Когда бабушка была молодой

Как часто наша память гораздо сильнее и приятнее нашего настоящего. Сердце живет прошлым, рисуя картины невозможной в реальности идиллии, глупое сердце побеждает осторожный разум, и тем человек и живет: прошлым и воспоминаниями. Приукрашенное в памяти прошлое так часто прекраснее унылого настоящего.

Когда бабушка была молодой, ей было без малого 75 лет. Жила она просто, одна, в старом доме, в котором еще когда-то жила с моим дедом, носила воду из колодца, топила старенькую печь, когда было холодно, заготавливала соленья, яблоки и груши в банках, а иногда и ароматную самогонку.

Я плохо знал, помнил ее до того, т.к. тысячи километров расстояния и самой жизни всегда разделяли нас. Была бабушка и была, как у всех. Где-то доживала свой тяжелый век, не жаловалась, не просила, о себе особо не напоминала.

Я приехал к ней совершенно случайно, как это часто и бывает, совершенно не собираясь приезжать. Как это часто бывает, все решили обстоятельства. А у меня они сложились таким образом, что пока готовились мои кое-какие документы, мне негде было жить, разве что у своей тетки, у которой была своя жизнь, и которой я пришелся не очень ко двору. Поэтому, «вдруг» вспомнив, что у меня недалеко есть бабушка, я на свой страх и риск рванул к ней, в неизвестное и для молодого ума интересное далеко. Туда, где я последний раз был ребенком, о чем едва помнил.
Колоритное путешествие местными поездами в неизвестном направлении, слякоть темных дворов и маленькая, почти незнакомая старушка в теплом платке, как сейчас стоят у меня перед глазами. Тогда я не очень был впечатлен - и весенней непролазной грязью, и плесневелой сыростью нового, едва отапливаемого жилья, в котором мне предстояло надолго задержаться. Но, как уже было сказано, обстоятельства решали все сами. Я приехал тогда на короткую недельку, а остался на долгих четыре месяца.

Бабуля моя, надо признаться, была замечательным примером и бабушкам, и внукам, вроде меня. Вставала она ни рано, ни поздно, шептала привычную молитву, делала зарядку, принимала необходимые лекарства, завтракала и выдвигалась на свои «горОды», которыми она вплотную занималась, как только приходила весна.

Позже моя бабушка для меня была словно североамериканским индейцем – человеком, накрепко привязанным к своей земле и не мыслящим себя без нее. Вопросов, выгодно ей это или нет, хорошо это или плохо, да и зачем это, вообще, надо, никогда не задавала, как не задает вопроса «зачем» тот, кто дышит. Как и люди ее поколения и местности, была частью своей земли, на которой выращивала свой нехитрый овощ. Она была словно сросшейся со своими огородами, своей землей, как индеец бывает со своим мустангом и своими прериями и без которых перестает существовать.

Позже, познакомившись с ее подругами, я с удивлением заметил, что была в тех простых сельских людях какая-то невероятная «органика», неразрывное единение со своей суровой средой обитания. Земля наложила на каждого из них свой неизгладимый отпечаток, въелась не только в поры и под ногти, но и в сердце и душу, они стали частью ее, а она частью их, и представить их где-нибудь еще, в иной среде, было уже невозможно.

(Как часто мы, городские жители, со своим комфортом и возможностями относимся свысока к простым деревенским жителям, крестьянам. Не открыто, так внутри сравнивая и зная, что мы лучше, потому как имеем больше. Но у нас нет одного: все мы жители городов - словно вырванные с корнем экзотические деревья, с трудом приживающиеся в своих комфортных кадках и горшках, на чужой почве. И поливают нас удобрениями, и опрыскивают, а все равно живем мы недолго и не очень и счастливо, хотя и цветем иногда красиво. А они, колючие и пыльные, вросшиеся в сухую, растрескавшуюся  почву своей земли, держатся за нее и сливаются с ней в единое целое, радуясь вместе с ней, когда льет дождь и умирая вместе с ней, когда наступает засуха).

Бабушка была участницей Войны, пережила послевоенную разруху,  непростые 90-е, была «чернобыльцем». Но, как и большинство, все, что она заслужила – это 70 долл. пенсии и скромные цветочки к 9 мая. Однако она никогда не жаловалась, ничего не требовала и не выбивала. Жила, как получается, как жизнь распорядится.
Быт бабушки был самым нехитрым: две маленькие комнаты, дымящая печка, антресоли, уставленные трехлитровыми банками с яблоками и грушами, настойками на калгане и апельсиновой корке. Это уже позже приехавшая дочка провела в дом и газ, и воду, и отопление, а до этого было у бабушки все просто, «по-индейски».

Швейная машинка, на которой она сама шила платья, стопки газет «Порадница», которую выписывала и бережно складывала в стопки да альбомы с фотографиями ее молодости. Вот и все ее богатство, вся ее жизнь.

Самой большой радостью для бабушки были огромные тыквы на ее огородах, которые она с гордостью показывала и отзывалась, как о своих новорожденных детках, а также любила она «поспивать» в хорошей компании. Одной из мною любимых песен, которые я часто слышал в застольях, была «Зеленее жито зеленее», которая, на мой взгляд, через простые, повторяющиеся слова передавала дух и настроение поколения моей бабушки, как передавало бы некое шаманское заклинание.

И сейчас, много лет спустя, мне порой мерещатся те нехитрые слова в кругу добрых друзей: «Зеленее жито зелене, хорошие гости у мене, зеленее жито женци жнуть, хорошие гости в хату йдуть».

Тогда, в 75, бабушка для меня была моложе всех молодых, быстрее, веселее, счастливее. И для меня это кажется чудом, той самой «органикой» ее местности, ее земли, когда в таком возрасте, пройдя через горнило войны, послевоенной разрухи и развал страны, она, моя бабушка не только уцелела, но и умела жить и радоваться жизни больше и лучше моего.       

Сегодня всего того уже нет, и никогда больше не будет. Что пришло из земли, было частью ее, вернуться в землю и должно. Останется только память и медленно растворяющиеся в вечности воспоминания глупого сердца, когда все было так хорошо, так прекрасно.