Солёный берег

      Восемнадцатого мая 2005 года у меня дома на тумбочке вдруг зазвонил телефон. Какая-то немолодая уже женщина, торопясь, чтобы я не положил трубку, поставила меня в известность, что мы с нею не знакомы, без паузы попросила выслушать её и как-нибудь помочь в том, что её "тревожит, нет, даже не тревожит, а мучает все эти годы". Я пообещал посодействовать в восстановлении справедливости, и теперь уже меня, мучает то, чего я не смог добиться в этой жизни. Нет у меня сил, чтобы решить этот вопрос, и нет теперь сил, чтобы успокоиться.
     "Мы его дядей Серёжей называли. Дядей Серёжей, а какой он нам дядя был? Молодой совсем ещё, лет двадцать пять - двадцать шесть, бриться даже не умел - порежется, бывало, весь при совершении этого мужского обряда. Но если учитывать, что нам тогда было по пять - десять, для нас, конечно, дядей и был, а кем же ещё?
     В нашем доме, в Крупшеве, штаб находился, и дядя Серёжа - как бы при штабе том был, хотя к штабу не относился, разве что подкармливал офицерский состав из полевой кухни, хозяином которой он был. Наварит, бывало щей и каши, лошадку запряжёт и утром, и в обед, и вечером везёт еду на передовую, на берег Волги - там наши стояли. Крепко держались, намертво! Да чего уж "там стояли"? Там разве устоишь: бегали, стреляли, в землю прятались, перевязывали раны друг другу. Немцев так и не пропустили сюда, ни одного! А те злились: на самолётах тучами летали, молниями сверкали, бомбили; из орудий всех калибров грохотали - снаряды рвались и здесь, и вот там - везде! Ой, какого же страху мы все натерпелись-то!
     Дядя Серёжа нас подкармливал тем, что оставалось после солдат, которые на берегу. А оставалось всегда. И оставалось много... Может быть, поэтому он и запомнился нам больше других, что уж тут стыдного? Иногда больше, чем по полкотла, обратно привозил, ты понимаешь почему? Думаешь солдатики есть не хотели? Как бы не так - молодые, здоровые! Бывало, конечно, что не до еды бывало. Ой, глаза закрою - как сейчас вижу! Дядя Серёжа лошадь выпряжет, повалится прямо на землю, головушку свою вот так руками обхватит, больно-больно и катается по земле туда-сюда, и плачет! И конь его ржёт и плачет! И мы плачем от страху страшного! Потом сядет солдат, посмотрит на нас, очухается маленько, и прохрипит: "Ешьте, ребята, ешьте сегодня, сколько в вас влезет! Ешьте за всех... Эх! Там теперь некому... Убило много... Много-много!" Так было, когда наши переправу по льду совершили, на тот берег перешли и немца начали гнать от Калинина! Правда, недолго гнали, скоро сами назад вернулись... не все... мало кто... кому повезло, но и тем не до еды было, взяли по куску хлеба в карманы, чтоб помянуть...
     А потом... Потом через дня три или четыре его, дядю Серёжу нашего, и самого на той самой лошади привезли сапёры. Поперёк лежал, руки и ноги по бокам телеги с котлом плётками свисали, по родной земле волочились... Ой как мы плакали все, ревмя ревели! Выли!
     Возле школы нашей похоронили много солдатиков, и дядю Серёжу нашего в том числе. В песочек мягенький положили. Земелька всех принимает, она лёгенькая, как пух...
     Я помню, когда всех отсюда вырывали, как везли перезахоранивать к вам в Каблуково в братскую могилу. Люди видели, люди знали, что и дядю Серёжу туда же свезли... А на могильных плитах имени его нету - не написали почему-то. Как же так?! Совесть есть у нас? Осталось её в нас хоть по чуть-чуть или растеряли и совесть, и память? А? А?! - и заплакала женщина, и сквозь слёзы и всхлипы, напоминающие всплески вод волжских, которых много с той поры страшной утекло, долго повторяла одни и те же слова. - Лопатченко его фамилия - запомните, ну, пожалуйста!
Запишите: Лопатченко Сергей, отчества я не знаю. Нельзя же забыть..."
     Нельзя, никак нельзя! До сих пор гудят в моей голове телефонные сигналы. Никто не берёт трубку.