публике, в “Дубовом зале” идёт явно не писательская тусовка! Интересно – часто теперь это у них? Престижное место – тешит наверное ущербность интеллекта бизнесменов и подпартийцев, всех боевых раскрасок. Нечего делать в той кампании “бедному старорусскому князю”. Пойдём-ка мы в буфет, а там видно будет! Заодно и кофе выпьем”! – и он направился к стеклянным дверям буфета, так и не заменившего собой “Пёстрый зал” – любимое логово пьющей московской  богемы восьмидесятых.
Казалось, за последние недели Бесшумов должен был разучиться чему-либо поражаться, в этом сумасшедшем и непредсказуемом мире, созданном, очевидно, очень смешливым и циничным  Богом. Но в тот момент, когда он, уже взяв себе кофе, обернулся, выбирая где бы пристроиться поудобнее и незаметнее, его взгляд вырезал в углу зала лицо Евгения Фомина. Всё-таки стальные нервы у моего археонавта, на его месте я бы наверняка выронил чашку с горячим напитком какому-нибудь гениальному поэту, на причинное место; у Виталия же рука даже не дрогнула, несмотря на торнадо пронёсшееся от сердца до мозжечка. Он спокойно прошёл, к ближайшему никем не занятому столику, и сел лицом к старому другу.
Учитывая довольно раннее время, Фомин уже был несколько “тяжеловат”. Да, и выглядел он, отнюдь, не ко-миль-фо. Длинные,  с заметной проседью волосы, требующая подстрижки клочковатая борода, отёчные мешки сильно пьющего интеллигента, под блёклыми глазами.
“Если мы сами моделировали эту жизненную ткань, такое соткать себе мог только сумасшедший и с большого бодуна...Эх, пииты, пииты, тонкие души”… - подумал Виталий.
Напротив Фомина сидел тоже совсем не трезвый, бородатый и длинноволосый негосподин. Перед ними стояла наполовину пустая бутылка водки и четыре пустые чашки. С объятиями Бесшумов не спешил, он внимательно наблюдал и слушал.
- Наша жизнь в полной мере соответствует нашему флагу, – вещал собутыльник Фомы. – Вверху белые, теперь красные снизу, а меж ними голубые – электорат наш. А почему голубые, спрашивается? Потому что их имеют и сверху, и снизу...
- Ты символику не трожь, падла! – неожиданно встрепенулся Фомин, видимо, до него дошла вся пошлость сказанного. – Не посмотрю, что член союза художников, мигом фейс отретуширую! – и он приподнял свою огромную растопыренную ладонь.
“Ещё бы! С твоими-то навыками, – усмехнулся Бесшумов. – Тебя тут, наверно, знают не только как плохого поэта и пьяницу!”
- Да, я что! – сразу сжался художник. – Я только о том, что все цвета обгадили уже! Зелёные, голубые, красно-коричневые! Какой не тронь – обязательно, в дерьмо пальцем... Скоро рисовать нечем будет, разве грифелем...
- Брось цветов ещё навалом: бежевый, фиолетовый, ультрамарин... И, воще, смотри на весь этот опупей, в инфракрасных лучах заходящего солнца! Давай, вот за это и выпьем! –, и тут глаза Фомина случайно посмотрели в направлении соседнего стола. Рука со стаканом замерла в воздухе. На него в упор глядели серые смеющиеся глаза Виталия Бесшумова.
Как трудно передать выражение лица застигнутой врасплох кокетливой женщины, так я боюсь сейчас высказываться на счёт лица этого поражённого неожиданностью мужчины. Здесь было явлено всё – от крайнего удивления и некоторого раздражения непрошенным гостем из прошлого, до с трудом сдерживаемого восторга и порыва бросится другу на грудь. Бесшумов понял, что время подойти.
Он поднялся, аккуратно взял свою чашечку, с недопитым кофе, переставил её на столик Фомина и только потом акцентировано протянул ему руку.
- Ну здорово, Фома!
- Здорово, Виталёнок!
Рукопожатие было душевным. Десять лет, спрессованных между сцеплёнными пальцами.
Наконец, их кисти с сожалением расстались. Забыв про члена союза художников, они долго молча рассматривали друг друга. Первым засуетился Фомин. Он забегал взглядом по столу, ища ещё один стакан. Потом долил  свой до краёв и подвинул Бесшумову. Тот ласково улыбнулся, отрицательно покачав головой.
- Я за рулём. Выпей ты – за нас обоих!
Фомин с интересом и некоторым сомнением посмотрел на полный стакан, потом вздохнул, мотнул головой и залпом опустошил его. На глазах его сразу выступили слёзы. Но напрасно он шарил рукой по столу – закусить было нечем. Бесшумов подвинул ему свой, уже остывший кофе.
“Сейчас он напьётся, и здесь разговаривать мы не будем, – быстро соображал Виталий. – Не для чужих ушей наши разговоры. Отвезу его домой, и если нельзя остаться там на ночь, приеду рано утром”.
Всё вышло так, как Бесшумов и предполагал. Убойная доза спиртного довольно скоро усыпила уже подвыпившего Фому. Виталий, оставив тело на хранение члену худсоюза, забрал свою машину, солидно пропетляв по округе, заехал на Большую Никитскую, со стороны Арбата, и подогнал её к главному входу в ЦДЛ. Вдвоём, они загрузили поэта на заднее сидение, и Бесшумов повёз его к себе, в Измайлово. Он уже успел узнать, что его друг живёт один, и где-то в Новых Черемушках, но вспомнив Эльдара Рязанова, решил, что без проводника, наверняка, заблудится в улицах “Строителей”.

XII

Викентий Вениаминович сидел,  в массивном кожаном кресле довоенного производства, и небрежно листал  одиннадцатый том карамзинской “Истории”, издания 1824 года. Еле заметная скептическая усмешка застыла, в самом углу его сухих старческих губ.
- Умеешь за собой подметать, Виталик, умеешь… -- шептал он одобрительно. Однако, в этом вкрадчивом шепоте уже зарождалась злость неизбежной безжалостной бури. – А ныне наследил, ой наследил! Что ж ты так дружка своего подставил? А,88 Виталик? Я, ведь. уже и не надеялся второго-то прихватить. Считал, что потеряли мы твоего экстравагантного коллегу окончательно. Опрометчиво это, ох, опрометчиво! Жил себе, спокойно парень, тексты к рекламным роликам кропал – на кабак и прочие людские слабости хватало. А теперь мы и за него возьмёмся! Такого продюсера и шоумена слепим – любо-дорого! И будет он у нас, как миленький, “Шуру-мишуру” вовсю раскручивать да про ментов и содержанок сериалы строгать.
- А, Сашенька! – оторвался Дед от “Истории”. – Ну, что там нового? Как наш больной?
- В три ночи они с приятелем проснулись. Выпили бутылку “Гжелки”. Разговаривают, – доложил Сашенька, худощавый парень, с поступью боксёра-легковеса.
- А как ты думаешь, Саша, можно ли пить “Гжелку” человеку, после сотрясения мозга второй степени тяжести, да ещё с амнезией?
- Ну... – замялся парень. – Может, и нельзя, но с другом... – нельзя ж не выпить!
- Вот поэтому так и живём! Выпить нельзя и не пить нельзя! И , что характерно, ни смотря на всё, на всю нашу жуткую, трагическую историю, которая, по большому счёту, есть история пьянства, “льзя” всегда побеждает! – заворчал Дед, как будто был очень недоволен Бесшумовым. На самом же деле, Вий  мысленно потирал щупальца (или что там у него хватательное), уверенный, что теперь, даже если Бесшумов не уйдёт в загул с Фоминым, то возвращение памяти его откладывается на неопределённое время. А как только деньги у друзей иссякнут, непременно начнёт искать какой-никакой заработок. А найти его быстро можно только у него, Викентия; благо – предложение было сделано. – Не хочешь сыграть партийку, Александр?
- Ну, что за удовольствие Вам меня постоянно обыгрывать, Викентий Вениаминович? Всё ж  и так  заранее ясно. В бильярд – ещё куда ни шло!
- Несчастное ваше поколение. Заранее пасуете перед более сильным. Ты ж бывший боксёр. Наверное поэтому, так и не стал чемпионом! Запомни, Саша, если в драке будешь, стиснув челюсти, защищаться в любой ситуации, вполне вероятно, что изобьют! Но если встанешь на колени – изобьют и ещё непременно унизят! – Дед покачал седой породистой головой. – Значит, говоришь, бильярд! Точный глазомер и твёрдая рука, против рассудка старого шахматиста! Сиюмоментная тактика против стратегии! Ну, пойдем посмотрим, что молодёжь может сказать, в свою защиту.
Они прошли в бильярдную, Дед жестом предложил Александру разбить. Александр разбил довольно неудачно. Викентий Вениаминович, побелил кий, медленно обошёл вокруг стола и начал уверенно вгонять “свои” и “чужие” шары в лузы. Загнав седьмой, он жалостливо посмотрел на соперника:
- Хочешь ударить разок, Сашок – зоркий глазок?
- Да, чего там, добивайте! Я,  лучше,  на  нашем стороже потом отыграюсь!
- Ну-ну, отыграйся! – усмехнулся Дед. – А то я тут ещё одного стража присмотрел –
 ему в пару! Тот тебе тоже кием махнуть не даст! И знаешь кто он?
- Ну откуда ж мне знать?
- Наш контуженный друг! Как ты к этому относишься?
- Вам решать! Я-то что? – но судя по непроизвольной гримасе, парень был не очень рад подобной кандидатуре в сторожа.
- А чем тебе не нравится наш подопечный? – Викентий смеялся глазами. – Крепкий ещё мужик. Обстоятельный. Себя   помнит не всего? Делов! А ты себя хорошо знаешь? На что твоя совесть готова, в экстремальной ситуации? Многие ли, вообще, человеки могут, без внутренней бравады, реально  прогнозировать своё поведение, во времена, подобные нашему? А? Чего молчишь?
- Не знаю... Но я на подлость и предательство не способен!
- “Аркадий, не говори красиво”! – поморщился хозяин дачи. – Так, кажется, сказал Базаров своему преданному другу? Способен, Саша, ещё как способен! Каждый живой человек способен! В мире, где есть деньги и женщины, спецслужбы, тюрьмы и зоны – любой! Всегда есть, чем нормального сапиенса зацепить! ... Если только он не считает этот мир плодом собственного воображения или виртуальной реальностью... – Дед тяжело вздохнул, словно вспомнил о чём-то неприятном.
- Извините за вопрос, Викентий Вениаминович, – а кто Вам этот Бесшумов будет? – парень откровенно пытался прощупать почву, чтобы не допустить в последствии непростительный ляп, во взаимоотношениях с новым членом команды Деда и не лишиться хорошего места работы.
- Виталий-то? Нет, не родственник. Ни мой, ни моих друзей! Просто хороший человек, неординарный! Я чувствую, что он со временем, мне оч-чень пригодится! – при этих словах, глаза Викентия хищно сверкнули, из под очков.
Александр по-своему истолковал эту внезапную вспышку:
- Мне кажется, Вы про него знаете нечто такое, чего он сам пока не помнит.
- Возможно, малыш, вполне возможно...
- Да, Викентий Вениаминович! Ночью инфракрасное изображение из его квартиры пропадает.
- И ты молчал! Понабрал аборигенов... Ай-яй-яй, как скверно! – Дед быстрым шагом подошёл к раскрытому окну, долго молча стоял, упершись руками в подоконник и, наконец, резко бросил, наказанным щенком застывшему пареньку. – Усильте контроль! Когда выйдут из дома, все зеркала срочно  сменить! – и он стремительной поступью направился к себе в кабинет, недолго пробыл там и также стремительно спустился в подвал, за бронированной дверью которого никто из его обслуги никогда не бывал.
Платил Дед изрядно, работа не пыльная, только помалкивай, да не суй нос куда не надо.

Фомин проснулся ещё в середине ночи. Долго соображал куда занесла его тело нелёгкая, на этот раз. На всякий случай, старался не кряхтеть и не скрипеть диваном, на который его положили прямо в пальто. Но сигарету, всё-таки, достал и отважился покурить, стряхивая пепел в руку. Потом растёр его между ладонями и спрятал затушенный о подошву окурок, в карман пальто.
Пока он курил, память понемногу восстанавливала события предыдущего вечера. Рекламное агентство – гонорар – ЦДЛ – Ваня-живописец... И вдруг, ярко блеснула вспышка – Бесшумов! Но дальше – полный провал.
“Конечно – отпраздновали встречу! Кошки на душе, вроде, сидят спокойно. Дай Бог – ничего не натворил непотребного! Но где это я? – растекался похмельной мыслью Евгений. – Девять к одному, что у Виталёнка. Он ещё никогда меня пьяного не бросал! Но времена так быстро меняются, а тут столько лет прошло... Надо осторожно встать и осмотреться!”
 Он спустил ноги на пол, встал и покачнулся. Инстинктивно пытаясь за что-нибудь схватиться, неуклюже взмахнул рукой и опрокинул торшер, поставленный ему Бесшумовым, на всякий случай. Если бы упал один торшер – шуму было не очень много. Но в отчаянной попытке поймать осветительный прибор, за ним последовал и сам Евгений.
Странно было бы не проснуться хозяину квартиры. И нежная ненормативная лексика из соседней комнаты была весьма даже по делу.
“Виталенок”! – беззвучно вдохнул облегчение Фомин, путаясь в полах своего длинного пальто и пытаясь вскарабкаться обратно на диван. – Прости, Бесшумов, я тут немного прожектор уронил!
- Немного – это ничего, это терпимо! А вот зачем ты Рената   Дасаева изображал, я  не очень понял! – с трудом сдерживая смех,  сказал Виталий, появляясь в дверях и зажигая свет. – Похмелиться хочешь?
- А то!
- Ну тогда иди разденься, умойся, и на кухню!

