Би-жутерия свободы 59

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 59
 
Меня посещала мысль, извлекаемая мной из волшебной торбы, называемой человеческим мозгом – Бог затеял всю эту кутерьму, а мне несведущему приходится её расхлёбывать. Не пошататься ли по белу свету, рассуждал я среди товарного ассортимента на прилавках, страдающих скудностью, ведь приходится рыться в перебродивших чувствах, не надеясь докопаться до их источника, пока поставки восточной ворожбы увеличиваются.
Когда идиоты были убеждёны, что солнце, щурившееся в облаках восходит исключительно для того, чтобы светить в их окна, старшие выпустили меня погулять во двор. Я не стал терять время даром, и тут же завалил на обе лопатки в песочнице сверстницу, заметив как черты города меняются в соответствии с испорченным настроением жителей. Ими не будешь забивать баки... для мусора. Неужели с него снимут скальпель, думал я, провожая глазами соседа-хирурга, спешащего на работу с женой, безудержно шинковавшей фразы, награждая их инфицирующими эпитетами.
Тут чугунный взгляд бдительной соседки заметил, что я потянулся к округлым формочкам сверстниц (она не знала, что я стал педофилом, когда ещё ходил в детский задик). Всё это проходило под монотонно бубнящий бубен голенастой Таси Мышьяк – жрицы и представительницы во всех эшалонах всласти, позвякивавшей серебристыми монистами в прорезях по кругу.
С того момента меня перестал увлекать эмульсионный процесс превращения даров земли и моря в пищевой комок, и проявился ненасытный обывательский подход к женщине-амазонке с притоком кого попало, в плавильных котлах Нью-Порка и Злос-Анжелоса (её чернозём лица освещался ослепительной улыбкой).
По неопытности я поверил в любовь наспех в закутках, подворачивавшихся случайно, как нога. Моя юная личная жизнь была вынесена на голосование улицы. Но это выглядело конфликтно, как если бы председатель профсоюза мазуриков из Монтекки, написавший разоблачающий памфлет, затмил шекспировский оригинал: «Копуляция в семействе Капулетти» космическим фейерверком рассыпающегося в чернильном небе инвентаря наглядных половых признаков. И я понял – негоже копаться на задворках Истории с её религией и рекламой – опиумами для народа.
По ночам я засыпал... рациональное зерно в закрома сна, подолгу приманивая и убаюкивая потерю сознания, в которой с тоской вспоминал скоропортящуюся фиксатую молодость, канувшую в лета, представляя себя, раскатисто смеющимся осьминогом, отбивающим чечётку перед безответственными свиньями, манкирующими своими обязанностями.
В голове ещё не играл своднический оркестр разнояйцевых сестёр и братьев. В прошлом мы с Тасей, не обмолвившись словечком, как и полагается шестилеткам, дарили друг другу любовь под соусом ненависти (как это пикантно), а не покупали её (сказывались пробелы в половом воспитании – в детской превентивной войне в юных мозгах не доставало шурупов и винтиков), и находясь в Ней (не путайте с наполеоновским маршалом) я чувствовал себя министром внутренних не удел.
То что я, гружёный поклажей ненужных знаний, эмигрирую, удачно перепродав родину, я не сомневался ни на йоту. Начиная с шестого класса, я предусмотрительно переправлял отметки в классном журнале за границу дозволенного в день «Злополучки родителей», когда пауки объявляли стачку ткачей.
Узнав об этом, мой рачительный в выборе позы отец, в сущности добрый малый, выпорол вместо меня рукав пальто сожительницы, после чего разговор его с мачехой долго не вязался бельгийскими кружевами. Их мифологические животные отношения расклеились на пару часов, после чего парочка зажила не как рана, а, как тёртый калач с циркулярной пилой. С содрогающимися грудями, выпадающими на передник, мачеха бомбовозом летала по кухне, готовя отцу блюдо «Потёртое седло высокогорного барашка».
Хотя директор, договаривался с моей матерью высокомерно в новозеландском Велингтоне. ей стало заметно, что он боролся с расизмом, называя цветную капусту загорелой и перечеркивая страницы красным карандашом и сказал, что таких, как я, нельзя даже подпускать к вымени коров, дающих молоко с пестицидами. Говоря о взятках – стоит ли удивляться, что приёмные комиссии берут «комиссионные», а медицинский персонал стареет на глазах?
