Рассказы о войне ветерана 82

                КРИК

         Повесть.
  Автор Константин Воробьёв.

 Константин Дмитриевич Воробьёв, русский писатель,
яркий представитель «лейтенантской прозы».

 Продолжение 4 повести.
 Продолжение 3 http://www.stihi.ru/2019/06/13/2390 

 «Никто из нас по-настоящему не нюхал ещё войны. Пока что мы ощущали её морально и только немножко физически, когда рыли окопы. Мы не встречали ни убитых, ни раненых своих, не видели ни живого, ни мёртвого немца. Мы видели лишь – да и то со стороны – вражеские самолёты. Они всегда пролетали большими журавлиными стаями, и рёв их надолго заполнял небо и землю. Я никогда не слыхал, чтобы в этот момент кто-нибудь произнёс хоть слово. Тогда бойцы почему-то избегали смотреть друг на друга, торопились закурить, и лицо у каждого было таким, будто он только что получил известие о несчастье в доме. Зато надо было слышать тот по-русски щедрый приветственно-напутственный и ласковый мат по адресу своего самолета, когда он появлялся в небе! Заслушаешься и ни за что не утерпишь, чтобы не прибавить чего-нибудь и от себя…

 Утро дня моего рождения выдалось крепким, ясным и звонким. Взвод занимался гречневой кашей с салом, когда над нами появился странный самолёт с прямоугольным просветом в фюзеляже. Такого я ещё не видел. Небо было бирюзово-розовым, и самолет казался на нём как грязная брызга. Он повис над нашим окопом, и мы отчётливо видели белые кресты на его крыльях и слышали натужно-вибрирующий гул моторов.
– Разведчик ихний, – не глядя на меня, сказал Васюков. – Разрешите мне из ПТР… Может, ссажу!
Я сказал: «Действуйте» – мы были теперь на «вы», – и он бросился к Крылову за ружьем, но долго не мог прицелиться – самолет кружил прямо над нами, а длина ПТР достигала двух метров, и его не на что было приладить.

 – Кладите ствол на меня! – приказал я и упёрся руками в стенку окопа. Васюков так и сделал. Ствол ружья плотно прилегал к моему левому уху, и я на всякий случай зажмурился и раскрыл рот. Выстрел я ощутил спиной и головой, наверно, так чувствуешь себя после удара колом.
– Ну, что? – крикнул я.
– Не берёт сразу, – отозвался Васюков. – Станьте-ка повыше…
Я стал, а он, повозясь и покряхтев сзади меня, снова ударил.
– Ну, – крикнул я.
– Не берёт, гад! Станьте пониже…
– Стань сам, раз не умеешь стрелять! – сказал я, но сразу мне не удалось освободиться от ружья, – Васюков, видать, налёг на приклад, заорав что-то несуразное:
– Ага-а, располупереэтак твою…

 Взвод тоже орал. Я не сразу поймал глазами самолёт и закричал вместе со всеми: он кривобоко тянул на запад, пачкая небо серым, бугристым следом дыма. По нему бил теперь весь батальон, и я не знал, как же мне доказать Калачу, что разведчика подбил мой взвод? Он может и не поверить…
Я выстроил взвод позади окопа и скомандовал:
– Старший сержант Васюков! Три шага вперёд!
Он вышел строевым шагом и стал «смирно».
– За проявленное мужество и находчивость при уничтожении вражеского самолёта старшему сержанту Васюкову от лица службы объявляю благодарность!
И тогда с Васюковым что-то случилось. Он насупился, покраснел и ответил чуть слышно:
–  Служу… служу Советскому Союзу…
С ума сошёл! Разве можно отвечать таким тоном, да ещё перед строем! Я повторил благодарность,
а Васюков взглянул на меня плачущими глазами, махнул рукой и пошёл в строй, как больной.