- Прости, Виталий, у тебя что – кто-то из близких умер! – вкрадчиво спросил Евгений, когда они выпили по стопке.
- Почему ты так решил? – насторожился Бесшумов.
- Все зеркала тёмным накрыты!
- А! Нет, это память моя частично в коме! – и на вопросительный взгляд Фомина , пояснил. - Амнезия у меня! По голове стукнули, в подворотне. Только-только из Склифа выписался!
- И что?
- Что? Ничего! Ничего не помню, за последние десять лет. Было двадцать!
- Значит вспоминаешь постепенно?
- Скорее – залпом, но по частям! – Бесшумов закурил и внимательно посмотрел на друга, оценивая его способность вести серьёзный разговор. Удовлетворённый увиденным, продолжил. - Я, собственно, искал тебя, Фома! Может, ты что-нибудь обо мне знаешь, и смогу, опираясь на факты, вспомнить остальное! Но сначала, о себе расскажи! – быстро добавил он, заметив вазомоторную морщинку, то ли лёгкой обиды, то ли синдрома комплекса непризнанного гения, на лбу Фомина.
- Обо мне чего рассказывать – сам всё видишь! У самого дна! Рылом в ил, и пью! ... – Фомин замолчал, обдумывая, что говорить, а что нет. Потом, словно махнув рукой, начал свою краткую исповедь. – После того, как ты так вдохновенно отвалил с дачи, я несколько дней не в себе был. И всё мне обрыдло: и кооператив наш, и машины, и клиенты чёртовы... Кое-как доделал последнюю, сдал и в город перебрался. Хотел более серьёзным делом обзавестись... С женой разошёлся вскоре... Знаешь, не Август Стриндберг я, не могу терпеть женскую шизофрению, выходки не  перебесившейся самки и надменный гонор бездарности.
- Ты ж говорил, что она гениальна?
- Я так говорил? Ну, может быть... Влюблённые мужики слепы, ещё более глухи! Бездарность жуткая – поверь мне! Может, я никудышный поэт, но в искусстве худо-бедно понимаю!
- Да верю, верю!
- И потом – постоянно выслушивать проповеди, о женском равноправии и свободе, да ещё и настоянные на такой агрессивной экзальтированной глупости – ни сил моих, ни выдержки  не нашлось. За поводом для развода дело не стало. За ней, за стервой, много хахалей всегда увивалось! Уходила, куда хотела! Срывалась, после каких-то звонков, чуть ли не из мужниной постели! А приходила утром, под шафе... С одним застукал – как-то вдруг... Ха!... Ну, поправил я ему одно место – до сих пор, наверно, кровью мочится... Да, и этой...
Фомин налил себе полный лафитник, залпом опрокинул и судорожно затянулся сигаретой.
- Поня-ят-но... – задумчиво протянул Виталий. И подвинул приятелю тарелку с брынзой. - Ты всё же закусывай – нам много о чём надо вспомнить!
- Ну а дальше... Пока жена была, всё заработать пробовал. Посредничеством занимался. Поймаешь заказчика на монтаж какой-нибудь херни, подыщешь коллектив нищих инженеров, найдёшь подходящее умирающее   производство, и вперёд! Один раз из десяти срасталось! Не такой уж плохой процент, скажу тебе! У иных – гораздо скромнее! Но чем дальше в бред перестройки, тем капризней и эфемерней стали заказчики! А после развода, я вообще на весь бизнес положил...
У меня, уже когда ты умотал, раздвоение личности начиналось. Всё стихи в голове звучали, а тут эти грёбанные машины. Потом непрерывная нервотрёпка с заказами: то они есть, то их нет, клиенты деньги задерживают, работники психуют, налоговики наглеют. Фондов напридумывали, ой б..! Да, что я тебе объясняю, слышал ты и сам МП командовал...
И действительно, Бесшумову  казалось, что всё это он тоже “проходил”. Но чётких ассоциаций не возникало.
Фомин покосился на бутылку, однако перехватив взгляд  Виталия,  вздохнул и продолжил:
- А тут я писать начал! Сборник стихов издал – за счёт спонсора. Когда-то я некому банкиру очень помог в одном деле, можно сказать бескорыстно. Да не  смотри ты на меня, как Жеглов на Бендера! Ну, простирнул он некоторую сумму на моём заказе! Все так делали!...
- Никак – “так” я  на тебя не смотрю! Не бери в голову!
- Вот, он мне и отплатил. Но чуть позже, в начале девяностых случилась катастрофа – когда я взялся за роман...
- За роман? ... Ты же уверял, что проза не для тебя, что терпения  и усидчивости никогда не хватит!? А о чём роман?
- О “Смутном  времени”.
- О чём, о чём!? – Бесшумова словно током ударило. На лбу мгновенно выступила холодная испарина.
- Что тебя так удивило? О “Смутном времени”. XVII век. Лжедмитрий I и Борис Годунов.
- Когда ты начал об этом писать!? – в мозгу Виталия, вырвавшись из растревоженного подсознания, возбуждённо роились мысли, всех эмоциональных оттенков. Предчувствие прикосновения к разгадке своей личности, замкнувшейся в панцире амнезии, обожгло грудину. Он убрал руки со стола, чтобы Евгений случайно не заметил крупную дрожь его ставших чужими пальцев. – “А вдруг, правда! Сны! Такие невероятные совпадения – следствия неизбежности реальных событий! Если раздвоение сознания у него появилось в 88-ом, а писать роман Фома начал в начале девяностых – это как раз начало и завершение стабилизации, после разрыва нашей возможной телепатической связи. А я? Сколько еще дрейфовал вперёд – год, два, десять лет? Если мы попали, в тот самый мир, где встретились, во время первой моей здесь остановки, то место Виталия Бесшумова, до его исчезновения, в глубины прошлого, просто было занято. И поэтому, наверно, швыряло меня, по всей новейшей истории, как былинку. От Москвы до Бреста, от Ханоя до Балкан, и обратно. От Отечественной – до интернациональной!  Вот он – и военный билет! Вот она – и героическая крепость! Вот она – и десятилетняя амнезия! И причина – не удар по голове, а защитная реакция психики!
Но если это параллельная ветка...”
- Сразу, как развёлся. В девяностом, – услышал он голос Фомина. – Но чёртов бизнес никак не хотел отпускать! Одним махом все путы не разорвёшь: долги, налоги.. Кое-какие дивиденды надо было всё же получить... 
- И что, что дальше?! Где сейчас рукопись?! – нервничал Бесшумов.
- Не знаю... Я тогда начал, от всего этого, с ума сходить! Запил крепко – на полгода почти! Пытался с собой покончить... Когда выпустили из психушки, рукописи нигде не было. Да, я особо и не искал! Так... Может,  сжёг спьяну!
- Тоже мне, Гоголь! “Мастер и Маргарита”, с Есениным, в одном флаконе! Чёрт бы тебя побрал! – Бесшумов злобно набулькал себе водки, махом зашвырнул в рот и, не закусив, закурил. Фомин тревожно посмотрел на него, тоже выпил и продолжил:
- Чёрт меня и побрал... После “Матроской тишины”, я сторожем на автостоянку устроился. Сутки – трое. Ничего вокруг не замечал. Выпивал, по мере средств. Прозябал на обочине жизни, так сказать. Потом один старый приятель по Лито отыскал мой спивающийся организм. Предложил халтуру в рекламе. Я ж, всё же, член Союза Писателей России! За сборник приняли!  Вот, вкратце, и вся моя “одиссея”!
- Да-а! А что дальше-то собираешься делать? – задал почти риторический вопрос Бесшумов, теребя мочку уха. А сам думал о том, что ежели эта историческая ветка иная, а не та прошлая исхоженная, все сны, рукописи и его размышления большого значения не имеют, и надо начинать новую нормальную жизнь, на перелицованной судьбе нынче, с рассвета. – Ну, а обо мне что слышал?
- Немного. Знаю – возглавлял фирму. Что женился на популярной журналистке Сокольской. Потом вы расстались, и ты куда-то совсем исчез. Ходили слухи, что, то ли с геологами, то ли археологами, лазил по западной Сибири, но точно никто – ничего.
“Вот – и ”Сибирская землица”, – пронеслось в сознании Бесшумова. – В какую эпоху не попади, от себя никуда не денешься! Мечты, строй мыслей, да и совесть, наверняка, неизменные индивидуальные свойства твоей души.”
- Потом совершенно полный вакуум. Правда, трепался один тип, из военных? по пьяни – какой-то деятель из Союза Офицеров, не знаю, уж откуда он тебя знает – что ты, мол, на Балканах был, потом в Чечне... – начинающие соловеть глаза Фомина с любопытством вспыхнули на Виталия, как на самый крупный и пёстрый экземпляр питона, в террариуме.
- Не был я в Чечне! – отрезал  он.
- Так ты ж не помнишь ничего!
- На то военный билет есть!
- А! Тогда, конечно! – Фомин начинал клевать носом.
- Иди-ка ты – поспи нормально, часика два-три! Сейчас – только пять.
- Угу... Ну я пошёл... – Фомин пошатывающей походкой покинул кухню. В соседней комнате послышался обиженный всхлип потревоженного дивана.
“Нет, Женя ничего об археонавтике не знает. Или не помнит. Или не хочет помнить... А может, ему действительно самостоятельно, независимо от моих заморочек, пришла идея написать о Смуте. Навеяло текущим моментом. Очень даже похожие эпохи. Деградация старой власти. Слом мировоззрения, потеря ориентиров. Страна – проходной двор! Беспомощность, растерянность и непоследовательность первого, ну, с натяжкой, народного президента – властолюбца, играющего в демократию. Опять же – Бориска! А он, ведь - тоже “последыш”, выродившейся в Горбачевых компартии, номенклатурной династии партийцев! А все эти телестрашилки: коррупция, криминал, кризис  экономики и прочая идиотская разруха -- от столбняка массового сознания, девальвации не дензнаков, а морали и прежней культуры. Привычные, какие-никакие, идолы сброшены с парохода, новых нет, под компас топор подложили, и куда плывём непонятно. Где они Минины и Пожарские? Ау! Где архимандрит Дионисий и келарь  Палицын? Не дышит державная идея, под  куполами Троице-Сергиевого монастыря! Или где-нибудь ещё дышит! Скорее стонет и причитает”…
Бесшумов прекратил кружить по кухне, сел на табурет и налил себе водки.
“Вот Фома и сподобился, на писательский подвиг! А уж археонавт он, себя не помнящий, или нет – вопрос второй, меня лишь касаемый! Может, в психушке установку такую ему дали – ты шизофреник, алкоголик и все видения твои – галлюцинации больного воображения. Иди поэт, с Богом, и займи подобающую таким нишу – алкаша и сторожа на автостоянке. И осталось несчастному Фоме “спать и видеть сны”. Квартирку его, наверняка, пошерстили компетентные господа. Вряд ли он спалил рукопись, она, разумеется, сейчас в “надёжном” месте...   А мне то что теперь делать – тоже водку хлестать с ним, на пару? Весёленькая картинка – два сбрендивших от гласности несогласных пьют запоем и орут на всю московскую кухню, что они люди будущего и знают, что делать и кто виноват! Нет уж, хрен вам в сумку!... А, вот, пойти немного поспать необходимо!”

XIII

Пролетела, подмигивая заплывшими щёлками световых дней, слякотная декабрьская неделя. Старые друзья её прожили вместе, в квартире Виталия. Бесшумов, руководствуясь своей интуицией, не хотел терять поэта из поля зрения. Холодильник был полон, финансовый кризис не грозил, так что сам Бог велел расслабиться и под водочку, с хорошей закуской, предаться ностальгическим настроениям. Словом, “бойцы вспоминали минувшие дни”.  Через два дня Фомин, плавно погрузился, в тихий, умиротворённый запой. Виталий пил аккуратно и к этому времени, достаточно наслушавшись социально-политических лекций Евгения о выпавшем из памяти десятилетии, начал непосредственно изучать новейшую Смуту, за окнами.
Сначала он  просто катался на своей семёрке по городу. Заходил в рестораны, магазины, на оптовые рынки. Затем, стал брать пассажиров и вызывал их на откровение. Информации было более чем достаточно, для воссоздания панорамной картины всеобщего хаоса. И не только в теряющем, в прямом и переносном смысле, почву под собой Российском государстве. Между собой грызлись как одержимые - и пролетарии, и буржуа - многих стран. Не только евреи с арабами – это в порядке вещей, но и турки с курдами, афганцы с афганцами... Европа, обжигая пятки, подплясывала вокруг балканского вулкана. Америка сходила с ума от комплекса  неполноценности и рычала своей военной машиной. Неотвратимая, как землетрясение, приближалась планетарного масштаба финансовая встряска. Этническая физия планеты чёрножопела, на глазах.
Одно радовало Бесшумова – понемногу, отдельными фрагментами, стала, словно фотографии, в слабом проявителе, раскрывать тайны прошлого его память. Видимо, и впрямь, амнезия лишь по времени совпала с травмой черепа, и была запрограммирована мозгом,  во избежание психологического шока. Возможно, удар по голове и отсрочил восстановление логически-смысловых связей, но не смог необратимо повлиять, на процессы воспоминания и узнавания.
Он вспомнил про разрыв отношений с бывшей женой. Лера Сокольская, развелась с ним в 92-ом, не теряя времени, снова вышла замуж за известного шведского журналиста и жила в Стокгольме. Может быть, отчасти из-за этого,  так затормозилась репродуктивная функция его мозга. Теперь он на удивление спокойно отнёсся к предательству любимой женщины, пятилетней давности.
А вспомнилось это, когда он решил посетить театр. У самого входа в “Ленком”, перед его глазами проплыло смеющееся лицо светловолосой женщины, с огромными ласковыми глазами. Он, даже как-то нехотя, отмахнулся от  непрошенного всплеска своей изуродованной памяти, проведя рукой перед глазами. Но тут понял причину, спровоцировавшую появление незваного призрака. У самых театральных дверей, в вполоборота к нему, стояла одинокая белокурая девушка и увлечённо чистила большой мандарин.
Новогодняя ночь, тусклый рассвет первого утра судьбодробительного 91 года, рассыпанные по полу  оранжевые шарики южных плодов и, также вполоборота, обнажённое гибкое тело белокурой красавицы, его будущей жены, Леры Сокольской. Предгрозовым порывом ветра налетели болезненные ощущения, сложились в причудливый, вызвавший у Виталия чувство необратимой утраты, орнамент, и унеслись, в тёмную мглу московской зимы. Но грозы не последовало. Виталий, остановив дыхание, до неприличия пристально, в упор, смотрел на незнакомку.
Не иначе, как почувствовав его полубезумный, отрешенный, насыщенный огромными фотонами взгляд, она резко обернулась и почти  агрессивно спросила:
- Что Вы на меня так хищно смотрите?!
- Простите! Задумался! Вы мне очень напомнили одну мою давнюю знакомую, – девушка, и правда, была похожа на Валерию. Только лицо более современное и жёсткое, а в серых, чуть раскосых глазах, вместо искорок смеха, затаённый колючий страх. Ей нельзя было дать больше двадцати двух – двадцати трёх. Почувствовав, что его объяснение принимают за банальную попытку навязаться, он торопясь добавил:
- Она тоже любила мандарины! Неужели, я хищно смотрел! Только вернулся в мегаполис и уже успел одичать, в каменных джунглях! Может, “Ленком” немного окультурит!
- Вы на спектакль? Так его же отменили! Грипп пол труппы болеет! – произнося последнюю фразу девушка смешно, по-детски шлёпала пухлыми губками. Бесшумов улыбнулся.
- Как досадно! В кои-то веки, сподобился! Может, мы с Вами тогда, хоть, в кино сходим. “Россия” рядом! – непривычно для себя застенчиво произнёс он.
- Ой, да вы что! Там сегодня премьера американского мистического триллера! Бесполезно! Даже близко не подойдём!
- Как же быть? Что тут ещё у нас рядом? – он решил вести себя так, словно девушка уже дала согласие составить ему компанию. Может, ей будет неудобно потом бросить растерянного дикого “театрала”, в одиночестве.
- Кафе “Сластёна”! – вдруг кокетливо сказала она.

Но и здесь им ехидно подмигнула Фортуна. Как точно звалась богиня случая и удачи – Вирилис или Мулиэбрис* -- неизвестно, но, очевидно, по причине премьерного кинопоказа, кафе, находящееся рядом с киноконцертным залом, было переполнено возбуждёнными тинэйджерами.
________
* Фортуна-Вирилис - покровительница судьбы мужчин, Фортуна-Мулиэбрис - судьбы женщин.

