Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока

                Когда б я знал, что моему рассказу
                внимает тот, кто вновь увидит свет,
                то мой огонь не вспыхнул бы ни разу.
                Но так как в мир от нас возврата нет
                и я такого не слыхал примера,
                я, не страшась позора, дам ответ.
                Данте, «Божественная комедия», «Ад».
                (Пер. М.Лозинского)

Пойдём напару, я и ты.
А вечер дарит небу звёзд цветы
и замирает, словно под наркозом.
Пойдём полупустынных улиц шляхом,
путём предместий, опалённых страхом.
В ночи издёрганной дешёвые отели
и рестораны, словно пыль, осели.
А улицы, как нудный пересказ
или случайной ведьмы чёрный глаз.
И все они похожи на вопрос.
Не спрашивай – какой?
Пойдём, визит мы нанесём с тобой.

В гостиной дамы оголтело
толкуют о Микеланджело.

Жёлтый туман трётся спиной об оконные рамы.
Жёлтый дым морду тычет в оконные рамы.
Дым и туман лижут вечера закоулки,
пробуют дождь, затёкший в канавы и ямы,
и сажу из труб собирают во влажные лунки,
скользят по террасе, взлетают, ложатся опять,
октябрьскую ночь осознав и усвоив,
дом обвивают кольцом, наконец, чтобы спать.

В самом деле, ведь время придёт
жёлтому дыму вдоль улиц стелиться,
боками, спиной налегать на оконные рамы.
Это время придёт, это время придёт
повстречаться с собой и себе удивиться.
Время придёт буффонады, трагедий,
и время трудов, скудных дней панорамы,
что поставит вопросы в безмолвной беседе.
Будет время у нас – у меня и тебя
для сотен причин не решать и не делать
и перерешать и в чём правда не ведать,
попивая чаи и весь мир не любя.

В гостиной дамы оголтело
толкуют о Микеланджело.

В самом деле, ведь время придёт
вопрошать в удивленьи: «Неужто посмею?»
Время по лестнице вниз, спотыкаясь, немея,
с лысиной, скрытой с боков неумело –
(они скажут: «Как поредел его чуб!»)
пальто натянуть и поднять воротник вплоть до губ,
а под ним модный галстук, но цвет слишком груб
(они скажут: «Он тощ и себе сам не люб»).
Неужто посмею
Вечность я теребить?
Не пройдёт и минуты
и придётся решить. Или всё же забыть?

Потому что я знаю их всех. Как не знать –
вечера эти, утра и полдни и ночи.
Я их чашками кофе промерил, и прочим.
К голосам я привычен. Они замирать
приучились под звуки рояля в гостиной.
       Что мне делать прикажете с этой картиной?

И я знаю глаза, я уже их все знаю,
глаза, что пронзают по ходу беседы.
Их взгляд, как булавкой, приколет к стене.
И когда я приколот к стене, я не знаю
как начать,
всю тщету как швырнуть из себе и вовне.
     Что мне делать прикажете?

И руки я знаю, я уже их все знаю –
руки в браслетах и без, с гладкой кожей
(но под лампой видны и волосики тоже).
Ещё запах, от платья он, что ли,
совершенно лишающий воли?
Руки лежат на столе или шаль теребят.
     Что прикажете делать?
     Как мне начать?
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Сказать, что я в сумерки шлялся глядеть,
как пускают из трубок дымок одинокие люди,
высунувшись из окон?

Я похож на пару калечных клешней,
спотыкаясь бредущих по дну молчаливого моря.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
А полдни, а вечера спят так мирно,
всё как-будто путём, ничего их не гложет.
Устали и спят, притворяются, может,
на полу разлеглись в полумраке квартирном.
Должен ли я после кофе и кекса
напряжённо искать для сближения средства?
Но хотя я молился и плакал, чтоб снова молиться,
и лысеющий череп свой видел на блюде,
я не пророк и никогда им не буду.
Моего величия тень на глазах бледнела и убывала
и, хихикая, ангел её завернул в покрывало.
Короче, боюсь я и нечем гордиться.

И стоило ли, стоило ли это всё того,
чтобы после мармелада, чая,
худого ничего вообще не чая,
стоило ль тот самый мой вопрос
задать вселенной всей наперекос,
вселенную сжать в мяч, и что с того,
когда он упирается, как в стену,
во что-то вроде: «Я воскрес, как Лазарь,
признанье сделать, что важней всего.»
А вдруг она мне, не моргнувши глазом,
       сказала бы: «Не нужно ничего.
      Нет, этого не нужно ничего.»   

И стоило бы это всё того,
стоило бы хоть слегка, чуть-чуть,
после блеска улиц и закатов,
чая, книг, пейзажей и плюмажей,
и ещё гораздо больше даже? –
И высказать-то трудно всё вполне!
Магический фонарь лишь высветит вовне.
И стоило бы это в жертву принести,
когда бы некто, поправляя шаль,
ответил, что, конечно, очень жаль:
           «Не нужно ничего.
             Нет, этого не нужно ничего.»
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Нет! Я не принц Гамлет и никогда им не был.
Я лишь придворный, взятый службой в плен.
Гожусь начать, пожалуй, пару-тройку сцен,
совет дать принцу и убраться в тень.
Я политичен, счастлив услужить.
Я осторожен, с каждым рад дружить.
В высоких темах, скажем, не профан.
Иной раз и смешон, как истукан.
А временами и совсем болван.

Но я старею... Боже, я старею...
По моде брюки подвернуть однако же умею.

А на затылке как вам мой пробор?
И белых брюк фланелевых напор?
Русалок вечером на пляже слышу хор.

Но я не думаю, что песня обо мне.

Я видел их в морских курчавых волнах,
веселием игривым вечно полных.
Им волны нравилось расчёсывать бессонным.

Не прочь бы с ними побывать на дне,
где водорослей лес все мысли гонит.
Шум голосов людских и сказка тонет.