Мой друг Пушкин

         
               

«Разве может быть прогнозируемое, ожидаемое  счастье?»  –  Да это же летний отпуск у отца в деревне. А шире –  пенсия в СССР, папа на «следующий же день» уехал в родовую деревню –  воплотил многолетнею мечту, благо бабушка была ещё жива.
   И так; после долгого перерыва я приехал к отцу –  приветствия, объятия, поцелуи. Тётя Клара, папина сестра, соседствующая неподалёку, хозяйничала на кухне. Пока тётя Клара накрывала на стол, я достал из сумки книги. Отец устроился в кресле возле печки, раскрыл первую книгу – очки? Посмотрел вокруг, проверил карманы; «Клара, где очки?» – тётя Клара гремя ложками – чашками откликнулась: «Не ведаю, не знаю, сижу себе зеваю». Она любила вставлять в разговор присказки собственного приготовления.  Отец провёл рукой по лбу, в третий  разу проверил карманы и раздражённо  хмыкнул:                «А кто знает, Пушкин?». Вдруг из под стола выскочил курчавый пёсик, и стал тыкаться в кресло. Папа привстал и собак выскреб из щелки между спинкой и сиденьем кресла очки. Отец рассмеялся: «Клара, не ищи, Пушкин лучше знает!». Надел очки принялся рассказывать: «Тем летом, в начале июня вышел за газетами к почтовому  ящику, а от моста на горку машина легковая взлетела и по дороге понеслась. За машиной –  пёсик, выкинули наверно, хорошо хоть в деревне, а не на трассе. Бедняжка возле меня и рухнул замертво, нечего,  оклемался – отпоили, накормили. Мне не к чему, у меня Мурад, а Кларе сгодится, во дворе лаять. Так он, поди ты из ошейника вы-вернется, да ко мне бежит, как то зимой, через изгородь полез, зацепился и всю ночь на задних ногах простоял. Сначала звали Собак, да Собак, в нём чувствовалась порода и не одна, кровей много по намешано! Через неделю после его появления прихожу с огорода, сапоги стащил, запыхался, а  тапочек нет. Кричу Кларе:
– Тапочки знаешь где?
– Не знаю, не ведаю, сижу себе обедаю.
–  А кто знает, Пушкин?
 И на тебе, гостенёк  тащит в зубах тапок, и следом второй. С тех пор, как не могу найти мелочь,  какую ни будь, говорю: «а  кто знает, Пушкин?» – и сразу находит, но причём, не произнесёшь: «Пушкин» – будет сидеть! Так и повелось Пушкин, да Пушкин – с бакенбардами, курчавый, в июне появился. 
      Мы с Пушкиным сдружились, ради меня ему дали по¬слабление в «кан-дальном» режиме и он,  нервируя окрестных псов, сопровождал меня в походах. После огорода со¬брался на речку, а шляпы соломенной нет. Крикнул: «Где шляпа, Пушкин знает?»  – сидит, ещё крикнул – сидит. Отец смехом: «Где котелок, Пушкин знает?»  – пёсик за порог и в огород, вернулся пустой, зубами штанину при¬хватил – за собой тянет! Гляжу, в огороде  на столбике плетня, котелок дырявый  нахлобучен. Думаю: «Эх, Пуш¬кин, Пушкин»  –  а перед глазами Александр Сергеевич в цилиндре,  на плетень, как на парапет Невы опёрся. «Ци¬линдр» – выдохнул я, и через минуту у ног лежала шляпа.    Я всплеснул руками: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Вот уж он возрадовался, всё лицо мне облизал! Сборы наши недолги – «цилиндр» и котомка для меня, (то лето я рассекал босиком) и неотразимое обаяние для моего спутника.   
    Мы вышли на улицу, пересекли  дорогу, и направились вдоль плетня. Надо сказать, что сопровождая меня, друг мой не терялся, он обладал какой – то притягательной си¬лой для местных суч… пардон, сударынь, чем вызывал ро¬гатую ярость  их коб…, пардон кавалеров.  И так –  мы шли вдоль плетня, из за поворота вывернулась «кудлатая блондинка».  Мой галантный спутник не стал затягивать время, они быстренько снюхались, и дамочка зазывно по¬влекла кавалера за угол. Через несколько минут прибыли разгневанные «мужья», но было поздно – «мавр сделал своё дело», и только африканская курчавость, и моя палка спасли «Дон Хуана» от яростных кинжальных клыков.
