Тоска цыганская и не цыганская малость

ТОСКА ЦЫГАНСКАЯ И НЕЦЫГАНСКАЯ МАЛОСТЬ

Имена персонажей и их значения:
Братья:
Плеймн - огонь, пламя
Гудади - превосходство
Симайонс - слушающий пристально
Обворожительная девица, в которую влюблены братья - Мирела - восхищающая
Джаелл - дикая коза
мать братьев -
Фифика - она приумножит
Отец братьев -
Михей - кто походит на Бога?
Дядя братьев - Петша - свободный
Найкэ - так женщина обращается к мужчине-ровеснику
Майкэ - так ласково обращаются к младшим
   В кавычках в тексте - цыганские поговорки и афоризмы.

1. Рассказ ведется от лица Плеймна:
   Сколько я себя помню, моя матушка постоянно бранила меня и моих братьев из мужской половины нашей семьи. Мне даже иногда кажется, что я помню себя еще в колыбели. И припоминается не столько то, каким я тогда был мальцом, - неловким и слезливым, сколько - непременная матушкина брань. Уж не знаю точно, что она могла внушать мне - младенцу в перерывах материнских ласк и кормящей груди... Наверное, что-то вроде: "Сопля ты неразумная, покинул утробу материну и сразу орать?! Да ладно бы просто орать, так ведь нет - орешь без всякого умолку!.. - Эх, цени мое сердце - быть тебе менестрелем. Будешь песни слагать или струны на гитаре терзать... без продыху. Но, конокрадством или кровосмешением по греху иль по глупой, но гордой удали, иль задиристой натурою, иль прочей воистину цыганской жизни - тебе не знать - не выдюжишь." А после добавляла, наверное: "Чего замолчал? Не нравятся тебе, младенец, мои пророчества? Хе...хе! - То-то же. Ну, ладно - не боись - не дам тебе сделаться божьим одуванчиком."
   А стал я чуть взрослей - новая ласка и новая ругань: "Ах, ты подлец, Плеймн, негодник, а ну проори вслух, что точно сейчас про меня подумал! - Такую пакость, сынок, вслух про мать родную не сказать - трусость. А, если сказать вслух - так то - дурость. Но, за дурость сказанную, а не затаенную - учат и умней от той учебы становятся. А коль ее таишь,так и до могилы дойдешь - дураком. Взрослым говорят в такой миг: "Сначала умом прожуй, потом снова скажи". Но и ты, родной мой дуралей, знай теперь эту поговорку -  будешь учиться умом прожевывать."
   А чуть позже, разумеется, отец появлялся передо мной, словно из ниоткуда - так неожиданно. Появлялся с грозным видом, словно бы он почти что - цыганский барон.. Он считал, что такой вид подобает мужчине-цыгану. И порой перепадало мне от его тяжелой руки. Он, наверное, хочет, чтоб я и мои братья смотрели на него с безмерным уважением. А мы и смотрели, пока не повзрослели и своей гордыней не обзавелись... Но, все-таки, любят нас - и отец, со всей его гордостью и грубоватой отеческой лаской, и неуемная выдумщица - мать. Как умеют... как могут... - "Мера за меру, зуб за зуб". И говорили они и учили - "своей мерой", как водится, порой так - что "зуб на зуб не попадал". Вот и живи - "Почитай свой цыганский закон, как своих родителей". А потом, отходчивость проявляя, накормят, хлеб преломляя, и спать уложат. И скажет он ей - по отходчивости: "Наверное, Фифика, грубоват я был, да?!!.. А она ответит: "Ну, ничего, ничего, мой Михей... - все сладится..."А я, услышав их тихие голоса, усну, как младенец, не ударяясь более ..в обиды... И светло мне от учений, и нежности, и брани, и мудрости цыганской, постоянных на отщепенстве от мира целого, светло мне и горько... - до слез смеюсь... до смеха плачу...