Они одновременно облегчённо вздохнули и медленно пошли по Петровскому бульвару. Знакомство уже состоялось. Спутница Виталия назвалась Вероникой. (Действительно её так звали, или ей этого хотелось – Бесшумову было не важно.) Коренная москвичка заканчивала Экологический Университет (бывший Институт Химического Машиностроения, немало сил потративший на то, чтобы профессия эколога ныне стала престижной) и была, без семестра, менеджер по рекламе. Болтала она без умолку. На её, заданный, больше из приличия, вопрос – откуда вернулся Виталий, Бесшумов откровенно сказал, что из прошлого. Вероника весело рассмеялась, но учинять пристрастный допрос о его личности не стала. Она была для этого слишком полна собой.
Они свернули на Цветной бульвар, дошли до Садового кольца и повернули налево. На первом перекрёстке, Вероника остановилась.
- Ну вот мы и пришли. Я здесь живу, с дедушкой. Это его квартира, а родители работают в Латинской Америке... Ермолова, семнадцать... Дом, где когда-то жил Высоцкий! Вы любите Высоцкого?
- Да, – кивнул Виталий. Ещё бы ему было не любить поэта, на чьих песнях он рос. Слова которых, во времена его молодости, были у всех на устах. Поэта, чья душа, не совпадая с коньюктурой убогой официальщины, тем не менее смогла совершить чудо и, вопреки обычаю тех лет топить любой проблеск неординарности в дерьме,  докричалась, дооралась, дохрипела до начинающего глохнуть, от славословий и победных маршей, народного самосознания. Вот кто, воистину, был сын своей эпохи – случай, для творца и самодостаточного поэта, уникальный. Во всей мировой истории таких личностей единицы! Ну, кто? - Шекспир, Пушкин, может быть, Блок!... Да, нет, великих много, но, пожалуй, только про Шекспира и Высоцкого можно сказать – “Человек-Театр”! Что там нынешние звёзды, звездушки и звездулины! Скорее – спутники и астероиды. А здесь – целые галактики, в одном лице!

Вероника увлечённо щебетала наивные тривиальности, о своём обожании Высоцкого, Окуджавы и Галича. Прислушавшись, Бесшумов, с немного высокомерным удивлением и непроизвольным эгоистическим удовольствием, отметил, что она, в целом, неплохо, для её поколения, ориентируется, в жанре бардовской песни семидесятых.
“Пока такие девочки “влюбляются”, в давно умерших певцов, поэтов и художников; в их бескорыстное творчество, пусть, даже потому, что живут в их прежнем доме – надежда на излечение ещё остаётся, – впервые за последние дни  оттаяла его мысль. – А повальное увлечение мистикой –  сиюминутный эффект перенастройки наследственной области подсознания – со временем угаснет, за недостатком топлива.  В конце концов, мистика – лишь кривое зеркало реальности, и как ни прячься – хоть, в  зазеркалье, хоть, в виртуальное пространство, всё равно будешь иметь своим основным противником самого себя”.
Незаметно они обогнули угол дома и подошли к самым дверям Вероникиного подъезда. Зря Бесшумов беспокоился, что его пригласят на чашечку чаю, с “очень замечательным” дедушкой. Прощание было таким же лёгким, как и встреча. Номер телефона Вероники был прост и легко запоминался. Они почти виновато улыбнулись друг другу, ворчливо скрипнула старая дверь, и  Виталий достал сигарету.
Наконец, прикурив, изрядно помучившись с зажигалкой, упрямо задуваемей порывами начинающейся метели, он раздражённо оглядел унылый московский дворик, словно желая понять, откуда ветер дует. И новая цепь непрошенных ассоциаций вкрадчиво кашлянула в его сознании. Жёлтая газовая труба, огибающая треугольную призму входа в котельную, и чёрная, растущая вдоль фасада, прямо из сугроба, труба вытяжки вызывали непреодолимое омерзение.
“Куда ж мы без ложки дёгтя! – всё больше раздражался Бесшумов. Приподнятое настроение  мгновенно улетучилось. – Никак нельзя! Что ж ничего хорошего-то, способного согреть душу на старости лет, не вспоминается? Или вся жизнь моя здесь составлена из одних тёмных пятен и борьбы за существование? А  может, и у всех моих соплеменников так, в эти смутнопакостные времена?... Какое же стихотворение мне Фомин спьяну вчера читал?...А, кажется:
Да – “времена не выбирают” – .
Нас выбирают времена!
А Бог – он в кости не играет,
И может быть не пьёт вина.
В своём репертуаре! Как там у него дальше? –
И не случайно выпал жребий
 Душе изнеженной твоей.
Трудится было лень на небе,
Всю чашу ниже ты испей.
Однако, он, как будто, лучше стал писать. Пошла на пользу шоковая терапия:
И не смотри с упрёком горе!
И дьявола не поминай!
Жизнь тяжела – а кто бы спорил!
Но только здесь дорога в рай.
Если доковыляешь”, – Бесшумов понял, что сегодня у него проблемы не только метафизические, но и тесно связанные с окружающей эмпирикой. С обоих сторон, во двор шустро вкатились два чёрных злобных джипа и резко затормозили, в угрожающей близости от Бесшумова, оскалив  тупые морды.

XIV

- Экселенц, вы с ума сошли! Что Вы натворили! Сухаревки мало было!? – бушевал Вий, яростно вышагивая по кабинету. – И что теперь прикажете делать?! А если после этого побоища он всё вспомнит? То, что Бесшумов понял ситуацию – несомненно! Идиот сообразит, что за ним охотятся!
- Мы лишь хотели ускорить события! Пугнуть. Деньги отобрать, – Экселенц угрюмо оправдывался. – Что-то долго он Вам не звонит! Видать, не нуждается пока в средствах. А время дорого.
- Но не таким же способом! Два “трактора” подогнали, толпа недоумков из местной братвы! Вы бы ещё, до кучи, ОМОН позвали! ... И что, забыли – с кем имеем дело?
- Поэтому и заплатили целой бригаде! Да, и моих там трое было!
- Бригаде! – передразнил его Вий. – Шайка шпаны, отмороженной! Или вы не отслеживали его, в XVII веке. Не знали, как он с этим сбродом обойдётся. И ваши лучше бы там близко не стояли! Узнать же мог! И что оружие у него есть, вы тоже не знали? Сомневались, что начнёт крошить дебелых урок? Напрасно! Больше не сомневайтесь! Сколько?
- Трупов нет! У троих прострелены колени, одно запястье и одно предплечье – это у моих. Остальное мелочи: сломанные рёбра, носы, челюсти. Уже менты  постарались. Ну,
 и, как Вы знаете, все, кто не в больнице – в кутузке.
- В курсе! Слышал. в новостях! В самом центре столицы очередная бандитская разборка, - Дед махнул рукой. – А где сейчас наш крутой Уокер? Хотя, я его обижаю! Он не крутой – он затвердевшей вулканической породы!
- Где!? Пьёт дома водку, со своим поэтом, как будто, и прям, из театра вернулся! И рассказывает, как познакомился с очаровательной студенткой!
- Н-да...Мне надо подумать, – и Викентий Вениаминович отвернулся к окну.

 За те несколько мгновений, пока,. словно в замедленном рапиде, открывались дверцы машин, и из них начинали вываливаться боевики, делая шаг назад, под прикрытие косой стены входа в кочегарку, и доставая оружие, Бесшумов понял, что интуитивно ожидал чего-то подобного и был постоянно готов, к новому нападению. Периферийным зрением он видел, как из давно стоявшей поблизости, запорошенной снегом “Вольво”, вылезли два человека и характерно потянулись руками, за отвороты курток. Ещё только индифицируя вольвовцев с парнями из сухаревской подворотни, он дважды выстрелил, ранив в плечо, стоящего у дальней двери, и пробив кисть, уже доставшему пистолет, ближнему к себе киллеру.
Укрывшись за выступом подвального входа, продолжил  стрельбу по ногам бегущих в его сторону боевиков, вооружённых битами и резиновыми милицейскими дубинками. Убивать, в только-только принявшем его, не до конца понятом мире, Виталий никого не хотел. И тут за его спиной послышалась трель открываемого кодового замка. И во время – во двор, пронзительно завывая, уже влетали пээмгушки центрального округа столицы.
Пока Бесшумов взмывал по лестничным пролётам, гадая на каком этаже живёт его “графиня Монсоро”, снаружи раздавалось неразборчивое ментовское рычание, глухие звуки ударов, крики и хриплый мат. Одна из квартир третьего этажа была открыта. Он не раздумывая ввалился в прихожую и спиной захлопнул дверь. На него с ужасом и любопытством смотрела Вероника. В проёме комнаты застыл седовласый крепкий старик, в домашнем халате старомодного фасона.
- Ты бандит? – с нервным смешком спросила Вероника, прерывая чересчур затянувшееся настороженное молчание.
- Нет, я не бандит! – а что он ещё мог ответить?
- Нет, внученька, он не бандит – неожиданно уверенно прозвучал твёрдый, отнюдь не старческий голос, из глубины коридора. – Бандиты не стреляют по ногам, в такой ситуации. –  (Бесшумов отметил, что окна квартиры выходят во двор) – Но и не похоже, что из органов. Интеллекта на лице многовато. Так кто же Вы, молодой человек, так мастерски владеющий огнестрельным оружием и, чувствуется, привычный к подобным ситуациям?
- Прохожий. Случайно здесь оказался. Веронику, вот, провожал! – и он посмотрел на девушку, прося подтверждения.
- Это правда! Но почему они на тебя напали? – она была бледна и, кажется, близка  к постстрессовой бабьей истерике. Оба мужчины почувствовали это, и старший из них поспешил сказать:
- Ладно, внучка! Сейчас попьём чаю, и он нам спокойно всё разъяснит! Тем более, как мне кажется, наш Натаниэль Бампо никуда не торопится. Пойди-ка поставь чайник! А Вы раздевайтесь, умывайтесь и проходите в ту комнату, – он жестом указал на одну из дверей  прихожей.

- Ни к милиции, ни к ФСБ, ни к бандитам я никакого отношения не имею – пытаясь быть убедительным, говорил Виталий, когда они сидели за чаем, в гостиной. То, что это гостиная, какие раньше бывали, в нормальных, зажиточных домах коренных москвичей, Бесшумов понял по интерьеру. Ни кроватей, ни письменных столов, ни книжных полок. Несколько глубоких кресел и четыре венских стула, по периметру  круглого, накрытого светло-зелёной скатертью, раздвижного стола. Старомосковский стиль нарушал, разве что, телевизор “Панасоник”, с видеоприставкой. Заметно было, что хозяин квартиры очень ценил в этой жизни домашний уют и душевный покой. Почти не затронутый истерией последних десятилетий, тихий островок. Бесшумову было неловко, что он так бесцеремонно, хотя и не по своей вине, вторгся,  в размеренный, устойчивый быт очевидно хороших, но уставших от окружающего хаоса, людей. Он злился на себя, за долгое непонимание происходящего вокруг его личности и медлительность. Караулившая во дворе “Вольво”, как близнецы похожие парни – здесь, на Сухаревке, и тот что вёз его из Склифа, настойчивое внимание Деда Викентия – все эти разрозненные факты рваными краями плотно срастались, в единую, весьма тревожную, угрожающую картину охоты, на загнанного зверя.
И когда Бесшумов сказал, что он сотрудник охраны одного важного человека, он уже твёрдо решил принять предложение “сердобольного старика” и неотлагательно устроится сторожем, к нему на дачу.
- А кем Вы были раньше, Виталий? – спросил Пётр Павлович – так представился Бесшумову дед Вероники. –
 Думается, военным. Разведка или спецназ? Я не прав? – он с интересом натуралиста, словно диковинного зверя, разглядывал своего неожиданного гостя.
- Что-то вроде того. Комиссован после контузии. –  Виталий говорил полуправду, почти уверенный, что не на много отклонился от истины. – Недавно вернулся из археологической экспедиции по “Сибирской землице”. Вот, устроился охранником, к одной важной персоне – подработать немного...
- Так думаете, что Вас с кем-то спутали? А не может это быть угрозой той самой важной персоне?... Простите! Но любопытство моё вполне естественно. Но не буду влезать в чужие дела!... Ещё чаю? Или может, коньячку выпьете?
- Спасибо, не откажусь! 
- И  я – за компанию!
- Деда! – укоризненно посмотрела на него Вероника.
- Цыц, девочка! – с притворной властностью состроил строгую гримасу Пётр Павлович. – Давай-ка нам моего любимого,  армянского! И лимон не забудь! Не каждый день, в нашем тихом омуте... такие представления.
- Вы наверно хотели сказать – появляются черти? – грустно улыбнулся Бесшумов. – Виноват! Так или иначе – заслужил!
- Ну-ну! Без обид! Я же так – шуткую! ... А скажите, гражданская специальность у Вас есть? На раскопках были, говорите не Западная Сибирь, а “Сибирская землица”. Вы, часом, не историк?
- Нет, по образованию я технарь! А на раскопках присутствовал в качестве охраны. Ну, и нахватался.
- Следовательно, были  некоторые успехи, раз охрана понадобилась! Скажите, а что – конфликты с местным населением, или, скажем, с “чёрными археологами” часто случались? Легенды об этом ходят!
Виталий не знал, что сказать. Фантазировать не хотелось.
- Вы, Пётр Павлович, Александра Бушкова почитайте. Он про охоту за золотом могильников красочно излагает.
- Ох, не люблю я подобную чтиву! Внучка моя – та, вот – взахлёб!
- Напрасно Вы так пренебрежительно относитесь к приключенческому жанру. Должен же рассудок когда-нибудь расслабляться, – сам Бесшумов, за время, проведённое в больнице, успел прочитать неимоверное количество современных русских проектов от Акунина до Угримова и имел полное представление о детективе нового времени. Возможно, изяществом стиля эти произведения не всегда отличались, но часто, за острым сюжетом, был виден моментальный срез общественной жизни, сегодняшний социальный фон, с искренним недоумением, часто непроизвольно, преподносимый читателю авторами. Его отталкивал лишь чрезмерно выпячиваемый, граничащий с порнографией, эротический натурализм. Но он, вообще, считал, что если в интимных отношениях исчезает романтика, там уже зреет зерно порока. А читать про альковные подробности и сексуальные извращения... – Вы, наверно, учёный?
- Угадали, батенька, угадали! Я – физик! Занимаюсь процессами эволюции... – Пётр Павлович скептически, поверх очков, посмотрел на Виталия, словно сомневаясь, что тому понятно о чём речь. – Жаль, Вы не этнограф, мой дорогой! У меня нашлась бы к Вам преогромная гора вопросов!
“Знал бы он... – внутренне усмехнулся Бесшумов. – А сыграем-ка мы, старые археонавты, со стариком шутку! Пусть немного побесится его горделивое самомнение!”
- А Вы, случайно, не занимались теоретическим  обоснованием возможности использования трансцендентного сознания, для исследования процессов эволюции сущих?
- Откуда, собственно?... – в прежнее положение отвисшую челюсть Петра Павловича вернуло возвращение в гостиную Вероники, с подносом в руках. Пока она расставляла на столе чашки, рюмки и блюдца, физик вполне оправился, от изумления вопросом охранника важных персон. – Это же совершенно секретные исследования!  Доступ имеют единицы посвящённых!
- А что, в нашем государстве ещё остались какие-нибудь секреты?
- О чём это вы? – растерянно спросила Вероника, обеспокоенная растерянностью деда и странными интонациями собеседников.
- Ох, внучка! ... Сдаётся мне – этот супермен, отнюдь, не тот, за кого себя пытается выдать!
- То есть, как!?
- Да не волнуйтесь Вы, Пётр Павлович! Просто я был когда-то неплохим инженером, наукой даже занимался. И для расширения кругозора ознакомился с работами по теории самоорганизации и биогенеза. А на счёт трансцендентного сознания, так это плод моих неумеренных фантазий! – Бесшумов и сам был смущён эффектом, произведённым его попыткой обескуражить профессора. Он уже не сомневался, что хозяин квартиры, как минимум, профессор. – “Ни хрена себе, ситуёвина! – дивился, еле сдерживая смех, его рассудок. – Сижу случайным гостем у человека, чьи открытия, возможно, через энное количество лет, лягут в основу прикладной науки, практическое использование которой, после всех невообразимых перипетий, приведёт меня именно в эту комнату! Во, там, за облаками, шутники веселятся! Не знаю, как с любовью и милосердием, а с чувством юмора у них полный порядок!...Если, конечно, это юмор”…
-  Если Вы, молодой человек, шутить изволили, то скажу: Вам это хорошо удалось! Меня чуть удар не хватил! Работа всей жизни, тайна за семью печатями – и вдруг, у всех на слуху! Но если Вы что-то сейчас замалчиваете от меня, то Христом Богом прошу!...
- Ну что Вы, профессор! Что могу я – дилетант, замалчивать? – начал было Бесшумов, но посмотрев на Петра Павловича, а потом и на его внучку, понял, что сморозил непростительную глупость.
- А откуда тебе известно, что дедушка профессор!? Нет, ты не бандит – ты шпион! И нарочно и со мной познакомился и стрельбу во дворе подстроил! Звони в милицию, Деда!
- Погоди, внучка! Какая милиция! Тут, и ФСБ нельзя звать! Кто Вы, Виталий?
Бесшумов весь сжался, сидел понуро уставившись в стол, и бессознательно помешивал ложечкой остывший чай. Помолчав некоторое время, твёрдо, зло и медленно начал говорить:
- Будь я шпион – придумал бы попроще что-нибудь и не стал шум на всю Москву поднимать! Ну, да! Знаком я с разработками Гамова и Пригожина, Эйгена и Шустера – какие, там, секреты? И почему Вы, Пётр Павлович, думаете, что параллельно с вами, официально засекреченными физиками, той же проблемой, и более успешно, не занимается кто-то ещё! Сидит себе какой-нибудь библиотекарь или школьный учитель, в обычной квартирке, за компьютером, и покрикивает – эврика! Были в истории прецеденты! Вопрос-то, насколько я понимаю, сугубо теоретический! Экспериментальной базы пока не требуется! – Виталий вспомнил громкие имена тех отчаянных первопроходцев новой науки, которые  несмотря ни на что, работая сторожами и вахтёрами, именно в те годы расчищали путь к познанию процессов эволюции. – “Нет, дедушка этой дурочки – скорее всего, только её дедушка, а не прародитель археонавтики! А кстати, как интересно его фамилия”? – подумал он, с раздражением.
- А что назвал Вас профессором? –  интуиция. Да и логически... А как ваша фамилия, если конечно, это не государственная тайна?
- Тулупов! Пётр Павлович Тулупов, – не сразу ответил профессор, заметно озадаченный вопросом и агрессивными доводами Виталия, о своей непричастности к шпионажу.

