Одно слово- степь

     Долгий, суетный день подошел к концу. Впереди меня ждет столь же долгий и, очевидно, тоже некчемный и скучный вечер. В моей голове вдруг закружилась и запела пластинка Beatles "A Hard Day's Night"- Вечер тяжелого дня. И хотя мой сегодняшний день выдался, может быть, не таким уж и тяжелым, но все же незаметно, тихой сапой сил моих пожрал он немало. И замечаешь это только тогда, когда все уже позади. Не знаю, как там у них в Ливерпулях, но лично мне сегодня печень (в смысле- liver) потрепали и погрызли весьма ощутимо. И я такой не один.

     Наш народ после работы стремительно попрыгал в автобусы и трамваи и рванул, что называется, по пещерам. А кто-то, возможно, уже и добрался до своего очага и теперь сидит себе отдыхает, пьет чай, кофе или еще что другое. Словом, кто что сообразил. И хоть сумерки еще далеко, город уже начинает понемногу пустеть и остывать после дневной чехарды, как кастрюля, которую сняли с огня и накрыли крышкой. В песне Леннон, помнится, спешил к Ней, своей Прекрасной Даме, ну а я иду в сторону своего дома, иду не спеша и, как будто, бесцельно.

     Конец сентября. Лето в этом году очень долго и обстоятельно готовило свое явление, собиралось с силами, умывало небо и землю чистыми дождями, а после сушило феном теплых ветров и снова умывало. Да так старалось, что никто и не заметил, как само оно, лето, пролетело мимо носа. И теперь, в сентябре- уже и вовсе не понятно: а что бабье то лето, оно тоже уже ушло куда-то или же еще не начиналось и все у нас впереди? Нынешние ясные дни еще случаются теплыми и необыкновенно красивыми. Ласково-золотые, они наполнены воздухом чистыми и прозрачным, ощутимо зримым в лучах нежного, прощально грустного солнечного света. И тогда все вокруг замирает и застывает в этом живом воздушном хрустале. Листья, деревья, дома и даже люди словно ожидают некоего жеста, условного сигнала, чтобы начать свой таинственный феерический танец. Если же день выдался пасмурным и плачущим, как сегодня, то к вечеру снова станет зябко и жутко тоскливо.

     Вся улица покрылась прозрачными лужами-невидимками. И откуда их столько на ровном асфальте? Иду и высматриваю каждую из них на своем пути, чтобы не поплыть. Мудрые деревенские люди летом ходят в сапогах, а зимой в валенках с галошами. Когда в городе замерзнут лужи и превратятся в ледяные зеркала, я опять буду высматривать их, как старых знакомых, чтобы теперь уже не поломать себе ноги.

     Вот так, сам себе жалуясь и ноя, я, городской житель, летом и зимой продолжаю жить в городе и в деревню не уеду никогда. Несмотря на то, что в деревне и лучше и здоровее, ведь там природа, воздух, вода- все настоящее! И на столе все свое- чистое и натуральное- из сада и огорода, да из сарайчика, где тоже своя родная живность хрюкает и кудахчет, а со двора ей в ответ гавчут, мяучат да крякают. Благодать! Или блаженство? Даже и не знаю, как лучше сказать. Одно слово- живут люди на земле, живут как в степи.

    А все же в городе жизнь и легче и удобнее. Но дороже. Но, опять же, работу подыскать проще. И уезжают люди из сел, да деревень навсегда, чтобы осесть в шумном, пыльном и дымном мегаполисе или, на худой конец, микрополисе, который, как ни крути, а все ближе к культуре и цивилизации. А они, культура с цивилизацией, приносят свои плоды. Это квартира с удобствами, отпуск и выходные дни для тебя и школа с детским садом для твоих детей. А еще- общественный транспорт, кинотеатр, поликлиника, торговый центр, макдональдс, наконец, В целом картинка получается, как в телевизоре, разве чуть побледнее, да победнее. И все это вещи простые и естественные, когда ты к ним привык. Но попробуй после ото всего этого отказаться, добровольно. То-то! А еще здесь народу-пропасть, как много, и никто тебя не знает. И ты никого не знаешь. А потому и отношений никаких и никто никому не должен. И
здороваешься ты только с тем, с кем хочешь, а не с каждым встречным. А не хочешь, так можно сделать вид, что, мол, не признал, не приметил в толпе. Затеряться в этом мире легко, как в степи. И теряются! И близких своих теряют тоже легко и надолго.

     Я давно заметил- в юности у тебя множество друзей. И по улице вы шагаете большой компанией и встречные вас обходят и от того вам весело. Вы резвитесь и дурачитесь, и радуете друг друга, и веселитесь все вместе и вам хорошо. Незаметно, но скоро стрелки жизненных путей разводят друзей по разным направлениям. Нет, вы не стали чужими или врагами. Просто вы устали и друг другу уже не нужны.