 Очумел мужик! Я распустил строй и кивнул Васюкову, чтобы он остался на месте. Он и в самом деле плакал. Не по-настоящему, а так, одними глазами.
– Ты чего? Обиделся за вчерашнее? – спросил я. – Нашёл тоже время… сводить личные счёты!
– Да нет, – сказал он и высморкался в полу шинели. – Это я так… Подпёрло что-то под дыхало…
Сам посуди: летают как дома… Почти половину России захватили, а мы…
– Да ты же подбил его, чудак! – сказал я.
– Конечно подбил. А где? Под самой Москвой! А, как будто ты сам не понимаешь!… Выпить бы сейчас, а?
– Ты… извини, пожалуйста, за вчерашнее, – попросил я. – Ладно?
– Ладно, за тобой останется… На свадьбу только позови, – полушутя, полусерьёзно сказал он.
Я напрасно беспокоился: самолёт был учтён за нашим взводом. Капитан Мишенин вынес нам с Васюковым благодарность. Мне вроде бы не за что, но старшим возражать не положено.

 А день выдался как по нашему с Маринкой заказу. Впервые хорошо и глубоко проглядывалось поле впереди ручья. Оно поднималось на изволок, и почти на горизонте виднелись сквозные верхушки деревьев и пегие крыши построек. Справа, где у нас не было соседей, голубел лес. Он тянулся по пригорку и чуть ли не вплотную подступал к тому еле видимому селению. Временами оттуда прикатывались
к нам невнятные орудийные выстрелы и широкие, осыпающиеся гулы. У нас это никого не тревожило – даже синиц. Они густой стайкой сидели на проволочном заграждении
– и хоть бы что.

 Я всё время был в окопе. Васюков давно ушёл на батальонную кухню. Оттуда он должен был зайти в знакомую хату насчёт выпивки. Для этого я дал ему пару своего запасного фланелевого белья. Вернулся он немного выпивши, – не утерпел человек.
– Полный порядок! – доложил. – Есть кусок сала и полная писанка.
А на кухне достал пару банок трески в масле. Хватит, я думаю. Хлеб-то там найдётся?
– Не знаю, – сказал я.
– Как же так? Зять, а положение тёщи не знает! Ты хоть видел её?
– Один раз.
– И как она к тебе?
– Так себе…
– Не понравился, выходит?
– Война. Сам понимаешь…
– То-то и оно! И не крути-ка ты, командир, девке голову. Слышишь? Она же своя. Русская… И честная, видать…

 – Старший сержант Васюков! Кто тебе помог подбить самолёт и первый вынес благодарность? – спросил я.
– Ну, ты.
– Не «ну, ты», а младший лейтенант Воронов! И я запрещаю тебе обсуждать его действия, потому что он малый хороший, а не какой-нибудь там пьяница, как некоторые.
– Ясно. А выпить хорошему малому не хочется?
– Хочется. Но надо подождать до вечера.
– Тогда отнеси всё туда. А то у меня такой настрой, что могу не вытерпеть. Самолёт все-таки подбил я.

 Мы сошли к ручью, и там в кустах краснотала я забрал у Васюкова писанку, консервы и сало. «Приду, – думал я, – положу всё на стол и скажу: вот бойцы, командиры и политработники нашей части прислали подарок… на день рождения вашей дочери… Нет, это глупо. Скажу что-нибудь другое…»
На дворе я увидел Кольку, и он ещё издали сказал:
– Хочешь поглядеть, сколько у нас крови?
– Где? – испугался я.

 – В сарае. Маринка петуха зарезала. Варится уже…
У меня больно и радостно ворохнулось то знакомое чувство благодарности и преданности к Маринке, которое я испытывал тогда в амбаре, когда подарил ей сахар, и я схватил Кольку и поднял на руки. У него соскользнули на снег валенки
– велики были, и когда я присел и стал обёртывать его ноги ситцевыми ветошками, на крыльцо вышла мать.
– Ну чего ты залез к чужому человеку? Маленький, что ли! – крикнула она Кольке.
– Я не залез, это он сам, – ответил Колька. Я поздоровался с матерью по команде «смирно». Она велела Кольке идти в хату и скрылась в сенцах.
– Позвать Маринку? – сочувственно посмотрел на меня Колька.
– А мать не заругается? спросил я.
– Что ты! Она уже ругалась. За петуха…

