Ни зверей, ни заколдовыанных людей...

НИ ЗВЕРЕЙ, НИ ЗАКОЛДОВАННЫХ ЛЮДЕЙ...

1998 — 2019 г.

* * *
Я слово вбил,
как в стену крепкий гвоздь,
и слову «жил»
непросто зажилось.

Я на него повесил горы смыслов,
судьбы природу стержневую вызнав.

* * *
Писать стихи — маньячить в полный рост.
Как вы — не знаю, а меня увольте:
я устаю на основной работе
по улучшенью космоса и звёзд.

* * *
Всё ж таки жить хорошо весной,
пусть это даже холодный май
и одиночество… Но, домой
ты возвращаясь, ворон считай.

Сколько ни будет, а все твои,
птицы свободные от забот
думать о смысле, о той любви,
что на гнездо иногда зовёт.

Вечер прозрачен и так хорош.
Если до парка дойдёшь, букет
влажной сирени нарви. Ну что ж,
смерти, и вправду, под солнцем нет!

* * *
Мы не умеем пользоваться
почтовыми голубями, письмами в бутылках,
сокровищами царя Соломона.
Мы умеем только огорчаться по пустякам:
ботинки порвались, жена разбила тарелку….
А жизнь действительно состоит
из невероятных событий и хрустальных дворцов,
однажды утром возникающих в нашем дворе….
Ну что же ты плачешь, моя королева?

* * *
Ох, есть у меня одно заветное желание:
я хотел бы стать ротвейлером Иван Иваныча,
есть три раза в день говядину и копчёную колбасу,
беззаботно жить в отдельной уютной комнате,
гулять по парку с дурой-домработницей,
трахать встречных симпатичных сук
и не бояться, что меня арестует милиционер.
Жаль только, что красивые мечты не сбываются.
Пока что, я сижу одиноко в углу за шкафом
и боюсь выйти на заблёванную матюгами улицу.
Есть у меня пшённая каша в железной миске
и стихи, которые никто не читает.
А над головой радостно лает ротвейлер
и кричат в небе сытые чайки, летящие на помойку.

* * *
Пять раз я лежал в больнице,
восемь раз прятался от погони,
триста сорок два раза был избит,
однажды сидел в тюрьме,
дважды умирал от голода,
восемь раз пытался покончить с этой жизнью,
Но Бог рассудил иначе.
Ровно двадцать раз меня любили женщины,
однажды я пробовал ананасовый компот,
дважды мне снились ангелы,
четыре раза я пил настоящее вино,
двести двадцать шесть раз мне говорили:
«В рубашке ты, парень, родился!»
А я думал: «Ничего люди не понимают!
Родился не в рубашке, а в России.
Спеть, что ли, «Ворона» по случаю праздника?»

* * *
Сводки с театра военных действий:
Коле сломали дубинкой ноги,
Васе пробили голову,
а с Виктора сняли ботинки.
Не ходи без ножа один по вечерним улицам.
Дети играют в трансформеров —
сегодня человек, а завтра покойник.
Скучно, Господа,
всё это мы уже где-то видели...

* * *
Россия воюет с Чечнёй,
предприниматели воюют с налоговой инспекцией,
милиция — с бандитами,
соседи — друг с другом.
Война проникла в поры нашей кожи.
Наши дети знают слово «убить» на всех языках.
Трупы лежат на улицах просто потому,
что их некому убрать.
А живые сидят в ресторанах,
закрыв глаза и напевая «Мадам Брошкина».

* * *
На нас неумолимо
движется новое поколение —
люди без морали и нравственности.
«Деньги не пахнут! Ха-ха!» —
смеются великовозрастные младенцы,
потягивая мартини в дорогих барах,
продавая оптовые партии конфекциона,
родину, нефть, оружие и наркотики.
Позади этих отпрысков смерти
остаётся только пустыня —
пустыня безмолвия.
Там не нужны лирические стихи,
и вообще, без надобности
человеческая речь.
Белые кости мертвецов
ветер заносит горячим песком.
Безмолвие не пахнет —
это правда.

* * *
Никуда дорога не приводит — никуда.
Лишь следы и застоялась в них вода.
Так и топаешь — левее и левей:
ни зверей, ни заколдованных людей.

* * *
Простите все, кого, шутя, обидел я!
Моя душа так много горя видела,
но я любил вас, всё-таки любил.
Вот, помню, одному я в глаз влупил,
а после долго плакал. Было очень
кого-то жалко, начиналась осень,
и шёл по лужам дождик обложной.
Мозг подавился ветхой тишиной,
когда она, как занавес, упала.
Простите все — я вас любил, но мало,
гораздо меньше, чем страдали вы.
Я наклонился, вынул из травы
не до конца затушенный хабарик
и затянулся. Помнится, лабали
какие-то стихи у Дома муз.
Я тоже там читал, и я боюсь,
что был мудак, каких на свете много.
Простите все, простите ради Бога,
я вас любил, не спал ночами, пел,
и рамой ветер осени скрипел,
на провода натянутый продольно.
Как бьётся сердце бедное! Как больно!

* * *
Вам бы сожрать портмоне из кожи
или ремень потому, что голод,
в мусорном баке заснуть и всё же
вылезти утром на лютый холод…

В общем, я видел такие дали,
разных страданий таких до чёрта,
что чепухой мне казаться стали
даже слова, от которых чьё-то
сердце рыдает. А мне иные
необходимы — такие, чтобы,
словно щипцы палача стальные,
печень кромсали в тюрьме утробы,
чтобы не просто сказали «больно»,
а умирали бы в самом деле…

Так что заткнитесь уже! Довольно!
Мне ваши строчки осточертели!..

* * *
Человек человеку — урод, червяк,
скорпион, жучара, ползучий гад.
Раздавить его можно ботинком: чвак!..
Раздавил?.. Так что ж ты не очень рад?

Кто тебя полюбит теперь? Жена?
Но она боится тебя. Сосед?
Сколько раз в милицию… На хрена?
А друзей, похоже, на свете нет.

Знаешь, что я скажу тебе? Завяжи!
А точнее, просто начни с себя.
У тебя по лестнице этажи,
где чужие люди живут, скорбя.

Ты хоть знаешь, как им бывает здесь
одиноко, как вечерами ком
подступает к горлу? Какая смесь
из тоски и боли! И дело в том,

что пока ты думаешь: ты один —
человек, а прочие — червяки,
ты и есть единственный сукин сын,
клещ, навозник, пиявица, вопреки
всем разумным доводам, всем простым.