Лала и максим

Лето. Пригородный поселок. Дом. Бабушка Лала. Бабушка жила одна. Раньше дети и внуки ей помогали с хозяйством. Хозяйство было большое и красивое. Бабушка любила цветы. Дорожка, огибающая дом – коридор из винограда. К сараям – в арку из вьюна. К погребу – тоже. По уличному забору – густая сирень.По углам его – красная и черная рябина. Перед домом – черемуха.

По боковым соседским заборам – смородина, крыжовник. За огородом кусты акаций. Сад – яблони, вишни, слива, груша. И цветы. Они росли повсюду. Астры, пионы, дельфиниумы, примулы, флоксы, дороникумы, розы, крокусы, тюльпаны, нарциссы, бруннера, герань, васильки, гвоздики, ромашки.

В горшках в доме. В горшках на улице. В боковых нишах крылец. На клумбах от переднего крыльца до калитки. У заднего крыльца. На клумбах вдоль дорожек к сараям, погребу, бане. А еще бабушка приторговывала самогоном. Раньше у бабушки была корова, теленок, свинья и куры.

А еще огород с почти всеми культурами от картошки и лука до огурцов и перца. Ее плита постоянно что-то грела, духовка – пекла, аппараты гнали, перегоняли и сепарировали, столы и шкафы на кухне и в сенях круглогодично ломились от тушений, солений, варений, сала, тушек и частей туш, кислого и свежего молока, творога, сыра, масла. Никто не понимал, когда это бабушка все успевает.

Даже с помощью внуков и детей. Тем более ее непонятным образом редко можно было застать за работой. Она или смотрела телевизор, или выпивала, или была в гостях. Но тогда грядки у нее были всегда прополоты, сараи находились в музейном состоянии, всюду на участке царил побеленный и покрашенный порядок, дом блестел чистотой, а уже в тусклом феврале подоконники ее дома как телевизоры показывали энергичной рассадой прохожим лето.

А сейчас бабушка сидела на заднем крыльце и смотрела на цветы. Теперь у нее остались только цветы. Позавчера умер дедушка. Он уже полгода безнадежно болел и почти не вставал. Но смерть всегда неожиданна. Само ощущение того, что человека больше нет и никогда больше не будет, и что такое вообще возможно, плюс осознание того, так же будет и с тобой, для пребывающих в успокаивающей суете живущих всегда неожиданно. Бабушка вспоминала.

В начале семидесятых она, счастливая, тридцатилетняя переехала с мужем, свекровью и двумя детьми в этот пригородный поселок из глухого колхоза. Сам город был промышленный, молодой, растущий. Как и их семья – полон сил и радостных надежд. Муж устроился на предприятие, она в магазин, дети пошли в сады, школы, свекровь очень помогала своей пенсионной незанятостью дома. Муж отучился, пошел на повышение.

Она, будучи бойкой и предприимчивой, завела знакомства среди своей покупательской паствы. Выгодным людям она могла достать дефицитный товар, они помогали ее семье – от стройматериалов до направления на учебу мужа. Обрисовался круг нужных знакомств. До верхов не дотягивались, но в крепком и юрком советском среднем классе стали своими. Дружили семьями, гостили по праздникам, с ночевкой парили городских по выходным у себя в бане, после угощая соленьями и самогоном. Больше не рожали, отстроили дом, жили вдохновенно и весело.

На соседней улице жила похожая семья. Хваткие работящие молодые ребята двумя детьми. Было одно отличие. Если в своей семье движком была Лала, а муж замкнутый тихоня, то ту семью двигал вперед муж. Максим. Именно он заводил знакомства, определял полезных людей и ненавязчиво умел делать их своими лучшими друзьями. Лала впервые увидела его мельком, когда они только переехали.

Был сладкий томный летний вечер, по улице медленно и тарахтя проехала копна сена, лишь спереди торчала мотоциклетная фара, руки и голова человека. Это был Максим. Трактористы, бригадиры ближайших колхозов – почти все свои. Максим брал где-нибудь формальную делянку, скашивал. Потом сколько мог таскал сено с колхозных лугов. Ах, какая хорошая делянка!