“Тулупов! Вот чёрт! Законы Евгения Тулупова и Аркадия Балабанцева! – теперь опешил Бесшумов. – Всё верно: секретная лаборатория – смелый эксперимент русских учёных – Нобелевские лауреаты... Только тот Тулупов в правнуки профессору годится. Династия, что ли? А Балабанцев, кажется, ещё моложе. И, как будто, его родственник. Вроде бы, двоюродный брат”.
- У тебя сестра или брат есть? – неожиданно, для самого себя, спросил он, резко повернувшись к Веронике.
- Нет! А почему ты спрашиваешь? – оторопела девушка.
- А сколько лет родителям?
- Матери сорок один, отцу – сорок два. А сколько мне лет – не интересно!?
“О, женщины! Только что считала меня шпионом и хотела сдать в милицию”! – Бесшумов усмехнулся:
- Интересно! Но я и так знаю – тебе двадцать два!
- Правда! Но зачем все эти вопросы?
- Да, Виталий! Разъясните нам, наконец, положение вещей! Мне кажется, Вы знаете нечто, совершенно недоступное моему пониманию!
- Я и сам не совсем понимаю, какое нечто мне известно! – грустно покачал головой Виталий. – Но ни Вам лично, ни Веронике, оно никак навредить не может! Это, поверьте, действительно так.
Какая-то необъяснимая тоска накатила на Бесшумова. Он безотчётно старался не смотреть в сторону Вероники. Посидев моча несколько минут, Виталий поднялся и сказал:
- Спасибо, что приютили и за чай! Извините за беспокойство, и если сказал лишнее! Я думаю – мне пора восвояси. И не придавайте этим событиям чрезвычайного значения!
- И какое значение мы должны им придавать! – почти зло передразнила его Вероника. – Разбередил душу, а теперь сбегает! Не хочешь ещё про наших родственников поспрашивать? У меня, например, двоюродный брат есть – Балабанцев Артур Александрович! Правда, малец совсем – в первый класс ходит!
Виталий плюхнулся обратно на стул. Вспышка беспричинной радости осветила его сознание. Да нет, причина была налицо – он просто боялся признать очевидное-невероятное.
- Ой, мы кажется удивлены! Сюрпрайз! – злорадствовала начинающая стервоза. – Что же вы молчите, Следопыт и Зверобой?
- Подожди, Вера! – вмешался профессор. – Виталий, это что – имеет какое-нибудь значение?
- У меня нет ответов, которые вас удовлетворят! Время всё разъяснит. А в данный момент, никакие беспокойства ваш покой не нарушат! Полная гарантия! Сейчас, мне всё-таки надо идти! Но если позволите, я Вам позвоню, и, может быть, скоро!
- Что ж, конечно, звоните! Мне очень интересно – с кем и с чем, так неожиданно, свела меня судьба на старости лет!

Профессор протянул Бесшумову руку. Вероника проводила до дверей. В прихожей, насколько смогла, состроила виноватую гримаску и, прикрыв дерзость глаз острыми ресницами, почти прошептала:
- Ты прости за шпиона и милицию... Я очень испугалась. Мир? – и чуть отклонила назад голову, откровенно подставляя приоткрытые губы, для прощального поцелуя.
Бесшумов давно не целовал женщин...

XV

Двор давно опустел. Разгулявшаяся метель засыпала рыхлым снегом полуночную Москву, уничтожая следы криминальных событий канувшего в хаос безвременья и уже забытого задёрганными суетой обывателями декабрьского вечера.
Бесшумов поднял воротник и быстрым шагом, направился проходными дворами в сторону метро. Сегодня он был без машины. Долго, словно иногородний, крутил головой, на малознакомой станции “Цветной бульвар”, пытаясь разобраться  в новых названиях. Но растерянность Виталия имела причиной не плохое знание подземной Москвы, а самое обыкновенное смятение чувств и мыслей мужчины, после долгого перерыва почувствовавшего в себе пробуждающееся чувственное влечение.
Наконец, усевшись в почти пустой поезд Арбатско-Покровской радиалки, он уставился на своё отражение, в тёмном вагонном стекле, и попробовал обдумать круговерть дневных событий.
“Неоспоримо –  это Дед Викентий на меня охоту устроил! К бабке не ходи! И ведь, судя по всему, я ему нужен живой. Возможно, покалеченный, но дышащий.Что  ему может быть так, позарез, необходимо от потерявшего память человека? Но память-то я потерял, лишь после первого нападения! Следовательно... Первое: я за последнее девять лет стал обладать некой важной информацией. Что  это может быть? Был военным. И, по-видимому, не простым капитаном “линейки”. Да нет! – Что может там быть такого сверхценного? Экспедиции. То ли геология, то ли археология. Золото, артефакты? Вполне вероятно. Стоп! Археология? А может, археонавтика? Вот и второе. Деду нужны мои знания оперативного историка... А ведь я уже полностью убеждён, что Виталий Бесшумов странник по эпохам! И ладушки! Фантастическая версия вместо грифа ДСП получает гриф СС. Значит, и сны мои – никакие не сны, а трансцендентная память, пробуждающаяся, в момент  отключения ясного сознания от эмпирики. Так вот почему я нужен Викентию, в любом состоянии. Сегодня скачать информацию под гипнозом проще пареной репы. Только хрен вам, а не репа Виталика Бесшумова! Съели там, в XVII! И в ХХ скушаете!”
Поезд вырвался на открытое пространство, сбавил скорость и замурлыкав, словно гигантская металлическая кошка, не торопясь покатил вдоль границы Измайловского леса. Когда туннельный гул, взвыв напоследок, спрятался обратно в подземелье, мысли Бесшумова, вздрогнув от неожиданности, сменили интонацию и направление.
“А ведь, по всему, получается, что я сейчас живу, на магистральном пути эволюции! По крайней мере, ведущем к точке начала моих скитаний по пыльным векам; к моему прошлому в будущем; туда, где, в “транскапсуле” Центра Прикладной Археонавтики, через много лет, погрузится в странный, медиумический сон мой неприкаянный разум. Но не исключено, что и это – лишь иллюзия. Но какая прекрасная иллюзия!... Открытие Тулупова-Балабанцева... А  какого дьявола,  ты так всполошился, когда вычислил, что Евгений Тулупов или Аркадий Балабанцев, с очень большой долей вероятности, правнуки профессора, и соответственно могут быть детьми Вероники. Поскольку, ни родных ни братьев, ни сестёр у неё нет, и не предвидится. Ну, да – если Балабанцев сын, то логично, что и отец  у него Балабанцев, а мать Балабанцева. Но раз у Веры есть двоюродный брат с такой фамилией – это в корне меняет дело! А если её сын – Евгений? Что мать-одиночка? А тебе-то какое, спрашивается, дело, фантом контуженный?! Уж не собираешься ли влюбиться в стервочку? А ты вспомни, глюк склеротичный, на сколько она тебя, по логике, старше! Когда ты ещё писал в пелёнки, она уже с клюкой ковыляла и сварливо ворчала беззубым ртом, на своего гениального сынулю. Ты для неё не мужик, а привидение мужика! ... Ага, как головы сносить да коленки крошить бандюкам - так мужик, а как за девочкой приударить, так призрак?! Подите вы все, в глубокую эволюционную задницу! Умники!... А с дедушкой Викентием я жёстко разберусь!”
- Осторожно двери закрываются! Следующая станция “Щелковская”! – известил динамик.

Фомин, уронив голову на сгиб руки, спал перед включённым компьютером. На светящемся мониторе Виталий увидел очередной опус скучающего в одиночестве пиита. Начал читать и усмехнулся.
Ай, дерзкое дитя! Я знаете ль – иной...
Другие времена,  другое поколенье.
Устал от авантюр, избалованный ленью
Я пепси не терплю, а пить люблю вино.

Но по мере чтения улыбка превращалась в болезненную гримасу –

Зачем же нам витать, в дыму пустых иллюзий?
Вы любите неон, а мне милей свеча.
Вас манит шум и блеск, веселье по ночам,
Шампанское, во льду, и по-утру – джакузи.

Мы будем миг близки и  отдалимся быстро.
Что горечь редьки, я – похлеще надоем!
Жените на себе банкира, иль министра,
А то, американца, тупого не совсем.

Вот пажа помоложе придётся завести.
Увы, мадмуазель, но нам – не по пути.

“Чёрт! Пьянчужка, ясновидящий! Мало, в средневековье поизголялся, пророк хренов! Теперь и здесь каркать начал! Сейчас, я тебе устрою джакузи”! – он пошёл в ванну, набрал банку холодной воды и обрушил её водопадом, на затылок спящего.
Поэты безусловно мастера художественного слова. Жаль только, что не всегда слова цензурного. Большое бы удовольствие получили филологи, услышав ветвистую тираду подскочившего на стуле Фомы. Бесшумов это удовольствие испытал. У него даже, как-то, потеплело на душе.
- Женька! Хватит дрыхнуть – ночь на дворе! Пойдем водку пить!
- Шуточки у тебя, Бесшумов! – всё ещё обиженно бормотал Фомин, шаркая на кухню, вслед за Виталием. - А по какому поводу банкет?
- Странный вопрос для русского литератора! “Для пьянства много есть причины”… Бернса не помнишь?
- Помню! Но ты в последние дни постился! Вот, я и спросил.
- А пасха у меня сегодня! На душе! Окончен пост – зажгите свечи! – нараспев потянул Виталий.
- Ещё что-нибудь вспомнил?
- Вспомнил! Что я разведённый мужчина! В моей душе мужик воскрес, я звёзды рвать могу с небес! Как тебе мой экспромт?
- У-у! Виталёнок, на старости лет, влюбиться надумал! Тогда сам Бог велел! – но внезапно Фомин нахмурился. – Только сдаётся мне – не пасхальное у тебя сегодня бдение, а, скорее, Вальпургиева ночь! Седина в бороду...
- А ты позавидуй, зануда концептуальная! Или какая тягомотина нынче у вас поэтов в моде?
- Кто она? Молодая, красивая? Погоди, я сам скажу! Она блондинка, немного выше среднего роста, с огромными серыми глазами. Не старше двадцати пяти. Очень похожа на твою бывшую, только усовершенствованная и адаптированная, к нынешнему времени, модель! Раскована и в меру глупа. Я не прав?
- Тьфу на тебя, сексопатолог Ватсон! Модель! Это у вас там, в рекламной пошлятине, модели мельтешат! Мочкой уха зацепишь эту белиберду, так сразу хочется пойти мочкануть автора.
- Ладно тебе, варвар! Это же просто бизнес! Обсуждать нашу рекламу, вообще,, плохой тон! И потом, надо же на какие-то бабки жить!
- И водку пить! Чтоб унять тошнотики, по утрам и вечерам! – Бесшумов посерьёзнел. – Слушай, Фома! Я, тут, работу себе подыскал. Охранять дачу одного непростого старичка. Жить придётся там. А ты оставайся  в моей квартире. Садись к машине и пиши! Я чувствую по стихам, которые услышал за эти дни – у тебя и рука окрепла, и свой стиль появился. По-моему, твой потенциальный талант, наконец-то, начал прорываться на волю! Бросай свои ролики-нолики, к чёртям собачьим! Денег я тебе на некоторое время одолжу!
Фомин отвернулся в сторону и угрюмо молчал.
- Я серьёзно! – продолжал Виталий. – Тебе надо спокойно и серьёзно поработать, чтобы никто не беспокоил! Не знаю – в психушке ли, где ещё... – Бесшумов на мгновение замолчал и внимательно посмотрел, на реакцию Евгения. Тот всё также неподвижно и понуро смотрел в одну точку. – Мозги тебе всколыхнули – это точно!... Может, роман попробуешь восстановить...
И вот тут последовал взрыв.
- Да, что ты знаешь о психушке! Благодетель! Меценат нашёлся, твою мать! – зарычал Фомин, брызгая слюной. Неосторожным движением опрокинул почти полную бутылку “Гжелки”, тут же судорожно подхватил её, наплескал себе полный лафитник и залпом выпил. – У самого ещё амнезия в башке блуждает, а туда же – учит, как жить! Так и сказал бы – переехать хочу к своей зазнобе, а ты дружище посторожи квартирку, пока она меня на хер не пошлёт! А когда приползу, униженный и оскорблённый, будет кому сопли вытирать!
Бесшумов, был нормальным человеком, и его человеческая сущность судорожно вздрагивала, от незаслуженных ядовитых укусов впавшего в истерию друга. Но он продолжал напряжённо всматриваться, в его побелевшие, будто вмиг ослепшие глаза, пытаясь отогнать непрошенные ассоциации.
- Конечно! Ты, ведь, не можешь помнить, что с тобой было, когда твоя разлюбезная журналисточка в Швецию сбежала! А я наслышан, как ты квасил, по-чёрному! Только говорить не хотел, – безжалостно продолжил Фомин, но неожиданно замолчал и заплакал. Вспышка ярости угасла также внезапно, как и началась. – И опять – на те же грабли...  Ну, почему  мы всё время наступаем на грабли? – мямлил он сквозь всхлипывания. – Прости меня, Виталёнок, я сам – ещё хуже! Прости...
- Хватит! Успокойся! – ещё не успев остыть, жёстко сказал Бесшумов, наливая водку. Он протянул стопку Фомину. Когда тот выпил, потрепал его по плечу и, полуобняв, помог подняться.
- Завтра мы ещё раз всё спокойно обсудим... А сейчас, лучше поспать, – говорил он, сопровождая затихшего поэта в комнату. Уложив его на диван, вернулся обратно к столу, выплеснул в раковину свою водку и закурил.

