Рассказы о войне ветерана 90

                БЕССМЕРТИЕ

             Роман. Книга первая.

     Автор Сергей Воробьёв.
 Константин Дмитриевич Воробьёв, русский писатель,
яркий представитель «лейтенантской прозы».

Продолжение романа.
Начало http://www.stihi.ru/2019/06/17/4568

                НЕМЕЦ В ВАЛЕНКАХ

 «Я лёг, как и хотел, подтянув к подбородку колени и обжав ладонями пальцы ног. Весь день и ночь в бараке было тихо и холодно, а утром немец явился опять. Он не захотел переступать колдобину и встал у дверей. Мы с Вороновым сидели заученным доходяжьим приёмом – спина к спине, и я чуть-чуть подался назад, чтобы стояк нар загородил меня от немца. Он и загородил, но немец в это время по складам сказал: «Алек-шандр», и я уложил Ивана и полез с нар. Немец стоял у дверей – коренастый, неподобранный и рыжий, как одуван в запретной черте нашего лагеря. Наверно, ему хотелось зачем-то, чтобы я споткнулся на вчерашнем месте, – смотрел он на меня так, когда чего-то ждут от человека, но я остановился перед колдобиной и тоже стал ждать.
– Моен, – невнятно и мрачно сказал немец. Я не понял, что это значило, и промолчал. Он оглянулся на дверь – крадучись и опасливо – и сунул правую руку в карман френча. Теперь трудно сказать, что из того вышло б, если бы я сделал то, о чём подумал в эту минуту: у немца отсутствовали глаза и правая рука; в колдобину он упадёт плашмя и я тоже, но сверху, на него…
Но это не случилось.
Он дважды сказал: «Нимм», а руку держал перед собой, – видно, хотел, чтобы я полез через колдобину, как вчера. Мне смутно виделось, что было у него в руке, и я не двигался и не шатался.
–Возьми (неи.).
– Ду хает гут гефрюштюкт, я?
– Ты хорошо позавтракал, да? (нем.)

 Это он сказал рассерженно, оглянувшись на дверь и протянув ко мне руку, и я различил маленький квадратный пакет из серой бумаги. Концы её были аккуратно заправлены, как у бандероли, и я взял пакет и сразу почувствовал невесомую важкость хлеба, его скрыто-живую телесную теплоту. Немцу б надо было уйти тогда, чтобы я отнёс хлеб на нары и там посидел бы и как-нибудь сладил – справился с собой, со всем нашим пленным обруганным миром и с ним – охранником-бауэром в наших валенках без голенищ. Ему б уйти, но он обиженно-ожидающе смотрел на меня, а я молчал и пытался засунуть пакет в нагрудный карман гимнастёрки, не спуская глаз с дверей барака – недаром же он сам оглядывался туда!
– Ах, менш!
Он по–кошачьи махнул рукой в сторону дверей, перешагнул колдобину и подтолкнул меня к пустынным нарам, – пленные ютились в глухом конце барака, дальше от дверей. Мы сели и разом подобрали ноги. Я ощущал изнурительный запах хлеба, край пакета высовывался из кармана гимнастёрки, и голова против воли клонилась к нему.
– Нун, вас вартест ду нох? Ис дайн фрюштюк! – сказал немец.
– Ну чего ты еще ждёшь? Кушай свой завтрак! (нем.)
Он показывал на пакет, и я понял, что ему зачем-то нужно, чтобы хлеб был съеден при нём. Он отобрал у меня обёртку и спрятал в карман. Ровно обрезанный хлебный квадратик был намазан не то маргарином, не то каким-то другим эрзацем. Я перевернул хлеб намазанной стороной вниз, чтобы не было крошек, а немец что-то проворчал и отбивно махнул рукой в сторону дверей.

 Таких бутербродов я мог съесть тогда дюжин пять. Немец неотрывно и пристально смотрел мне в лицо, и мне надо было откусывать хлеб микроскопическими дольками, неторопливо и долго жевать, а потом бесстрастно глотать, чтобы не вытягивалась шея и не ёрзал кадык.
– Шмект эс?
– Вкусно? (нем.).
Ему не надо было это спрашивать: не мог же я раболепно соглашаться, если ел так безразлично и лениво.
– Гут? – не унимался немец.
– Ну гут, гут! – сказал я. В бараке стояла какая-то враждебная мне тишина. Иван плашмя и молча лежал на своём месте, и глаза его тлели, как угли в золе.
– Не дури там! Я помню! – сказал я. К тому времени от хлеба осталась ровно половина, но я подравнял ещё немного углы и, когда бутерброд округлился, как коржик, рывком спрятал его в нагрудный карман.
– Цу миттаг? – недоверчиво спросил немец и поглядел на нары, где лежал Иван.
– На обед? (нем.).
– Да. На обед. Мне! – подтвердил я, поторкав себя в грудь. Немец сказал: «Зеер гут», достал обёртку и аккуратно оторвал половину. В неё я завернул остаток бутерброда.