Лала тогда сразу звериным чутьем определила, что перед ней совершенный образец ее самой. Не достанет-утащит. Не поругается-подгадит. Не споет, так спляшет. Необъятная жизнерадостность и жизнестойкость. Вечные шутки, истории, подколы. Вечная хитреца в голубых глазах. И улыбки, улыбки, улыбки. Она – это он. Он – это она.

Сегодня его похороны. Как непонятно быстро пролетела жизнь! Бабушка вспомнила их первую с Максимом любовь. Их семьи как живущие общими интересами на небольшой территории познакомились быстро. Интерес, возникший при виде тарахтящей по улице копны сена, при знакомстве мгновенно вспыхнул внизу живота и уже не отпускал. Но внешне было все тихо и обычно. Прошло ровно три года. Однажды в начале июня их всех пригласил Ильшат на день рожденья.

Ильшат был колхозный зоотехник, поэтому важный человек. Дети на свекровь. Мотоцикл Максима. Собрались и уселись. Лала и жена Максима на седушке за водилой. Люлька – просто платформа из досок. Муж в люльке. Всяческое вроде подарочков и своих вещей тоже. Топор, веревка, канистра, гармошка. И сверху муж. Чуть свет помчались по колеям, кочкам, канавам полей и лесов. Максим, заядлый рыбак, охотник и непоседа, знал все леса на сто километров вокруг до малейшего пригорка и тропки.

Было не холодно, хоть ветер и обжигал как лед, особенно в низинах. Мужа барахтало то на корме, то на носу, он хватался то за гармонь, то за топор, то за Лалу, потом за веревку, и со стороны было не понятно, то ли он их держит, то ли сам за них держится. А Максим со своей вечной прекрасной околохитроватой улыбкой щедро окунал люльку в канавы и подбрасывал на кочках. Жена максима сидела сразу за ним, сосредоточенно и серьезно одной рукой держась за ручку пассажира, другой обняв мужа. Она как села, так за всю дорогу и не поменяла позы и даже головой, кажется, ни разу не повернула. А Лала забавлялась как ребенок. То, будто боясь, обнимала жену Максима. То, будто не боясь, опускала руки. Потом, опять боясь, тянулась к мужу. И смеялась. Как же Лала тогда смеялась!

По конец муж ехал, полустоя боком как на морской доске и держался за ручку поверх руки жены максима. Влетели в деревню не хуже старинных ямщиков. Максима знали и ждали. О! Ха! Давай, сюда! Ну! Где он – там кружок. Весельчак и балагур. Частушечник и рассказчик. Он одинаково просто говорил и молчал. Мог расплакаться, рассказывая, например, о военном детстве. Мог поддержать любой разговор, от Африки до головки блока на тракторном движке. Мог помочь от шитья шапки из шкуры лисы до строительства и плетения кнутов.

Хорошо, когда надо, слушал. Ценность любой компании. Женщины стали знакомиться и делать за домом стол – там, куда в обед придет тень. Муж влился в компанию мужиков попроще, которая стихийно образовалась вокруг предварительных подпиваний. Максим был как-то незаметен, держался возле важных гостей и вроде еще не пил. Наконец, все созвались. Грянуло веселье.

Это сейчас праздник делают магнитофоны и телевизоры. А тогда даже слабенькое радио с музыкой по расписанию было не у всех. Праздник делали сами. Лала тогда поняла, какая Максим звезда. Он вроде бы и гармонистом был никудышным, и голосок у него слабенький. И плясал он как-то мелко. Но все веселье шло от него. И это в те времена, когда каждый второй играл, пел, и в каждом селе был свой самоучка артист-виртуоз. Было в Максиме что-то такое, чего близко не было у других. То ли обаяние, то ли аура. То ли харизма. То ли люди чувствовали его к ним полное равнодушие, которое, сочетаясь с неизменной приветливостью, подвешенностью языка и красотой белозубого голубоглазого лица непостижимо завораживало. То ли он был лидером по характеру. То ли он тем, что даже не пытался понравиться другим, притягивал людей.

