ИЮЛЬ

ИЮЛЬ

(Из книги "Времена года")

Невестке Наде

Я всё это знал...
Улетали птицы...
Высыхала трава...
Погибали звёзды...

Эдуард БАГРИЦКИЙ.
«Февраль»


Я дверь открыл и вышел из подъезда.
Уже за тополя садилось солнце,
И длинные узорчатые тени
Асфальт горячих улиц прочертили
Наклонными косыми полосами.
И словно за решёткой оказался
Огромный, гордый и свободный город.
Но от своей удушливой свободы
Он отказался с той же простотой,
С какой измученные жаждой люди
Готовы всё отдать за родниковый
Глоток воды.
Таким глотком воды
Была едва пахнувшая прохлада;
Она была приятней сладкой неги,
Нужнее всемогущего богатства,
И, уж конечно, радостней свободы,
Которая так за день надоела,
Что хоть беги куда-нибудь.
         
И город
Сбежал поспешно в полосы косые,
Лежащие заманчивой решёткой,
А вместе с городом – сбежал и я.
Я шёл по тротуару, лёгкой тенью
Укрытому от солнечного света.
Наверное, всего-то с полчаса
И плиточник, и вдоль него кустарник,
И воздух, застоявшийся над ними,
Намёком на прохладу наслаждались,
Но как-то вдруг об этом разузнали
Скрывавшиеся где-то воробьи,
В кустарниковых ветках понабились
И огласили улицу концертом,
Таким крикливым, бойким, беззаботным,
Что проступила на губах улыбка:
«Скажи-ка, целый день не слышно было,
А к вечеру ожили, разошлись...»

Так думал я, когда вдруг на углу
Скучающего нищего заметил.
Не то дремал он на ступенях банка,
Не то печально птичий щебет слушал,
И заскучать бедняге от чего,
Пожалуй, в пребольшом избытке было –
Всё это время ни одна душа
В банк не входила и не выходила
Из чудища валютного, и мимо
Никто не шествовал, лишь одиноко
Я брёл по тротуару, но всем видом –
И бородой небритой, и одеждой –
Я ничего страдальцу не сулил.

Да так оно и было. В старой куртке,
В её кармане левом, неглубоком,
Лежала мелочь – где-то, может, десять
Рублей, и всё, не более того.
Я двухрублёвик, кажется, нащупал,
Нет, вот поменьше, в самый раз монетка,
Да к ней ещё копеек пятьдесят.
На, Божий человек. Раз пять по столько,
И фонд мой милосердный разойдётся.
И хорошо. На то и милосердный.
Но дальше (я дошёл до самой церкви)
Мне ни один бродяжка не попался,
Всех извела июльская жара...

А в это время всенощное бденье
Таинственное действо начинало.
Размеренно в открытом алтаре
Позвякивало всплесками кадило.
Пока брянчащий звук в обход престола
Легко и неуклонно продвигался,
Я подошёл, пригнувшись, к аналою,
Перекрестился и поцеловал
Старинную икону чудотворца,
Великого защитника России,
Духовника Димитрия Донского,
Благословенье давшего на подвиг
В жестокой битве с вражеской ордой.
Поставив свечку на большой подсвечник,
Начищенный до золотого блеска,
Я прихожанам низко поклонился,
И те ответили, кто чем успел –
Кто головой кивнул, кто улыбнулся,
Кто поклонился в пояс мне, а кто
Земной поклон низёхонько отвесил.

И я прошёл к излюбленному месту
В двух-трёх шагах от хора.
Между прочим,
Хор постоянно был в одном составе:
Высокий юноша, худой и плоский,
Пел бархатистым басом;
регент хора,
Лет сорока, на голову пониже,
Но в плотном, словно у баскетболистки,
Подвижном теле, – партии вела
Привычной «золотою серединой»,
Что основной мелодией зовётся.
А третья – выводила высоко,
Шла теми недоступными верхами,
Которые, со звуками другими
Гармонию, сливаясь, создают.

Они по-прежнему в тот вечер пели
Уверенно и слаженно,
и если
До воробьёв их пенье доносилось,
Пернатые артисты в изумленьи
Наверняка в ветвях своих смолкали,
Победу за хористами признав.

Хористы пели.
Я им потихоньку,
Слова запоминая, подпевал.
Так служба проходила интересней,
Насыщенней, понятней и быстрей.
Я вместе с хором как бы подтверждал
Те истины, которые служитель
Произносил в своих речитативах.
Я их оценивал и постигал,
И славить привыкал премудрость Божью.