 Нам пора было идти – немцу к себе, а мне к Ивану: тому хватало окаянства и без этого ожидания. Но немец не уходил. Он сидел и молчал, изредка взглядывая на меня, а я на него. К нему ладно подходило всё, чем он владел, – и царапно-кошачий взмах руки, и соломенная желтизна волос, и валенки без голенищ.
Я подумал, что он плохой стрелок: при нём, если броситься вправо, можно остаться живым…
Он ушел после того, как мы выяснили, сколько нам лет, – немец был старше меня на целое детство. Мне было трудно пробираться на своё место, потому что люди привстали на нарах и смотрели на меня отчуждённо и почти мстительно. Я не чувствовал никакой вины перед ними, но они и не обвиняли, они только смотрели, а с двадцатью двумя парами глаз больших, исступлённых и гневных, как у святителей на церковных картинах, не потолкуешь!
– Чего он опять, а? – спросил у меня Воронов.
– Не знаю. Хлеб вот дал, – сказал я. Мы разговаривали шёпотом, и бутерброд Иван доел неслышно, уткнувшись лбом в нары, будто молился. С этой минуты я стал ждать конца дня и исхода ночи: очередной бутерброд нужно делить не на две, а на четыре части, следующий снова на четыре, потом опять и опять…

 Вилли Броде пришёл в свое время. Он позвал меня от дверей и проворчал: «Моен». Мы сели на нары, и он дал мне бутерброд – не больше и не меньше прежнего. Я перевернул хлеб намазан-ной стороной вниз, отломил от него четвертую часть и съел ленивей вчерашнего. Лицо у Вилли было хмурое и мятое, он морщился и непрестанно поднимал и опускал ноги.
– Поставь их сюда, – показал я на нары. Он понял и уселся, как я: составил ступни вместе, подогнул колени, а на них опёрся локтями.
– Теперь легче, да?
Он отрицательно качнул головой, снял с левой ноги опорок, затем стащил серый, под цвет френча, шерстяной носок, и я различил там белесую копошащуюся россыпь.
– Лойзе, – объяснил Вилли и посмотрел на меня беспомощно и жалобно.
– Вши (нем.).
– Ничего страшного, – сказал я. – У меня тоже есть.
– Филь? – оживился он.
– Хватает, – сказал я.

 Он осторожно и долго разматывал бинт. Все пять пальцев на его ноге казались одного размера и рдели, как черносливы.
– Тебе их отрежут, – сказал я, потому что тут ничего нельзя было поделать. Вилли кивнул, решив, видно, что я просто утешил его. Я поглядел на пальцы своих ног и сказал, что у меня их тоже отрежут, если будет кому. Вилли опять согласно кивнул, и в его рыжих глазах была надежда. Он явно чего-то ждал, – может, хотел, чтобы я произнёс над его отмороженными пальцами те самые слова, что говорил вчера над своими, и я сказал:
– Тебе их оттяпают к чертям собачьим! И мне тоже оттяпают, мать его в плен, в войну, в стужу и в бурю!
Наверно, он по-своему понял этот мой причёт, понял так, как ему хотелось, потому что его толстые обветренные губы расползлись в улыбке, и он лапнул и потеребил моё плечо. Ушёл он бодрей, чем вчера, – может, перестало щемить? Я проводил его до колдобины у дверей, и он кивнул мне и что-то сказал, – возможно, обещал приход назавтра.