Несомненно, это был хитрый жук, мерявший людей исключительно выгодой. Но это был такой тип жука, к которому люди сами приходят с целью быть использованными, да еще и испытывают удовольствие при этом. Щупленький Максим, который даже не умеет драться. Охотник, плотник, рыбак, слесарь, фермер, рассказчик, гармонист, повар, швец, огородник, пчеловод, и еще много кто. Максим с задатками вождизма. Максим, который все может достать. Максим, который знает тех, кто всех знает. Максим одни такие на свете глаза. Все эти три года он не выделял Лалу ничем. Вел себя с ней как ко всеми. А Лала ни капельки не давала понять, что в ней творится.

И то ей казалось, что он все знает, но не чувствует взаимности. То – что он думает, будто она к нему равнодушна, испытывая к ней жгучую страсть. Она ни на секунду не переставала думать она о нем, и как-то уже даже научилась испытывать удовлетворенность от своего тупикового горения. У других-то вообще ничего внутри нет. Живут как животные. А у Лалы есть. И она была счастлива. Или думала, что была. Тогда у зоотехника все случилось очень быстро. Максим подкараулил ее в темноте за отхожим местом. И мгновенно овладел.

Почти на ходу. Молча и просто. Естественно, быстро и сразу. Даже у скота есть прелюдии. А тут Лала и набрать воздуха побольше в грудь, чтобы то ли крикнуть, то ли охнуть, не успела, когда все уже и закончилось. Наутро муж, тоже планировавший покупку мотоцикла, с мальчишеским лицом тихонько вез всю уставшую компанию назад. Сзади него сидел инструктирующий Максим. В люльке – женщины. Пару раз Максим отвлекся на Лалу, показывая рукой грибные и ягодные места. Муж был радостно увлечен и напрочь забыл и о Лале, и о похмелье.

Жена Максима была в своей манере всецело увлечена держанием за пассажирскую ручку. Максим с присущей только ему какой-то вечно оптимистической ловкостью движений вел ученика и держал себя как ни в чем ни бывало. А Лала молчала. То, что она испытывала, не выражается у людей смехом или слезами. Краснением или истериками. Она сидела на мешке с зерном, ни за что не держась, и ехала навстречу новой жизни, цепенея от счастливого ужаса.

Бабушка сидела на заднем крыльце и смотрела на цветы. Сегодня похороны. Как странно она прожила жизнь! Ни у кого из ее знакомых такой не было. Позор и счастье, дни и ночи. Мечты и слезы, любовь и ложь. И нервы, нервы, нервы. А как поганы люди! Как энциклопедична их мерзопакостность! И где учились такой своей паскудности, в каких академиях? Сплетни, слухи. Косые взглядики, подленькие намеки, многозначительные улыбочки.

Смех за спиной. Какую нужно было ей иметь крепкую психику! Какую силу, чтобы защищаться! Какую выдержку, чтобы быть все время наготове! Какую находчивость, чтобы нападать! Какой глазомер, чтобы бить людям в самое сердце! Злоба порождает злобу. За это время Лала превратилась в машину для психологического убийства. Зачем ей все это было нужно? Жила бы спокойно. Но зато ни у кого не было таких чувств как у нее. Никто так не наточил зубы, как она. Никто не прожил жизнь так красиво. Животные.