ХVI

Мутный декабрьский рассвет только-только осветлил окно бесшумовской кухни, когда он набрал номер мобильника Деда Викентия. Ответили сразу, после первого сигнала.
- Доброе утро! Викентий Вениаминович? – и про себя добавил – “Вряд ли у тебя это утро такое уж доброе, старый чёрт”!
- ...
- Это Виталий Бесшумов Вас беспокоит. Извините, что так рано! – “Пока ты, сука,  не успел очередную пакость подготовить”!
- ...
- Да, я помню. Поэтому и решился! Ваше предложение? на счёт сторожа, ещё в силе? - “Небось руки потираешь, хрен моржовый”!
- ...
- Да, надумал! И хочется немного пожить за городом! Что-то, нынешняя столичная суета меня угнетает. Никак не привыкну. – “К тому, что за мной бегают братки с дубинками”. – Решу некоторые вопросы, и сразу к Вам!
- ...
- Нет, спасибо. Сам справлюсь. Ничего особенного. А приеду, если можно – через пару дней. – “Там разберёмся кому помощь нужна”!
- ...
- Прекрасно! Записываю!... Большое Вам спасибо! До свидания! –  усмешка Виталия ничего хорошего не сулила.

Трель мобильника прервала густую задумчивость Викентия Вениаминовича. События, произошедшие накануне, на улице Ермолова, сломали ему все так скрупулезно и утончённо разработанные комбинации. Он уже сомневался, что удастся первым прибрать злополученного археонавта, для собственного, его сугубо личного пользования.
- Да.
- ...
- Здравствуйте, Виталий! – “Лёгок на помине! Как считают – либо дурак, либо влюблённый”! – Ну, вы же помните – я ранняя пташка!
- ...
Дед облизнулся от неожиданности. – “Так ничего не вспомнил... Или, точно, дурак”! – Конечно, в силе! Наконец-то, надумали? Буду рад видеть Вас у себя!
- ...
- И когда сможете подъехать? – “Лети, лети мотылёк, ждём тебя на огонёк”…- Может, помощь нужна? Посодействовать в чём?
-  ...
- Конечно, конечно! Запишите адрес.
- ...
- Платформа “Челюскинская”, с Ярославского вокзала. Посёлок Ветеранов, 5-й проезд, дом  3. Через два дня, я Вас жду!
- ...
- Всего наилучшего! – Викентий убрал мобильник и хищно потёр руки.

XVII

Ночная метель постаралась. Снежная целина у подъезда, в которой моментально промокли лёгкие ботинки автомобилиста, и дальний ритмичный скрежет дворницких лопат заставили Виталия остановиться, перед своей машиной, в задумчивости. Заторы на московских улицах были обеспечены, но лучше ли весь день проходить с мокрыми ногами? Возвращаться за зимней обувью очень не хотелось.
“В тоже время, при такой погоде, избавиться от дедовой слежки легче пешеходу”, – наконец, решил он, поднял воротник, засунул руки в карманы куртки и, черпая снег внутрь ботинок, насупившись, пошёл к метро.
Вопросы, точнее вопрос, который собирался решать Виталий перед тем, как сунуть голову в петлю, был Вероника. Собственно, никакой это был не вопрос. Ничего он не собирался решать. Ему,  просто, до смерти хотелось ещё раз, очень возможно последний, её увидеть. Поскольку вероятность того, что “пай-девочка” проведёт весь сегодняшний вечер с замечательным дедушкой была исчезающе мала, Бесшумов, всю ночь проглядевший на снегопад за окном, решил последовать его примеру и неожиданно свалиться на голову студентке Экологического Университета, перед началом занятий.
Он прекрасно знал, где находится здание бывшего МИХМа, легендарного Московского Института Хитрых Мужиков. Института, прославившегося своими пожарами, убийством кассирши (о чём даже был снят двух или трёхсерийный детектив, с Юрием Яковлевым, в роли умного мента), студентов которого, в конце семидесятых, можно было встретить, в каждой пивнушке, от Большой Почтовой до Китай-города, в любое свободное, от зачётов и экзаменов время. Что неоднократно и происходило с Бесшумовым, учившимся неподалёку. Ребята, в целом, были неплохие: в меру агрессивные, общительные, до последнего пятачка на метро, без особого гонора. И пить химики умели.
Выйдя на Бауманской, он не сразу отправился к своей цели, а свернул на Спартаковскую, быстро дошёл до ДК Автомобилистов (где в студенческие годы подрабатывал рабочим по сцене, на “Новогодних ёлках”), поднялся внутрь, обогнул сцену, за кулисами, и вышел через запасной выход. Если “хвост” и был...
Теперь стоя на троллейбусной остановке, с противоположной стороны улицы Папы Карла, покуривая, он спокойно наблюдал за обоими входами в Экологический Университет. Через полчаса ожидания, Бесшумов уже застыл настолько, что начал понимать, насколько безумной была его затея встретиться здесь с Вероникой. Во-первых: разглядеть девушку, которую видел лишь раз, даже не зная, во что она будет одета, в пёстрой толпе студентов, дело мудрёное даже для ясновидящего. Во-вторых: ну, кто, спрашивается, сказал, что у неё сегодня есть первая пара?
Вероника возникла в пятнадцати – двадцати метрах, у него из-за спины, со стороны Курской, когда толпа у главного входа рассосалась, а оставшиеся на крыльце, по-видимому, вовсе не собирались обучаться наукам нынче. Она почти бежала, на несколько мгновений изредка приостанавливаясь. Развевающийся на ветру,  сползающий с шеи, длинный белый шарф, который она придерживала левой, свободной от сумки рукой, сильно мешал ей.
- Вероника! – окликнул её Бесшумов.
Девушка  по инерции сделала ещё несколько шагов, остановилась и резко обернулась:
- Виталий!? Ты откуда здесь?
- Мне было необходимо тебя увидеть! – он сказал это так спокойно и естественно, как будто они были знакомы не один единственный вечер, а прожили в браке, по крайней мере, несколько лет. – Завтра утром я уезжаю!
Странно – нет – победно-кокетливо и наигранно-удивлённо смотрела она прямо в глаза Виталия. Молчание продлилось одно мгновение.
- Из-за вчерашнего?... Понимаю... Ты хотел мне что-то сказать, перед отъездом? – Вероника поправила свой шарф и каким-то гордым жестом закинула  его конец за спину. – Слушай, сейчас у меня лекция и семинар. Я никак не могу их пропустить. Но потом буду полностью свободна. Подождёшь?
- Подожду, – кивнул он. – Где тебя подождать?
- Давай у памятника Лермонтову, на Красных воротах. Пол второго! Угу?
- Хорошо!
- Ну я помчалась! Извини! – и она, не обращая внимания на светофор, семеня побежала через улицу.

Бесшумов долго гулял по окрестностям. Он дошёл до Сада Баумана, где мрачно поклонился местам “боевой славы” своей придуманной бурной молодости. “А жаль, что это только фантазия – здорово я всё выдумал, – вздохнул он. – Но было бы на самом деле – какая разница – так и так, прошлое не вернёшь! Но помнить обязан! А я и помню, как будто действительно жил в те годы такой московский студент-шалопай – Виталий Бесшумов”!
Неубранный снег начал таять и, с помощью пешеходов, превратился в отвратительную рыжую кашу. Ботинки Виталия совсем размокли, набухли, и гулять в них далее стало невмоготу. Он решил зайти куда-нибудь перекусить, обсохнуть и пересидеть, оставшиеся до свидания с Вероникой, два часа.
Недалеко, на садовом кольце, был ресторан “Дубровник”, занявший место любимого студенческого кафе самообслуживания,  названного местными школярами“Три пескаря”. Туда и направился Виталий.
Позавтракав, он одиноко сидел за столом, в почти пустом зале, и пил сухой херес. Горьковатый вкус напитка вполне соответствовал настроению Бесшумова. Обстановка была приятной. Столики находились, как бы, в нишах, отделённые друг от друга высокими сплошными барьерами.
Когда-то, почти четверть века назад, в этом зале, с высокими потолками и лепниной по периметру, в несколько рядов стояли крепкие, с тёмно-коричневой полировкой, столы. С одиннадцати до закрытия зал гудел, от подгулявшей студенческой, в подавляющем числе, братии. Здесь обмывались сданные зачёты и экзамены, залечивались душевные раны, встречались, после стройотрядов и “картошки”, старые друзья. Здесь рассказывались институтские сплетни и травились байки, заводились знакомства, зачастую переходящие, в крепкую долгую дружбу.
Несмотря на наличие недорогого буфета, спиртное, обычно ординарный портвейн, приносили с собой. Пили тайком, также тайком курили – средних лет дородная мегера периодически прохаживалась по залу. Но выгоняла только самых наглых и перебравших. И здесь всегда можно было встретить хорошего знакомого, компания которого была готова, в зависимости по обстоятельствам, и в дым напоить, и раскрутить до копья одинокого страждущего.
“Неужели ничего этого со мной никогда не происходило? – поперев голову кулаком и неподвижно глядя на чёрную зеркальную поверхность остывающего в чашке кофе, грустно думал Виталий. – А жаль! Эх, энграммы, энграммы! Следы, да нет – миражи следов моей придуманной жизни! Ну почему вы так ярки и заманчивы? Зачем я вас сделал такими? А может, с амнезийной башкой жить легче, и не надо пытаться ничего вспоминать? Не помню – и взятки гладки! Ага, влюбиться в Веронику – да ты, друг, и так уже, – послать всё к чёрту и закатиться с ней, на зимние каникулы, на горный курорт. Домбай, к примеру! И к лешему этого деда Викентия, с его дачей!”
Бесшумов остановил проходящего мимо официанта и попросил ещё кофе. Кисло усмехнулся:
“Да нет, врёшь, дружок! Никого и никуда ты посылать не собираешься – натура не та! А Вероника – что Вероника? Это же не серьёзно! Молодая, интересная, современная стервочка. Ты для неё – только, любопытный ископаемый экземпляр. Вероятно, что весьма эгоистична. Ничего у тебя не вышло бы! Тебе календарных почти сорок – ей вдвое меньше!... Да, если и вышло бы? Представим такую гипотетическую возможность. Сколько? Год, два, пять лет? Даже десять? А потом? Пустое!...
А с дедушкой надо, наконец, разобраться! Хватит бегать! Если я такой классный археонавт – всегда успею вынырнуть, и теперь уже постараюсь – в своё время! Заждался я там, наверно, самого себя... Прощаюсь с Вероникой, и вперёд”! – он посмотрел на часы.
- Счёт пожалуйста!

Снова закружился лёгкий снежок. Бесшумов стоял неподалёку от памятника поэту, в самом начале маленького сквера, поставив правую ногу на утопающую в снегу скамейку.
“А у меня толчковая – левая... – вспомнил он песню любимого поэта Вероники и улыбнулся. – Интересно всё-таки, сколько спорят о том, существует ли вечная любовь – и шиш! Если бы даже судьба человека была, пусть даже не полосой, а строгой линией, то. Наверняка, не прямой. Изломанной, извилистой, завязанной в петлю – это как повезёт. Но не могут две такие линии, исходящие, к тому же, из разных точек, полностью сливаться. На каком-то отрезке – да, и то не вплотную. Есть, допустим, исключения – но это скорее шутки влюблённых Мойр. Если в иные времена и жили в браке, до гробовой, то лишь потому, что женщина была тесно связана с домом, а не занималась разной общественно полезной чепухой.
Но с развитием средств информации, ситуация меняется. Соблазны рядом, дома теперь мало – не удержишь – только хуже будет. И всё: под влиянием разного окружения личности меняются по-разному. Сначала интересы иные – и вот уже чужие! А привычка, здесь, ни причём! Привыкаем же мы к родителям. Но от этого любовь никуда не исчезает! Что любовь, да, впрочем, как и весь человек, проявляется в экстремальных ситуациях - так это нормально, в порядке миропопорядка. Homo sapiens – он, как маленький ребёнок, которого ведёт за ручку взрослый – окружающий бытийный мир. Хорошо ему; спокойно, остановится, цветочек понюхает, с кошечкой поиграет – глядь, а полный каких-то непонятных забот папа, уже далеко. И вприпрыжку догонять! Но бывает – дети теряются... Потерялись же динозаврики...”
Философские изыски Виталия прервал знакомый шарф, замелькавший, в толпе пассажиров, вышедших из троллейбуса, на конечной остановке. Вероника подбежала к нему, так же как и утром, мелко семеня.
- Давно стоишь?
- Да нет... – слава нашему Богу, поступки нормальных людей не всегда совпадают с их благими намерениями. Бесшумов совершенно неожиданно для себя взял руки девушки в свои и поднёс к губам.
Хватило ума у девочки помолчать. Стервоза – не стервоза, но не дурёха. А чего она хотела? Наверное, ждала нечто подобное от зрелого мужика, примчавшегося ни свет – ни заря назначать свидание, перед своим экстренным отъездом. Больше смутился сам Бесшумов. Несмотря на то, что он повелительно обнял её покорные плечи, когда они зачем-то двинулись вглубь сквера, по узкой, протоптанной для одного тропке, то, как черпали его летние ботинки мокрый снег сбоку от неё, вполне выдавало его состояние.
Вероника же цвела всей своей раскованной походкой.
- А куда мы идём? – наконец, не выдержала она затянувшегося молчания. – Ты, ведь, поговорить хотел?
- Да! ... Куда идём? А шут его знает! Гуляем... – он остановился. – Я, в е д ь, попрощаться хотел!
- А-а! Голые чёрные ветки деревьев старого сквера, лёгкие снежинки, тающие на щеках... – идеальное место для расставания... – произнеся это насмешливо-обиженным тоном, нараспев растягивая слова, Вероника неожиданно запнулась на полуслове.
- Ну... может, посидим, где-нибудь, в кафе? – Виталий сказал это таким тоном, что Вероника не выдержала и рассмеялась.
- Судя по запаху дорогого хереса, ты и так всё утро там просидел! Где был-то?
- В “Пескарях”, то есть в “Дубровнике”! Это он так раньше, в простонародии звался!
- Он и сейчас так зовётся! Ты что – в МИХМе учился?
- Нет, рядом! Его так все местные студенты называли!
- У меня другое предложение!
- Давай!
- Родители оставили мне ключи от своей квартиры, чтоб цветы поливала. Они отдельно от нас с дедом живут. Так что, если ты не против, поедем туда! Тем более, это рядом – Покровка! Да, расслабься ты! – опять засмеялась она.

