Прозой о поэзии. Четвертая порция

          ПРОЗОЙ О ПОЭЗИИ. ЧЕТВЕРТАЯ ПОРЦИЯ
          Несколько советов пишущим стихи


          Ко мне иногда обращаются молодые и не очень молодые начинающие поэты с просьбой дать им несколько советов не только по теории стихосложения, но и на общие для поэзии темы. Несколько советов? Да хоть сто! Хотя при нашей всеобщей занятости, да еще обилии всяческой информации, кто же удосужится все сто советов прочесть? Ну, несколько советов так несколько. Пожалуйста.
          И всё же сомневаюсь: вправе ли я давать советы, даже будучи профессиональным филологом? К тому же я не народный поэт и не популярный, хотя «народность и популярность» – это то, что сейчас нельзя воспринимать всерьез. И в списке рейтингов мое имя среди лидеров никогда не встретишь. Так вправе ли? Но когда на досуге почитал то, что пишут эти самые «лидеры рейтингов», понял, что очень даже вправе. И потому вот несколько общих советов и общих теоретических рассуждений вокруг них. Ограничимся пятью для начала.

          СОВЕТ ПЕРВЫЙ.
          СТИХИ ДОЛЖНЫ ЛЕГКО ЧИТАТЬСЯ

          Что это значит? А то, что поэзия – это не игра в бирюльки. В прямом смысле этого слова. Кстати, помните такую игру? Я вот помню, как играть в бирюльки. На стол горкой вываливается куча мелких игрушечных предметов, а игроки из этой кучи должны по очереди осторожно вытаскивать по одному предмету, стараясь не шевельнуть остальные, чтобы горка не развалилась.
          Так вот, не следует нагромождать в строфу слова так, чтобы из этой неудобочитаемой кучи приходилось выуживать по слову и собирать каждую строчку заново, пытаясь связать и угадать смысл, который закладывал в нее автор. Вот смотрите, я написал длинную фразу, но смысл ее понимается совершенно легко. Вам ведь понятно, так?
          Не хочу приводить в пример закрученные, вязкие и тяжелые для чтения и понимания строки какого-нибудь автора этого сайта и непобедимого лидера рейтингов. Просто, чтобы не обидеть. А обижу сразу какого-нибудь нашего неоспоримого и непререкаемого классика. За что, разумеется, покорно прошу прощения.

          «О вы, которых быстрый зрак
          Пронзает в книгу вечных прав,
          Которым малый вещи знак
          Являет естества устав,
          Вам путь известен всех планет;
          Скажите, что нас так мятет?»
          (Михайло Ломоносов, 1743).

          Гениальный мыслитель Ломоносов, помимо своих великих научных открытий, проявлял свой универсальный дар и в поэзии. Я читал эти стихи еще в школе и не знал, за что в них зацепиться. Пытаясь добраться до смысла, соскальзывал, как с ледяной горки. Понятно, что от своей бестолковости.
          Но и позже эти стихи оставались для меня образцом темной поэзии, туманной. Свою мятежную мысль он словно насильно вгоняет в ритмику строки и навешивает рифму. Извините, но, на мой взгляд, выходит кособокая, неудобная для чтения, произнесения и понимания несуразица. Если такую строфу при случае процитировать в обществе, как минимум уложат с грелкой в постель.
 
          Не знаю, как вам, но мне ее в свое время приходилось для себя расшифровывать. Это нечто вроде претенциозных изысков того составителя шарад из «Золотого теленка», помните? «Мой первый слог на дне морском. На дне морском второй мой слог! А третий слог, досуг имея, узнает всяк фамилию еврея!» Впрочем, сделаем ссылку на время написания стихотворения. Тогда существовал другой поэтический язык. К тому же не могу не признать, что в этом же стихотворении Ломоносова есть потрясающие строки:
          «Открылась бездна звезд полна;
          Звездам числа нет, бездне дна».

          Современные люди, как правило, создания простые, неусидчивые, занятые неотвязными делами бурной и стремительной нашей жизни. И потому сторонятся сложных и противоречивых мыслей и чувств. Заметил, что и многие читатели поэзии тоже. Им попросту некогда погружаться надолго в поэтическую глубину, и желательно, чтобы эта глубина находилась где-то на поверхности. Чтобы можно было быстро ухватить и полететь дальше. Шучу.

          Порой даже стихи, которые должны читаться и пониматься легко и просто, кажутся читателю сложными и малопонятными, но именно в силу того, что ему было некогда прочесть их внимательно, выявить подтекст, даже определить замысел и его исполнение.
          Легче всего улавливаются метафоры и сравнения. Именно за них чаще всего непритязательные читатели хвалят автора. Считают их удачной находкой, кроме которой для стихов больше ничего не надо.

          Если я напишу, что наблюдал, скажем, за неспешным угловатым полетом желтой бабочки, с оранжевыми накрапами на крылышках, из тенистой прохлады под плакучей ивой на облитую солнечным сияньем цветочную поляну. И что бабочка эта была похожа на сорванный ветром желтоватый листок с этой ивы в ясный день бабьего лета. Читатель увидит картину и всё поймет. Кроме подтекста. Т.е. того, что под этим подразумевалось, для чего было задумано и написано.
          Рискну для наглядности привести мой ответ на рецензию одной читательницы сайта.

