По-честному

Два или три десятка щитовых домиков Посёлка в знойном закоулке Средней Азии появились из России, но почему-то назывались «финскими». Возник Посёлок в тридцатых годах на пустующих байских землях, когда приехали семьи переселенцев из оголодавшей российской глубинки, чтоб организовать образцово-показательный хлопководческий совхоз. Однако, хлопкоробов из россиян никак не получалось, и пришлось им слепить на краю Посёлка длинную глинобитную конюшню и небольшой коровник. Мужики стали растить лошадей для доблестной Красной кавалерии, а бабы, потихоньку привыкая к несусветной жарище, доили коров, помогали заготавливать корма, копошились на приусадебных грядках, рожали и воспитывали детишек.

Жизнь постепенно налаживалась и приобретала какой-то смысл, пока не разразилась великая война. Уже к осени 1941 года  мужиков Посёлка вместе с лошадьми отправили на фронт. Плоская крыша опустевшей конюшни первой же военной зимой сгорела в печках, от бескормицы начали падать коровы и оставшиеся в хозяйстве клячи. Посуровевшие и разом постаревшие солдатки с утра до ночи горбились на совхозных работах и в своих огородиках, с надеждой и страхом высматривали издали почтальоншу, дважды в месяц приходившую в Посёлок с соседней железнодорожной станции.

Почтальонша сама проводила кормильца на фронт, едва ли не первой получила так называемую  «похоронку» и всякий раз выла вместе с поселковыми бабами, доставив кому-то такую же горестную бумагу. К исходу 1944 года чёрное горе поселилось, чуть ли не в каждом доме Посёлка. А в следующем январе обрушилось оно и на самую красивую молодуху – бездетную Настю, вышедшую замуж за чубатого красавца Павла накануне войны. Двое суток билась Настя в истерике, на третий день соседки отвезли её на подводе в станционную больничку. В очередной приход почтальонши узнали бабы, что убитая горем молодуха почему-то ушла ночью из палаты и попала на станции под маневровый паровозик. Без лишнего шума похоронили её путейцы, а на дверях окончательно осиротевшего дома появился замок.

Той же весной похоронили бабы полуслепого и почти глухого деда Тимоху, и осталось в Посёлке всего два «мужика» - забрызганный веснушками огненно-рыжий  Шурка и белоголовый щупленький Лодька. Остальные были тётками и более старшими девчонками, уже ходившими за четыре версты в станционную школу. Предоставленные самим себе, мальчишки днями напролёт «воевали с фашистами» в развалинах конюшни.

В погожем апреле они так увлеклись сражением с осиным гнездом, что не сразу заметили, как по Посёлку шкандыбает на костылях странный солдат в расстёгнутой шинели и зимней шапке-ушанке. Картина в почти по-летнему жаркий день была настолько удивительной, что приятели, отмахиваясь от рассерженных ос, помчались вдогонку. А солдат присел на крылечке запертого дома, где его тут же окружило сколько-то ахающих, плачущих и причитающих тёток.

Протиснувшийся между ними Лодька споткнулся о приставленные к крылечку костыли, уронил их и замер от испуга. «А ты, малец, чей?»  - повернулся к нему солдат. Разглядел Лодька сплошной розово-красный рубец на правой половине солдатского лица и просто оцепенел. Пояснили служивому тётки, что это Гранин поскрёбыш, родившийся вскоре после ухода Сеньки на фронт. «Большой уже вымахал!» - попытался улыбнуться Лодьке солдат. И вдруг затрясся всем телом, закрылся руками, замычал в зверином отчаянии. Загалдели и засуетились вокруг него тётки, а Лодька убежал домой, мало что понимая в происходящем.

Вечером мать пояснила ему, что вернулся в Посёлок тот самый Павел, чья Настя получила похоронку и с горя бросилась под поезд. Оказывается, воевал он танкистом, и еще в декабре его танк был подбит. Тяжело контуженный израненный Павел сумел-таки выбраться из горящего танка, отползти в сторону и загасить одежду снегом. Больше месяца не приходил он в сознание в госпиталях, где доктора отрезали ему часть правой ноги, заштопали раны, залечили ожоги, оформили инвалидность и отпустили домой.

Поселковые бабы, получившие похоронки или сообщенья о без вести пропавших мужьях, немного приободрились после чудесного воскрешения давно оплаканного Павла. С неделю они холили и обихаживали инвалида, вместе с ним убивались о несчастной Насте и помогли ему на совхозной подводе перебраться на станцию. Послевоенным летом в разговорах между собой радовались они, что приютила и пригрела Павла какая-то станционная вдовушка, что мужик понемногу приходит в себя и выправляется.