- Ты есть будешь? – спросила Вероника, сразу, от дверей, убегая на кухню и сбрасывая на ходу пальто.
- Нет, спасибо! Я же два часа в ресторане провёл!
- А вдруг ты там один херес хлестал! А я жуть как хочу есть! – охнула  дверца холодильника, стукнула о стол разделочная доска. – А выпить ещё чего-нибудь хочешь?
- А что – имеется богатый выбор спиртных напитков?
- Угу! - промычала она с набитым ртом. – Папочка... у нас по этому делу... прямо гурман! Вишь, как я лихо твой херес распознала, по запаху!
- А водка, какая, есть? – спросил Бесшумов, заходя на кухню.
- Сейчас посмотрим! Бери поднос, и пойдём в комнату!
Виталий забрал поднос, на котором была тарелка, с копчёной колбасой, сыром и хлебом, и пошёл, вслед за хозяйкой. В баре, среди дорогих вин, коньяков и горьких настоек, “Гжелки” не оказалось. Вероника выбрала сухой “Мартини”. Бесшумов не возражал.
Игровой разговор, который они вели, пока не устроились на широком модном диване, перед журнальным столиком, внезапно оборвался, как только Вероника и Виталий выпили по первому глотку. Всё закономерно: ситуация была ясна без всяких слов. Но...
“Что я творю, старый хрен! – теребил свою душу Бесшумов. – Скорее всего, я вижу её, в последний раз! Объяснить ничего нельзя! Врать? Хорошая, всё же, девчонка! Переживёт, конечно! А ты, Виталёнок, переживёшь? Зачем тебе это? Но просто, так вот – встать и уйти! Извини, мол, дорогая, я призрак из будущего, мне пора, в не рождённое пока ещё тело! А зачем я, вообще-то, её сегодня искал”?
“Странный он мужик! Видно же, что я его качественно зацепила! – размышляла Вероника, непроизвольно морща маленький курносый носик. – И хочется, и колется? Интересно – что его удерживает? Не разница же в возрасте  это, наоборот”…
“А ведь, она ждёт – смотри, как носик-то морщит! Уйди я сейчас –  обида, а то и комплексы всякие бабские, на всю оставшуюся... Да и, так я понимаю, у них тут не только слов свобода, но и... И сам, наверное, если останусь цел, долго буду жалеть”.
“Ага, лёд кажется, тронулся! Интересно – он обнимет меня за плечи или положит руку на колено? Ну, конечно – за плечи, я же, в джинсах!”

Они молча лежали рядом. За не зашторенным окном тихо шипел мокрыми мостовыми изжелта-бурый, от мягкого света ленивых фонарей, декабрьский вечер. Вдалеке, словно неожиданно оступившись, звякнул на стрелке трамвай.
- Ты не вернешься? - вдруг спросила Вероника.
- Не знаю...
- Я знаю! Ты больше не вернешься! Такие не возвращаются!
- Какие такие?
- Таких не бывает. Ты ласковый, как приведение! И как приведение, наверное, мне просто привиделся!
Действительно, Бесшумов был сегодня нежен и бережен с женщиной, как никогда до этого. Он, казалось, боялся её. Он – встречавший столько разных женщин! Но это было совершенно непонятное существо иного мира. И Бесшумов испугался этого мира, этой девушки, этой чужой жизни. Что-то сломать, нарушить, внести преждевременно, в аморфное эгоцентрическое, свой грубый и остроугольный кусок израненной души.
Что он мог сказать? Возражать, обещать скоро вернуться? Виталий склонился над девушкой и крепко, даже жёстко поцеловал её в губы.
- О!
- Вот тебе за приведение! – он спустил ноги на пол, минуту посидел, потом встал и молча оделся. Когда уже в куртке вернулся из прихожей и подошёл к кровати, чтобы попрощаться, Вероника, вдруг, резко отвернулась и глухим, сдавленным голосом выдохнула:
- Всё, уходи скорей! ... Ну же!

На улице по-прежнему неспеша кружился лёгкий снег. Мимо Виталия, не обращая на него никакого внимания, куда-то шли прохожие.
“А ты очередной засады ждал, что ли? Нет, зря надеялся, девочка – не за одно с Викешей! Начитался Чейза, в больнице, снайпер”! – он поднял воротник и медленно пошёл к метро.

XVIII

Фомин был пьян. То есть – очень пьян. Его сознание отсутствовало, в этой Вселенной.  Подушкой голове поэта служила тарелка, с недоеденной брынзой. Перевёрнутая пепельница, изрыгнув из себя содержимое, валялась на полу кухни, посреди кусков хлеба и трёх пустых водочных бутылок. В ближайшие несколько часов, на Евгения можно было не обращать внимания.
“Нет, так, братец, не пойдёт! Ты, у меня, не водку хлестать будешь, а о Смуте романы писать! Хватит уже рефлексию свою мусолить! Заспиртовал её подлую, теперь, вот, мучайся с тобой! – ворчал Бесшумов, наводя в доме порядок. – Но что,  он такой пьяный? Полтора литра, для Жеки – не та доза! Может, переработал с машиной? Поглядим, пока он проспится”.
Бесшумов прошёл в комнату, включил компьютер и открыл файл, с которым работал последние дни Фомин. Два четверостишия, написанные Евгением сегодняшним утром его озадачили.
На миг душа совпала с коньюктурой -
Уж грезятся лавровые венки.
Будь проклята ты, рабская натура!
И цепи твои старые крепки.
Причём, второе, на его взгляд,  совершенно никак не могло вытекать из первого.
Отгуляла душа. Похмелилась.
Что же дальше? А дальше покой.
Нет не гроб, не плита над могилой,
Просто, жизни уже никакой.
“Судя по всему, утром он был, в относительном порядке. И что? Написал два стиха и напился? Пиит, шизанутый! Но когда это его душа совпала с коньюктурой? – размышлял Виталий. – Всё то, что он мне читал, из написанного после психушки, может совпадать лишь с коньюктурой стенгазеты этого заведения. Исповедь преданного всеми, несчастного, опускающегося человека, который, балансируя на самом краю бездны, пытается схватиться руками за пустоту. Как там у него было?
Уже труднее быть как все.
Нормальным, но немного хмурым.
Противоречьем каламбура
Обманывать своих друзей.

Скрывать безумие в вине.
И симулировать похмелье.
Когда живётся еле-еле,
И знаешь, что умрёшь во сне.
И так далее и тому подобное. Постой-ка, Бесшумов, а ведь подсознательно Фома знал кто он. По крайней мере, чувствовал. И сегодняшние две строфы только кажутся несвязанными между собой. Просто стёрта вся середина стихотворения. Не в его, “фетишиста”, духе. Почему тогда, чёрт возьми”?
Виталий вернулся на кухню. “Покойник” уже начинал подавать признаки жизни. Он жалобно сопел, ёрзал щекой по тарелке с закуской и пытался двигать ногами. И только теперь, оглядев спокойным взглядом убранное, в первом приближении, помещение, Бесшумов заметил, как криво стоит, сдвинутый со своего места, холодильник; что на столе, вместо одного, два стакана, а из под радиатора подмигивают отражённым электрическим светом не выметенные осколки разбитой бутылки. Вспомнил, как он машинально поправил сбившийся складками палас у входа, когда только вернулся домой.
“Э-э, да я вижу ты, друг, не один, здесь, кандыбасил! И, по-всему, для кого-то это закончилось выносом тела вон – и тут его обожгло – когда он сидел у компьютера, всегда закрытое тканью зеркало, в маленькой комнате, бликовало на мониторе. – Так вот кто здесь был! Ну, суки, вы допрыгались!”
- Фома, Фома! А ну-ка, очнись! – нещадно тормошил друга Виталий. Тот согласно похрюкивал, но голову от тарелки не отрывал. Бесшумов вспомнил про ”джакузи”, и, наконец, туловище Евгения приняло положение Пизанской башни. – Фома, ты с кем сегодня пил?
- Один...
- А до этого?
- Не знаю... Плохой человек, я его выгнал... О-о... Там что-нибудь осталось?
“А как, там, во сне было? Подтелепни! Ну-ну, сейчас я те так телепну, какого цвета детский горшок был вспомнишь”! – впервые после больницы, Бесшумов решил проверить свои гипотетические возможности гипнотизера. Он подозревал, что если они – не бред больного разума, то, в скором времени, могут весьма ему пригодиться.
Фомин открыл глаза, и они имели осмысленное выражение.
- Слушай,  ты чего мне налил?
- Потом! Кто здесь был, Жека? Это важно! – “Может, просканировать его пьяную рожу и не мучиться?... Нет необходимости – сейчас сам всё  изложит, в лучшем виде. Не дай Бог, нам узнать заповедные тайны лучшего друга”! – Бесшумов положил руку Фомину на плечо.
- Не знаю точно, из каких он говёных органов, но провокатор – это, как водки выпить! Позвонил сначала – мол, агент издательства – есть предложение. Я губу-то и отвесил. Приехал. Маленький такой, шустрый, с кошачьими повадками. Может, бывший боксёр – не знаю. Коньяк дорогой привёз... Но я пить не стал, думал разговор серьёзный... А он всё мнётся и мнётся – никак не понять, чего хочет. Всю квартиру осмотрел, гад. Чего это, говорит, у вас зеркало занавешено – умер кто? Нет отвечаю – чтобы не пылилось. Он засмеялся и твоё покрывало снял. Якобы, не принято это – если все живы.
- А предложение-то, какое?
- Во! Тут, я его и вычислил! Он мне роман о Смутном времени предложил издать! Во-первых: откуда ему знать про роман? Во-вторых: ну, не знаю – тон  был странный, какой-то. Ну, я его за шкирма, а он кулаками махать... Не люблю я так, но пришлось его бутылку о его же голову расколотить. А потом, я, с разочарования...
- Очаровался ты потом знатно! А что ты там такое про коньюктуру сегодня наваял?
- А это! Пока он сюда ехал – размечтался чуток! После, от злости всё стёр и другое хотел написать – да, вот...
- Ясно... Вот, что! Я завтра рано утром уеду. Три дня из дома ни ногой. Ни за хлебом, ни за сигаретами. Не пить! Никому дверь не открывать! Пусть хоть Иисус Христос барабанит! К телефону не подходить! Понял!
- Понял, но не уразумел!
- Если через трое суток не появлюсь, вскроешь письмо – я его, в верхнем ящике стола, оставлю! Через три дня – не раньше! Тебе, ведь, лишняя головная боль не нужна? А если ты думаешь, что можешь чем то помочь, то сделай всё абсолютно точно! Иначе мне будет только хуже! Не баба – сам должен понимать! Договорились!
- Договорились, Виталёнок... – угрюмо кивнул Фомин. – Не знаю, что ты затеял, но так понимаю – руки должны быть свободны.
- Молоток! А сейчас иди спать, перед уходом разбужу!

Бесшумов тщательно задрапировал зеркало. Огляделся. Усмехнулся монитору и набросил на него покрывало с тахты. Сел к письменном столу, достал чистый лист и начал от руки писать прощальное послание Евгению Фомину.
“Читая этот текст, отбрось всякую мысль о моём безумии и схорони свои эмоции поглубже! Подсознательно ты уже давно понял, что мы с тобой для этой эпохи чужаки. Так оно и есть, но не только в смысле метафорическом. Так есть по сути! Мы с тобой дети будущего, а здесь не случайно или по своей прихоти, а, так сказать, в служебной командировке.
Ты хорошо помнишь свой “странный” сон третьего дня? Так вот – не сон это никакой, а репродукция твоей глубинной трансцендентной памяти, восстановленная мной с помощью телеаудии, в канун отъезда. Извини, выбора не было. Так что, отнесись к этому очень серьёзно. Те  знания, навыки и приёмы, которые ты ощутил в себе во время транса –твой шанс вернуться, в своё настоящее бытиё. Здесь далее оставаться невозможно. За нами вовсю ведётся настоящая охота. Кем – это, как раз, я, надеюсь, ещё выясняю.
Как бы там ни было, собирай манатки своих воспоминаний и дуй отседова, из этой чёртовой эпохи социальной шизофрении и грубого унижения интеллекта!
Дай Бог, встретимся, в нашем родном будущем! Не грусти, Фома, прорвёмся! Твой верный друг, Виталёнок”.
Сложив вчетверо лист, Бесшумов отыскал старый конверт без адреса, сунул туда письмо и положил под стопу чистой бумаги, в верхний ящик стола. Закурил. Он чувствовал, что за окном, всё также лениво, как и час и два тому назад, беззвучно кружит над Москвой мокрый декабрьский снег. Вздохнул, поднялся и прошёл в другую комнату, где на диване в беспокойном похмельном сне постанывал Евгений Фомин.
Успокоив его страдающее подсознание и сняв абстиненцию, Бесшумов осторожно направил вектор быстрых снов Фомина в нужном направлении. Всё это он совершил “крепко зажмурившись” и “заткнув уши”, чтобы не зацепить случайно лишнего, из его тайных желаний, грешных помыслов и иных завихрений исстрадавшегося разума. Закончив телеаудию, облегчённо откинулся на спинку стула и долго сидел, в полной прострации, казалось, ни о чём не думая.
Уже начал бледнеть чёрный мрак полоски, между небрежно задёрнутыми шторами, когда Бесшумов очнулся от забытья. Он встал, оделся и выбрался, в зимний, спящий и пока и уже, город. По нетронутому, ворчливо покряхтывающему под ногами, липкому снегу дошёл до ночного магазина, где сонная продавщица с удивлением выдала ему блок “Явы”, дюжину банок тушёнки и два батона. Тем же путём вернулся обратно, собрал необходимые вещи  и вошёл к Фомину. Лицо спящего было серьёзно, но спокойно. Положил ему руку на плечо и слегка надавил.
- Проснись, Жека!
Евгений открыл глаза.
- Ты что – уже? – спросил он, увидев Бесшумова, в верхней одежде.
- Да, мне пора! Продукты и сигареты я принёс – на три дня, с избытком. Помнишь? – из дома ни ногой! Никаких гостей и звонков, пусть – хоть конец света!
- Помню! ...А знаешь, мне сейчас странный сон снился и ты тоже! Будто мы ...
- Знаю! – резко перебил его Бесшумов и не обращая внимания, на слегка обиженное недоумение друга добавил. – Ты Фома этот сон не забывай, он в руку, ох, как в руку! Скоро всё поймёшь – может, чрез три дня, может, раньше. А сейчас – давай пять!
- Ни пуха! – вдогонку Виталию крикнул Фомин.
- Иди ты, ко всем чертям! – отозвался из прихожей Бесшумов.

XIX

- Значит, тебя, профессионального, можно сказать, боксёра, закончившего школу телохранителей, вырубил спивающийся стихоплёт? Как же так, а, Сашенька? Говоришь – координация, как у Тайсона? Ты был не готов? – распекал своего помощника, молчаливо отвернувшего  в сторону перевязанную бинтом голову, Викентий Вениаминович, вышагивая по кабинету, из одного угла в другой. – Тебе что – надо было сделать? Заинтересовать, заинтриговать, напоить! Только когда поплывёт, осторожно навести на разговор, о его пресловутом романе. А если будет отмалчиваться, привезти сюда, и не как пленника, а как дорого гостя! А ты  в лоб – давай свой шедевр! И руками махать. Ну правильно – получил бутылкой, по своей глупой башке!
В этот момент, раздалась трель внутреннего телефона. Дед ответил.
- Кто-кто!? Проводи ко мне в кабинет! – он повесил трубку на рычаги, странно заулыбался и скептически оглядел  скукожившегося Сашеньку. – Вот, и наш новый страж пожаловал! Но я думаю сделать рокировку. Попробую его на твоём месте. А ты дачку посторожишь, пока головка бо-бо! Свободен, пародия самурая!