          Ответ на рецензию на стихи «Ночная гостья» (Николай Левитов):
          Я очень благодарен за эту рецензию. И объясню почему.
          Мне, склонному писать подтекстами, нередко приходится пояснять читателю, что же такое на самом деле я написал. Занятие это для автора, прямо скажем, малоприятное и весьма смущающее его. Но что делать? Давно заметил, что чтение на сайте довольно поверхностное, скорое. У читателя, видимо, просто нет времени проникать глубоко в ткань текста, он не может потратить на один стих (независимо от его объема) больше минуты и хватает из него только "верхушки".
          Оттого и рецензии чаще всего бывают эмоционально-туманные (например: "очарована вашим слогом" или "строфы проникли в самое сердце"), пытающиеся скрыть реальное непонимание прочитанного. Дважды одни стихи, к сожалению, никогда не перечитываются, а длинные - вообще не дочитываются до конца. Потому и поэмы редко решаюсь выставлять - режу из них выбранные главы на куски и публикую, как отдельные стишки.
          Здесь же по рецензии вижу, что стих явно читался неторопливо и внимание уделялось именно подтексту, анализу его. Что мне, безусловно, приятно.
          Что такое подтекст? Его можно воспринимать, как чтение между строк, недосказанную мысль, намек на то, о чем прямо не высказывалось, как своеобразное порождение конспирации.
          Подтекст - это не то, что вы говорите, а то, что вы этим хотели сказать.
          Вот, пожалуй, то краткое определение, которое я мог бы дать подтексту.
          Именно этим он отличается от исходного текста, который, как правило, не дефинируется авторами, представляясь им аксиоматически определенным и понятным.
          Следует, однако, добавить, что и подтекст, и исходный текст должны прочитываться правильно.
          Приведу пояснение уже цитируемых в рецензии строк.
          О, красоте нельзя быть долго с нами,
          и обладать ей можно только миг!
          Под красотой, здесь, конечно, подразумевались те мгновения счастья, которые нам порой благосклонно дарит судьба. Не следует требовать от судьбы отдать их нам навсегда, чтобы обладать ими вечно. Ничего в жизни не бывает вечного. Даже сама жизнь. И нам остается лишь быть благодарными за то, что эти мгновения все же случились с нами, были дарованы нам. И мы бережно сохраним их в своей памяти.
          Еще раз выражаю искреннюю признательность за понимание и добрые слова об этом скромном стишке.
          Николай Левитов. 04.02.2014. 20:47

          Попутно хочу немного отвлечься и сказать несколько слов об интернете. Вы же видите, что в основном люди пишут друг другу в этой коммуникационной сети. Они пишут банальности. В них всё перемешано: поздравления и пожелания в стишках, претенциозная лирика, океан бессмысленных строф с рифмами и верлибрами, тут же отклики с благодарностями, ответы на благодарности, с попутным освещением личных бытовых и хозяйственных дел и текущих семейных забот.
          Их уже такое несметное количество, что интернет скоро не выдержит и лопнет. На его могиле так и напишут эпитафию:
          «Его душа не выдержала банальностей, и он лопнул».
          И в газетах поместят душераздирающий некролог:
          «Убитые горем, мы провожаем в последний путь наш славный интернет. Уходя в небытие, он слезно завещал нам не писать больше банальности».
          И люди, так крепко интегрированные в этот виртуальный механизм (и я не исключение), будут безутешно рыдать и рвать на себе волосы. А на следующий день снова примутся за старое, поскольку этими банальностями начинены по макушку. Будут писать нечто вроде:
          Здравствуй, Вася! Как дела?
          У меня всё классно!
          Солнце светит, дождь идет,
          Скоро будет Новый год!
          На душе прекрасно!
          И такие нелепые тексты будут щедро обсыпаны немыслимыми смайликами, как больные ветрянкой. И после каждой фразы будет стоять неисчислимое количество ненужных круглых скобок, а после каждого слова по десять восклицательных знаков. Но чем провинились скобки и восклицательные знаки, что их так вульгарно и тупо насилуют? Мне, филологу, это больней всего.

          И всё же. Возвращаясь к поэзии. Стихи не только должны легко читаться, но и пониматься легко. Это не значит, что мысль в них должна быть банальной или примитивной, как я рассказал об этом выше, а значит, что излагать ее нужно предельно ясно для понимания. К месту будет вспомнить, что стихи изначально предназначены для декламации. Значит, должны декламироваться так, чтобы не сломать язык, и чтобы читаемые строфы можно было даже спеть.

          Поэзия – явление языковое.
          Думаю, что Бог, создавая для нас поэзию, пытался сохранить наш язык, уберечь его от кардинальных искажений и вторжений разговорного сленга, диалектизма и новояза, диктуемых временем и прогрессом.
          Мне представляется, что Бог не сказал, мол, вот тебе поэзия – на, пользуйся! А сказал: вот тебе поэзия – береги ее словарь и язык.

          Иногда, читая авторов этого сайта, вижу, что стихи написаны торопливо, словно в суетливости и спешке, а потому неряшливо.
          «Служенье муз не терпит суеты», – завещал нам Александр Сергеевич.
          Но на сайте видишь, что автор творил не размеренно и обдуманно, а в паузе между делами совсем иного свойства, возможно, во время обеденного перерыва. К пушкинской фразе я бы добавил: служенье муз не терпит прочих служб.

          Творчество – процесс тонкий и вдумчивый. Если долго и пристально смотреть на предметы, постепенно появляется новое видение этих предметов, а затем и слова, обозначающие их с неожиданной стороны.
          В стихах главное – не торопиться. Тем авторам, которые говорят, что стихотворение вдруг неожиданно из него вылилось в одно мгновение, я не верю. Вдруг выливается из человека только при несварении желудка.

          В поэзии важен точно выдержанный характер смысловых построений слов. И мастерство поэта – конструктивное владение такими построениями в строфе.
          В голове нашей хаос разрозненных слов. Это наш индивидуальный словарь. Но их правильным сочетанием руководит наша мысль, стиль, такт. В разговорной речи это сочетание имеет информативный характер. В поэзии сочетание слов имеет характер удивительного.
          Да, поэзия непременно должна быть легкой и невесомой, как балерина. И должна мудро удивлять, как удивляет и восхищает на сцене ее головокружительный воздушный танец.

          СОВЕТ ВТОРОЙ.
          В ЛИРИЧЕСКИХ СТИХАХ ЖИЗНЬ ДОЛЖНА БЫТЬ
          ИНТЕРЕСНЕЙ И ЛУЧШЕ, ЧЕМ ОНА ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ

          Каждая история где-то берет свое начало. И окончание есть у каждой. Бесконечных историй не бывает. Стихи – это эпизоды и фрагменты разных историй. Объединив их все, получаем книгу стихов – один большой роман, у которого может не быть общего сюжета, но есть начало и конец, а также судьба их автора. Пусть даже не совсем внятная судьба.
          И уж если такой роман изложен на бумагу в виде рифмованного литературного текста, значит, делался расчет на то, что его будут читать. Но читать его постороннему, у которого имеется и своя жизнь, и своя судьба, должно быть интересно – настолько интересно, что он готов тратить время своей драгоценной жизни ради изучения чужой.
          Ах, какая скука читать занудные, совершенно плоские незанимательные тексты! (Ой, а может быть, и этот мой текст покажется читателю из разряда занудных, а я тут распаляюсь?)

