После снятия пыли

Двадцать  лет, порций парламента, стаканов чего-угодно с водкой и ни одного стакана воды в комнате за тридцать градусов жары с дозой похмелья
 ... хорош прятаться за словами...
Позволитель. Да, придумать себе ещё более блювотное название толкая отравленные камни, даже эта фраза ковёр, но как же приятно это делать.
... без слов и не покажешься....
Говорят, что по твоим ногам ступают, а ты не интересуешься. Говорят, что тебе не доверяют, что ты не лжёшь, считая жизнь скучной, фантазия её нарядит и можно показаться на солнце, а боги . О богах слепящих Поэтов ведь думаешь, когда не спрашиваешь домашних. как страшно и игриво узнавать о буре, если ты находишься внутри неё, играя в бегущего за торнадо с оголтелым лицом восхваляющим природу, на должном от неё расстоянии, только так оно и дышит.
Синие лоферы, которых будто и не было в моей памяти, самой прочной петлей  безобидно уложенные в прихожей и я знал, что они здесь будут, но...
Ещё вчера знал, когда мама не могла уснуть и разговоры шли о самых глупых вещах, которые Лёка могла надумать, что-то страшное случилось.
А до этого, мама просит кого-то переночевать у нас, будто бы она много кого умоляет об этом. Снова трагедия.
 Будь я собой, не будь я собой, они остаются моими родственниками, которых всегда жаль, безвыходно, если описать, то, как острый угол о котором всё знаешь: и где он находится, и что нужно перед ним помедленнее, а как же приятно зная всё это в него врезаться и ещё с разгона, чтоб горевать можно было демонстративно - такая она, семья Д’ена. Они с женой часто пили, много пили и хорошо себя величествовали перед  гостями, что творилось, когда они оставались одни, кто бы хотел в таком ковыряться.
 Но, чтобы горько плакать нужно постараться.
Опишу все коротко, добавить бы сюда слов, так чувствуется: бор, лес из тонких рук закрывающихся от солнца, обожженных им до корки сгоревшего стейка с зелёными соками красного цвета внутри, защищал бледную, как пепел землю, куда ступать, казалось, можно только в ночи и очень очень тихо. Д’ена я вижу будто в первый раз, он ведёт машину и впервые меня будто просят укрыться под простынкой. Как все было на самом деле, без тумана и обскура - не очень просто и подходить к таким вещам следует соответственно,
двери этой не выпинать.
Он пил - она пила, он без работы - она без работы, двое детей: первый, вторая, один в честь деда, другая, сами знаете. Мама старше и человечнее её старшего брата, который смог всех оставить и уехать наконец, лучше или хуже - без разницы, такое не различаем, вот она о Д’ене, о его детях точнее, и заботится. Привезла его в город с помощью папы, который и с ней и уже не с ней; здесь жена Д’ена, чьё имя я не хочу вспомнить, умерла от пневмонии, как говорят, но не верят все таки. Не тут у них все началось, но для меня Д’ен стал наслаждающим ядом сделавшись вдовцом.
Он возил меня до школы, к перегару я привык, меня всегда возили с перегаром, и Сестра всегда ругалась из-за него, а меня ругать перестали, только отец не отпустит.
Удивительно, как много ищут детей любви, когда большая, настоящая, хх, любовь любовь, чтобы все поняли, другой нет. Всегда витает, но на неё нельзя смотреть и нельзя её называть. Здесь не романтичность или старый глупый обскур, трижды бы его упомянуть, чтобы вызвать и утопить в мешке Реального, не обращайтесь с этим, как с Кьеркегором.
Отрывисто, мало, а чего ожидать, я не дарю конфет, я дал лопату. Так Д’ен и сделал это со второй, слишком буквально и добавить нечего, дошёл, добрался и где конец?
Час, два в моей уборной заперлась она.
Кто знал, мне б побриться, а станок пропал.
Он ждёт бурый струйкой потолок.
 Я снял дверь с петель, ты плачешь там.
Травма, солнцепёк прошла война,
Пришла от болтушек. Тихий шаг Лестница бум-бум-бам-бам.