Павел Иванович. ч. 2

Владимир Попов

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ

Часть 2.



        А давайте, начнём со строительства рассказа и посмотрим, как это делали наши близкие современники-мастера.
        ВРЕМЯ И МЕСТО ДЕЙСТВИЯ. «Была пасмурная холодная осень. Низкое бревёнчатое здание небольшой станции почернело от дождей. Второй день дул резкий северный ветер, свистел в чердачном окне, гудел в станционном колоколе, сильно раскачивал голые сучья берёз». (Обратите внимание на то, что «делал» ветер: дул, свистел, гудел, раскачивал.)
        ПОРТРЕТ ЛОШАДИ. «У сломанной коновязи, низко свесив голову, расставив оплывшие ноги, стояла лошадь. Ветер откидывал у ней хвост в сторону, шевелил гривой, сеном на телеге, дёргал за поводья. Но лошадь не поднимала головы и не открывала глаз: должно быть, думала о чём-то тяжёлом или дремала».
        ПОРТРЕТ ПАРНЯ. «Возле телеги на чемодане сидел вихрастый рябой парень в кожаном пальто, с грубым, тяжёлым и плоским лицом. Он частыми затяжками курил дешёвую папиросу, сплёвывал, поглаживал подбородок красной короткопалой рукой, угрюмо смотрел в землю».
        ПОРТРЕТ ДЕВУШКИ. «Рядом с ним стояла девушка с припухшими глазами и выбившейся из-под платка прядью волос. В лице её, бледном и усталом, не было уже ни надежды, ни желания: оно казалось холодным и равнодушным. И только в тоскующих тёмных глазах её притаилось что-то болезненно-невысказанное. Она терпеливо переступала короткими ногами в грязных ботинках, старалась стать спиной к ветру, не отрываясь смотрела на белое хрящеватое ухо парня».
        «ПОРТРЕТ» ЛИСТЬЕВ. «Со слабым шорохом катились по перрону листья, собирались в кучи, шептались тоскливо о чём-то своём, потом, разгоняемые ветром, снова кружились по сырой земле, попадали в лужи и, прижавшись к воде, затихали. Кругом было сыро и зябко…»
        МОНОЛОГ ПАРНЯ (о том, какой он хороший штангист). «А я вон норму мастера жиманул запросто! Чуешь? Мне сейчас некогда… Мне на рекорды давить надо. В Москву ещё поеду, я им там дам жизни. Мне вот одно жалко: не знал я этой механики раньше. А то бы давно… За границы ездить буду, житуха начнётся – дай Бог! и т.д.»
        ПОРТРЕТ НАЧАЛЬНИКА СТАНЦИИ. «Вдали послышался слабый, неясный шум поезда; унылую тишину хмурого дня перерезал тонкий тягучий гудок; дверь станции хлопнула, на перрон, прячась в воротник шинели, вышел начальник станции с заспанным лицом, в красной фуражке с тёмным пятном мазута. Он покосился на одиноких пассажиров, вытащил папиросу, помял её в пальцах, понюхал и, посмотрев на небо, спрятал в карман. Потом, зевнув, сипло спросил: ‘Какой вагон?..’».
        ПРИБЛИЖЕНИЕ ПОЕЗДА. «<Начальник станции> отвернулся и, обходя лужи, побрёл к багажному отделению. Поезд показался из-за леса, быстро приблизился, сбавляя ход, прокричал ещё раз, устало и тонко. Парень поднялся, бросил папиросу, посмотрел на девушку – та силилась улыбнуться, но губы не слушались, тряслись».
        ОСТАНОВКА ПОЕЗДА. ПОРТРЕТ ПАССАЖИРА. «Вагон мягко остановился возле них. В тамбуре толпились помятые, бледные пассажиры, с любопытством выглядывали наружу. За окном стоял толстый небритый человек в полосатой пижаме и, наморщив маленький пухлый лобик, ожесточённо дёргал раму. Рама не поддавалась, и пассажир страдальчески морщился. Наконец, ему удалось открыть окно, он сейчас же высунулся, оглядывая с близорукой улыбкой полустанок, увидел девушку, ещё шире улыбнулся и слабо закричал:
        – Девушка, это какая станция?
        – Лунданка, – сипло сказал проводник.
        – Базар есть? – спросил человек в пижаме, по-прежнему глядя на девушку.
        – Нету базара, – опять отозвался проводник. – Две минуты стоим.
        – Как же так? – изумился пассажир, всё ещё глядя на девушку.
        – Закрой окно! – попросили из вагона капризным голосом.