В потоке общих гимнов и молитв
За многих научился я молиться:
За ближних, за себя и за врагов;

За нашу власть – чтоб угождала Богу
И чтоб Ему служила и народу,
А не своим гордыне и страстям;

За воинство распавшейся державы,
Чтоб сохраняло наш нестойкий мир
И чтобы первым меч не вынимало
Из ножен, если глупая обида
Нас обожжёт, всегда несправедливо,
На малый иноверческий народ;

За батюшек восставших к жизни храмов,
Чтоб ереси сердец их не коснулись,
А только православная святыня
По жизни измельчавшейся вела;

Чтоб олигархи, одичавшей стаей,
Бездумно растерзавшие страну,
Провидчески-незримыми путями
К незнаемому Богу приближались
И горе всенародное постигли,
И добрыми смиренными делами
Навечно помогли изжить его;

Но главное, чему я научился,
Тихонько напевая вместе с хором, –
Так это унижать свою гордыню,
Корить себя за слабости земные,
За вечную цепочку прегрешений,
Которая на время лишь спадала
С моей безвольной, немощной души.

Раз сто, бывало, прошепчу за службу
Мою привычную больную просьбу,
Чтоб дал мне Бог терпения и силы
Не повторять грехов моих,
и всё же,
Покинув храм, я повторял их вновь...

Но вот и эта служба промелькнула,
И снова на амвон взошёл священник,
И произнёс напутственное слово.
Он говорил:
– Нет никакой границы
Между земным, материальным миром
И неземным, невидимым, духовным.
Сегодня мы заботимся, чтоб больше
Нажить богатства, власти взять побольше,
Себя над всеми вознести повыше.
А завтра эти ценности людские
В одно мгновенье разнесутся прахом,
Душа войдёт в бессмертье, где другие
И ценности, и радости, и цели.
И очень горько будет, если кто-то
Раскаяться в грехах своих не сможет,
В смирении упасть не поспешит
К ногам Господним.
Поспешайте, братья!
Нас каждую секунду ждёт Христос...

Я шёл домой по улицам пустынным,
Слегка окрепла робкая прохлада
И всюду равномерно разлилась,
И воробьи повсюду равномерно,
Без прежнего старанья щебетали,
И тёплые гранитные ступени
Перед валютным банком опустели
Уже, пожалуй, до утра. И даже
Скучающий единственный клиент
Исчез куда-то, сгинув восвояси...

В тот вечер зачитался допоздна
Я Тихоном Задонским.
О кончине
Вселенской жизни. О втором приходе
Спасителя. Какой тут, право, сон!
Я целый час с закрытыми глазами
Лежал, крутился, странно вспоминая
Из детства позабытый эпизод.
Тогда к нам в гости часто приходила
Жена отцова брата, тетя Аня.
За чай садилась с матерью,
но только
Посмотрит на меня, так сразу в слёзы.
– Ах, Ванечка мой, Ваня! Нынче был бы
Таким же милым мальчиком.
Но жизни
Не дал ему Господь... Как он просил
Игрушку у тебя... А ты, Бориска,
Ужасно был скупым тогда... С игрушкой
Ты убегал от нас... А сын мой плакал...
В те дни себя считал я самым умным.
«Ну, вот, – я думал, –
в сотый раз о прошлом!
Да был бы он живым, ему отдал бы
Я самую красивую игрушку
И глазом не моргнул бы.
А тогда
Я тоже был и маленьким, и глупым,
И что же всё об этом говорить?..» –

Так я лежал с закрытыми глазами,
Но сон не шёл, и я открыл глаза.
Каким-то необычным, странным светом,
Багровым, с фиолетовым оттенком,
Моя ночная келья наполнялась,
Как будто где-то там, за горизонтом,
Леса горели – с каждою минутой
Всё яростней и ярче.
Но откуда
Пожару взяться, если ни полслова
О нём в минувший день не сообщили
Ни теле- и ни радиоканалы,
Которые без жареного факта
Прожить не могут? –
Что-то здесь не так.

Я вышел на балкон, ища прохлады,
Но не было её. Ни днём, ни ночью
Её сегодня так и не случилось.
Ночная тишь лишь чуточку смягчила
Жару невыносимую.
Казалось,
Багровая заря от горизонта
Была причиной жгучей духоты.

И в это время жуткий зов трубы,
Железный, раздирающий, безмерный,
Пронзивший разом все концы Вселенной,
Все выси и глубины поднебесья,
Уж целиком горящего багрово, –
В минуты эти жуткий зов трубы
Раздался, всё собою подавляя,
И уши я ладонями зажал,
Но гром трубы был заглушить не в силах.