 Маринка выбежала в одном платье. Я снова будто впервые увидел её невообразимую, с громадными чёрными косами, с свадьбой в глазах. Я взглянул на них, как на солнце, и сказал:
– Принес вот кой-чего…
Я начал доставать из карманов сало и консервы, а Маринка оглянулась на хату и схватила меня за руки.
– Не надо сейчас, спрячь скорей! Лучше вечером… И не говори ничего маме… Потом я скажу ей про всё сама…
– Я очень не нравлюсь ей? – спросил я.
– Она же не зна-ает, какой ты…
Первый раз в своей жизни я поцеловал тогда руку девушке. Маринка ахнула, вырвала руку (она пахла палёными перьями) и почти гневно сказала:
– Ну зачем ты так? Что я тебе, чужая?!

 Этот день и угас ярко, – солнце закатывалось чистым, малиновым, и оснеженное поле за ручьём тоже было малиновым, жарко сверкающим. На нём, прямо перед нашим окопом, колготилась большая стая ворон и галок. Васюков сказал, что это они к морозу рассаживаются на ночь на земле.
– Они всегда это чувствуют, – сказал он. – А вообще ворона ни к чёрту птица. Несчастье вещует, яички соловьиные пьёт…
Он оглядел горизонт, потом долго прислушивался, обратив на запад левое ухо, хотя там ничего не было слышно, кроме заглушенного пространством, еле различимого моторного гула.
– Ну, что ты слушаешь? Там фронт, – сказал я.
– Думаешь, фронт? – странно спросил Васюков.
– А что же?
– Чёрт его знает. Может, просто немцы одни…
– Не распространяй в тылу панику, – сказал я. – Лучше обернись назад.

 За селом и над ним проникновенно-обещающе зеленело небо, и на нём уже высеивались жёлтые просинки звёзд. Оттуда, с северо-востока, тянуло подвальным холодом, и редкие, белёсые дымки, выползавшие из труб сумеречных хат, манили к уюту, огню и разговору шёпотом.
Васюков оглядел всё это – небо, село, витые столбики дымов – и, повернувшись ко мне, сказал:
– Слушай, Сергей. Ты давай справляйся без меня. Ладно? Я, понимаешь, не могу так… обманывать девку на глазах у матери!…
Что можно было ему ответить?

 Хату освещала знакомая мне по амбару «летучая мышь». Из окон выпячивались разноцветные узлы-затычки. Стол был подвинут к печке и застлан чем-то новым, большим и белым, простыней, наверно. Около него сидел и томился Колька, одетый
в свежую рубаху. Мать стояла в проходе чулана с полотенцем в руках. В ситцевом белом платьишке Маринка шла ко мне от окна, напряжённо глядя перед собой и закинув назад голову. Всё это в единый миг я вобрал в себя глазами и сердцем, стоя у дверей навытяжку.
Я по-военному, чересчур громко поздоровался, и мать не ответила, а Колька засмеялся. Маринка сказала: «Здравствуйте» – и попросила проходить вперёд.
Я шагнул к столу, положил на него консервы, сало и писанку и сказал матери:
– Извините… тут вот наши бойцы прислали вам… на день рождения.
Она усмехнулась, взглянула искоса на Маринку и сказала:
– Что ж, спасибо им… Садитесь, гостем будете.
– Раздевайтесь, пожалуйста, – предложила Маринка.
– Холодно же у нас, – сказала мать.