С той поездки Лала стала склонять мужа пока не покупать мотоцикл, а купить корову. Муж говорил, что он теперь городской житель. Корова их привяжет к дому и кормам. А он хочет зарабатывать. Чтобы купить хорошую машину. И на ней ездить в отпуска по Союзу. Ведь у них родственники по всему Союзу! Считай, по всему миру! Грузия – это фрукты, море и горы. Прибалтика - это янтарь с доисторическими тварями внутри. Запорожские степи. Камчатские гейзеры. Океан. А Душанбе – это же практически Гималаи! Что тогда было уезжать с колхоза? Да, муж был мечтателем. Как бы они поехали на эту

Камчатку, какие Гималаи с фруктами, что за родственники жили у него там в степи. Знал ли он сам? Но он стремился. Захватил своей детской сказочностью мышления Лалу. После свадьбы, рожая и работая, не видя света белого, Лала тоже думала: какой завод, какой город? Но муж верил и тоже работал до чертиков. Сейчас не поймут, как в те времена непросто было уехать из колхоза. Паспорта-то только всем выдали, а то жили как крепостные.

А тут-работящая семья, да в город. Но им повезло. Людей на строительстве завода не хватало. А мелкие деревеньки стали объединять в крупные колхозы. Муж бы так и провитал в облаках, но в возникшей административной суете и неразберихе ловкой более чем другие Лале почти случайно какой-то усталый областной чин раздраженно и сквозь пальцы шлепнул волшебную печать на направлении в город. Муж это воспринял как свою победу. Будто иначе и быть не могло.

Будто сила мечтания определяет скорость и саму возможность движения вперед. И если жили бы в городе по плану, может, и покаталась бы Лала со своим романтиком и детьми по Союзу, а позже по заграницам. Но все получилось иначе. Они опять увязли в кормах, огороде, молоке, мясе. В выходные Лала носилась по колхозам и рынкам, меняя сметану и сыр на мед, мед на корма, корма на растительное масло, масло на солярку. Добиралась туда-сюда на попутках и автобусах, могла заночевать у «Вороновых», или какой-нибудь «Зойки».

Расплачивалась с водителями грузовиков, привозивших сено и дробленку, медовухой, самогоном, сама помогала загружать-разгружать. Дети подрастали и уже вовсю помогали. Муж воспринимал все это движение как временное досадливое должное, слушаясь – где нужно помочь – жену, упорно работая на заводе и изо всех сил продолжая мечтать. Но понемногу жизнь их семьи превращалась в отражение жизни семьи Максима. Коровы-корова. Коровы-коровы. Свинья-свинья. Куры-куры. Утки-утки. Не было только транспорта, пчел и разрешения на ружье. Потому что Лала как могла оттягивала покупку транспорта мужем. Потому что она не хотела никакого оружия. А пчел она боялась, да и не потянула бы.

Любовь Лалы и Максима не знала долгих разговоров. Они не разу не спали вместе. Они, будто сговорясь, раз за разом искали встречу, похожую на ту, первую. В редкий подходящий момент они сливались с такой болью, с таким страхом, с таким мучительным блаженством долгожданного счастья, что слов было не нужно. Так прошло четыре года. Жена Максима все поняла сразу в то утро у зоотехника по Максиму. Она промолчала.

Она осталась такой же неподвижной в словах и действиях, как ездила на мотоцикле, она так же держалась за свою целую семью, как держалась за пассажирскую ручку. Муж Лалы не понял бы ничего по Лале и до скончания времен. Но люди. Люди. Муж узнал. Начал выпивать в одного. Скатываться на работе. Не помогал в огороде и хозяйстве. Но самое скверное – он перестал мечтать. Он теперь не мог спокойно ходить по улице. Работать. Не мог выпить в компании.

Ведь это люди. Люди. Лала была злой и бессовестной, она с ними бойко и ярко справлялась, ее побаивались. Даже про идеальную семью она могла сказануть такое, что людей перекашивало. И Лалу напрямую не трогали. А на многозначительные взгляды ей было начхать. Но муж был дитё, и тем сладостней его мучали, тем неизбежнее люди рядом с ним превращались в людей.

Даже если кто-то не подавал виду, что знает, муж своим воспаленным алкоголем сознанием искал признаки насмешки над собой, и находил. Даже если кто-то ничего не знал, муж все равно думал наоборот, снова ища и находя унизительные знаки. Муж уже пил не переставая. Однажды он пошел к Максиму, и не застав, попытался поговорить с его женой.

