Метро еще работало...

     …Ленинградский снег в тот день вроде лежал с утра. Потом как-то незаметно исчез. Так исчезает прошлое, незаметно и окончательно, и в памяти остается лишь то немногое, за что она цепляется. Вот и сейчас вспоминаю питерскую семью профессора, преподавателя мореходки и его гостей, а снег, был ли он вообще?..
     На двери квартиры на третьем этаже старинного дома на Петроградской с широкой лестницей и толстыми перилами висела табличка: «Профессор Семашко В.И.».  Буквы, отливая бронзой, светились и горели, они были с наклоном, а твердый знак после «р» вызывал восхищение. В просторных комнатах темнела красивая мебель со следами столетий, на стенах расположились коллекции бабочек под стеклом и в рамках, в библиотеке ожидала книга для гостей, а сам восьмидесятитрехлетний профессор был в парадном мундире, в меру моложавый, он сам водил «жигуленок», а его близкой подруге едва ли стукнул полтинник, она суетилась по хозяйству. Единственное, что бросилось сразу в глаза – рубашки белой рукава уже износились и нитки свисали рядом с дорогими запонками.   
    Сюда притащил меня командир летного отряда полярной авиации, с которым мы познакомились и разговорились, было время пообщаться в аудитории Академии Гражданской авиации, где мы повышали квалификацию. Вспомнили  Розенбаума, певца здесь не любили, говорили обо всем, и он, видя мой интерес к жизни, решил познакомить с соседом по даче, настоящим ленинградцем. Плата за вход – взнос  была простецкой: взяли коньяк и сухое вино для профессора и его компании, традиционно собиравшейся за большущим столом. Постепенно набралось человек пятнадцать, все оживленно беседовали. Кроме меня здесь были все свои. Собаки приходили и тоже общались. Как-то спокойно, без шума. Позже всех пришел полковник медслужбы, уже немного под шафе и с огромным догом без поводка. Он сел напротив меня и сразу спросил довольно громко: «А этот что здесь делает?»
    К тому времени я уже успел нарисовать картинку не слишком экзотического содержания, рассказав о своих полетах, о горах и хлопке, вперемежку со взглядами на культуру и прочие вещи. Как минимум два пузыря уже раздавили, и все знали, что их притащили летчики… Хозяин дружелюбно кивал и показывал глазами в мою сторону, мол, хорошие ребята вообще, и этот – интересный, мол, экземпляр. Мы и вправду с ним как-то быстро подружились, долго потом сидели в библиотеке вдвоем, он рассказывал о Питере, подарил несколько книг о городе, какие-то открытки, что-то еще. А днями позже его любовница достала по случаю редкую книгу «Мастер и Маргарита» из валютного магазина. В «Березке» она, кажется, и работала. Но это было позже. А пока военный врач, подперев лицо ладонью,  украшенной запоминающимся перстнем, еще злобно смотрел и нехотя слушал. Я рассказывал уже про своих друзей из Душанбе. Поэт и художник в моем рассказе ярко светились, слова о них плавно перетекали в слушателей, мироощущение и детали прочным фундаментом укрепляли мой авторитет, и все слушали уже меня одного.
    Когда мой товарищ засобирался домой, полковник медслужбы  обнимал меня за плечи, его пес положил на мои колени голову, мы пели что-то военное, хотя особенно пьяным никто не был. Интеллигентные люди тихо расходились. Недоеденная рыба, очень вкусные кабачки и патиссоны, что-то еще нарядное, яркое и ароматное красиво и просто лежало на столе, освещенном люстрой, переделанной из старинного, большущего предмета роскоши.
     Морские волны где-то вдалеке покачивались на ветру. Казалось, что соленый воздух проникал в мои легкие и добавлял уважения к профессору, чье рукопожатие было мягким, теплым. Каналы и улицы Питера светились ночным ярким огнем.  Метро еще работало…