Рассказы о войне ветерана 105

                ПЕРЕД АТАКОЙ

             Повесть.
  Автор Константин Симонов.

 «Уже много лет не запомнят в этих местах такой непогожей весны. С утра и до вечера небо одинаково серо, и мелкий холодный дождик всё идёт и идёт, перемежаясь с мокрым снегом. С рассвета и до темноты не разберёшь, который час. Дорога то разливается в чёрные озёра грязи, то идёт между двумя высокими стенами побуревшего снега. Младший лейтенант Василий Цыганов лежит на берегу взбухшего от весенней воды ручья перед большим селом, название которого – Загребля. Это название села он узнал только сегодня и которое он забудет завтра, потому что сегодня село это должно быть взято, и он пойдёт дальше и будет завтра биться под другим таким же селом, названия которого он ещё не знает.

 Он лежит на полу в одной из пяти хаток, стоящих на этой стороне ручья, над самым берегом, перед разбитым мостом.
– Вася, а Вася? – говорит ему лежащий рядом с ним сержант Петренко. – Что ты молчишь, Вася?
Петренко когда-то учился вместе с Цыгановым в одной школе-семилетке в Харькове и, по редкой на войне случайности, оказался во взводе у своего старого знакомого. Несмотря на разницу в званиях, когда они наедине, Петренко называет приятеля по-прежнему Васей.
– Ну что ты молчишь? – повторяет ещё раз Петренко, которому не нравится, что вот уже полчаса, как Цыганов не сказал ни слова.
Петренко хочется поговорить, потому что немцы стреляют по хатам из миномётов, а за разговором время идёт незаметней.

 Но Цыганов по-прежнему не отвечает. Он лежит молча, прислонившись к разбитой стене хаты, и смотрит в бинокль через пролом наружу, за ручей. Собственно говоря, место, где он лежит, уже нельзя назвать хатой, это только остов её. Крыша сорвана снарядом, а стена наполовину проломлена, и дождь при порывах ветра мелкими каплями падает за ворот шинели.
– Ну чего тебе? – наконец оторвавшись от бинокля, повёртывает Цыганов лицо к Петренко. – Чего тебе?
– Что ты такой смурный сегодня? – говорит Петренко.
— Табаку нет.

 И, считая вопрос исчерпанным, Цыганов снова начинает смотреть в бинокль.
На самом деле он сказал неправду. Молчаливость его сегодня не оттого, что нет табаку, хотя это тоже неприятно. Ему не хочется разговаривать оттого, что он вдруг полчаса назад вспомнил: сегодня день его рождения, ему исполнилось тридцать лет. И, вспомнив это, он вспомнил ещё очень многое, о чём, может, было бы лучше и не вспоминать, особенно теперь, когда через час, с темнотой, надо идти через ручей в атаку. И мало ли ещё что может случиться! Однако он, сердясь на себя, всё-таки начинает вспоминать жену и сына Володьку и трёхмесячное отсутствие писем.

 Когда в августе они брали Харьков, их дивизия прошла на десять километров южней города, и он видел город вдалеке, но зайти так и не смог и только потом, из писем, узнал, что жена и Володька живы. А какие они сейчас, как выглядят, даже трудно себе представить. И когда он лишний раз сейчас думает о том, что три года их не видел, он вдруг вспоминает, что не только этот, но и прошлый и позапрошлый дни рождения исполнялись вот так же, на фронте. Он начинает вспоминать: где ж его заставали эти дни рождения?

 Сорок второй год. В сорок втором году, в апреле, они стояли возле Гжатска, под Москвой, у деревни Петушки. И атаковали её они не то восемь, не то девять раз. Он вспоминает Петушки и с сожалением человека, много с тех пор повидавшего, с полной ясностью представляет себе, что Петушки эти надо было брать вовсе не так, как их брали тогда. А надо было зайти километров на десять правей, за соседнюю деревню Прохоровку, и оттуда обойти немцев, и они сами бы из этих Петушков тогда посыпались. Как вот сегодня Загреблю будем брать, а не как тогда – всё в лоб да в лоб.

 Потом он начинает вспоминать сорок третий год. Где же он тогда был? Десятого его ранили, а потом?
Да, верно, тогда он был в медсанбате. Хотя ногу и сильно задело, но он упросил, чтобы его оставили в медсанбате, чтобы не уезжать из части, а то в военкоматах ни черта не хотят слушать. Попадёшь оттуда куда угодно, только не в свою часть. Да. Он лежал тогда в медсанбате, и до передовой было всего семь километров. Тяжёлые снаряды иногда перелетали через голову. Километров пятьдесят за Курском.
Год прошёл. Тогда за Курском, а теперь за Ровно. И вдруг, вспомнив все эти названия – Петушки, Курск, Ровно, он неожиданно для себя улыбается, и его угрюмое настроение исчезает.