          Зачем существует поэзия? По сути, чтобы сохранить картину нашей жизни. Только не в том скучном порядке, в каком она проходила. А короткими знаковыми для нас моментами, которые могут быть интересны и другим, способным хотя бы почувствовать особенности ее ритмики и тональности. И, понятное дело, если ее не раскрасить и не оживить богатыми художественными красками, в рифмованных строках она останется такой же блеклой, что и в сермяжной реальности.
          Стихотворение – это, если хотите, синопсис большого романа.

          Лирическая поэзия – это часто подмена несовершенной для нас реальности тем идеальным, что существует в нашем представлении. Это не приукрашивание мира, а именно подмена его другим, духовно более близким нам. Но поменять весь мир целиком его идеальной моделью поэту трудно, и он часто ограничивается отдельными его элементами. А целое меняется при замене хотя бы одной из его частей.

          Данте приписывал Беатриче те черты, которыми она совсем не обладала. Можно сказать, он вообще не знал ее. Собственно, за всю жизнь лишь дважды поздоровался с нею на улице, причем в первый раз, когда ему было девять лет, а ей восемь.
          По сути, он создал ее заново в своей фантазии. А в жизни она вполне могла быть весьма посредственной, унылой и пресной особой. Только зачем поэзии такой персонаж? Поэтому нужна была подмена.

          Пушкин в ставших для нас классикой стихах называет Анну Керн «гением чистой красоты», и «божеством» и «вдохновеньем», а в письме к Алексею Вульфу, с которым у замужней Керн были тайные любовные отношения в тот же период времени, что и с Пушкиным, именует ее не иначе как «наша вавилонская блудница Анна Петровна». А другу Соболевскому Пушкин открыто сообщает о своих интимных отношениях с ней такие подробности, которые я даже не решаюсь здесь процитировать.
          В блистательных любовных строках был создан воображаемый образ, который Пушкин хотел видеть, но в действительности не находил.

          Блок подменял не нравящуюся ему современную женщину прекрасной дамой, которая, как личность и характер, возможно, в то время и в природе уже не могла существовать. Он посвящал ей пронзительные стихи. Ему нужна была женщина, о которой можно мечтать, а не которой можно обладать. Любовная иллюзия оказывалась сильнее любви реальной. Это был не литературный обман, а стремление к идеалу.
 
          Мандельштам наделял природу и знакомые ему предметы теми аллегорическими образами из античности, которые волновали его начитанное воображение.
          Разбирая подряд массив его стихов, меня не покидает впечатление, что Мандельштам смотрел на современную историю и разглядывал происходящее в ней как бы сквозь полупрозрачную ткань, на которой читались густо вычерченные письмена других историй из других эпох. Одно конструктивно накладывалось на другое, как два кадра в фотооптике.
          Все объекты, попадающие в его поэтическую речь, обретали новую морфологию и новые синтаксические связи.

          Физически мучительные и тяжелые, на грани выживания, грубые и опасные поездки Гумилева в Африку на бумаге под его блистательным эстетным пером походили на волшебную сказку – воздушную, грациозную и изысканную.

          А в стихах Михаила Кузмина простая прогулка в погожий денек становилась похожей на роскошное и пленительное театральное представление времен Бомарше и Карло Гоцци.

          Превращения и подмены реальности не всегда носят позитивный характер.
          Один из шести акмеистов, высочайше ценимый мною Владимир Нарбут, по совету Гумилева отправился за впечатлениями в Африку. Но на его творчестве отразилась не эта экзотическая поездка, а смертоносная эйфория революции и гражданской войны. Продираясь сквозь трагическую дремучесть эпохи, он пытался приписать ей страстное биение бытия в своем сердце и восторженность от ее отталкивающего натурализма. Но все метафоры отдавали запахом смерти, а его пламенный Эрос обращался в раздуваемый ветром пепел.

          В русской Библии есть книга, которая называется Экклезиаст или Проповедник. Хотя буквально имени автора в книге не приводится. Считается, что ее автором является царь Соломон, сын Вирсавии и царя Давида.
          Согласно Библии, Соломон имел семьсот жен и триста наложниц. Как мне представляется, с таким основательным женским арсеналом, жизнь не должна была казаться ему скучной и однообразной и могла проходить весьма ярко и весело. И никаких вокруг революций и гражданских войн. И никакой необходимости совершать опасные путешествия в Африку. А он все равно грустил, делая вывод: всё суета и томление духа, всё напрасно.
          «Экклезиаст» – самая печальная, самая упадническая, но и самая философски мудрая книга Библии. Для декадентства – идеальный, на мой взгляд, и ни с чем не сравнимый источник вдохновения.

          Но уже в своей следующей книге «Песнь песен» Соломон превращает свою тонущую в тяжелой меланхолии философскую жизнь в легчайшую воздушную поэзию, наделяя ее непревзойденной чувственной красотой. Именно эта книга за всю историю мировой литературы может по праву считаться вершиной любовной лирики.
          Он ощупывает красоту словами, как слепой пальцами, превращая земную животную похоть в непревзойденную чистоту небесного эротизма.
          Как эта книга вообще попала в Библию, в строгие древние своды религиозных учений и наставлений, я не понимаю! Хлопотные и утомительные взаимоотношения с армией из семисот жен и трехсот наложниц, сделавшие Соломона печальным философом в реальной жизни, подменились в переводе на поэтический язык сладостным возвышенным чувством к единственной избраннице, образ которой, скорее всего, собирательный.
          «Песнь песен» – это гимн любви и рай для ее воплощения.