 Но я снял шинель, и когда вешал её у дверей, то чувствовал, как люто горит мой затылок, – наверно, от него можно было прикурить. Я долго возился с шинелью, придумывая, что бы такое ещё сказать матери, когда обернусь, и вдруг вспомнил – никому не нужное тут, – и пошёл к ней мимо испугавшейся Маринки.
– Извините, – сказал я, – вы случайно не знаете, за что сидел хозяин четвертой хаты с краю… Маленький такой?
Я спросил с таким видом, будто именно это и привело меня сюда, и мать посмотрела сперва на меня, потом на Кольку.
– Маленький? Не знаю, – оробев, ответила она.
– Это, наверно, Устиночкин Емельян, – обрадованно сказала Маринка. – Он недавно только вернулся.
– У него ещё дочь некрасивая такая… Вроде она плачет всё время, – напомнил я.

 – Это Мотька, – засмеялась Маринка. – А отец её сидел за Северный полюс… Помните, когда папанинцев спасали? Ну вот, тогда у нас проходило общее собрание. Уполномоченный из Волоколамска проводил. Насчёт героизма. И другие про героизм
да про героизм. А Емельян на взводе был… Встал да и болтнул: пусть бы в нашем колхозе перезимовали. И всё. А на третий день его забрали…
Я мысленно увидел Емельяна на собрании, он, конечно, сидел с цигаркой возле дверей, маленький, в большой заячьей шапке, – вспомнил его ответ Крылову, когда тот спрашивал, за что он «отбывал», и захохотал. Глядя на меня, заливался Колька, смеялась Маринка, улыбалась, хоть и невесело, мать, и когда я кое-как спросил, в какой шапке был на собрании Емельян, и Маринка ответила: «В заячьей», я уже не мог стоять и повалился на скамейку…
Так злополучный Емельян и этот мой нечаянный, бездумный смех помогли мне в тот вечер: у Маринкиной матери оттаяли глаза; она взглянула на меня уже без прежней настороженной отчужднности.
– Родители-то хоть есть у вас? – спросила она.

 Минут через пять мы сидели за столом. На нём стояли миска с огурцами и тарелка
с петушатиной. Нам с Колькой мать положила ножки. Я откупорил писанку и наполнил три стакана изжелта-сизым самогоном. Мы с Маринкой взглянули друг на друга и разом встали.
– Давайте, – начал я не своим голосом, – выпьем за…
Я не знал, что нужно сказать дальше, и взглянул на Маринку. Она неуловимо повела головой – «Не говори!» – и в это время мать сказала:
– За то, чтобы все вы живы остались…
У неё навернулись слёзы, и к самогону она не притронулась, а мы с Маринкой выпили свой до капли. Мать удивлённо посмотрела на Маринку и спросила почему-то неё, а меня:
– С ума она сошла, что ли? Сроду не пила, а тут целый стакан выдуганила!
Я почувствовал, как хорошо, ладно и нужно улёгся в мою душу этот обращённый ко мне вопрос, и, подстёгнутый радостью сближения со всеми и всем тут, сказал:
– Больше она у меня не получит!

В мой сапог под столом трижды и мягко торкнулся Маринкин валенок «Молчи, молчи, молчи», но мне уже не хотелось молчать. Я оглядел затычки в окнах и сказал:
– Завтра вставлю стёкла. Найду где-нибудь и вставлю…
Мать ничего не ответила и вдруг прикрикнула на Кольку, чтобы он не таращился. Маринка резко толкнула мою ногу, и я запоздало понял, что о стёклах сболтнул зря.
– Мам, а он тоже Воронов, – сказала Маринка.

 – Теперь, дочка, все вороны… все с крыльями. Нынче тут, а завтра нету! – назидательно ответила мать и поднялась из-за стола. Я тоже встал, завинтил пробку на писанке и пошёл за шинелью. «И пусть. Подумаешь! И не надо! И нечего меня провожать», – думал я, неведомо за что разозлясь на Маринку и прислушиваясь к её шагам, шуршащим по полу хаты.
Я оделся, и когда обернулся для прощания, то лицом к лицу увидел Маринку в телогрейке и шали.
– Чтоб недолго! – приказала ей мать».

 Продолжение повести в следующей публикации.

  13.06.2019