Иван-моряк

Соль его прирастила кристаллами белой смерти
к чёрной втулке штурвала - он вертит, вертит
колесо мироздания, звёздное небо синее,
робкой памяти говорит: - Ну, прости меня -
я не знаю, кто я, и кто у меня за спиной,
только знаю - не кровь, а море в раковине ушной
шумит и шипит, языками упругими лижет,
прижимается ближе и ближе.
 
И упрятано сердце за волн голубой стеной
в перемазанный тиной ларец резной,
а в ларце том - рыба, а в рыбе - птица,
та, что носит сердце его.
И ему не спится.
Потому что внезапно сквозь кожи землистый пласт
прорастают скользкие травы - зеленее русальих глаз -
ощутимо больные и зримые только ему пока.
И колючие стебли щетиной топорщатся на щеках,
над искусанной вкривь и в кровь губой...
У него в груди вместо сердца стучит прибой.
У него поседели волосы от ветров.
Это значит, теперь он почти готов.
 
У султана, в дендрариях кактусов и азалий,
он очнется однажды - печалью и светом залит;
и узреет, как протогелиос, видевший древних ящеров,
с плутоватой улыбкой и хитрым прищуром
над морщинистым небом машет пером фазаньим,
зазывая как будто на Север, туда, назад...
Это будет его набат.
И в разгаре дыхания жаркого он поймёт, что
ещё ничего не поздно!
Затрещат засохшими плавниками -
по-земному стрекозно -
уставшие жаждать рыбы.
Он устал с ними жаждать,
устал и на берег выбыл.
Однажды...
 
На камнях -  слепо-глухо-немой компас,
он спасал много раз, а теперь не сумел, не спас.
Рядом карта ветров и подарок султана - трубка
со следами зубов на продымленном мундштуке.
 
Он идёт и до боли сжимает крепко
в мозолистом кулаке
хвост слинявшей за горизонт синицы.
Он идёт по травам, впитавшим огонь и пот,
он идёт и всё никак не поймёт,
почему же море в груди продолжает биться.
И пока ещё могут нести - несут неустанно ноги
мимо чахлых берёз, ржавых лиственниц и стогов.
Он Иван. Он, не помнящий ни родства, ни дороги,
возвращается к дому - на запах неба и пирогов.