И вдруг заметил, как по тротуарам,
По улицам окрестным, по газонам,
Какой-то хаотичной серой массой,
Шли люди –
молчаливо, неуклюже,
Как будто только-только научились
Ногами двигать и махать руками.
И страшно было видеть, как покорно
Они к какой-то непонятной цели
Всё шли и шли, печально привыкая
К движению
сплошным людским потоком.

Ах, Боже мой! Куда же вы идёте?
Зачем молчите в шуме пешеходном?
Ну, обернись, засмейся кто-нибудь!
Но нет –
идут упорно и угрюмо.
И мне открылось страшное значенье
Людей, идущих в зареве багряном.
Ведь это же они идут туда –
На Суд Последний перед вечной жизнью
Иль перед смертью вечной – что кому...

Так вот как наступает срок последний.
Всё видишь, всё прекрасно понимаешь,
Да только ничего не можешь сделать,
Ни капли не дано переменить.
Еще вчера, под вечер, после службы,
Свои грехи хотел я исповедать,
Но много было к батюшке народу,
И исповедь я перенёс свою.
Куда? На день какой? –
Теперь уж поздно.
Теперь и церковь Божия закрыта.
И батюшка теперь уже, наверно,
Сам где-то в этом горестном потоке...

Ну, что же! – надо тоже собираться.
Взять записную книжку, авторучку,
Подаренную, с золотым пером.
А впрочем, что писать? кому? зачем?
Там в вечности всё будет по-другому...

И вот, не вспомнив о жене своей,
О матери в тот смутный миг не вспомнив
(Они  в соседней спальне, за стеной,
Пока ещё спокойно, мирно спали),
Я дверь открыл и вышел из подъезда,
И дом походкой спешной обогнул,
И к проходившим присоединился.

Теперь, когда я был уже средь них,
Заметил, что не все они молчали.
Два старика, ближайших от меня,
Вполголоса о чём-то говорили.
Один из них, который шёл неловко,
Рассказывал:
– ...и слышу над собой
Приятный, словно жизнь, блаженный голос:
«Вставай, раб Божий Фёдор, поднимайся,
Довольно в забытьи своём лежать.
Пришла необходимая минута
Воскреснуть, в тело прежнее облечься
И к стенам старым иерусалимским
Идти со всеми вместе...» –
Я поднялся,
Как маленьким когда-то поднимался,
Так радостно, светло и любопытно.
И тут увидел:
меж могил заросших,
Каким-то странным светом озарённых,
Идут неровно люди, направляясь
К невидимым, должно быть, воротам.
И я за ними вышел. Мимо церкви
С багровыми, как небо, куполами.
Потом забора мимо.
И попал
В поток, уже сгустившийся, принявший
Лишь одному ему понятный ход.

Я шёл по городу и удивлялся:
Какие понастроили домищи
Без нас потомки наши... Храмы, храмы...
Видать, они опять вернулись к Богу,
Не то что мы в безбожный красный век...

– А знаешь ли, – сказал ему товарищ
По необычно-дружному походу, –
Я в Бога-то, считай, до самой смерти
Не верил... Вот не верилось, и всё.
Считал, помру, в могилку закопают,
И там сгнию, не помня ничего.
Но вот, в сознаньи полном умирая,
Я видел, как крылатый легион,
Холодный, тёмный, беспредельно наглый,
Ко мне слетелся, словно поджидал,
Чтоб душу мою грешную зацапать.
Как на базаре гнусного воришку
Хватали раньше люди за грудки,
Так и меня, мою, вернее, душу,
Хватало племя дьявольское.
Но, –
Подобно молнии сверкучей, – ангел
Влетел в густую грозовую тучу
И голосом уверенным и смелым
Нападки чернокрылых прекратил:
– Он будет мой. Он нищему бродяге
Отдал все деньги. И на хлеб себе
Забыл оставить. И за простоту
Ему такую всё простил Господь... –
А я, признаться, ни о чём не думал,
Случайно как-то взял да и отдал...
Потом он нёс меня светлейшим небом,
Бескрайними просторами.
И тут я
Уже не мог не верить новой жизни;
Раз я живу, пусть призрачно, духовно,
То, стало быть, и жизнь другая есть...

Я подошёл к ним молча.
– Кто ты, старче?
Воскресший вновь или ещё живущий? –
Спросил второй, уверенней шагавший. –
Да что я, право, – видно, что покуда
Ты по земле ходить не позабыл.
Но ничего. Захочешь, с нами вместе
Иди... Всё будет, у кого спросить...
А то мы, знаешь, крепко поотстали... –

И я пошёл, став третьим. Ну, куда же
У нас без этой цифры на Руси!..