   2. Пропитан я в этой жизни и родительскими благословениями, и еще насквозь пропитан ветром, врывающимся через дрань шатров прямо в душу цыганскую - вместе с запахом огня и дыма, и пепла, и вольных хлебов кочевничьих.
   И звучат в сердце моем ржание и поступь лошадиная, собачий разнозвучный перелай, перемешанный со скрипами колес, прокаленных солнцем и продутых степными ветрами телег. Звучат и песни вольности, и пословиц - тысяча, что услышал от женщин и мужчин - столь разных по сути - "сколько цыган - столько песен и обычаев"... и столь схожих - охваченных одной цыганской общей долею и волею... Песни, слышимые мной от людей и ... музыка... что сочиняю, мучаясь, леденея и горя...
   И еще смех, и гуканье детей, их вечная болтовня - тысячи вопросов, согревающих душу. Ах, вы мальцы - Майкэ светлые… И еще, многозвучная пестрота ругани, размышлений, ошибок и находок, ерунды и значимости, слов и характеров. Отцов и матерей. Взрослеющих цыганят и уже совсем взрослых людей. И тишина в паузах между дыханием стариков... и многое еще что, и словом не скажешь... В том числе, и любовь к женщинам...
   Но сейчас сердце мое - то, будто зажато между землей и небом, то - готово вырваться из груди, как искра из-под молота, ударившего по походной наковальне. Словно мой дядька - Петша выронил по пьяной дури его из рук, странно похожий в этот момент на  полубога-полузверя...
   Сердце хочет свободы, но нет ее - лишь искра, вспыхнувшая всеми переливами красок земных и небесных, и вот-вот готовая погаснуть...
   А ведь - избаловала меня цыганья вольность - уже и ее мне мало!... Но я таков, как есть... и что говорю умно, так я есть такой, - к знаньям тяга во мне. И что горю так сильно - так ведь иначе не могу - "у кого кровь холодная - тот не цыган".
   А еще пословица в голове вспышкой - "Камень крепок, а сердце цыгана крепче"... Такова жизнь. Да такова ли?! Да крепче ли сердце, чем бездушный обломок скал?!..
   Так вот и живу, и все равно через сердце все пропускаю - видимо, сама суть моя такова.

3. И взрослеть не устаю. Вырос я в парня сорви-голову. А то, что свободу перевидел - лелеял в себе мечту, что от всего свободен, не одну сладкозвучную гитару перекрал и поменял - на вино горькое. Чтоб доказать себе, что не завишу  и  от музыки... сердце раздирающей, иль зазывным ядом душу ластящей. Которого коня краденного за бесценок иль за безумную плату продал, иль перепродал где-то иль кому-то. А кому и где -  то учил себя не помнить, а лишь небрежно, вскользь припоминать. Так и жил, по родительскому указу, да по посулу цыганского Бога, что не верит ни в себя самого, ни в черта лысого!.. Да по своему гордому недоразуменью.

   4. Да только душит меня тоска - из искры возникшее пламя. Душит, не как рванье обносков или богатый наряд, в которых хожу по случаю - что мне до одежи, да и до смазливой рожи?!. Душит тоска-душегубка в ночь... в ночь - без конца и края, у одинокого костра, что сложил вдалеке от табора, Бога и человека...

