В избушке

В старой избушке на курьих ножках,
Жила-была бабуля — божий одуванчик.
В подаренных любимым мертвецом сережках,
Пропускающая сердечного сбора бокальчик.

Смотрела очередной дамский сериальчик,
Пока садилась батарейка в слуховом аппарате.
В это время соседский проказник-мальчик,
Крал ее сливы, повиснув на хлипком заборе сзади.

Соседская бабка бьет костылем в картонную стену,
Аж люстра дрожит и бликует в глаз глаукомный,
Чтоб тромб не закрыл просвет старой вены,
Мажет опухшую ногу, как советовал знахарь районный.

Администрация села приняла непростое решение,
Право, когда подписывали, стонали от боли.
Закрыть единственное лечебное учреждение,
Оптимизируя все неподъемные текущие расходы.

А тут еще телевизор плывет в цифровой океан,
Светлое будущее без аналога уже на пороге.
Бабка садится на изъеденный молью диван,
Сериала не будет, пока не приедет из города Вова.

Приходили работники коммунального фронта,
Поставили счетчики на полив чесночной грядки,
За развлечения мирские деревенского бомонда,
Надо бы платить в указанном УК порядке.

На гололедицей покрытой, как глазурью, улице,
С пакетом ноль процентного молока из порошка.
Растянулась на шпагате словно несушка-курица,
На память этому осталась сломанная шейка от бедра.

Остеопорозом выеденные старческие кости,
Как будто обглоданные стаей голодных термитов.
Крутятся-вертятся нелепой судьбины лопасти,
Не задевая, однако, бессменных своих фаворитов.

Бабка варила, ошпаривала банку от малосольных,
Чтоб внукам оставить гостинчик малиновый на зиму.
Из ягод своих, не чуждых промышленных второсортных,
В бессменном гремучем сереньком тазике.

Погас огонь в лампадке у старухи на столе,
Похоронила мужа, мать, отца и даже дочь.
В былые годы, будучи еще ребенком на войне,
Воображала, что в тарелке не вода, а борщ.

Кипит варенье, сладок аромат медвежьих лакомств,
Накроет белую скатерку из нарядных самых.
Посмотрит в зеркало, приняв морщинистую старость,
Вдруг слышит, словно дочь ее сказала: «Мама?».