          Рай и ад. В некотором смысле, это одно и то же место.
          Описывающая жизнь литература может подменять одно другим по своему разумению. Было бы только это интересно читать.
          Как утверждал Шекспир, сами по себе вещи не бывают ни хорошими, ни дурными, а только в нашей оценке.
          В принципе, царь Соломон мог, наоборот, для создания художественного рая одну свою действительную возлюбленную превратить в тысячу созданных воображением женских образов, как это впоследствии делал Джакомо Казанова, каждое из тысячи любовных приключений которого превращалось в захватывающе интересный поэтический эпизод.

          Веками человечество смотрело на мир сквозь страницы Библии, сверяя векторы развития цивилизации с нравственными ориентирами из святых писаний.
          Поэт смотрит на картину мира сквозь полотно вековых художественных ценностей и свою эстетику. И пишет либо о том, что находится в гармонии с бытием, либо о том, что вступает с ним в конфликт. Духовная жизнь поэта помогает ему смотреть через это теоретическое полотно так, чтобы в стихах не отражать материальный мир, а преодолевать его, заменяя его несовершенства моделями с лучшими проявлениями и возможностями.

          Таким полотном может служить полупрозрачная ткань Мандельштама, о которой уже говорил. Среди нанесенных на нее чудесных слов, знаков и символов, среди всего написанного на ней, был, в частности, перечислен из «Илиады» список кораблей, идущих на Трою. Гомер уделил этому списку особое внимание, дав подробные описания и самих кораблей, и тех, кто на них плыл.
          Мандельштам читал этот список во время бессонницы. Но не дочитал, уснул.
          В стихах он его называет не «перечень», хотя, с моей точки зрения, это слово идеально подходит по ритмике и смыслу, а «выводок», словно обозревает с высокой скалы не уменьшенную в размере эскадру, а вереницу птенцов, скользящих по водной глади. И в его полусне они тянутся так долго и поднимаются в небесную даль, превращаясь в журавлей.
          Преодолевая головокружение от вида бушующего моря в Коктебеле, поэт вспомнил ночное чтение гомеровской истории. В его воображении слова, события, поступки античных героев и их корабли восторженной элегией накладывались на грохочущую перед глазами морскую стихию и придавали смысл ее вечному беспокойному движению.

          «Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
          Я список кораблей прочел до середины:
          Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
          Что над Элладою когда-то поднялся...

          И море, и Гомер – все движется любовью.
          Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
          И море черное, витийствуя, шумит
          И с тяжким грохотом подходит к изголовью».

          Поэт – это и писатель, и художник, и философ, и даже, может быть, естествоиспытатель в одном лице. В своей творческой лаборатории, с помощью лингвистических приемов и врожденного шаманства, он создает новую реальность, где красота из абстрактного понятия волшебным образом становится живой осязаемой действительностью. Он ведет разговор со всеми, но в круговорот его рифмованных фраз включаются те, кто умеет это понимать и чувствовать.

          СОВЕТ ТРЕТИЙ.
          В СТИХАХ НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ НИЧЕГО ЛИШНЕГО

          В каждом стихотворении есть свой лирический или эпический сюжет. По крайней мере, должен быть. Зависит от автора, насколько этот сюжет получается ровным, логически обоснованным, пропорционально выдержанным во всех структурных элементах и – главное! – неотягощенным лишними деталями, которые только отвлекают и тормозят его движение. Не стоит уводить от него внимание или втаскивать в него лишнюю и ненужную информацию, тем самым превращая стихи в некий гетерогенный сплав.
          Стихотворение – это вообще краткая форма изложения, где чувство и мысль предельно сжаты, но тем в высшей степени и выразительны.
          Их сила – в их концентрации. А концентрация зависит от уместных, правильно соблюденных пропорций. Отвлечение от сюжета, бессмысленные слова и необоснованные образы – это ваша ложная и лишняя помощница Паула Каплан. Ниже я поясню, кто она такая.

          Вот смотрите. Я сейчас, не пожалев слов и времени, по ходу повествования сделаю поворот и уведу сюжет из области поэзии в область кино и нагружу вас массой посторонних деталей. Но при этом я сохраню, однако, тематическую связанность и логическую обоснованность сказанного для подтверждения моего тезиса, что в стихах не должно быть ничего лишнего. А вы потом сами для себя сделаете вывод: нужно ли было приводить такой обширный пример или можно было бы обойтись чем-то значительно короче?

          Свой первый роман Лоренс Стерн назвал «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Начиная читать роман, вы концентрируете внимание именно на жизни Тристрама Шенди, который заявлен автором как главный персонаж. 
          Но повествование идет с таким количеством отвлечений на посторонние жизни и судьбы, что лишь к концу девятого тома Тристрам достигает пятилетнего возраста. Перед вами возникает целый калейдоскоп посторонних историй о его родственниках. И в итоге вырисовывается твердое убеждение, что главный герой вовсе не Тристрам, а именно те, которым больше всего уделено внимания в ряде лирических отступлений и подробных описаний и пояснений. 

          В прозе такие уходы в сторону и отвлечения надолго от основной линии вполне допустимы и приемлемы. Это вообще может являться концептуальной задумкой и оригинальной авторской находкой. Но в поэзии, с ее краткой лаконичной формой и лапидарным слогом, такая лишняя детализация может не просто увести от сюжета, но и напрочь его сломать.

          Я вот о чем вдруг подумал. Прожив, на удивление, долгую и познавательную жизнь, за которую умудрился не только прочесть тысячи книг, но и пересмотреть невероятное количество фильмов, я в свое время не удосужился заинтересоваться такой нашумевшей франшизой, как серией фильмов о Джеймсе Бонде.
          И вот, не так давно восполнив досадный пробел и посмотрев одну из серий – «Шаровую молнию» 1965 года, – я, будучи человеком внимательным, приметил там совершенно лишний и ненужный персонаж, который, если и не тормозил сюжет, то был в сюжете нечто вроде аппендикса. 