С поврежденным глазом, который женщина ему попыталась выцарапать, он вернулся домой и облил кислотой свою промежность. Соседи увидели его лежащего голым в снегу за баней без сознания, и побежали на проходную завода звонить в скорую. Муж очнулся в реанимации с трубкой в промежности, без отмороженных пальцев правой руки и заявил, что с ним все это сделала Лала. Пока разбирались в значении этого романтического иносказания, на Лалу успели завести и закрыть уголовное дело, муж успел после операции полежать в психушке, а свекровь успела помереть.

На ее почти безлюдных похоронах он, бледный и притихший, не разговаривал. Помог одной рукой загрузить гроб в машину, но на кладбище не поехал. Вернувшаяся домой с поминок семья нашла его висевшим в центре комнаты на крюке для детской люльки. В кармане была записка: уехал в Гималаи. Хренов сказочник – и тут все покрыл туманом.

Дочь Лалы вышла замуж и стала жить в городе. Сын ушел в армию. Теперь ничего не мешало счастью Лалы и Максима. Но Максим изменился. Он мог бы в любое время быть у Лалы. Она его ждала. Но он не разу не пришел. Теперь, по слухам, он прилип к жене. Все эти события с мужем Лалы будто перетряхнули их.По слухам, жена стала немного более открытая, расслабленная, Максим покаялся.

Они вместе иногда выпивали, устраивали субботние посиделки с родней или соседями. Стали вместе ездить на рыбалку. А к одному уже перестроечному лету извели почти весь надоевший скот и на эти средства улетели с детьми и внуками на море, оставив курей, кошку и собаку на попечение соседей.

Теперь Лала жила, постоянно находясь вне себя от ярости обиды. И тут Максим украл. Теперь - мечты мужа Лалы. Он показывал Лале ее собственную прекрасную несостоявшуюся жизнь. Что за тварь! И что она за дура! Лала возненавидела Максима. Изо всех сил сплетничала, выдумывала небылицы про его жену и детей. Ей было уже за пятьдесят – самый возраст для успеха в подобной деятельности.

Лала знала силу слухов и в совершенстве владела техникой их создания-распространения. Для сплетни обязательно нужна лишь крупица правды, тогда уже можно развернуть едкую фантазию по полной. И никто не станет разбираться, где правда, а где выдумка.

Сделав вид, что она все забыла, Лала жила своей жизнью – цветами, работой, детьми и внуками. Но продолжала поддерживать общие с Максимом знакомства, ненавязчиво собирая о его жизни информацию. И там же она портила кровь его жене и детям, через них доставая такого неуязвимого и невозмутимого улыбающегося Максима. Теперь вражда передалась их взрослым детям.

Никто старался лишний раз не ходить мимо дома своих врагов, и, что на праздниках, что в деятельности, семьи предпочитали не пересекаться. Общались заочно сплетнями и клеветой. С характером были все дети что Лалы, что Максима, но особенно сильными личностями были сыновья. Оба с кучей знакомств. Оба охотники и полуофициальные ворюги. До прямых столкновений не доходило, поскольку хватало ума осознавать силу друг друга.

Они, скорее, соревновались в том, кто лучше устроит свою жизнь – кто первый и больше построит дом, достанет вагончик для пасеки, у кого новее мотоцикл, выше блат, лучше машина, круче дети. Это были уже девяностые, и с такими характерами как у них и деятельность приобретала другие масштабы. Но ненависть была та же. Потому что уже сильнее ненавидеть никто уже не мог. Или мог?

Бабушка встала и пошла в сарай, где среди инструментов, инвентаря стояла большая плетеная корзина. Бабушка достала ее, отнесла к воротам и поставила на тележку. Затем вернулась в сарай и освободила от всякой всячины пластмассовое двадцатилитровое строительное ведро.