 «Много протопали, – думает он. – Конечно, все одинаково шли. Но, скажем, танкистам или артиллеристам, которые на механической тяге, так им не так заметно.  А, скажем, артиллеристам, которые на конной тяге, тем уже заметней, как много прошли... А всего заметней – пехоте». Правда, раза три или четыре подвезло марши на машинах делать, подбрасывали. А то всё ногами. Он пытается восстановить в уме, какое большое это расстояние, и почему-то вспоминает угловой класс семилетки, где в простенке между окнами висела большая географическая карта. Он прикидывает в уме, сколько примерно от Петушков досюда.
По карте получается тысячи полторы километров, не больше, а кажется, что десять тысяч. Да, пожалуй. По карте – мало, а от деревни до деревни – много.

 Он поворачивается к Петренко и говорит вслух:
– Много...
– Что «много»? – спрашивает Петренко.
– Прошли много.
– Да, у меня со вчерашнего марша ещё ноги ноют, – соглашается Петренко. –  Больше тридцати километров прошли, а?
– Это ещё не много... А вообще много... Вот интересно – от Петушков...
– Какие Петушки?
– Есть такие Петушки... От Петушков досюда два года иду. И, скажем, до Германии ещё тоже долго идти будем, не один месяц.

 А вот война кончится, сел в поезд, раз – и готово, уже в Харькове. Ну, может быть, неделю, в крайнем случае, проедешь. Сюда больше двух лет, а обратно – неделю. Вот когда пехота поездит... – совсем размечтавшись, добавляет он. – Будут поезда ходить. И до того докатаемся, что лень будет даже пять километров пешком пройти. Идёт, скажем, поезд, проезжает мимо деревни, в которой боец живёт, он – раз, дёрнет «вестингауз» – остановил поезд и слез.
– А кондуктор? – спрашивает Петренко.
— Кондуктор? А ничего. Нам тогда право будет дано, – продолжает фантазировать Цыганов, – по случаю наших больших трудов останавливать поезд каждому у своей деревни.
– Ну, нам-то прямо до Харькова, – рассудительно говорит Петренко.
– Нам-то? – переспрашивает Цыганов. – Нам с тобой пока что прямо до Загребли. А там и до Харькова, – после паузы добавляет он.

 Над их головами пролетают несколько мин и падают позади, на поле.
– Должно быть, Железное назад ползёт, – повернувшись в ту сторону, говорит Цыганов.
– А ты его давно послал?
– Да уже часа два.
– С термосом?
– С термосом.
– Ох, горячего бы чего поесть, – мечтательно, как о недосягаемом, говорит Петренко.
Цыганов опять смотрит в бинокль. Петренко лежит рядом, поглядывает на него и пробует себе представить, о чём бы в этот момент мог думать Цыганов. Он беспокойный. Всё, наверное, соображает, как через ручей лучше перебраться. Два часа всё смотрит. Высказывая эту мысль вслух, слово «беспокойный» Петренко произнёс бы с некоторой досадой, однако именно об этом качестве Цыганова он думает с уважением.

 Вот лежит рядом с ним Цыганов, Вася, с которым они вместе учились до седьмого класса, когда он ушёл из школы, а Цыганов остался учиться в восьмом... Лежит и смотрит в бинокль... И не школа это, а война, и не Харьков, а село где-то около границы. И уже не Вася это, а младший лейтенант Цыганов – командир взвода автоматчиков. Над верхней губой у него рыжие усы, которые придают ему пожилой вид: один полковник даже как-то спросил его, не участвовал ли он в той германской войне.

 Петренко сам на фронте недавно, месяца три. И когда он думает о том, что Цыганов воюет почти три года, и прикидывает это на себя, то Цыганов ему кажется героем. В самом деле, сколько уже воюет! И всё идёт своими ногами впереди батальона, первый в сёла входит. Так думает он, глядя на Цыганова, а Цыганов, на время оторвавшись от бинокля, в свою очередь, думает о Петренко. И мысли его совершенно другие.
«Чёрт её знает! – думает он. – Что, если не подвезли в батальон кухню? Железное термос пустой притащит. А этому вот подай горячего. Он и так выдержит, конечно, он терпеливый, но горяченького хочется. Три месяца всего воюет, трудно ему. Если бы, как я, три года, тогда бы ко всему привык, легче было бы. А то попал прямо в автоматчики, да прямо в наступление. Трудно».

 Он смотрит в бинокль и замечает лёгкое движение между обломками большого сарая, стоящего на той стороне ручья, на краю деревни,
– Товарищ Петренко! – обращается он на «вы» к Петренко. – Сползайте к Денисову, он там, у третьей хаты, в ямке лежит. Возьмите у него снайперскую винтовку и принесите мне.
Петренко уползает. Цыганов остаётся один. Он снова смотрит в бинокль и теперь думает только о немце, который ворошится в сарае. Надо его из винтовки щёлкнуть, из автомата не стоит: спугнёшь. А из винтовки сразу дать и – нет немца».

 Продолжение повести в следующей публикации.

  26.06.2019