     Как странно и непросто устроено многое в этой жизни! Какие запутанные, громоздкие и часто ненужные взаимоотношения учреждены людьми. Нас много, очень много. Мы встречаемся и расстаемся, шутим и обижаемся на шутки. Учимся все меньше касаться друг друга, чтобы не задеть кого-то, чтобы самому не пропустить болезненный удар, способный оставить на сердце рану, которая не заживает никогда. Поэтому большинство старается соблюдать правила приличия, установленные за долгие века общения. Такие правила избавляют нас от чужого навязчивого участия и ограждают от необходимости заглядывать в глаза встречных людей. (Ну, нет, это же не удобно!). Нас много, очень много, но я- один в этой толпе. Мы привыкаем к этому факту и потому часто не видим вокруг себя никого. Так мы прячем свои чувства, когда душа не хочет делиться собою ни с кем. И кажется, что одному в толпе легче.

     Да, миллиарды существующих бок о бок и совершенно одиноких созданий, разве это не странно? И каждый не раз ощущал на себе это жуткое одиночество, которое странно и страшно еще более от того, что даже в одиночестве твоем тебя не оставляют в покое. И те окружающие тебя, от которых душа невольно ожидает помощи, поддержки, равнодушно или с раздражением отталкивают тебя, когда ты совершенно один на всем белом свете.

     - Да, ну, хорош уже, в самом-то деле! Что за настроение такое дремучее, псесимистическое! Что за нелепые, дурацкие мысли, откуда?! И что, собственно, произошло?
     - А ничего и не происходило. Только дрянь какая-то на душе накопилась и лезет в голову.

     Мелкий подлый дождичек брызнул на город еще утром и скоро прошел. А вот же сыро и гадко вокруг до сих пор. Сырой асфальт, сырые дома, сырые листья на сырых ветках. И кажется- вынешь руки из карманов и они тут же закоченеют и напитаются этой холодной, противной сыростью.

     Я брел по улице лениво и бестолково. Изредка мимо проползал, напрягаясь, скучный автобус, за окнами которого дремали такие же скучные лица. И настроение такое, что скорее бы все это кончилось, но кажется, что это не закончится никогда. И хочется домой в тепло и в то же время понимаешь, что там, в пустой квартире станет только еще хуже и тоскливее. А потому, решил я, поброжу-ка по улицам пока
не стемнело. Здесь хотя бы люди навстречу попадаются, редкие, словно из красной книги. Ох, люди-люди, никуда от них не деться!

     Куда я иду? А все равно. Здесь недалеко, у детской площадки есть скамейка под навесом. Я давно ее знаю. Если она свободна, можно посидеть, померзнуть, подумать в одиночестве, поразмышлять, не спеша ни о чём. Это моя любимая тема, благо, что думать как раз и не о чем.

     Присев на скамью, я через несколько минут впал в еще большее оцепенение, когда время, кажется, уже вовсе остановилось, а тебе смертельно лень протянуть налитую свинцом руку, чтобы столкнуть с мертвой точки его заржавевший маятник. Абсолютно патовая ситуация, при которой высиживать здесь уже нечего, а идти дальше некуда и незачем. А если б даже и было куда, все одно не сдвинулся бы с места убаюканный, упоенный инерцией тишины и покоя.

     Не помню, как и откуда вдруг возникла и встала прямо передо мною цыганка.
     - Что, молодой-красивый, скучаешь?- начала она,- почему один, где твоя девушка?
     Сама молодая, смуглая, одета в затертое, почти детское красное пальто с цигейкой на воротнике. Под ним свободная с ярким крупным рисунком юбка до земли, такая же старая и вытертая.

     - Денег дашь, счастье нагадаю. Прошлое, будущее знаю. Дорогу нагадаю. Ничего не скрою, не утаю.
     А ведь и красивая: черты тонкие породистые, глаза черные, смелые, только печальные, как будто.
     - Вижу печаль твою, - продолжала цыганка, - клади деньги на ладонь, не бойся, помогу тебе. Мудрое слово глаза откроет, доброе- душу согреет. - И она протянула ко мне руку, маленькую, смуглую с двумя широкими золотыми кольцами на пальцах.

     Вот ведь тоже странный какой народ: кочуют, гадают, воруют, а после пляшут и поют, да как талантливо! И при том- ни дома, ни места. Мы их насчастными считаем, бродягами беспутными, качаем вслед головой, охаем. А она сейчас стоит передо мной сытым, одетым, сама в лохмотьях, не зная, быть может, где придется ночевать и мне же обещает душу отогреть! А такие же как она, неприкаянные её товарки невдалеке на бульваре остановили двух прохожих девушек и уже до слез их развеселили, зашутили, кричат, жестикулируют. И ведь не впервые мне подумалось, что народ этот умнее и счастливее нас.