     Мы направились к зарослям, по коровьему «туннелю»,  углублённому в берег поколениями Бурёнок и Красавок,  спустились к реке. Я разоблачился, сунул всё в сумку и вошел в речку.  До острова  метров 40 – 50, дно камени¬стое, течение сильное. Пушкин не раздумывая, не разде-ваясь, как есть ринулся за мной, река схватила его клы¬ками и потянула от меня, но он и не думал возвращаться – пришлось подхватить – под живот. Выбрались, он спрыг¬нул, и я понял местных «красоток»; они зрели в корень, Аполлон какой то, собачий! Я улёгся с книжкой, а напарник, как истый «Чин¬гачгук» принялся исследовать охотничьи тропы, минут через пять принёс добычу – рваный левый полу – сапог, обратил внимание, что я босой –  «находчивый ты наш»!
 Саша Пушкин, мальчонкой на слова рябоватого Дмитриева: «Арапчик» – мгновенно нашёлся: «Арапчик, да не Рябчик!».
  Я размышлял, как появилось выражение: «А кто знает, Пушкин?». В тридцатые годы мы «отодвинули» Мировую Революцию, и занялись строительством государственности.  Большего  государст¬венника, чем Пушкина и не найдёшь. Да, забыли; как скиды¬вали его с «корабля современности».
  Миллионные тиражи, города, площади, памятники – Пушкин, Пушкина, Пушкину. Ох, как был нужен «товарищу Сталину», товарищ, собеседник – поэт. Он в юности сочинял – подавал надежды. К сожалению, русскому уху в переводе невозможно оценить музыку стиха. Стиль, судя по «речам» генсека – лапидарный, афористичный, тот сам правил текст Гимна СССР. А то, что о поэме Горького: « Девушка и смерть» отозвался чрезвычайно высоко, как раз и говорит о его понимании сущности поэзии – оценка из конца 19 века, но если он был поэт, то безусловно знал свой уровень.               
    Товарищ Сталин  постоянно выкашивал чистое поле вкруг себя, не только тех, кто говорил: «Нет», но и недостаточно быстро говорящих: «Да».  Философов и духовенство – по Ленинскому завещанию, ещё в двадцатых годах,  отделили, удалили, а кого то и удавили.  По душам то, поговорить и не с кем! Берёг, ох стерёг поэтов, прикармливал, взвешивал на своих «шестипалых» веса –  сквозь прищур винтовки и каждая оспина – дробина, что дробина – картечь! Чуял, чуял, их масштаб, но вот беда, прикормленные мельчали. Непокорных – выпускал из клетки: «Лети, лети ласточка» (я то грешил,  что эти строки юного Джугашвили, но не нашёл подтверждения) хочешь на Север, хочешь на дальний, Дальний Восток». «Какая жалость» – думал он, снимая на ночь мягкие азиатские сапоги и ставя аккуратную пару возле изножья: «Пушкин умер, а может и счастье его!»
    А радио и газеты ежедневно: «Пушкин!», «Пушкин!», «Пушкин!»  – даже голодающего можно перекормить до отвращения.
    Я представляю, как на Лубянке следователь в тысячный раз задаёт вопрос: «Вражья морда, сукин ты сын, кто подучил клеветать на товарищ Сталин: «Рябой?»... –  Не знаешь?...А кто знает, Пушкин?». 
      Домой вернулись  без добычи, голодные и весёлые, а не правый, одинокий сапог остался на берегу, в ожидании своей пары. 
Дома ожидал сюрприз, новый жилец, котёнок – Васька. Отец, видел плохо, и всем кошачьим давал такое имя, стараясь не уточнять – Василий или Василиса, после того как очередной Василий оказался с букетом  Васильков.
Пушкин, чей статус был не определён, ко всем обитателям двора: курам, воробьям и тому подобным,  был лоялен, а к Васильку стал милеть отеческой лаской. Васька пользовался с беспардонным нахальством его хвостом, как объектом охоты, а  животом, как одеялом и подушкой.  Вечерами я сидел у телевизора, с плеером и книгой, на моих ступнях покоилась курчавая голова, а ниже из шерсти выглядывала усато - полосатая мордочка – они внимали музыке, особенно русским песням и романсам, некоторым Пушкин подпевал, мелодию выводил куда вернее меня.  Отец с Тётей Кларой смеялись надо мной: «Мотивный, ты наш, Пушкина слушай!»  Когда по телевизору показывали  сказку  «Золотой Петушок» он даже напрягся, как при виде рябчика.