Как Бога я тогда благодарил,
Что спутников себе так просто встретил!
Без них бы я настолько исстрадался
За все мои бессчётные грехи,
Что, видимо, пришлось бы мне воскреснуть,
На полдороге сгинув где-нибудь.
Мне тут же после нашего знакомства
Припомнилось, как взял я телеграмму,
Которую чуть свет принёс рассыльный,
Невыспавшийся, пьяный и небритый,
И процедил с издёвкой: «Собирайся!»
Наклеенные ленточки гласили,
Что мама умерла.
Сначала ток,
Мгновенный, электрический, обрушил
Всю силу на меня.
Но тут же мысли,
Чуть радостные даже, ободрили
Мою вконец испуганную душу:
«Ну что же делать! Вот теперь и ладно.
Отмучилась родная, отстрадалась.
Теперь найдёт покой...»
И эта радость,
Восставшая нежданно из глубин,
Душевных, тёмных, много бед позднее
Мне принесла.
И как же можно было
Подумать так о матери... Безумец!..

Потом припомнилось, как написал
Поэму об отце, о страшной тайне
Отцовой –
как за Родину Советов
Он не пошёл с винтовкой воевать.
Чтоб написать такое, надо было
Его согласье получить.
Но был он
Тогда уже далёко от земных
Забот, запретов, неповиновений.
Один мне, право, выход оставался
Смиренно Вседержителя просить,
Чтоб мне отец приснился и сказал,
Хранить ли мне поэму или, может,
Подобно Гоголю огню предать...

И мне отец приснился.
Только странно.
Он плыл по нашей речке и рукою
Приветствовал меня издалека.
Ни слова, ни полслова.
Сам решай...

Так мысли, тяжелей одна другой,
Меня в минуты первые терзали,
Пока мои мученья мой товарищ,
Тот, чья походка поровней казалась,
Вдруг не почувствовал и не сказал:
– Давай кончай. Так можно и свихнуться.
А нам еще с тобой отчёт давать.
Там всё припомним. А забудем если,
Напомнят те, чей дух чернее тучи... –

И он опять тихонько нам поведал,
Как вместе с ангелом, его принёсшим,
Был в райские обители отправлен
Владыкой Неба, чтобы посмотреть,
Как там живут святые братья наши.
– Ах, как живут!.. Земная наша жизнь
Пародия на ту. И даже хуже... –
Он говорил с улыбкою.
Но тут же
Задумывался так, что становился
Порой на тучу мрачную похожим,
Хотя её немыслимый багрянец
Со всех сторон усердно озарял...

Давно уж наша странная колонна
Из города потоком хмурым вышла
И по шоссе, как будто бы по руслу,
На много вёрст вдоль колок и полей,
И речек нешироких растянулась.
Когда шоссе взбиралось на холмы,
С верхушек их пологих видно было,
Что все вокруг шоссейные дороги 
И все окрест дороги полевые
Забиты были толпами идущих
На юг, на юг (я эти знал места).
И ужас набегал: да как же можно
Идти, как роботам, послушно, долго
И заданного шага не сменить!..

А между тем, уж утро наступало.
Был пятый час. (Я взял с собой часы).
Но, вопреки всемирному закону,
Над горизонтом солнце не вставало,
Лишь только багровевший небосвод
Всё ярче и глубинней разгорался.
Потом, позднее, сколько мы ни шли,
День всё не начинался.
Птичьи стаи
Над нами торопливо пролетали,
Показывая путь нам.
И за ними
Мы шли безостановочно.
Но вот
И птиц не стало.
И трава степная
Нещадно высыхала.
Русла рек
Невидимые камни обнажили.
И звёзд не видно было.
И я понял,
Что там, в закрытых далях беспредельных,
Они сгорают,
и на землю нашу
Шлют свой багровый, свой прощальный свет.

А в нашей поднебесной полумгле,
Скорее в поднебесном полусвете,
Всё жарче и угрюмей становилось,
И тяжелей шагалось нам.
Но странно –
Ни есть, ни пить, ни спать нам не хотелось,
И только мысли глупые терзали
Растерянные души наши:
«Как
Пройдём мы через реки и проливы?
Как люди из Америки далёкой
К назначенному месту доберутся,
Ведь там не реки – море-океан?»
– Эх, закурить бы, граждане, да нету
Ни крошки табаку, – сосед мой Фёдор
Вздохнул сердечно, помолчал и вдруг
По-детски как-то всхлипнул, и добавил:
– А знаете, друзья мои родные!
Ведь я у тятьки деньги воровал...
Был у него железный сундучишко.
На кухне он его за печкой прятал.
Подцепит доску топором, достанет,
Откроет кованым ключом, положит
В него деньжата, и опять в тайник,
А ключ с веревочкой – себе на шею.
И я, ребята, так поднатарел
Гвоздём согнутым открывать копилку,
Что чуть не каждый день помельче деньги
Я забирал себе. Отец не знал.
И грех я этот свой не исповедал.
А за него, пожалуй, в ад кромешный
Как раз и попаду... Ведь вот беда...