          Сам фильм, конечно, очень смешной и умилительно наивный. Этот картонный, с застывшей клоунской ухмылкой Бонд, отталкивающе волосатый, с густющими, хотя и наполовину выщипанными манерными бровями, в нелепых пионерских шортиках, тоже, конечно, смешон. Но лишний персонаж, о котором я пишу, – женщина.
          Вообще появление в этой картине любой женщины призвано лишь подчеркивать одну, но главную черту Бонда – неукротимое волокитство. Все свои великие подвиги он совершает (а иногда кажется, что он их не совершает, а вообще не понимает, что делает, хотя всё гладко получается) в паузах между стремительными романами с очередными женщинами, каждая из которых – отъявленная нимфоманка.
          Встретив на жизненном пути Бонда, каждая дама, как под гипнозом, тотчас забывает любую мораль и все дела на свете – семью, честь, государственную службу, порученное ей секретное, но крайне ответственное задание правительства, и одержима лишь одной мыслью – затащить этого одетого в короткие шортики, прожженного и изрядно потасканного бабника в постель. Даже будучи его смертельным идеологическим врагом, прежде чем наставить на Бонда оружие, не может удержаться, чтобы с ним не переспать.

          Но вот возникает этот лишний персонаж (или персонажиха), с которой у Бонда – и это поразительно! – совершенно никаких плотских отношений. Происходит это так.
          Бонд с группой каких-то суровых мрачных мужиков бесцельно тусуется на шумном азиатском рынке, где они как-то нехотя и вроде даже отвлеченно обсуждают дело мировой значимости. Причем вопрос – сохранится ли в ближайшие часы наша планета в целости или к чертям разорвется на части – зависит исключительно от группки этих странных зачуханных мужиков во главе с Бондом.
          Вдруг мимо них пробегает экзотического вида девица с голой спиной и животом. Бонд, на полуслове прервав все разговоры, кидается следом за ней. Все поспешают за ним, потому что каждому положено быть поближе к вожаку. Но один из ковыляющих рядом с бегущим Бондом мужиков успевает задать ему вопрос: «А это еще кто такая?» – «Это моя помощница Паула Каплан», – сухо отвечает Бонд.   

          Вот она, легендарная и необоснованная лишняя героиня Паула Каплан! Собственно, это всё. Конец сцены и конец развития персонажа по имени Паула Каплан.
          Зачем она нужна в фильме – непонятно. 
          Правда, она еще по ходу фильма появляется на секунду пару раз в кадре. То на мгновение мелькнет, сидя за рулем катера, то не к месту хитро выглянет из-за двери. Потом Бонду несут донесения такого толка: Паула молчит. Паула не вышла на связь. От Паулы нет известий. Паула пропала. И наконец, Паула, кажется, вообще покинула этот бренный мир. На всё это Бонд никак не реагирует, а получив последнее сообщение, тотчас о ней забывает.

          Не знаю, быть может, я смотрел какую-то укороченную версию картины, где все героические поступки Паулы за ненадобностью вырезали? А может, этот персонаж получил развитие в других сериях? Об этом я не ведаю, поскольку смотреть другие серии о Бонде мне совсем расхотелось.
          Но после такого удивительного фильма для меня имя Паулы Каплан стало чем-то вроде мема. Когда я вижу, допустим, в стихах авторов совершенно ненужные детали, определения, отвлечения, не к месту слова и фразы, я говорю себе: это всё Паула Каплан, её проделки!

          Стихи тем и отличаются от прозы, что в их нарочито скупом, тщательно подобранном в словах составе, совершенно не может быть ничего лишнего – ни единой буквы! Случайное слово может убить всю строфу. А случайная строка – убить всё стихотворение.

          СОВЕТ ЧЕТВЕРТЫЙ.
          ПИШИТЕ НА ТЕМЫ, ИНТЕРЕСУЮЩИЕ НЕ ТОЛЬКО ВАС, НО И ЧИТАТЕЛЯ.

          Мне тут недавно выпал часик свободного времени, и я неожиданно для себя решил его бестолково потратить на сайте. Т.е. зашел на страницу к первому попавшемуся автору, но не стал сразу читать его стихи, а надумал сперва просмотреть его переписку с читателями, чтобы понять, с кем имею дело. Чего раньше никогда не делал и теперь, я уверен, в целях психического самосохранения, не сделаю больше никогда.
          Оказывается, в рецензиях все не только благодарят друг друга за написанное, шлют приветы и любезно общаются, но еще на полном серьёзе ведут жаркую полемику по разнообразным поводам и самым невероятным темам. Просто залив интеллектуальных страстей человеческих!

          Спорят о конце света, о пришествии каких-то архангелов, о власти сатаны и демонах тьмы, о Горбачеве и Нагорном Карабахе, о секретном оружии и об искусственно вызываемых цунами, о зачатии людей в пробирках и колониях живущих среди нас марсиан, об идущем полным ходом клонировании человеческих органов для замены изношенным, об очищении организма путем ежедневных утренних клистиров и о всемирном заговоре неким тайным кланом для порабощения всех цивилизаций, но уже при помощи не клистиров, а денежных знаков.

          Причем дебаты с обеих сторон до жути пессимистичны в прогнозах и кроме грядущей глобальной катастрофы ни единым светлым словом не обмолвятся. Это такой вольтеровский Панглосс из «Кандида», только наоборот. В метафизических рассуждениях Панглосса основной мыслью была та, что дальше всё будет только хорошо, а здесь – всё будет только очень плохо.
          А интеллектуальный уровень этих дискуссий мне сразу напомнил стародавние споры в пионерском лагере, где мы, тогда восьмилетние пацаны, горячо и до хрипоты спорили, кто хитрее и кто сильнее – Илья Муромец или индеец Виннету. Ну, тот, который вождь апачей. И кто из них кому в кулачном бою больше по тыкве надаёт.

          Темы, конечно, занимательные, что и говорить! Но я не уверен, нужно ли всё это фантастическое месиво втаскивать в лирическую поэзию, и будет ли оно интересно читателю. Но раз это так пламенно и страстно обсуждается в рецензиях, значит, уже побывало в стихах. И пишут об этом не дети в пионерлагере, как мы когда-то, а те, которые в жизни ничего не писали и вообще мало интересовались поэзией, но вышли на пенсию, заскучали, и вот, что называется, их неожиданно накрыло вдохновение.
          А, может, потому именно, что заскучали.