      К концу отпуска подоспели  грибы, и мы отправились далече, за Малышкин ручей. «Чингачгук – Большой Змей», то обгонял меня, то отставая, догонял. Вышли на травянистый берег речушки, квакали лягушки, Пушкин неожиданно схватил меня сзади за ногу, аж но кожу прихватил. Я отболи и удивления замер, а он выпрыгныл вперёд, и залаял.  Недалеко на камне грелась змейка, та очнулась и скользнула в траву. Я в природе змей не видел и не знаю, ужик это был, или кобра, да шутю, шутю –  гадючка, один чёрт –  гадость. Может быть с испугу, выше на полянку выскочили грибы, пришлось их всех спасать –  в корзинку и домой!
– Явились, не запылились! Два сапога пара; цыган и гитара, один без другого – баня без пара – приветствовала тётя Клара!
Грибы пожарили со сметаной, с картошкой, да и съели зараз, а что не жарили, то засолили.   
      Как всё хорошее отпуск быстро закончился.
Худо, бедно ли, успели починить забор, переслали в бане полы, заменили лавки, полки. Папа объяснял нехитрые премудрости, как правильно свалить дерево, куда годится осина, а куда берёза. Детство моё протекало в городе, и всё что умели руки поколений прадедов, меня не коснулось. С весны по глубокую осень, отец работал топографом в геодезических партиях, далеко от дома,  на Яне или Индигирке.
     В последний день обновляли баню. Припомнилось, как в Якутске ходили в городские  Бани (ни брат, ни я в школе ещё не учились), как всей семьёй возвращались звёздной  ночью.  Снег горел искрами, скрипел под ногами, папа шёл первым, мы – гуськом за ним. Я декламировал: «Нам не страшен ни ветер, ни зной, мы идём за папиной, за маминой спиной!»          
    В прощальный вечер пили чай с малиной, папа рассказывал о прадедах – ямщиках, о детстве; родители – Яков, Мария, брат Николай. Молодость –  война, зрелость – работа за полярным кругом. Начертил родословное древо. Имена и даты, нанесенные профессиональным картографическим  почерком, напоминали упорядоченную россыпь мелкого  бисера, каждое поколение походило на скопление созвездий, а древо на путь в ночном небе идущий ко мне из бесконечности…
  Всё не переговоришь, а завтра рано вставать.
   Мы с Пушкиным вышли на крыльцо, посмотрели на огоньки за рекой, на звёздное небо – дождя не будет. 
Друг мой и без слов понял что расстаёмся. После вчерашнего плутания по мокрой траве он был отмыт до младенческой чистоты, и я тайком разрешил ему лечь на диван в ноги.
     Проснулся от того, что на размер песни: «Ехал на ярмарку ухарь – купец, ухарь – купец, удалой молодец», пою слова: «Дедова банька, да в ноги порог, банька отцова парок в потолок».
 Пушкин лежал головой на подушки, уткнувшись  в моё ухо. Вставать, зажигать свет, искать бумагу, ручку – всё забудешь, всех – перебудишь. Слава Богу в плеере есть режим записи. Так засыпая и просыпаясь, я записал все сны, сложившиеся в стихи. Пушкин «спал без задних ног» и только что – то дышал мне на ухо.
     Утро ударило солнцем и словами тёти Клары: «Петушок пропел давно! Вставай, завтрак на столе, автобус на шоссе!»
  Провожали всем семейством – Папа, тетя Клара, Пушкин и Василёк, и пока я мог видеть в окно автобуса они стояли на обочине.  Я включил плеер и услышал:         
       Дедова банька, да  в ноги порог.
       Банька отцова - парок в потолок.
       Сброшу одежду, нужду и вражду.
       Снова, как прежде, я в детство войду.
         