А я припомнил, как в библиотеке,
Давнишней, минусинской, мини-книжки,
Заманчиво-изящного формата,
Да ведь не с чем-нибудь, а со стихами! –
Я крал по-хитрому, пихну за пояс,
Пущу рубашку верхом, и за стойку –
Записывать подобранные книги,
И сколько раз сходило это с рук.
И снова, снова сердце защемило.
Хотел в посылке книги те отправить,
Да не сумел.
Но более того –
За мой уход безумный сердце сжалось.
Как я в ту ночь родных оставил дома?
И где они? И с кем идут теперь?..

Людской поток наш неостановимо,
Всё разбухая, множась, уплотняясь,
Шёл по зловещей, высохшей земле.
И, где в былые дни плескалось море,
Мы в трепете увидели провал,
Как будто в преисподнюю открылся
Ужасный вход.
Но этою дорогой
Мы шли и шли. И вот уже пустыни
Нам встретились. И жаркий свет багровый
С чернильно-фиолетовым оттенком
Лежал на них, как краска на песке...

Ах, вот и всё...
Людское наше море
В скалу упёрлось, твёрдую, людскую.
Всё. Больше некуда идти. Людское
Безмерное пространство видит глаз.
И только где-то там, за головами,
Какое-то опасное сиянье,
Какой-то непонятный скорбный плач...

Так вот он, Страшный Суд. Какое горе.
Какое непомерное волненье.
Казалось, с этой массою людей
Здесь вечность целую стоять придётся,
И в этом нескончаемом стояньи
Мы всё на этом свете позабудем,
Хотя и свет-то, он не свет уже...
Но нет! –
Каким-то небывалым чудом
Я на поляне свежей оказался,
Зелёной, росной,
но таким сияньем
Была она пронизана, что тут же
Я вмиг зажал ладонями глаза –
И голос металлический услышал,
Ужасно громогласный, неживой:
– Вот грешный человек.
Его грехами,
Как шелухой, всю гибнущую землю
Осыпать можно.
В нём одна гордыня.
В нём нет любви ни к ближнему, ни к Богу,
Ну, а к врагу – лишь ненависть и злость...

«Кто это говорит так безобразно? –
Подумал я. – Ни капли в этом правды!» –
И я взглянул сквозь пальцы,
но в сияньи
Увидел нечто тёмное и злое,
Такое же, как мёртвые слова...

Тут прозвучал другой могучий голос,
Исполненный величия и скорби:
– Скажи, а что в последний день земной
Он совершил греховного?
– Владыка
Несокрушимой Вечности!
Сей грешник
Обидел одного из самых бедных
Твоих рабов.
Просителю подал он
Лишь грошик малый, вовсе не последний
В бряцающем карманном серебре...

«Да что ж ты тень-то на плетень наводишь,
Ведь всё не так!» – хотел я прокричать.
Но снова прозвучал великий голос:
– Уж за одно за это он достоин
Геенских мук. Ошуююь! –
И я
Налево сделал шаг.
И тут же сердце
Оборвалось в груди.
И я проснулся...

Уже стояло солнце высоко.
Короткие вокруг лежали тени.
Жара к своим пределам подступала.
И воробьи попрятались куда-то.
Я взял в шкатулке деньги, что на чёрный,
На горький день копил.
Вот день настал.
Я дверь толкнул и вышел из подъезда.
К ступенькам банка свой направил шаг,
Где мой знакомец с разовым стаканом
Любил сидеть. Набрал – купил – и выпил.
И славно. И стакана не искать.
Но не было знакомца. 
В это время
Обычно он сидел уж на ступеньке
Уверенно, скучающе и гордо.
А нынче что-то не было его.
Прошёл по важным точкам – нет просящих.
На всякий случай к церкви заглянул,
И там всё было пусто, голо.
Право,
Куда ж они сегодня подевались?
Или совсем другая жизнь пошла?

Жара копилась. Снова изнывали
Обрезанные свечкой тополя.
Казалось, не пройдёт и полминуты,
Как бедные уродцы возгорятся.
Но и без них каким-то дымом пахло...
Не дай-то Бог.
Не дай-то Бог.
Не дай...