 Иван уже не лежал, а сидел. Я дал ему его долю – половину вчерашнего – а остальное понёс в конец барака. Тут дело было не в «святом чувстве спайки» и не в моём «самоотречении», – для штрафников в моровом лагере это всего-навсего жалкие слова. Тут всё обстояло значительно короче – просто я знал, что после разового укуса хлеба доходяга оказывается в состоянии встать и пройти несколько шагов. Только и всего. Я это знал и нёс хлеб – по разовому укусу – первым двоим доходягам. Возможно, так нужно было сделать сразу, вчера ещё, но… все ведь видели, как это получилось у немца, у меня и у Воронова – моего напарника по побегам и нарам. Вчерашний день поминать нечего. Нынешний тоже не в счёт. А завтра хлеб получат «свежие» четверо доходяг, послезавтра ещё четверо, потом ещё и ещё, – мало ли сколько раз вздумается прийти сюда этому человеку!…

 Меня уже не так сильно шатало, и хлеб я нёс почему-то на ладонях обеих рук. Пленные лежали на нарах лицом к проходу, и сидел тут только один военинженер Тюрин. Ему было под сорок. Мы знали его армейский чин – в плену с ним жили недолго, если о том узнавали эсэсовцы, и поэтому Тюрин был у нас негласным старостой барака, назывался военинженером и ютился немного обособленно, в углу, – мы так захотели сами. Он сидел опёршись на руки, подавшись к краю нар, и сумасшедшими святительскими глазами следил за мной. К нему я и направился, кивнув еще издали, что всё, дескать, будет в порядке, а он, не меняя позы, срывным западающим голосом крикнул пленным:
– Товарищи! Помните, что я сказал… Тот, кто примет от него вражескую приманку, должен будет сурово ответить! Крепитесь, товарищи!
Он сразу же лёг, а я споткнулся, выронил и поднял хлеб.
– К охранникам подлизываешься… Сволочь!
Это сказал не староста, а кто-то другой, и я падением вперёд достиг своего места. Иван сидел и поражённо глядел мне в лоб.
– Ну чего ты? – спросил я и разломил хлеб на две части. – На! Ешь! Ну чего остолбенел?!
Он зажмурился и взял хлеб.

 Весь день и ночь в бараке было тихо, холодно и пустынно. С утра Тюрин начал показно и суетно к чему-то готовиться. Он даже простился со всеми, кроме нас с Иваном, но этот праведно спал и ничего не слышал. Незадолго до времени, когда являлся Вилли Броде, Тюрин обмотал ноги портянками, завязал их верёвочками и спустился с нар. Осипло и надрывно он пропел начальные слова песни «Вы жертвою пали» и прощально оглядел барак и пленных. Я разбудил зачем-то Ивана и полез с нар. К Тюрину я пошёл, прижав руки к бокам, и он тоже стал по команде «смирно».

– В нечаянные мученики собрался, товарищ военинженер? Или в посмертные герои? – спросил я. – Ничего у тебя не выйдет… Останешься тут! С нами! Выше старосты не подымешься!
– Иди и делай своё чёрное дело! – шёпотом сказал Тюрин, глядя мимо меня, на дверь барака. Я оглянулся и увидел унтера Бенка и фельдфебеля Кляйна из комендатуры, – кто ж их у нас не знал! Между ними, в середине, шёл Вилли Броде. Мундир на нём был распахнут и пилотка сидела на голове криво и мелко. Я стоял впереди Тюрина. Они подошли, и Кляйн, не глядя на меня, безразличным тоном спросил у Вилли:
– Дизем?
– Этому? (нем.)

 Вилли поспешно и громко сказал: «Найн» и вздёрнул голову, а распрямленные ладони прижал к бокам.
– Дизем? – показал Кляйн на Тюрина. Я не услыхал, что сказал Вилли: Бенк шагнул мимо меня и наотмашь ударил Тюрина ладонью по рту. Тюрин упал на нижний ярус нар и по инерции проехал вглубь, к стене.
– Брот брал я! Их! – сказал я фельдфебелю Бенку, и сердце у меня подпрыгнуло к горлу. – Тот человек не ел! Это я один! Их!
Кляйн брезгливо, тыльной стороной ладони ударил Вилли – и тоже по рту, – а на мой затылок Бенк обрушил что-то тяжкое и кругло-тупое, как бревно. Я упал на пол лицом в сторону дверей, оттого и запомнил, как уходили из барака Бенк, Кляйн и Вилли. Он шёл в середине, а они по бокам, и возле колдобины с нашей кропой Вилли споткнулся, но руки у него остались прижатыми к бокам…
Вот и всё. Между прочим, Иван Воронов остался жив.
Иногда я думаю, жив ли Вилли Броде? И как там у него с ногами? Нехорошо, когда отмороженные пальцы ноют по весне. Особенно когда мизинцы ноют и боль конвоирует тебя слева и справа…».
       1966

 Продолжение романа в следующей публикации.

  17.06.2019