Через несколько минут после ухода Саши, в кабинет вошёл Бесшумов. Он застенчиво, но без робости, улыбался.
- Здрасте, Викентий Вениаминович!
- Здравствуйте, здравствуйте, Виталий! Не ожидал Вас так скоро увидеть! –  тоже радушно улыбаясь говорил Дед, идя Бесшумову навстречу. – Быстро Вы решили свои вопросы!
- Да какие там вопросы – выяснил свой социальный статус, на текущий момент, всего-то.
- И какой же ныне у Вас статус? – протягивая руку для пожатия и внимательно всматриваясь в глаза гостя, спросил Викентий.
- А самый, по сегодняшним меркам, обыкновенный. Без определённого места работы. Мотаюсь, время от времени, с разными экспедициями, по России, – пожимая протянутую руку и добродушно встретив пронзающий взгляд, усмехнувшись ответил Бесшумов.
- Так вы археолог? – быстро спросил Дед.
- Почему Вы так решили? – Бесшумов изобразил смущение, а про себя пробормотал: “Не торопись, дедушка, а то успеешь”! – Нет, я в качестве охранника.
- Да!? Прекрасно! Как раз то, что нужно! А насчёт археолога – просто подумалось – нынче это так модно! Столько всего пишут – “чёрные археологи”, “белые археологи”! Вы подумайте, как звучит – “Чёрный археолог”! А? Прямо дрожь по коже! – поспешно зашелестел словами Викентий.
- Охранник, обычный охранник! Так что, Ваше предложение оказалось очень кстати, – ещё раз повторил Бесшумов, думая: “Может, ты, старый чёрт, сам какой-нибудь “чёрный археонавт”, и, просто, за памятью моей охотишься?”
- Ну, и замечательно! Сегодня обустраивайтесь, осматривайтесь! Ваш напарник всё покажет и объяснит. А после обеда, мы сядем и обсудим деловую сторону! Лады?
- Лады! – ответил Бесшумов и обернулся, на скрип открываемой двери.
Вошёл высокий худощавый парень лет двадцати и остановился на пороге.
- Звали, Викентий Вениаминович?
- Да, Дима, проходи! Вот, познакомься, твой сменщик – Виталий Бесшумов. Через день дежурить будете! О, нет, нет – за туже плату! – Дед замахал руками на встревоженно-вопросительный взгляд парня. – Ты, тут, ему всё покажи и расскажи. Проводи в гостевую комнату в пристройке, пусть там располагается, – он повернулся к Бесшумову. – Виталий, обед в три, и сегодня я жду Вас к столу! До встречи!
Бесшумов и Дмитрий вышли из кабинета.

Возможно, площадь дачного участка Викентия измерялась не сотками, а гектарами. На большей его части безмятежно властвовал, загородившись от непрошенных гостей густо облепленными снегом еловыми зарослями, самый настоящий дикий лес. Кроме аккуратного двухэтажного особнячка, с пристройкой и подземным гаражом, рядом с основными воротами, как обломок прошлого, ветшал, чернея бревенчатым срубом, старый деревенский дом. Там дежурил и жил сторож Дима. За пристройкой особняка, метрах в двадцати, приютился небольшой, но кирпичный сарайчик, в котором, кроме склада и мастерской, находилась дизельная установка, на случай отключения электроэнергии. Посёлок “Ветеранов” отапливался местной котельной, но здесь было предусмотрено автономное водяное.
Когда немногословный Дима, показав Бесшумову все достопримечательности “фазенды” и коротко изложив обязанности сторожа, совмещавшего работу дворника, проводил его, в скромно обставленную тахтой, столом и шкафом для одежды, но чисто убранную, гостевую комнату, и оставил одного, Виталий, сбросив куртку, сразу плюхнулся на постель, поверх покрывала. До обеда с Викентием оставалось только три часа, и, после бессонной ночи, нужно было хоть немного отдохнуть.

Вий был в состоянии кризиса аналитичности. За время их общения в Институте Склифосовского, ни одна из попыток прорваться сквозь блоки сознания Бесшумова, в глубины его разума, не удалась. Даже во время игры в шахматы, он смог прощупать лишь трансцендентальную периферию ассимилированных давным-давно навыков. Дед был далек от того, чтобы принять за истинную причину своих неудач амнезию археонавта. Но перед зомбирование его личности, Вию хотелось понять, насколько сам Бесшумов способен управлять защитой своей психики; насколько блоки выставлены им автоматически, отработанными инстинктами профессионала.
В три часа он спустился на первый этаж, в столовую. Бесшумов был уже там. Сегодня Дед решил, что они пообедают вдвоём; поэтому он попросил своего лысого шофёра отвезти Сашу, с его характерно перевязанной головой, за “некоторыми нужными” бумагами, на Московскую квартиру. Дима стал теперь сторожем сменным, и питался на “боевом посту”.
Стол был обильный, но простой. Борщ – на первое, плов – на второе. Нарзан. Однако, присутствовал хрустальный графинчик с водкой и заманчиво поблескивали круглые головки маринованных белых. Пикантность аппетитным ароматам придавало блюдо, с зеленеющим своей плесенью, крупно нарезанным сыром “Камамбером”. Не были забыты черемша и квашеная капуста, желтеющая морозно и хрустяще.
“Интересно, кого корчит из себя старый хрыч? – разглядывая закуски, злился Виталий. – Лаборатория частная у него! Если только, по изготовлению синтетической “дряни”. Он не на учёного больше похож, а на криминального авторитета, из наших сериалов, или на “серого кардинала” какой-нибудь ультра-наглой партийки”.
- Прошу к столу! – зайдя в столовую, сказал Викентий.
- А мы только вдвоём? – притворился удивлённым Виталий.
- Остальные разъехались! Дима – на страже. А что – это Вас смущает?
Виталий пожал плечами.
Обед прошёл в непринуждённой светской беседе. Археологической темы Дед больше не касался. Когда Бесшумов, сославшись на недавнее сотрясение мозга, отказался от водки, хозяин дачи, как показалось Виталию,, отнёсся к этому, с нарочитым пониманием.
После трапезы, они поднялись на второй этаж, в кабинет, и Дед  положил перед Бесшумовым отпечатанный принтере проект рабочего соглашения. Не будучи силён в крючкотворстве, Виталий всё же обратил внимания на пункт, обязующий его отработать сторожем на даче не менее полугода.
- Викентий Вениаминович, но почему шесть месяцев? А если у меня изменятся обстоятельства, и мне необходимо будет уйти раньше?
- А! – отмахнулся Дед. – Этот пункт,  скорее, накладывает обязательства на меня, чем на Вас! Если хотите, можно совсем убрать?  Других замечаний у Вас нет? По оплате, например?
- Нет, всё устраивает.
Викентий взял документ, вышел в соседнюю комнату. Через несколько минут, за стеной послышалось стрекотание принтера, а ещё спустя минуту, Бесшумов подписывал три исправленных экземпляра соглашения.
“Что-то не помнится – брал или  нет Мефистофель расписку у Фауста, – язвительно, отчасти, над самим собой, усмехнулся Бесшумов. – Если нечистая погрязнет в бюрократии, то здесь ей и каюк! Или это только у нас, такие черти?”
- Ну, а теперь, когда все дела с успехом завершены, уважьте старика! Партийку в шахматы, а Виталий! – у Викентия было, в этот момент, такое выражение лица, что даже не будь он хозяином и работодателем, Бесшумов не смог бы отказать.
Они снова спустились на первый этаж, в столовую. Следы недавнего обеда исчезли, и на круглом массивном столе уже ждала шахматная доска, с расставленными фигурами. Бесшумов догадывался, что в доме имеется еще обслуга, но такое предугадывание пожеланий хозяина... Или знание привычек. Значит, работают давно. А может, указание подготовить шахматы было получено загодя?
Викентий, словно это само-собой разумеющееся, сел со стороны белых фигур и сразу двинул королевскую пешку, на два поля вперёд. Не отдавая себе отчёта, инстинктивно, Виталий не стал разыгрывать обоюдоострые варианты открытых партий, а избрал долгое позиционное противостояние одного из самых занудных вариантов сицилианской защиты, но с возможностями для контратаки. Как ни старался Дед обострить игру, Бесшумов упрямо старался упростить положение.
Где-то на двадцатых ходах, отклонив очередную жертву пешки белых, Виталий почувствовал нарастающую, словно ввинчивающуюся в мозг, ноющую на высокой ноте, головную боль. У него создалось впечатление, что кто-то, сильно раздражённый, теряя остатки терпения, беззастенчиво рвётся в его рассудок. Внезапно, боль перешла в зудение, этот кто-то, наконец, подобрался к своей цели и теперь нагло, беспардонно копался, в его поверхностном мышлении и  оперативной памяти. 
В то же время, к Виталию вернулась способность логично мыслить, и он понял, что скрывалось за любовью Деда к игре в шахматы. Это был, как бы, отвлекающий маневр. Когда соперник задумывался над острой запутанной ситуацией на доске и тем самым до предела ослаблял контроль за рубежами подсознания, опытный телепат беспрепятственно проникал туда своими щупальцами и спокойно обыскивал разум захваченного игрой хозяина.
“Ах ты, мразь! Куда как эффективней всяких блестящих шариков и ложечек. И согласия клиента не требуется”! – Бесшумов остервенел, но усилием воли взял себя в руки. Напрягся всем телом.
Теперь, уже не только его атакуемая психика сопротивлялась вторжению. Весь организм, вся физиология человека выступили на защиту своего самосознания. Тело Виталия пылало огнём, зуд под черепной коробкой ощущался всем кожным покровом, ногтями, кончиками  волос. Пульс перевалил за полторы сотни, частота дыхания приблизилась к сорока.
Неизвестно какое содержимое властвовало телом Деда. Но, видимо, склеротические сосуды мозга старого человека не могли долго выдерживать такие перегрузки, какие задал организм Бесшумова своей центральной нервной системе. Викентий, вдруг, откинулся на стуле, расстегнул ворот рубашки и прикрыл глаза. Он тяжело дышал.
Состояние Виталия быстро приходило в норму. Через полминуты у него хватило сил оторвать взгляд от позиции на доске, посмотреть на своего противника и  участливо спросить:
- Вам нехорошо, Викентий Вениаминович!?...
- Ничего, ничего... Сейчас пройдёт...Душно здесь, – выдавил старик. – Виталий, принеси пожалуйста, воды...
Пока Бесшумов ходил за водой, Дед почти оправился, но пил жадно, роняя капли себе на грудь. Немного посидел молча, с кривой усмешкой сказал:
- Что-то не в форме я сегодня. Придётся нам эту партию, парень, отложить. Ты иди, Виталий! Хочешь – навести Диму; у него, там, телевизор есть. А я посижу подумаю... И ход запишу! – внезапно блеснул он стёклами очков. – Не возражаешь, если мы эту партию доиграем?
- Разумеется, Викентий Вениаминович! – далеко не как наёмный работник усмехнулся Бесшумов. – Надеюсь, что с Вами всё будет хорошо! Ведь, в доме есть кому помочь, если что?
И после утвердительного кивка, вышел в прихожую, за курткой.

Вий дробь три решил форсировать события. То, что он успел зацепить из сознания Бесшумова, являлось беспорядочным, суматошным мельтешением разрозненных прагматичных мыслей, не оформившихся в устойчивые феномены впечатлений и каких-то непонятных ностальгических фантазий. И всё это было пропитано, искажено до гротеска, образом тоскливой городской слякоти, грустью обречённого на утраты и подавление страстей влюблённого и не полностью удовлетворённой чувственностью. Однако, по многим признакам, Вий определил ускоренное нарастание репродуктивных возможностей памяти Виталия, а то, как агрессивно отразила телепатическую зондирующую атаку физиология этого человека, не оставляло сомнений, в очень скорой полной самоиндификации.
Он поднялся, непривычной для себя старческой нетвёрдой походкой направился в подвал, где за металлической дверью, с кодовым замком,  находилась его тайная “лаборатория”. Подготовка к корректировке памяти и зомбированию археонавта Виталия Бесшумова началась.

Сам же Бесшумов неспеша прогулялся до избушки сторожа, покурил в раздумье на крыльце и постучал в дверь. После удивлённого возгласа – открыто! – вошёл внутрь. В глубине комнаты почти беззвучно мерцал пёстрыми мозаиками переносной цветной телевизор. Не обращая на него никакого внимания, обложившись конспектами лекций, уткнувшись, в какой-то сильно потрепанный учебник, сидел Дмитрий.  Он бросил скользящий взгляд на Виталия, неразборчиво промычал то ли приветствие, то ли ругательство и снова погрузился в зубрёшку.
Бесшумов сел к телевизору и не пытаясь вникнуть, в содержание показываемого, уставился на экран. Мельтешение кадров отвлекало и помогало расслабить мозг, до полного отупения. Что ему сейчас было и нужно. Так продолжалось довольно долго. Наконец, Дмитрий оторвался от научных трудов, взглянул на часы и сказал:
- Виталий, Вы ещё посидите здесь? Я схожу за ужином.
-  Конечно!... Слушай, а тебе не трудно и мой принести сюда?
- Пожалуйста!... Устали от Их Мудрейшества? Понимаю! – он накинул на плечи старую телогрейку, повесил на плечо сумку-термос и вышел.

Поели молча. У Виталия не было ни сил, ни желания ни о чём расспрашивать предсессионного  студента, а тот, видимо, не был из породы говорунов.  Также молча покурили. Потом Бесшумов встал, убавил громкость телеприёмника и, пожелав напарнику спокойной ночи, пошёл к себе в пристройку.
На дворе было тихо. Липкий снег по-поросячьи похрюкивал, в такт шагам, надменно и неприступно чернели старые ёлки, в глубине дедова участка. Влажный и холодный воздух осторожно гладил кожу лица. Виталий некоторое время неподвижно стоял  и смотрел на острые верхушки елей, на белёсое размытое пятно облака, в беззвёздном подмосковном небе. Передёрнул плечами и вошёл в помещение.