В пластмассовое двадцатилитровое строительное ведро она положила перчатки, секатор, и поставила его на повороте от угла дома к огороду. Вздохнула. Надела перчатки. Удобно взяла секатор. И начала срезать цветы, бросая их в ведро, и потом нося к воротам в корзину. Бабушка ходила и срезала всё подряд. Бабушка вспоминала.

Начинались нулевые. Лале и Максиму было уже под семьдесят. Теперь они все больше были для всех не Лала и Максим, не тетя и дядя, а бабушка и дедушка. Максим как-то покупал на рынке курдюк и познакомился с одним казахом. Казах был из казахской деревни за шестьдесят километров от города. Они поговорили. Потом через неделю еще встретились, поговорили, и скоро в летней кухне у Максима стояло два больших рефрижератора. Потом в сарае появился еще один.

На веранде – два больших холодильника. Это стала перевалочная база казахов на пути из деревни к рынку. К Максиму приезжали и уезжали машины. В доме его ночевали, обедали, парились в бане, потом начали жить казахи. Деньги, гулянки, самогон. Люди, движенье, смех. Новая интересная круговерть забот. Молоко, кефир, сыворотка, творог, сметана, катык, масло, сыр, топленый жир, требуха, холодец, шкуры, шерсть, кнуты, сбруи. И – мясо, мясо, мясо.

Дети Максима также подключились и хлопотали вокруг прибыльного дела. Жена Максима умерла. В последнее время она как-то незаметно спилась и сгорела меньше чем за год. Наверное, так у нее проявился тот факт, что она все же не смогла забыть своих сердечных мучений. Говорят, что в последние месяцы она, всю жизнь молчаливая и терпеливая, столько выговорила Максиму, что хватило бы на всю жизнь. А может, казахи на нее так повлияли.

Она умерла прямо под Новый год. В ночь на второе Лала пришла к дому Максима. Во всех окнах горел свет. Калитка была открыта и подперта. Собачья будка пустовала. У крыльца стояла прислоненная к стене дома красная крышка гроба. Тишина звенела в ушах. Мороз скручивал душу. Из дома будто доносился пульсирующий однообразный воющий плач. Или это собака выла на той стороне реки? В небе над городом взорвался салют. Захрустел снег.

Лала медленно и решительно поднялась на крыльцо и вошла. Через нее проскользнул молодой казачонок. На диване в сенях спал с головой укрытый овчиной человек. Лала узнала Максима. На кухне спокойно хлопотала невестка покойной и молодая казашка. Не разуваясь и ни на кого не глядя, Лала вошла в зал и села на лавку у гроба. Покойница была укрыта с головой. На тумбочке стояла фотография жены Максима, граненый стакан с водкой, накрытый кусочком черного хлеба. Горели свечи. На диване сидели и тихо разговаривали две соседки в черных платках. Из комнаты, смежной с залом, тоже слышались тихие голоса – мужские.

Кто-то там хихикнул. А Лала все сидела и сидела. Люди приходили. Уходили. Никто на лавку рядом с Лалой не садился. Вошел сын Максима, увел двух женщин в платках. Вошла казашка и села на диван. Лала по слухам догадывалась о ней и ее роли в жизни Максима. Теперь, лишь краем глаза видя эту семнадцатилетнюю тощую дылду, уже имеющую двухлетнюю дочь, она все поняла.

Казашка, сидя тихо, не глядя на Лалу, и даже почти не шевелясь, послала ей столько понятных только им двоим женских сигналов, что у Лалы не осталось сомнений. Такой бессовестной и бурной силой не обладала в ее годы даже сама Лала. Может, только сейчас. Но кому теперь нужна эта сила!

На стороне этой девки была юность, и здесь ничего не поделаешь. Проснулся Максим, попросил на кухне рюмочку. Ему доложили, что эта здесь. Максим прошел мимо Лалы через зал в комнату к мужчинам. Оттуда опять раздался смешок. Лала встала и ушла. Здесь никто никого не встречал. Никто никого не провожал. И Лалу никто не трогал. Никто на нее не смотрел. Никто ей не сказал ни слова.