Снова появился Павел в Посёлке осенью, уже с этой самой  вдовушкой. Приехали они на каком-то фургоне, запряжённом парой лошадок, привезли кое-какие продукты и житейские необходимости, стали впервые отоваривать «карточки» солью, спичками, хлопковым маслом, керосином, нитками и прочим. А ещё раздавали они «американскую помощь» в виде сухого молока, яичного порошка, чего-то из обувки или одёжки для детишек. Ежемесячных таких приездов ждали, как праздника, сбегалось к фургону всё население Посёлка. Павел был уже в гражданском плаще и без костылей, опирался на суковатую палку. Из прихваченной булавкой правой его штанины высовывалась култышка деревянного протеза, громко стучавшая при ходьбе.

Впрочем, ходил Павел мало. Подруга помогала ему сойти с колымаги, у задней двери фургона усаживала его на табуретку, ставила перед ним вторую с раскрытой амбарной книгой и карандашом. Сама она ловко управлялась в фургоне, насыпая и взвешивая кульки, отмеряя и заполняя ёмкости жидкостями. Павел тем временем отрезал карточки, что-то записывал в амбарной книге и собирал там подписи получателей.

Вероятно, пара эта приторговывала и на станционной барахолке – кое-что дополнительно привозили они в Посёлок. Но денег в совхозе всю войну не платили, рассчитывались зерном, топливом, овощами и чем придётся. Теперь бабы стали собирать яйца своих несушек, перебирать оставшиеся от мужей вещи и довоенные запасы, чтобы заказать Павлу то стёкла для керосиновых ламп, то ситчику на сарафаны девчонкам, а то и дополнительных сладостей к Пасхе и прочим праздникам. Однажды и Лодькина мать принесла домой кулёчек неведомых прежде карамелек-подушечек, сосать которые было куда слаще и интереснее, чем давно надоевший сушёный урюк.

Но больше у Лодьки таких радостей не случалось, поскольку осенью победного года получила-таки и его мать похоронку на отца четверых её детишек. Почернела от горя Граня, перестала улыбаться Лодьке и выкрикивала свою обиду на судьбу, ругая плоховато учившихся дочек.

А жизнь продолжалась, и наступило лето 1946 года. Шурка и Лодька немного подросли и окрепли, хотя всё ещё катали палочками обручи от рассохшейся кадки. Наверно, появились кое-какие денежки и в совхозной кассе, потому что старшие сёстры мальчишек стали изредка бегать в станционный клуб и пересказывать дома увиденные фильмы. Однажды девчонки даже взяли с собой и Шурку с Лодькой. После легендарного «Чапаева» отчаянно сражались приятели с «беляками», под крики «Ура!» рубили саблями головы лопухов вокруг конюшни.

Шурке уже исполнилось семь лет, в сентябре он должен был пойти в школу, а Лодьке ещё не было и пяти годков. Но старший дружок не шибко задирал младшего, иногда просто терялся перед ним. Потому что Лодька зимой вслед за сёстрами выучился читать, считать и даже писать корявыми буквами разные слова и целые фразы.

Неспешное течение поселковой жизни могло нарушить только что-то удивительное или чрезвычайное, которое рано или поздно неизбежно случается. И вот жарким июльским утром убежали сёстры купаться на большой канал, а не умеющего плавать Лодьку оставили дома. До самого обеда слонялся он по улочке, высматривая огненную голову приятеля. Но того нигде не было, и пришлось Лодьке заглянуть в Шуркин дом. Отогнув занавеску у входных дверей, увидел он, что вся Шуркина семья еще сидит за столом, слушая какого-то большого рыжего дядьку с голым пузом и пушистыми усами. Заметивший дружка Шурка вышел на крылечко и почему-то шёпотом сообщил, что наконец-то вернулся с войны его отец и уже подарил ему настоящую пилотку с настоящей звёздочкой. Неведомо как разнеслась эта весть, и вскоре одна за другой потянулись к Шуркиному дому поселковые бабы.

Целую неделю взбудоражен был Посёлок радостью, что ровно пять лет воевавший Пётр вернулся домой целым и почти невредимым. А больше года не получавшая от него никаких весточек, проплакавшая все глаза Шуркина мать и знать не могла, что из поверженной Германии отборных гвардейцев срочными эшелонами переправили через всю страну на Дальний Восток, малость подучили в новых условиях и бросили на разгром японских милитаристов. Освобождал Пётр Южный Сахалин, а после скорой капитуляции Японии  долго добивал самураев на больших и малых островах Курильской гряды.  Получил он за это орден и ещё одну медаль, в конце концов демобилизовался и почти месяц добирался из такой дали в родные места.