ХХ

Несмотря на то, что он спал, за последние сутки, всего несколько часов, сразу заснуть Бесшумову не удалось. Накопившая внутреннее напряжение нервная система не успела релаксироватья и проподолжала отдавать свою энергию его утомлённому, желающему покоя телу. Он долго ворочался, но так и найдя удобного положения, сел и собрался закурить. Именно это и позволило Виталию обратить внимание, на странности в окружающей его обстановке.
Какая бы непроглядная ночь не прижималась к наглухо зашторенным окнам, какой бы полный мрак не царил, в замкнутом помещении нашей комнаты, человек всегда ощупает присутствие крупных предметов, вокруг себя. Чувство нереальности и потери ориентиров изменившегося пространства подтвердил острый огонёк зажигалки, вспыхнувший, в плотной, даже не покачнувшейся темноте, слишком четко очерченной оранжевой ранкой. Дифракция света полностью отсутствовала.
И снова он почувствовал, уже знакомое давление, на своё восприятие происходящего, как и во время недавней шахматной партии с Дедом. Психофизические рефлексы сработали раньше, чем Бесшумов осмыслил всю безысходность своего положения. Когда тело Виталия вздрогнуло и напряглось, волна инородного воздействия на мгновение откатилась назад, но тут же с новой, уже не скрываемой мощью, обрушилась на его рассудок, сметая защитные барьеры, волоча за собой обломки антителепатических блоков и противострессовых фальшмыслей.
Но одновременно с этим, раскрылся и слой запретной информации о своей истинной личности, до сих пор недоступный Бесшумову, для логического осмысления. На несколько секунд он забыл про непрошенных “гостей”, варварски перерывающих архивы его памяти. Наконец, ему с достаточной ясностью открылась причинно-следственная цепь событий и собственных действий, приведшая археонавта Виталия Бесшумова в эту комнату, в самую пасть хищному разуму иной, чуждой человеческому пониманию, метареальности.
Совершая своё беспрецедентное погружение, на доисторические глубины прошлого и уже с достаточной скоростью скользя, у самой темпоральной границы защитного силового поля бытия, Бесшумов принял сигнал аварийной помощи, от своего друга, археонавта Фомина, безнадёжно  застрявшего, в одной из смутных эпох  конца второго тысячелетия и погибающего в психушке. Виталий выполнил экстренное торможение, промахнувшись на пару десятков лет, и уже теряя сознание, от полученных перегрузок, успел материализоваться фантомом сбитого машиной пятнадцатилетнего парня. Пока он лежал в коме, в реанимации одной из московских клиник, сработали инстинкты самозащиты, блокировавшие память, о его действительной личности.
Он бы так и остался одним из многих, подававших большие надежды, молодых людей России семидесятых – восьмидесятых годов ХХ столетия. Хотя, его подсознание, словно автопилот, и смогло свети его судьбу, с судьбой Евгения Фомина, память его коллеги также была, по неизвестной причине, но, видимо, в результате сильнейшего нервного потрясения, блокирована. Но в дело вмешались поистине потусторонние силы. Неизвестно, что там произошло, на периферии темпорального поля, но всегда мистически ощущаемая человеком, однако, никогда не вторгавшаяся, в его реальное бытиё, иномирная слизь просочилась, в чистое, до толе, Мироздание. Каким образом она растеклась по всем эпохам, затронув не только текущий момент, но и весьма отдалённое прошлое, остаётся непонятным, но с тех пор, искажение исторических фактов, сенсационные разоблачения,  низвержение бывших идолов и копание, в “грязном белье” своих кумиров, стало для человечества нравственной нормой.
Неизбежно попал в сферу её интересов и виновник произошедшего. Правильно оценив все возможности, от власти над человеком из будущего, неординарным, даже для отдалённых времён, способного силой своего разума добывать достоверную информацию, о путях социального развития цивилизаций и факторах становления их метареальности, ещё в больнице, не пришедшему в сознание юноше неизвестным образом“имплантировали” эмбрион чуждой сущности. И всё было прекрасно, и вёл он себя, по меркам потусторонней слизи, достаточно эгоцентрично, и активировали созревший эмбриончик успешно – результаты разрушительной деятельности не замедлили себя ждать, однако, в какой-то момент, всё пошло наперекосяк. Толчком к прозрению Бесшумова послужила душевная драма. Память плюнувшего на всё русского мужика стала, как от ненужного мусора, постепенно освобождаться от защитных блоков. Эмбриончик, непонимающий, что происходит, пьянствовал и пьянел вместе с рефлексующим, потерявшим равнодействующую своего бытия человеком и, в конце концов, погиб на посту, от передозировки. Освободившись от соглядатая, Бесшумов окончательно очистил сознание и чувствуя, что больше ничто в этой эпохе его не удерживает, нырнул в недра эволюции, продолжив прерванное “погружение”. Но нарушение расчётного графика, привело к проблемам с возвращением, на поверхность текущей истории.
Однако, ценой огромных усилий, поскитавшись по осаждённым крепостям смутных времён и мировых войн, ему всё-таки удалось совершить аварийное “всплытие”, в последнее десятилетие ХХ века, при этом вытащив заблудившегося, в лабиринтах исторических зигзагов, Фомина.
К сожалению, не всё прошло гладко. Социальные катаклизмы, искажёние представлений о действительности, потеря всяких моральных ориентиров, в посттоталитарном сорвавшемся с цепи обществе, а также нетрезвый образ жизни, в те сумбурные годы, Фомина и Бесшумова, внесли существенные отличия, в созданную ими по памяти ткань собственных судеб,  от реально происходившего. Фомину всплывшему в девяностые годы, в полубессознательном состоянии, повезло больше. Несмотря на то, что он, так и не избежав психушки, наглухо замуровал свою память, врастание его судьбы, во внешний сумасшедший мир, прошло без катастрофических последствий.
Бесшумова же, с его иллюзорными представлениями, о человеческом достоинстве и нравственности, реальность,, долго швыряло, в разных направлениях, пока не выбросио, в  сухаревской подворотне. Но там его уже ждали старые знакомые, давно рассчитавшие траекторию последнего полёта.
Но не удар бейсбольной битой по голове вызвал временную потерю памяти Виталия. Это вновь сработали защитные механизмы его тренированной психики. Но, теперь надеяться, на полное восстановление экфории энграмм  было нельзя. Слишком сильно расходилось иллюзорное впечатление нынешнего Бесшумова, о своих былых переживаниях, страстях и поступках, от истинных чувств, владевших им тогда, в действительности. Словно острые верхушки деревьев из густого тумана, неровными зубцами  темнели,  на фоне тяжёлого грозового облака, отдельные, самые неприглядные факты той его жизни. Странно, но, видимо, и тогда и сейчас,  оценка их Бесшумовым, в целом, совпала.
Только, в данный момент, всё это не имело ни малейшего ни значения, ни смысла. Виталий был практически обречён лишиться всех остатков самосознания и стать послушной марионеткой чуждого мира, лишённым собственной воли, безропотным исполнителем, возможно, чудовищных замыслов безжалостного, холодного и, в человеческом понимании, бесчувственного интеллекта. Он был во власти чужаков, беспомощный, не знающий ни способов, ни методов борьбы, с распахнутым настежь, возбуждённым и отравленным обидами, сомнениями, разочарованиями и стыдом, саднящим, от прошлых воспоминаний, сознанием обычного испуганного человека.
Что он мог противопоставить этой могучей, непонятной силе, умеющей использовать малейшую возможность, для проникновения в чужие миры, безнаказанно и вольготно хозяйничать там, попирая всяческие, не только людские, но и физические законы. Силе, способной всецело завладевать умами и чувствами целых стран, наций, этносов. Силе, для которой человеческая, пусть наивная и несовершенная, но человеческая мораль – даже не пустой звук, а лишь невнятный шорох муравейника.
Бесшумов видел только один способ избежать участи превратиться в гоблина. Но ох, как не хотелось умирать Виталию, в самом расцвете сил. Страх – страхом, но всё крепкое, здоровое тело его протестовало против этого. И в этот миг, очевидно, подслушав чужие мысли, Вий вломился в его сознание всей своей непостижимой и уже торжествующей потусторонней сущностью.

Лавина непередаваемо омерзительной клейкой и холодной слизи заполняла рассудок Виталия Бесшумова. Привычные понятия и суждения казались парадоксальным бредом, зрительные образы теряли свои очертания и принимали карикатурные, гротесковые формы. Бесшумову стало смешно.
Ему виделись сцены извращенного совокупного греха блюстителей нравственности и проповедников целомудрия; сильные мира сего и пламенные борцы за идею, цинично обсуждающие дивиденды, от очередных реформ, стачек и акций народного возмущения. Верная нежная жена, отославшая мужа, в магазин за шампанским, по случаю приезда друга, детства, тут же, наспех, отдающаяся этому другу. Он видел тонкого лирического поэта, валяющегося на полу загаженной квартиры, в луже собственной блевотины, именитого учёного, раздумывающего, сидя на толчке, о составе звёзд и разбеге галактик. Он хохотал, захлёбывался хохотом, пока болевые спазмы не сдавили содрогающуюся грудную клетку.
Боль, именно резкая, плохо выносимая боль, превратила истерику Виталия, в приступ безумной слепой ярости. Ему хотелось крушить. давить, уничтожать всё живое, плотоядное, вожделеющее. Боль нарастала,  и вывернутое наизнанку сознание  было уже не в силах воспринимать окружающей мир. Не понимая, что он делает, Бесшумов, в бешеном исступлении, со всей силы ударил затылком, в стену за кроватью. Мир исчез. Разум Виталия отгородился от всего внешнего, лишнего и раздражающего его чувства. Он теперь замкнулся сам на себя, стал совершенно непроницаем извне и  полностью герметичен изнутри.
Увлёкшийся телепатической атакой и целиком погрузившийся, в бездны человеческой психики, чужак оказался в западне. Он слишком поздно понял это. Пути назад, в мозг старика, не было. Сенсорный контакт  оборвался.
В этот момент, в подвале  дачи, Дед вздрогнул, попытался подняться из кресла, пошатнулся и завалился на бок. И вряд ли мертвеца  обнаружат до того момента, когда на даче появится, прокуратствующий, в данной области Мироздания, и надзирающий за “экспериментами” Вия дробь три, Экселенц.
Вий дробь три заметался, по пульсирующему тупой болью сознанию Виталия. Он натыкался на неё повсюду – в ощущениях,  воспоминаниях,  предчувствиях; везде выло, стонало, корчилось, скрежетало зубами одно и тоже,  едкое, ядовитое, саморазрушающее, неутолимое страдание человека, не раз получавшего ожоги от измен и унижений, испытавшего крушение идеалов и иллюзий, многократно видевшего отречение от друзей и близких, от Бога и Родины, осознавшего себя бессильной пылинкой, в тучах поднятого смерчем песка и мусора.
Виталий оглушил себя лишь на мгновение. Но способность мыслить возвращалась постепенно, отдельными дискретными порциями, мерцая странными размытыми и бессвязными образами, извлекаемыми, словно из чужой, но чем-то знакомой жизни.  То он чувствовал жгучую боль ободранного, о влажную кирпичную кладку подземных катакомб языка, то перед глазами вибрировал и раздваивался полуразрушенный остов церковной колокольни, без креста,  то  непонятно откуда, из далёкой юности, выплывали большие недоумевающие и молящие глаза обречённой лошади, пинаемой, в содрогающийся живот, сапогом жокея. И всё это пыталась соединить, объяснить и оправдать нарастающая, запредельная боль!
И вдруг, в какой-то момент, пик её стал так высок и остр, звук так пронзителен, а блеск непереносим, что бешенная ярость Виталия бесследно исчезла. Вместо этого, теперь, в голове звучала гулом набата одна единственна разрастающаяся страсть – спастись, уничтожить в себе нечто чужеродное мерзостное и спастись. Изменить ткань бытия вокруг себя и спастись! Взглянуть на мир ещё раз широко раскрытыми глазами, удивиться и попытаться понять!

Вий страдал, страдал впервые, не до конца осознавая, что происходит. Его, обожженная безумными, алогичными, раскалёнными бесшумовскими образами, перегретая субстанция закипала, покрываясь на периферии слоем мельчайших грязно-серых пузырьков. Внутренняя энергия, всегда ологичивавшая агрессию, безразличие к чужим жизням, выбор средств и непреложность постулированной цели, иссякла. Внешней подпитки не было. Слизь, если можно так выразиться, “сходила с ума”. Она сохла, потрескивая топорщилась чёрными безобразными складками и не ровными краями кратеров прорвавшихся гнойников, и, наконец, рассыпалась сероватой, почти бесцветной, трухой, по необозримым просторам многомерного человеческого сознания.    

Виталий Бесшумов пытался понять, почему все его видения сопровождает, этот странный и молящий взгляд погубленный неосторожным наездником лошади. Зачем, будто бы это сейчас самое главное, так настойчиво стучится в разум метафорическая сцена скачек, из романа великого Льва? Но уже другие, ласковые, обиженные и виноватые глаза его бывшей жены, Валерии Сокольской издалека, из туманной, покачивающейся от холодного ветра полупрозрачной дымки, с чувством неотвратимости свершающегося, смотрели на него.  Перестук  вагонных колёс, на миг заставил замереть мысль Виталия, но через секунду он почувствовал равномерное покачивание сидения купе и услышал назойливое дребезжание чайной ложечки, в пустом стакане.
Теперь он видел их со спины: Валерия и её новый муж стояли рядом, чуть касаясь пальцами рук, на брущатой площади, перед чистеньким, словно игрушечным, недавно отреставрированным, католическим собором. “Обернись! Ну обернись же”! – молил он. Она не обернулась, а перед его склонившимся лицом манил губы белым нежным пушком, выглянувший, из под  сбившегося на бок вороха рассыпанных русых волос, затылок отвернувшейся к стене Вероники.
“Созвездие Волосы Вероники – интересно есть такое? – почему-то подумал вопросом Виталий. – Если  и летит оно в некой галактике, сквозь космическое пространство – то, как это далеко и недосягаемо... А галактики, по авторитетным мнениям, к тому же, разбегаются”…

Он уже понял, что навсегда избавился от незваного гостя, так по хамски пытавшегося забраться к нему в рассудок и починить уникальную и неповторимую бесшумовскую личность. Боль постепенно отступала, пока полностью не угасла. Температура тела снизилась, оставив на лбу лишь крупные капли испарины. Пульс и дыхание успокоились. Наваждение последних часов исчезло, но, вслед за ним, таяло ощущение реальности целого куска, почти десятилетнего фрагмента судьбы. Как будто, только что очнувшись от долгого тяжёлого сна, он пытался и не мог удержать в памяти какую-то свою, приснившуюся фантазию – ярко мелькнувшую и неудержимо ускользающую иллюзию присутствия, в иной, возможной жизни.
“Галактики, созвездия, туманности, – пытался он восстановить концовку сновидения. – А какое мне, по сути, дело, до их разбегания и сбегания? Взрывы звёзд; Большие взрывы и поменьше; сверхновые и сверхстарые, да тепловая смерть, в расцвете сил! – теперь Бесшумов испытывал необычайную лёгкость, даже веселье. Он встряхнул головой, крепко зажмурился. – Волнует меня конец света через  сотню тысяч миллиардов лет? ... А ведь, как ни смешно, волнует, чёрт возьми! И причём, гораздо сильнее, чем весь окружающий сегодняшний бардак! Ничего удивительного – нормальный русский сумасшедший мечтатель! Бессмертие Всевышнего, важнее личного долголетия! А что? Я, всё ж, подобие, какое-никакое!”

  ПОСКРИПТУМ

Да, не эпилог, а, именно, поскриптум.
Виталий открыл глаза. Перестук вагонных колёс сменил ритм. Электричка, осторожно ступая по стрелкам, подходила к Ярославскому вокзалу. Бесшумов потёр ладонями лицо, встал, повесил на плечо свою сумку и вышел в тамбур. Покурил, безразлично глядя, на медленно тянущийся мимо убогий пейзаж подъездных путей. Когда двери, с противным шипением, разошлись, бросил не затушенный окурок, в щель между поездом и перроном и шагнул, на серый асфальт Москвы-ярославской.
Некоторое время смотрел, в открытые двери монинской электрички, готовой вот-вот отправиться от противоположного края платформы.
“Может вернуться – Жека давно уже остыл и мучается наверно, – колебался он. – И машину надо бы помочь доделать. – потом покачал головой. – Ну нет, пока рано! Да, и стерва эта”…  - и неспеша пошёл  к зданию вокзала.
“А интересно, в какой класс пойдёт через неделю Вероника? ... – хитро усмехнулся Виталий. – О чём это я? Забыл всё – значит всё! По новой – так по новой! И никаких леших”!

Чёрт его знает, а может ничего этого и не было вовсе? И вся эта наша нынешняя жизнь –
только кошмарный сон? Проснёмся –  и опять конец восьмидесятых, а? Но сможем ли прожить последующие годы иначе, чем нам приснилось? Вот в чём, трагический вопрос!
Почему трагический? Вопрос, если угодно, метафизический. Существуют ли параллельные миры, с тупиковыми иллюзорными ветвями эволюции? Если нечто мыслимо и снимо...

Май - август 2003.