Теперь Лала поняла, что такое настоящее страдание. И злость. И ненависть. Максим сразу после похорон стал жить с казашкой открыто. Никогда нельзя ненавидеть так сильно, чтобы потом стало невозможно ненавидеть еще сильнее. Особенно, если ненависть начиналась как любовь. Казашка полностью взяла руководство домом и делами в свои руки. Купила в складчину с Максимом джип. Сделала временную регистрацию у Максима для себя и дочки.

Выгнала из дома лишних батраков алкашей и лишних казахов. Сдала на права, и в день своего восемнадцатилетия уже везла дочку в первый раз в город в садик. Дети, которым все меньше нравилось происходящее, попробовали было вмешаться, но Максим все пресек. Он цвел и пах. Он перестал общаться с родственниками. Он жадно льнул к молодой казашке и возился с подрастающей.

Тискал маленькую, укладывал с собой спать. Ах эти старые пердуны, так и пьют кожей юность! Опять у Лалы украли ее жизнь. Это она всегда хотела покорить эту независимую и самодостаточную звезду, это она хотела, чтобы к ней льнули, послав всех родственников и забыв про стыд и приличия. Сука! Сука! Сука! У Лалы нашли опухоль молочной железы и удалили ее.

У ее сорокалетнего сына обнаружили рак желудка. Ее любимая дочь еще в девяностые отсидела в тюрьме, и потом, так не устроив себя, умерла от волчанки. Любимый внук, гордость и любовь всей жизни Лалы, обожаемый всеми вокруг, умер в двадцать четыре года от порока сердца. Другой внук укуренный за рулем сделал аварию и убил пассажирку – собственную невестку.

Любимая внучка уехала в столицу учиться. Местная шпана теперь лазит в своих телефонах и шлет друг другу по интернетам ее порно. И в кино таких поворотов не выдумаешь. Лала окончательно извела угасающее хозяйство, оставив самогонный аппарат для валюты батракам и небольшой подторговли, огород и цветы. А натура Максима тем временем взяла свое. Он прогнал всех казахов, помирился с детьми, и тихо жил, копаясь в огороде или чуть свет удя рыбку на местном пруду. У него тоже как-то разом проявились старые болячки.

Он стал покуривать и каждый день подпивать. Это приносило ему приятное, грустное и сладкое умиротворение. Потом он перебрался к сыну, дом которого стоял по соседству, и уже почти не вставал. Однажды он позвонил Лале, и они как-то легко и просто проговорили весь вечер – больше, чем за предыдущие сорок лет. Потом сын дедушки лично побывал у нее и разрешил приходить. И весь последний месяц Лала и Максим провели в разговорах. Смеялись.

Плакали. Иногда подключали к беседам других. Всем было хорошо. Наконец Лала и Максим обрели друг друга в хвосте этого убежавшего вперед мира. Они обладали бесценным сокровищем – собственной невозвратной молодостью. И щедро одаривали друг друга этими сугубо личными и непонятными другим драгоценными воспоминаниями. Лала там у сына Максима почти стала жить. Но последнее счастье длилось недолго. Когда все указало на скорый конец, Лала ушла и больше не приходила.

Сейчас она как на прополке все цветы на участке срезала подчистую. Дедушку будут выносить примерно через час. Бабушка вытолкнула за ворота тележку с полной корзиной. Вернулась, закрыла ворота изнутри. Вышла в калитку. Взялась за тележку и потолкала вверх по улице к дому дедушки, усыпая дорогу цветами. По этой дороге мимо ее дома его понесут. Бабушка дошла до дома покойника, где было не протолкнуться от машин и людей. Развернулась и покатила тележку назад, досыпая оставшийся цвет.

Остановила тележку у своих ворот. Зашла в калитку, открыла ворота, закатила тележку, закрыла ворота. Дома выпила три рюмки подряд. Включила телевизор, села на диван и стала смотреть. По телевизору шло индийское кино. Кажется, Танцуй, танцуй. И когда покойника проносили мимо ее дома, она даже не выглянула.

24 дек 2018