          Шекспир тоже стал писать сонеты от скуки. Из-за вспышки чумы в Европе, все театры в Лондоне закрылись на два года. Спроса на спектакли не было, сценическое творчество простаивало, и в течение этого времени Шекспир написал свои 154 сонета, хотя писать их не умел, постоянно сбиваясь в ритмике, стопности в строке и путаясь в конструкциях строф и правилах построения рифм.
          Его стихи в 14 строк сонетами можно считать условно. Недаром их не могут отнести ни к одной из известных сонетных форм, и в истории литературы они из уважения к великому гению выделены в отдельную форму, которая так и называется «Шекспировский сонет». Но, между тем, стихи эти поразительной эмоциональной глубины. И по теме, и по изложению они превосходны.

          Я не против важных, насущных и даже сложных тем в поэзии. Но автор, избирая тему для стихов, должен еще ориентироваться на читательское восприятие и постараться, эпатируя или даже шокируя в стихах своими глубинными мистическими интересами, запугивая скорой и неизбежной кончиной всего сущего, также позаботиться и о психическом здоровье читателя.
          Поэзия ведь призвана нести нечто нравственно светлое, а не душевно травматическое. Тем более что существует понятие интерпретации текста, и у каждого читателя прочитанное ассоциируется с чем-то своим.

          Любой текст – это опытный образец в системе интерпретаций. У автора в голове он существует в своем авторском виде и видении описываемых образов. А у читателя может отражаться и интерпретироваться в совершенно ином, свойственном его мышлению виде. 
          Всё зависит, скажу прямо, от подготовленности читателя, ассоциативности его мышления и способов восприятия им художественных образов и моделирования их в своем сознании. Кто-то способен проникнуть в понимании смыслов на авторскую глубину, а для кого-то этот текст – бессмысленный набор знакомых и незнакомых слов.
          Выражу дерзкую мысль: чем образно тоньше, глубже в подтекстах и ассоциациях текст, тем меньшего понимания и больше равнодушия он находит у читателя. Плоский, поверхностный, примитивный текст, в особенности на душещипательные темы, с налетом мистики, эротики и эпатажа, напротив, вполне ассоциативен и легко узнаваем для сознания большинства читателей. А потому принимается ими и становится популярным. Но после прочтения читателю не должно захотеться, образно выражаясь, пойти и от безысходности повеситься, а напротив – стихи должны сделать его жизнь духовно богаче, добрее и лучше.

          Помню времена ранней молодости, когда я много занимался поэтическими переводами. Переводил среди прочего и одного битника – Джона О’Брайен-Докера. Так вот у меня всегда после работы над его текстами портилось настроение, и я ходил подавленным. Почему? Да потому что его тексты были сплошным депрессняком! Приведу для наглядности начало одно его стишка и моего перевода с красноречивым названием «Летний бред».

          Summer dream I killed the queen
          and all the sea’s a’fire.
          Where is the sister
          gone again, oh Father?

          You stole the tarts and joined the queue
          to cool a fool’s desire.
          Oh won’t you stop the clock –
          eternity can wait forever.

          White the room around the fading shadows of a lifetime.
          Where is my heart-beat been and gone, oh Mother?
          Life was just a part of call – a paranoic pastime.
          Where’s the joke in being me at all to face the grave now… и т.д.

          ЛЕТНИЙ БРЕД

          Мой летний бред! Я королеву убивал,
          я предавал огню моря под одеялом.
          Святой Отец, куда сестричка запропала?
          Ее игла так сладко валит наповал.

          Урвав свой шмат, сожрав его, опять
          влезаешь в очередь, чтоб снова впрыснуть в душу.
          Послушай, может, ходики заглушим?
          А вечность может вечно ожидать.

          Меж белых стен играет смерть в игру.
          Святая Мать, куда же пульс мой подевался?
          Ах, что-то к жизни я давно не возвращался.
          Перед могилой позову с иглой сестру... и т.д.

          Конечно, такую ерунду, выуженную из наркоманического тумана О’Брайен-Докера, можно было переводить только в двадцатилетнем возрасте, не заботясь о том, как это повлияет на читательскую психику. Одним словом, бред – он и есть бред. Хоть летний, хоть какого-то иного сезона.
          Так зачем вообще нужно было это переводить, спросите вы? Повторяю, мне было 20 лет, может, еще меньше. А в этом возрасте мятежность и бунт так привлекательны!
          Подростки всегда бунтуют, толком не ведая причин и не зная почему. А в зрелом возрасте яро и принципиально защищают то, против чего когда-то бастовали. Думаю, это вопрос физиологии, а не социологии.

          Тогда таких переводов стихов с патологическим восприятием мира у меня набралось много. Но всегда нужно помнить о том, кто это будет читать. Помнить, что искусство позволяет нам переживать выдуманную трагедию или комедию реальнее любых трагедий и комедий в собственной жизни.
          Понятное дело, что поэт в стихах должен страдать. Это традиция. Но должна быть пограничная черта допустимого. Не стоит заставлять читателя закрывать глаза и отворачиваться от шокирующего его текста.

          Давно замечено, что уныние, заставляющее нас философски переосмысливать прожитое и страдать, почему-то любит посещать нас именно в дни рождения. Но чувство, описанное Пушкиным в свой день рождения, больше, чем просто уныние, это почти отчаяние и жажда распрощаться с жизнью.
          Только сдержанность формы, умение поэта облечь высказываемое в трогательную задушевную беседу не шокирует читателя, а словно приглашает его в собеседники. Чтобы обсудить весьма болезненную, но интересную тему нашего земного бытия.
          «Дар напрасный, дар случайный,
          Жизнь, зачем ты мне дана?
          Иль зачем судьбою тайной
          Ты на казнь осуждена?»

          А Есенин в 1921 году пишет такие строки:
          «Все мы, все мы в этом мире тленны,
          Тихо льется с кленов листьев медь...
          Будь же ты вовек благословенно,
          Что пришло процвесть и умереть».