        Человек в пижаме обернулся, показывая пухлую спину, потом, жалко улыбаясь, закрыл окно и вдруг исчез, будто провалился».
        ОТХОД ПОЕЗДА. «Два раза надтреснуто, жидко ударил колокол.
        – Граждане, попрошу в вагон, останетесь…– сказал проводник и первым полез терпеливо на площадку.
        Девушка побледнела, схватилась рукой за рот.
        – Вася! – закричала она и невидящим взглядом посмотрела на пассажиров: те сразу отвернулись. – Вася! Поцелуй же меня…
        – Мне что… – пробормотал парень, затравленно покосился назад и нагнулся к девушке. Потом выпрямился, словно кончил тяжёлую работу, вскочил на подножку. Девушка тихо ахнула, закусила прыгающую губу, закрыла лицо руками, но тотчас отняла руки…
        Под вагонами зашипело, сдавленно крякнул впереди паровоз, а также сдавленно отозвалось из леса короткое глухое эхо. Вагоны едва уловимо тронулись. Заскрипели шпалы. Парень стоял на подножке, хмуро смотрел на девушку, потом покраснел и негромко крикнул:
        – Слышь… Не приеду я больше! Слышь…»
        ДЕВУШКА. ПЯТНО МАЗУТА. «Девушка сразу как-то согнулась, опустила голову… Мимо неё мелькали вагоны, глухо дышали шпалы, что-то поскрипывало, попискивало, а она пристально, не мигая, смотрела на радужное пятно мазута на рельсе, скрывавшееся на мгновение под колёсами и снова показывающееся, смотрела задумчиво, робко, незаметно для себя всё ближе подвигаясь к этому пятну, будто манило, притягивало оно её. Она напрягалась, прижимала руку к нестерпимо болевшему сердцу, робкие, почти ещё детские губы её всё белели…
        – Берегись! – раздался вдруг дикий крик над её головой.
        Девушка вздрогнула, моргнула, радужное пятно посветлело, поскрипывание шпал и стук колёс прекратились, и, подняв голову, она увидела, что последний вагон с круглым красным щитком на буфере неслышно, как по воздуху, уплывает всё дальше. Тогда она подняла голову к низкому, равнодушному небу, стянула на лицо платок и завыла по-бабьи, качаясь, будто пьяная:
        – Уеха-а-ал!...»
        РАВНОДУШНЫЙ НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ. «Шаркая по земле ногами, подошёл начальник станции, остановился за спиной девушки, зевнул.
        – Уехал? – спросил он. – Н-да… Нынче все едут…
        Окинув взглядом фигуру девушки, долго смотрел на грязные ботинки и спросил негромко и равнодушно:
        – Вы не из «Красного Маяка» будете? А? Н-да… Вот оно что… А погода-то сволочь. Факт!
        И ушёл, волоча ноги, старательно обходя лужи.
        КОНЕЦ РАССКАЗА. «Девушка долго ещё стояла на пустой платформе, смотрела прямо перед собой и ничего не видела: ни тёмного мокрого леса, ни тускло блестевших рельсов, ни бурой никлой травы. Видела она рябое и грубое лицо парня.
        Наконец, вздохнула, вытерла мокрое лицо, пошла к лошади. Отвязала лошадь, поправила шлею, перевернула сено, оскользнувшись, забралась на телегу, тронула вожжи. Лошадь подалась назад, вяло махнула хвостом, сама завернула, с трудом переставляя ноги, пошла мимо палисадника, мимо стогов сена и сложенных крест-накрест шпал к просёлочной дороге.
        Девушка сидела не шевелясь, глядя поверх дуги, потом в последний раз оглянулась на полустанок и легла в телеге ничком».
   
        Почему же я так подробно остановился на рассказе Юрия Казакова, написанном в 1954 году? Да потому что вы уже никогда не будете перечитывать ни Юрия Казакова, ни Василия Белова, ни Василия Шукшина, ни недавно ушедшего Андрея Битова. А Валентин Распутин и Виктор Лихоносов от вас далеко-далеко за горизонтом, в другой жизни…
        Мне, шестнадцатилетнему, Ю. Казаков разорвал душу на части, потом её бережно собрал и поставил на место. И душа стала уже совсем другой: она болела и плакала не только о собственных болячках, но могла заплакать и о чужом горе.