       Хмеля малёхо на камень плесну,
Словно я  в счастье закину блесну.
       Щука Емелина плещет хвостом.
Веник берёзовый хлещет листом.
         
    
       Уши сердито мне жар теребит.
Рядышком батя на лавке сидит.
       Мама «рябину» поёт за окном.
В печке невзгоды сгорают огнём.
         
       В тазик студёной воды зачерпнёшь,
      Десять несчастий в судьбе зачеркнёшь.
      Лёгкость такая - по небу летишь,
Все ещё живы, а сам ты малыш.
         
     Выйдешь из баньки – и небо искрой,
     Жизнь там записана деда рукой.
     Звёздные строчки отыщешь свои.
      Сыплются буквы, читать их лови.
          
      Конь, да топор, да и чарка вина,
      Дочка и  сын, и по сердцу жена,
      В поле дорога и брат за плечом,
       и не жалей никогда ни о чем!
         
Так это было! Но что это было? В осколке голограммы, живёт вся голограмма. Двести с лишком лет назад выстрелила «голограмма «Пушкин» да и разлетелась по всей «Руси Великой» мириадами «пушинок».
И с тех пор живущие  на этом необъятном пространстве «язЫки», рождали пиитов говорящих языком Пушкина.  А тот, рождённый поэтом, но ставший «вождём» говорил ветхозаветным языком, он сдвигал горы и разверзал моря, он водил народы, а язык «нового завета Пушкина» для этого  не нужен. С высоты Саваофа, человек почти не различим!
     И нас никогда не перестанет мучить вопрос, заданный Александром Сергеевичем: «Гений и злодейство две вещи несовместные?»          
Мы делаем своё имя, или имя делает нас? Сочетание волшебных звуков породили характер, или характер и образ проявились аурой звуков. Но я имел опосредованную возможность глянуть на Мир, в её лучах.  И так, вначале было Слово!
     Через год, я вновь переступил порог отцовской избы, ко мне вальяжно подошёл Васисуалий, потёрся о ноги обошёл вокруг меня, как тот учёный кот и привычно запрыгнул на колени, 
– А где Пушкин?
Отец молчал, тётя Клара потянула: «Пошли, покажу»  –  Вышли, в  углу огорода среди бурьяна бугорок, к столбику забора приторочены отцовские очки, помолчала.
– Здесь покоится наш Пушкин. Зимой в начале февраля он по своему обычаю вывернулся из ошейника и побежал к Белянке, там Алехинские псы  и достали. Вечером приполз, лежит курчавой головой на снегу, в шерсти раны не видно. Занесла в избу, отпаивала, отпаивала, а утром он остыл.
  Тётя Клара постояла: «Мне на огород надо, а ты иди, чай пей, да заверни на обратном пути за баню».
Я включил на плеере наши песни: «Гори, гори, моя звезда» и его любимую: «Ехал на ярмарку ухарь купец».  Место  было хорошее, с горки открывался  простор –  речка Яя, заливные луга, сосновый бор – свобода!
«Эх, Пушкин, Пушкин, не терпел ты цепей, больше жизни любил свободу, и погиб на дуэли, нет в сражении за любовь, один против десяти, настоящий мужчина, такие на этом свете долго не задерживаются.»
  И опять полились строки:   
      «Глянешь на улицу - в окнах покой,
Брат на пороге стоит за тобой.
Воздуха радости в грудь наберёшь,
Самое главное в жизни поймёшь.
         
     Дедова банька – купель и Собор,
     Банька отцова - судьбы приговор.
     Банька моя, поднебесный полок…
     Жар не остыл, да и срок не истёк!»

  Спасибо тебе, Брат Пушкин!
             
Я пошёл в избу, завернул в круг бани, из будки потягиваясь, вышел молодой пёсик, белый – белый, кудрявый – кудрявый, он лапами старался освободиться из ошейника. Ай да сукин сын, ай да молодец!