          И тоже всё проникновенно и возвышенно, всё сглажено блестящими лирическими сравнениями жизни человека и окружающей природы, рядом с которой и вместе с которой не страшно увидеть после блеска своего цветения и свое естественное увядание.

          Вспомнилось знаменитое полотно «Крик» Мунка. Оно представляется зрителю эпатажным и шокирующим. Многие думают, что фигура на картине – это и есть воплощение крика или сам крик, т.е. кричащий на мосту человек.
          На мой взгляд, этот человек, прижавший ладони к ушам, не кричит, а защищается от крика, от невыносимости шума бытия. От страха и боли, которые наваливаются на него извне. Он словно просит пожалеть его, избавив от выводящих из равновесия агрессивных нападок цивилизации.
          В искусстве необходимо щадить и жалеть зрителя и читателя.

          Наши правители, до неприличия разбогатевшие властители мира сего и потерявшие нравственные границы СМИ и так затравили и запугали миллионы своих граждан. И этим они счастливы.
          По-моему, счастье – это сделать счастливыми других, а не заставить их молча презирать и ненавидеть тебя. Как с молчаливой брезгливостью презираем мы непростительное свинство тех, кто добрался до власти, до аппетитной государственной кормушки и никак не может наесться. Так пусть хотя бы в поэзии читатель почувствует себя счастливым земным избранником.

          Усиление жесткого и сухого рационализма в обществе всё больше подталкивает поэта и поэзию к сентиментализму, как способу противостоять росту бездуховности. Быть может, слабому и наивному способу, но все иные методы поэзия не приемлет.

          Дилан Томас считал, что в его душе живет зверь и сумасшедший, и что его поэзия – способ покорить их и победить их бунт. В отличие, скажем, от Бодлера или Огюста Барбье, он не выворачивает на бумагу всю налипшую на свою душу грязь этого мира. Он фокусируется на светлых мыслях и, излагая их в стихах, лечит накопившуюся в душе скверну.
          Я много переводил Дилана Томаса в 1980-х, изучал его поэтическую стилистику, видел, с каким трудом ему приходится балансировать. Казалось, вот-вот и сорвется, и смачно обольет чернухой всё ранее им написанное. Но нет, следуя задуманному течению, доходил до конца, победив внутреннего зверя.

          А Гёте задумал написать «Страдания юного Вертера», чтобы победить поселившегося в сердце другого безумного зверя, толкающего его на самоубийство. Чтобы избавиться от суицидальных мыслей, мучающих его от неразделенной любви. Погубив в романе своего главного несчастного героя, он, тем самым, излечил самого себя.
          «Я написал Вертера, чтобы не стать Вертером», – признавался Гёте.
          Он не стал балансировать. Ради своего исцеления он не пожалел ни своего героя, ни читателя, который, по закону жанра в классическом любовном треугольнике «Вертер, Лотта и Альберт» принимал сторону слабого, но пылкого Вертера, а в итоге был с головой опрокинут в трагедию. Но роман всё равно сохранил небывалый читательский интерес и стал классикой.

          Перечитывая повесть Бунина «Митина любовь», я нахожу много общих сегментов  и параллелей с «Вертером» Гёте, только в новой эпохе и в новых обстоятельствах. Интересно, пытался ли своим трагическим сюжетом с гибелью юного героя и Бунин себя исцелять от чего-то терзающего его или некоторое сходство сюжетной канвы двух произведений случайное и является лишь требованием жанра? 

          Поэзия – переход мира вещей в мир духовный.
          Поэзия также способ познать самого себя, свою душу и разум.
          Поэзия – возможность исцелить душу читателя и исцелиться самому.
          Важно сохранить в произведении тот духовный стержень, на котором крепятся все смысловые узлы, акценты и непредвиденные сюжетные повороты. И который удержит читателя за чтением, не оскорбит его и не отвергнет, поможет постигнуть художественную ценность прочитанного и даст что-то более ценное и нужное, чем дает ему жизнь.

          СОВЕТ ПЯТЫЙ.
          ПРЕЖДЕ ЧЕМ ПИСАТЬ, НУЖНО ЧИТАТЬ.

          Вот это я считаю заповедью и свято в нее верю. Ну, нельзя быть неначитанным поэтом. Прежде чем самому взяться за перо, следует, на мой взгляд, хорошенько проштудировать всю отечественную и мировую поэтическую классику. Именно чтение классики я имею в виду, а не беспорядочное чтение самодельщины. Чтобы проникнуться стилевыми и смысловыми особенностями каждого признанного в литературе поэта, проанализировать его ритмические рисунки и своеобразия рифм, его темы и образы и, возможно, осознать, что всё задуманное тобой, уже давным-давно написано другими.
 
          Кто-то возразит: мол, чрезмерная начитанность может убить собственную оригинальность, поскольку невольно начнешь подражать во многом тем, чьи превосходные строки крепко врезались в память и навечно засели там.
          Возможно, это так. Я и сам часто вижу, как многие авторы-дамы пишут, неуклонно подражая стилистике Цветаевой или Ахматовой, утвердив такой стереотип в качестве единственно приемлемого способа выражения своих мыслей и чувств в поэзии, и ни на шаг не отходя от него в сторону.
          Но так бывает только на первых порах, пока ими не выработается собственный оригинальный стиль и почерк, а всё прочитанное останется внутри бесценным кладом вековой мудрости и культуры.
          В конце концов, всё тобой написанное всякий раз будешь невольно сравнивать с высокими классическими образцами и сам себе будешь критиком и редактором.

          Читая и перечитывая классику, всякий раз одновременно поднимаешься на этаж выше во дворце собственного творчества.
          Неначитанный поэт не только не имеет в голове полной картины истории литературы и своего скромного места в ней. Но его пусть даже богатого событиями жизненного опыта, не имеющего в основе тех узаконенных и основанных на мировом культурном богатстве литературных приемов и схем, будет недостаточно, чтобы правильно изложить в стихах всё задуманное.