     - Не надо мне гаданья твоего, - ответил я, мол, прошлое свое сам знаю, а будущего и знать не хочу.- Иди дальше.
     Но не тут-то было, цыганка не унималась.
     - Что денег жалеешь? Ай- яй! - сказала она нараспев, - не жалей! Что деньги? Деньги- звон, пыль. Знаю, трудно тебе. Ты денег не жалей и от помощи не убегай. Даром ничего не бывает.
     А голос спокойный, звучный, ровный. И слова произносит певуче и веско. Я
сунул руку в карман, выгреб приличную горсть мелочи и выложил на ее ладонь.
     - Иди, спасибо, ничего не нужно.
     - За что деньги даешь? Так не возьму.
     Я начинал потихоньку злиться. Вся серость и сырость этого дня, моя усталость и недовольство собою и людьми, все это это вдруг пробудилось и вспыхнуло во мне. Ну почему же меня не оставят в покое?! Но, поглядев на цыганку, на ее уверенную фигуру, на то, как вольно, как свободно и крепко стоит она передо мной, словно королева- нет, так, как может стоять дочь дикого вольного народа, я устыдился себя. Господи, я точно такой же лицемер, как тот нелепый отшельник, который прячется от людей в темной холодной пещере, стремясь возвыситься над ним в своих собственных глазах! И я вдруг ощутил к этой непонятной и чужой мне цыганке какое-то доверие и необъяснимое доброе и теплое чувство шевельнулось во мне.
     - Послушай, - сказал я вдруг,- спой что-нибудь.
     Она улыбнулась удивленно, но через мгновение стала серьезной и задумчивой. Рука ее с зажатой в кулак мелочью медленно опустилась. Не знаю отчего, я смутился. Какое нелепое предложение. Тоже нашел себе артистку больших и малых академических театров! Начинало темнеть и я почувствовал нелепость происходящего, всего этого дня и свою собственную ненужность. Стало совсем холодно и мерзко на душе. Но цыганка не ушла.

     Хорошо, я спою, - как бы нехотя произнесла она после некоторого молчания и присела рядом со мной. Ветер шевелил ее широкую юбку, черные нечесаные волосы, выбившиеся из под косынки. Вся она сделалась какой-то отрешенной и печальной. И в ее устремленных вдаль глазах появилось выражение скорбное и одновременно нежное, словно бы она вспомнила что-то минувшее и дорогое, что-то далекое и несбывшееся. Я замер, опустел и умолк подобно концертному залу в ожидании начального аккорда. Опустел и бульвар. Ушли куда-то цыганки, исчезли и смешливые девушки. А она все молчала, задумавшись, и, казалось, совсем забыла обо мне. Я ждал.

     Но вот она встряхнула головой и запела, запела протяжно и зыбко, про себя, не напоказ, печалясь о чем-то на своем странном, певучем и таинственном языке. Нет, это совершенно не было похоже на те песни, которые я привык слышать из уст разудалых и разряженных цыганских артистов. Да, я любил те песни, но это было что-то совсем иное, что-то бьющееся, настоящее в каждом своем звуке, в каждой интонации, что-то чистое и странно, до слез дорогое. Никогда прежде я не слышал ничего подобного! А, может, и слышал, но только очень и очень давно, когда и сам я был совсем не я, а кто-то иной- лучше, свободнее, сильнее! Когда я сам знал и пел эту песню и был простым и счастливым.

     Какая удивительная была эта песня, широкая, бескрайняя, как степь! Уже после я понял, что не вслушивался в нее. Она жила сама по себе- вольно и легко. И так же легко вошла в меня и овладела мною, возбудила во мне каки-то незнакомые чувства и образы, необыкновенную теплоту и радость. А еще жалость- жалость к себе и чему-то далеко ушедшему, забытому, чего, как ни силишься, как ни мучаешься, а вспомнить все же не в силах, а только плывешь, раскачиваясь на бесконечно длинных и ласковых волнах.

     Но вот удивительная песня уплыла, смолк и угас ее последний звук, но,
оставаясь  под воздействием ее волшебства, я не сразу заметил это. Какое-то время мы сидели, молча глядя перед собой. И я знал, что ей, цыганке, такой чужой, такой непохожей на меня сейчас так же хорошо и спокойно, как и мне. Потом она взяла мою руку, высыпала в нее все мои монеты, быстро поднялась и пошла прочь по аллее бульвара своей свободной, гордой походкой, откинув назад голову.

     Я шел домой, улыбаясь сам не зная чему. На душе было легко и спокойно. Впервые за день я отметил, что дышу, то есть сознательно и с удовольствием принимаю в грудь свежий и бодрый воздух чудного вечера. Мокрые, блестящие листья лип и кленов, словно рой беспечных ночных мотыльков с дрожащими серебристыми крыльями, окружали лунные плафоны уличных фонарей. Шины редких автомобилей шелестели по асфальту интимно и нежно. Окна домов светились спокойным теплом и уютом.

     Как же все сложно, странно и непонятно в этом красивом, многозвучном и бескрайнем мире, думалось мне. И как хорошо!

     Одно слово- степь!