Простые вещи

.


.


.



1.
Безликая женщина в синем халате меланхолично убиралась в туалете
на вокзале.

Синтетическая швабра уныло скрипела по влажному полу,
в котором отражались, как в черном зеркале, белые колпаки светильников,
будто светящиеся шары на расчерченном зигзагами потолке.

Она не замечала ни меня возле раковин,
ни пола, который мыла,
ни потолка,
ни даже противного скрипа, что издавала
розовая ветошь, елозящая между унитазов.
А кондиционер шумно охлаждал воздух, с запахом дезинфекции и пластмассы.

Она была далеко отсюда
мысленно,
наверное.
Детей вспоминала или воображала
райские кущи, где пели птицы,
а виноградные гроздья, под своей тяжестью,
ложились на траву, в которой роса сверкала
на солнце, подобно алмазам.

Она механически тёрла пол:

правая сторона,
левая,
левая сторона,
правая.

В крайней кабинке нашла резиновый пенис черного цвета.
Обмыла в ведре, вытерла ветошью и поставила
на крышку унитаза. Потом снова взяла его
и подошла к раковинам, где помыла
горячей водой с мылом.

Тут вдруг заметила меня и виновато улыбнулась.

"Здесь всегда кто-нибудь что-нибудь забывает.
Вот, пусть здесь постоит, может вернутся, чтобы забрать"

Она оставила резиновую штуку на раковине, там где обычно держат мыло.
И вернулась к своей швабре, вновь
уныло заскрипев синтетической розовой тряпкой по зеркальному полу.

Правая сторона,
левая.
Левая сторона,
правая.

Я спросил её имя, прежде чем уйти, сам не знаю зачем.
Ответила, – Мадина.
Спросил, откуда она? Ответила, что из Узбекистана.
Я сказал, там у себя, ей, наверное, было лучше? Там, наверное, пахло дыней
и абрикосами, и хлеб, наверное, мягко ломался в руках? Там, наверное, была
настоящая работа? А здесь приходится...

Она ответила: "я и в Ташкенте на вокзале мыла туалеты, и в Бишкеке.
На автовокзалах всегда плохо, там курят и на пол бросают. Ругаются и всякое говорят.
А здесь хорошо, на Курском,
люди приходят и уходят, меня не замечают, а если забудут что-то, то я обязательно верну,
так бы и мыла здесь всю жизнь"






2.
На травном склоне у реки,
за которым сонный луг тонул в полуденных лучах
и тишину на тонкие полоски резали цикады,

оставлен был мешочек с рисом и отрубленная голова,
завёрнутая в мятый, старый, с худыми дырами, платок.
Никто, наверное, подумать бы не мог,
что голова прекрасной юной девы с открытыми глазами,
как будто смотрит и запоминает красоту. Не вглядываясь пристально,
а словно бы в себя впуская и наполняясь, как сосуд.

Как будто кто-то мог забыть такое на обочине дороги,
кого-то испугавшись?, задумавшись?, от голода забывшись?
Два самых ценных на земле предмета: еда и красота,
что бережно несли натруженные, укрытые в лохмотья руки,
не выпуская день и ночь, весь долгий и опасный путь...
А тут...

По той дороге, что стлАлась пыльной лентой вдоль реки,
шел некий воин с поэтической душой,
разжалованный за слишком слабое здоровье,
что растерялось в кровавых войнах,
но господин
не пожелал отмерить в память о былом и горстки риса. Хоть меч оставил, и на том спасибо.
И вот тот самурай увидел странные предметы, оставленные словно бы для глаз
солдата с благостью поэта.
Ведь рис в мешочке,
и бледный образ мёртвой девы – вполне возможно, что загадки на кровИ,
оставленные здесь нечистой силой.
А может и обычным человеком, крестьянином в годах, к примеру,
который всё не мог расстаться с младшей дочкой, покончившей с собой
от неразделённых чувств к богатому повесе. А может просто от чахотки?
И вот, совсем уж повредившись разумом от горя, отрезал голову
и с нею в никуда ушел. Возможно,
старику всё это было не по силам – забыть, расстаться, отпустить.

Теперь и я уйду, и заберу с собою ценные предметы, и если повезёт
смогу догнать несчастного отца. Я буду двигаться в ту сторону,
куда течёт ленивая река, а так как я моложе, то к нОчи точно догоню.

Но ближе к нОчи он встретил старого монаха, что веточки бросал в костёр,
читая небу, почти уже ночному, мантры черной кармы. А на вопрос
не проходил ли мимо человек, на вид как будто не в себе, ответил – нет.
Живого человека не было давно. Но было тело женское в дорожном кимоно.
Безглавое, оно прощупывало веточкой обочину и спотыкалось через шаг.
Искало голову свою, скорей всего, и я взамен отдАл ей глиняный кувшин,
нарисовав на нём глаза и нос, и рот. И дав ещё совет в конце. Всего один – оставь.
И больше не ищи. А просто каждый день старательно клади в кувшин
лишь новое, чего не знала прежде, как будто только пробуя дышать и жить.
Что с головой, что без – одна лишь скорбь в природе,
кувшин на месте головы – свобода
от устоявшихся приличий, житейских догм, всего, что делает людьми нас
наяву.
Пусть для живых, пока не мёртвых, ты воплощённое табу.


Она послушалась совета?

Да, отчасти. Разбила свой кувшин и скрылась в чаще.

И долго-долго молчаливый самурай сидел перед костром,
где догорала голова
с глазницами, распахнутыми настежь, в которые огонь вливался
как вода. Монах же всё шептал свои молитвы небу.




.




.




.