          Попробую еще пояснить.
          Нам иногда кажется, что пишем мы стихи спорадически, случайно, без заранее разработанных сюжетных схем и выстроенных конструкций. Автор признается мне, что начинает писать, не зная, чем всё дело закончится и каким получится стихотворение.
          Внезапно возникшее чувство (или мысль) получают в произведении развитие, вытаскивая на свет другое чувство, затем третье... И они, разматываясь, как нити в клубке, или вырастая, как одна ветвь от другой на дереве, затем произвольно укладываются в строфу, по пути создавая новую форму и лирический сюжет.

          На самом деле это не совсем так. В нас, благодаря опыту из всего прочитанного, изученного и усвоенного, уже заложена интуитивная художественная система, включающая также наши вкусы, стиль, индивидуальный язык, творческий почерк и речевые манеры. И все возникшие мысли и чувства проходят сквозь эту систему, а лучше сказать – выходят из этой системы, выстраиваясь на листе бумаги в правильный сюжет и композицию, словно заполняют матрицу. Т.е. весь предполагаемый сюжет и всё развитие произведения вроде уже заложены изначально в нашем подсознании, а мы даже можем не замечать или не знать этого.
          Мы создаем всё новое по имеющемуся внутри нас индивидуальному шаблону, образцу. В позитивном смысле слова. Т.е. в присущей только нам манере, или присущему нам способу или характеру мыслительной деятельности. Это личностная авторская психология, строго руководящая творческим процессом. И даже отдельные мысли и чувства, как отдельные штрихи, передают то общее, что есть в нас и называется мировоззрением. И это мировоззрение – не столько личный опыт, сколько усвоенный и систематизированный опыт из всей прочитанной литературы и, кроме того, теории поэтики как науки.
          Читать надо, короче говоря, дорогие литераторы.

          Немного расскажу о себе.
          Чтение учит разному. Меня, в частности, научило следующему:
          1. Понимать значение вещей.
          2. Уметь эти вещи связывать между собой.

          Должен признаться, что с детства любил читать длинную эпическую прозу, но был плохим читателем этих прозаических произведений. Или мне было лень следить за развитием уже готового предлагаемого сюжета, или что-то в нем не устраивало.
          По ходу чтения я включал собственную фантазию, которая поворачивала сюжет и гнала его по другим лестницам и коридорам. Я постоянно отвлекался от выстроенной автором линии, словно крайне нуждался в каких-то сверхцелях, и в итоге терял нить повествования, не запоминал детали или даже суть прочитанного. Всё оказывалось перемешанным: где автор, где мои фантастические домыслы – не разберешь.
          Мне было трудно в школе сдавать экзамен по литературе. Приходилось анализировать произведение и одновременно то, что я к нему досочинил. Учителя смотрели на меня с тем удивлением, с каким смотрит один человек на другого, рассказывающего, как его покусала собака, а он ее в ответ тоже покусал.

          Уже учась в Университете, приходилось сдерживаться. Предметов для изучения было много. Часть из них – филологические, часть – из общественных наук. В структуре общественных дисциплин сюжетов не было, а была постановка вопросов и их решения. Особо не пофантазируешь. Но по одной только зарубежной литературе предполагалось прочитывать в день до семисот страниц художественного текста. Вот где фантазии разгуляться! Но, как уже сказал, сдерживался.
          Я стал детально анализировать характеры героев и их поступки, постепенно понимая, что по всем жанровым линиям выстроены они правильно, логично и точно, что и по форме, и по содержанию связаны они друг с другом так мастерски крепко, что мои иллюзорные измышления выглядят непрофессионально скроенными и совершенно лишними и ненужными.
          Я учился правильно читать. Я учился познавать значения описываемых вещей и связывать их между собой в логический концепт.

          Веду к тому, что речь идет о прозе. С чтением поэзии ничего подобного не случалось. Игра воображения работала по строго заданным в тексте направлениям. Хотя нередко возникало желание вносить стилистические правки в прочитанное: заменить метафоры для слов или добавить метонимий. Или даже всё за автора заново переписать.

          И всё же не это важно. К прозе у меня было только любопытство. К чтению поэзии – чувство, которое можно назвать не иначе, как страсть.
          В стихах я видел много возможностей. Хотя и с узаконенным распределением вполне необходимых ограничений.
          С тринадцати лет пробовал писать стихи. Это была горячность. Или та же страсть. Она обычно заставляет сделать то, что не умеешь.
          В юности еще не знаешь своих сил. В этой страсти не замечаешь опрометчивости. Она кажется нарядной и торжественной.
          И всё же, глядя на результат собственных стихотворных сочинений, было ощущение, что я на необитаемом острове, а помощи ждать неоткуда. Нет, мимо проплывали корабли, но они меня не слышали, а мне до них было не добраться.

          Стал больше читать. В основном почему-то переводную европейскую классику. В какой-то момент показалось, что сижу в оркестре и уже различаю по звукам и мелодиям инструменты и голоса разных поэтов, их тембры.
          Снова пробовал писать. Но возникало новое чувство: сам же напросился в оркестр, но когда попробовал сыграть, оказалось, что не знаю нот. Тогда продолжил чтение зарубежной и родной поэзии, как изучение науки, чтобы узнать ноты и уметь ими пользоваться.

          Меня иногда спрашивают, каких поэтов или поэтов какого направления я люблю. А я не знаю, что ответить. Сказать, что предпочитаю Серебряный век поэзии Золотому? Что люблю акмеистов, а не символистов? Или имажинистов, а не футуристов? Я их всех люблю! Люблю, потому что они посвящали силы и время жизни поэзии. Писали стихи, а не занимались какими-нибудь меркантильными глупостями. Это мне близко и понятно, и все они достойны того, чтобы их любить. И чтобы всю жизнь читать и перечитывать.

          Уверен, что чтение непременно даст результат. Потому и даю совет. По себе знаю, что придет время – сам научишься играть правильно и с легкостью замечать в оркестре того, кто не умеет играть и не знает нот, а сам этого не видит.
          Повторюсь. Читать надо, дорогие литераторы.
          И если вы сейчас дочитали до конца хотя бы всё здесь написанное, то благодарю покорно за внимание.


          2015