Заважничавший Шурка как бы не обращал внимания на приятеля, если и выходил он из дома побегать с Лодькой вокруг конюшни, то непременно в натянутой на уши заветной пилотке. Сам Пётр, надевая парадный китель со старшинскими погонами и двумя рядами начищенных орденов и медалей, несколько раз ходил на станцию, а потом пригласил весь Посёлок отметить своё возвращение.

Запомнилось это Лодьке, потому что мать с утра вымыла ему голову, впервые за лето надела на него пёструю рубашонку и заправила её в трусики. Потом нарядила она дочерей в одинаковые светлые сарафанчики, достала из сундука голубенькую довоенную блузку с каким-то бантиком у ворота, сама как бы помолодела и стала выше ростом. Когда они пришли в Шуркин дом, во дворе уже был накрыт поставленный покоем большой стол, вокруг которого на табуретках, лавках и досках сидело множество гостей. Во главе стола возвышался Пётр, возле которого на маленькой скамеечке стояла гармошка.

Безумно вкусно пахло во дворе пловом, пирожками и спелыми дынями. Лодьку с матерью усадили почти рядом с хозяином и Шуркой, который тоже был в рубашке. Потом разлили взрослым какое-то вино, детворе досталось тёплое пенящееся ситро, и начался праздник. Поздравили Петра, помянули погибших и пропавших, выпили за Победу. Сидевшие рядом и напротив тётки подкладывали мальчишкам лакомые кусочки и разные вкусности, так что довольно быстро наелись и напились приятели до отвала. Отвыкшие от хмельного бабы то беспричинно похохатывали, то украдкой вытирали слёзы, пока кто-то не подал хозяину гармошку: «Сыграй, Петро! Успокой душу!..»

Разинув рот, смотрел Лодька, как ловко большие заскорузлые пальцы Петра бегают по маленьким кнопочкам. Пели тётки о неведомой Отраде, удалом Хасбулате и о чём-то ещё. Когда смолкла гармошка, заговорили все сразу, не слушая друг друга. Какая-то гостья вдруг вышла из-за стола, тряхнула головой, заплясала и запела совсем уж озорные частушки. Улыбающийся Пётр подманил к себе пальцем мальчишек и сказал: «Идите-ка, хлопцы, поиграйте где-нибудь, пока тут взрослые веселятся!» Потом погладил Лодьку по голове, достал из кармана расстёгнутого кителя бумажку и сунул её Шурке за пазуху: «Вот вам денежка, ребята, что-нибудь купите себе потом у дяди Павла». И погрозил Шурке пальцем: «Но чтоб по-честному всё было, по-честному!»

Может, и не хотелось дружкам уходить с гулянки, но, прихватив по ломтю сочной дыни, поплелись они на другой край Посёлка. Бегать или играть в войну на переполненные желудки совсем не хотелось, примостились приятели на пороге конюшни, стали разглядывать рисунки и узоры полученной денежки. Грамотный Лодька прочитал Шурке, что это тридцать рублей, которые показались им целым сокровищем. Наверно, много чего можно купить себе у дяди Павла.

Больше всего Шурке хотелось иметь блестящий пугач с пробками, чтобы в своей пилотке быть настоящим командиром. Великодушно предложил он и Лодьке обзавестись пугачом. Но тот уже понимал, что скоро Шурка начнёт ходить в школу, а воевать одному совсем не интересно. Кроме принесённых когда-то матерью подушечек, ничего ему в голову не приходило. В конце концов порешили друзья, что каждый сам распорядится своей долей богатства. Сложили они бумажку пополам, и Шурка более-менее ровно разорвал её надвое.

Через несколько дней приехал в Посёлок заветный фургон. Первым подошёл к Павлу Пётр, уже без кителя и рубашки, но с торчащей из кармана галифе бутылкой. Обнялись мужики, вытерли кулаками повлажневшие глаза, подняли в стаканах фронтовые сто граммов, крякнули и закурили вместо закуски. Потом о чём-то говорили они, покачивая головами и похлопывая друг друга по плечам и спинам. Помощница Павла тем временем отоваривала карточки тёток, которые тут же расходились по своим делам. Последней подала карточки Шуркина мать, уложила полученное в сумку и позвала мужа домой.

