черный платок

Я был того возраста, когда уже больше не считаешь себя умнее всех сверстников, которые слушают глупую музыку и читают грязную литературу; я был того возраста, когда уже совсем наоборот мой интерес был в тайне прикован к тому, чтобы слиться со всеми и не оставить после себя ничего, кроме той заветной мечты, которую создал мой юный Холден и которая почему-то застряла во мне. Хотя я даже и не знал, что это за мечта. Не знал ее, а она все равно подталкивала меня со дна на золотую рябь поверхности.
С той золотой юности где-то на концах каштана моих волос осталась привычка влюбляться в тех девушек, которые появляются в парках так, словно к скучной картине вдруг пририсовали пятно, которое не подходит ни по стилю, ни по цвету. Но она была не такой. Все забывались, как временное неудобство, а она стала моей вечной мукой, занозой. Она, точно липовый лист, прилипла к самому сердцу, когда концы моих волос опять начали маячить у глаз, и я быстрее старался убрать их от лица, чтобы тот миг, когда я смотрел на неё, подарил мне хотя бы половину себя. Эти чертовы волосы. Честно говоря, после этого я их и состриг до состояния Гоголевского затылка.
Я тогда продавал воду в парке, и, клянусь, она была красивее всех остальных девушек в парке, если бы целый мир был им. Представляете, пока все обнажали свои сороколетние тела под жаркими лучами сада, она, в чёрном платке, который то и дело спадал на блузку, собирала листья. Это даже была не осень, а где-то конец июня. Да, я не помню, сколько точно мне было лет, но это был конец июня какого-то года, который теперь лепит все следующие года моей жизни в пыльный пластилиновый ком.
Она собирала листья. И, чертовы были люди или их жажда, или мои волосы - не важно, что отвлекало меня от неё, когда она раз в тысячу лет поворачивала три четверти своего лица в мою сторону, а я отвлекался от неё. Это было так масштабно! Так масштабно, как войны, когда я вновь терял возможность взглянуть на неё. Она делала это, не понять, для чего: возможно, проверяла состояние садового солнца, словно оно было пугалом, которое отгоняло темноту. И я смотрел на неё, влюблённый в ее спину, в ее чёрный платок, тонкие щиколотки, которые щекотали острые травки. Представлял ее голос.
Все оборвалось тогда, когда она разбросала все листья и встала навстречу мне. Мне стало стыдно, словно она знала, что я безнадежно влюблён аж на тысячу лье под водой.
Тогда, когда я заправил волосы за уши, не понимая, как ведёт себя мое лицо и тело в целом, она шагнула на щебень тропки и на миг, который был короче того, когда я пытался впиться в край ее скул, подставленных солнцу, посмотрела на меня так, что я понял, что целый мир - это все-таки сад, и она - все-таки самая красивая из всех в этом саду. 
Я помахал ей рукой, она помахала мне. И я утонул так глубоко, что теперь лишь эти буквы всплывают отдельно от меня, впечатанные в вечность так, как она впечаталась в меня.