   А может, Бог-то все же со мной?.. Так зачем же он невидимым взмахом своего широкого савана, сотканного из мглы и тьмы "день и ночь перепутал"?! Словно в затмение - душу и сердце затмило тьмой. И мысли гудят. И... музыка... звучит во сне и наяву. Музыка перечит мыслям, но все равно думаю: вот два брата моих сцепились... почти что... из-за красивой девицы, стройной, бешеной, да и не глупой..., как сейчас помню - Замахнулся лихо и злобно в гневе Гундади на Симайоноса клинком… И когда так остро отточить-то успел?.. И в лицо ему гаркнул: "Моя!" И вперед выпад сделал. А Симайонос в ответ выпадам брата, сквозь зубы: "Поглядим еще!"...
   Да вроде, обошлось пока. Пока... А ведь я девчонку эту к себе привадил и догадываются они оба, что это так. Но Гундади - гордец еще тот и поэтому сам себе в  этой догадке пока еще не признался, самолюбие бережет. А Симайонос вообще - странный человек - никогда не знаешь, как себя он поведет - человек-загадка...
   А я привадил... Имя у нее подстать ее красоте - Мирелла - восхищающая. Но, лучше бы, чует мое сердце, назвали ее Джаелл - уж больно дика она, аки горная козочка...
   Приманил я ее к себе, по великому чуду иль ради больного интереса одного только, как птицу. Только птица эта с небес опустится к чужаку-человеку и сладкую малость - крупицу отборного пшена его души примет с руки, а через миг исчезнет в высоте, будто и не была!..
   И не я ее привадил к себе - она меня. Нет - и так не верно. - Просто в жизни взбалмошной этой притягивает друг к другу… не умеющих  любить. Притягивает их минутное влечение и тогда кажется им, что это оно - любовь. А на самом же деле - страсть одна и любопытство до еще не изведанных ласк с ними злую шутку играют!..
   А, казалось бы, схожи мы и близки. Еще и одногодки мы с ней. Но, не скажет уже, наверное, мне она нежно: "Найкэ! Огненный ты мой... Люблю!.." И, чуть позже имя мое прошептав ангельским своим голоском, не откроет мне свои уста, тело свое, душу свою и сердце не доверит мне уже она...

   5. И ревность... черта гневная... Разве я не знаю сердцем и опытом, и кожей не чую, что Гудади этой ночью попытается увести девку, - ни лаской, так силою... Надо ведь гордецу показать всем свой нрав... Да сможет ли?.. Не знаю. Но узнавать не хочу и не буду!..
   А отец молчит будто  воды в рот набрав - не нравится ему ссора между всеми нами, или наоборот - нравится, но замкнулся в себе - решение принимает. Как бы не опаздал он с решением... А мать говорит, что "шлюха эта девица еще та". Мать говорит, не говоря - глазами - взглядом...
   Но что нам, лихим парням, до отца с матерью теперь-то? - слишком мы повзрослели... Прошли времена веры в родительские благословения и благоволения...
   И опять душит тоска меня, но не из-за брата, что готов с любым из живых тесаки скрестить или молча за моей спиной увести девицу. А из-за того, что и они поиграют друг в друга и бросят, как я с ней, как она со мной и бог весть с кем еще до меня... со многими. Тоска, которой мы эту жизнь сами пропитали...

   6. А радость моя в чем? Да - в малости неприметной она. "Колесница Господня повернулась - полночь наступила". И сквозь нее отрадно мне видеть, догадываться, что где-то рядом сейчас - брат мой странный, молчаливый, Симайонас, что и не совсем цыган-то по крови (бог весть с кем там матушка согрешила?..) Помню, как наяву, как он вспылил сначала в ответ Гундади, но быстро остыл. И неожиданно спокойно и светло отложил в сторону клинок. И сказал тихо, будто сам себе, но так, что услышали все: "Клинком любовь не вырвешь с сердцем из груди брата, как и сердце назад не выманишь у смерти, что человечьей глупостью тешится..." Сказал и молча ушел прочь, не боясь, что гордец ударит в спину. А вон за тем пригорком завораживающе струится дым его костра. И я кожей чувствую, как Самейонс - не цыган, но - человек, ловит рукой дым и знает - дыма-то не поймать.
   И я уже тихо радуюсь этой ночи, и неназойливому прозрению брата моего, что и мне помогло прозреть...
   Эх, Сим... Симейк... быть теперь тебе... да и мне, наверное... чужаками цыганской жизни, брату и матери с отцом, и всей родне, да и собственной гордыне. - "Обычаи не исполняешь - из табора прочь"... Ведь не исполним законы - не те, о которых говорят вслух, а - неписанные - пусть и жестокие и злые...
   Ну, может, и не "прочь"... Но, заноза в сердцах поболит, еще не день и не два. А это нелегко..., ой как нелегко.
   Знать бы мне одно - если сейчас приду к твоему костру, брат мой, и руку протяну тебе, а в ней щепотку дыма, протянешь ли  мне руку ты?...  в такую ночь!..- одну на целый свет.