Наблюдавшие за всем этим Шурка и Лодька подошли поближе к фургону и остановились. «Иди ты первым!» - шептал Шурка, подталкивая приятеля в спину. «Чего тебе, Лодька?» - пришёл на выручку Павел, пока его подруга наводила порядок в фургоне. «Подушечек…» - еле выдавил из себя покупатель. «Ишь, чего захотел! Так-таки и подавай тебе подушечек!» - улыбался Павел обожжённым лицом. «У меня денежка есть…» - не сдавался Лодька, разжал кулачок и протянул половинку купюры. «Смотри-ка, денежка у него…» - приговаривал Павел, разворачивая скомканную бумажку. – «У мамки, что ли, взял?» --- «Да нет! - вступился за товарища Шурка. – Это мой отец дал нам на празднике». --- «Вот такую и дал?» - недоверчиво продолжал Павел расспросы. ---«Не-е-ет… Он дал большую… Мы её поделили, чтоб по-честному было. - не уступал Шурка и подал свою половинку. – А пугач у тебя есть, дядь Паша?..» --- «По-честному, значит, по-честному! Но пугачей у меня, Шурка, не бывает… Эх, ребята-котята! Нельзя рвать денежки, тяжело они достаются людям. Мария! Взвесь-ка хлопцам подушечек на тридцатку!»

Ухватил Шурка покупку, и побежали друзья к привычной конюшне. Не утерпели, конечно,  раскрыли по дороге кулёк и запихнули по карамельке за щёки. А уж на месте съели ещё по одной подушечке, остальные честно поделили поровну и с добычей отправились по домам.

Хотелось Лодьке угостить сестёр, но они играли с подружками в ручеёк на другом краю Посёлка. А кулёчек жёг руки, и сунул его Лодька под кастрюльку, подальше от собственных глаз. С облегчением услышал он, что громыхнула пустым ведром вернувшаяся с работы мать. Вошла она в комнату, присела на лавку, устало сложив руки на коленях. Запрятав кулёчек за спину, подошёл к ней Лодька и попросил: «Мама! Закрой глаза и открой рот!» --- «Зачем это?» - удивилась мать. ---«Ну, пожа-а-алуста!..» - протянул Лодька волшебное слово, о котором прочитал в хрестоматии сестрицы.

Волшебство, конечно, подействовало, мать послушно закрыла глаза, приоткрыла рот, а Лодька сунул туда карамельку. Мать тут же открыла глаза, и он протянул ей кулёчек. «Откуда это у тебя?» - нахмурила она брови. «А нам с Шуркой дядя Петя денежку дал, мы их купили у дяди Паши». - упавшим голосом пояснил Лодька. И вдруг мать тихо заплакала, поглаживая сына по голове и приговаривая: «Сиротинушка ты мой, сиротинушка…» От жалости к ней и себе заревел и Лодька, уткнувшись лицом в мамкины колени. «Ну, полно, сынок, полно… - спохватившись, успокаивала она его. – Давай-ка, займёмся ужином».

И как будто напрочь забыл всё это Лодька, пока становился Вовкой, Володькой, Володей и даже Владимиром Батьковичем. Через тридцать лет с женой и двумя сынишками приехал он в отпуске к матери в небольшой среднеазиатский городок. Всплеснула руками бабушка при виде подросших внуков, на радостях, поди, всплакнула, пока гости приводили себя в порядок, и засуетилась у обеденного стола. А к чаю молодые высыпали в вазу большой пакет самых дорогих и хороших московских конфет, отродясь невиданных в таком захолустье.

Дети с удовольствием пили чай с бабушкиным вареньем, первыми ухватили себе и по конфетке. Улыбающийся Лодька тоже выбрал из вазы конфету и протянул матери: «Попробуй-ка, мама, московские трюфели, пока они не растаяли в такой жарище!» Развернула она трюфель, откусила кусочек, запила его глотком чая и положила остаток обратно на фантик.

Выйдя из-за стола, ребятишки умчались на улицу, невестка занялась посудой, а хозяйка с сыном перешли в более прохладную комнату. Там Лодька с той же улыбкой заметил: «Что-то, мама, не шибко понравилась тебе московская конфета». ---«Да какая-то она горьковатая…» - махнула та рукой в ответ. «Ну, мама, это тебе показалось с непривычки к настоящему шоколаду». – примиряюще сказал Лодька. Покачала мать головой: «Нет, сынок! Самую сладкую твою конфетку съела я давным-давно…» И тихо заплакала, уткнувшись лицом в грудь окончательно выросшей своей опоры.

От разом нахлынувших воспоминаний о послевоенном детстве впору было разреветься и сыну. Да, видно, отучили мужика долгие десятилетия от такой роскоши. Он только поглаживал вздрагивающее материнское плечо и успокаивал: «Ну, что ты, мама, что ты? Ведь всё у нас с тобой хорошо и даже замечательно!..»

Январь  2008 г.