Моя неуспеваемость по литературе отразилась на моём всеобщем «обязательном» обучении. Преподавательский состав как будто взорвало. Завуч выпалил, что по моему авангарду Колыма плачет. А вот и сочинение «Изящная словесность», из-за которого я с треском вылетел из 6-го класса «Б», после него меня отказывались держать в школе даже за взятки, которые ничем не отличались от верноподданнических подачек.
«В гостиной, где тишина стояла гордым предметом мебели посередине, а к стене заманчиво притулился миниатюрный столик  а ля фуршет с набором шоколадных котлет, приглядывавшихся к посетителям, висела переливающаяся всеми цветами радуги люстра, изготовленная из глазных хрусталиков жертв, замученных хозяином дома на горчичных полях.
Человеку, обуреваемому неистребимой жаждой перелицовывать мир на свой манер, бездушные врачи поставили диагноз рак гола в четвёртой стадии и прописали ему полоскания обоюдоострыми бритвами. От этого его  глаза остекленели и стали настолько выразительными, что с них можно было считывать постраничные тексты. А ведь в недалёком прошлом он, работавший на лесоповале пильщиком сахара, мечтал схватить проход Керченского пролива за перешеек. Ему, погружённому в вермишель воспоминаний, только и оставалось что смотреть на кинжалы, висящие на стенах, закрытых коврами и подсчитывать скольких он заколол на память.
Возможно с точки зрения эскулапов смертельный приговор был вызван жёлтой завистью к преуспевающему бизнесмену (он вывел новый вид ветреной белуги, назвав её Ветлугой, после чего ему грезились Англия, Лондон, Кромвельные «крыши»). Теперь раз в три месяца лебезящий перед партнёршей лебедь криминала с пучками рыжих волос в ушах (усы в огне) менял марки курносых автомобилей, вытирающих слёзы дождей запылёнными полотенцами дорог. При ограниченном количестве тёплых местечек под солнцем ему сопутствовала удача. Но каждый раз, когда рыжий с варикозкой, перескакивающей с ноги на ногу, мычал что-либо невразумительное, язык его прилипал к нёбу, и он клейкого слова вымолвить не мог. Избалованному судьбой мастаку в таких делах, приканчивать жизнь без девушек с интересами чулочных изделий, исходивших в изъявлениях благодарности, было не в кайф.
Рыжий отделывался невразумительными объяснениями, что втулка велосипеда-тандема сделана из тульских пряников и  финансировал бриллиантовый пирсинг на девичьи рты. При этом он, не задумывался над тем, что самый длинный путь в жизни – путь к себе и  веселился с претенциозными гостями, не подозревая, что в выборе развлечений сказывались издержки его провинциального воспитания, сдобренные моллюсками грязных мыслишек.
Из-под потолка, как бы тестируя долготерпение собравшихся на испытательном полигоне предназначенном для ушей, звучала симфоническая зарисовка «Облитерирующий эндоартериит». Она  воспроизводила шум потока крови, прорывающийся сквозь суженые сообщающиеся сосуды имитируя народный гнев, накапливающийся и улетучивающийся из-под маски эфирного наркоза.
Нефтяной кочевник, Апшерон из стороны в сторону, с непритязательным отношением к поставленным задачам барским баритоном приставал к примерочной модели – пустотело-трубчатой девчонке с завиточком дыма в волосах. Лёжа в пыли и покусывая дамские пальчики двенадцатиперстной кишки, она вела себя как отскочившая от пиджака пуговица в поисках своих истоков, а ведь он хотел показать ей ближайшего  дружка, нашедшего убежище за ширинкой, хотя не всякий выскочка из неё добивается успеха.
Сегодня её явно подвела коллатеральная потеря сознания, поэтому их завязывающиеся отношения грозили оборваться шнурками на ботинках. Кочевник из стороны в сторону в неизвестном направлении Апшерон, поработавший на вытяжке светового потока информации раскалёнными щипцами и привыкший покупать любовь на предпосылочные почтовые карточки, понимал, что сейчас останавливаться на ней не стоит.
Вот когда страсти улягутся, уложив кулачки под пухлые щёчки, то и ему рядом прилечь не возбраняется. А вообще-то, артист-динозавр его ранга, ходящий по парку имени Юрского без периода с мысленным вакуумом, позволявшим минимальное накопление  перемежающейся хромоты знаний, чихать на всё хотел. Какая-то радостно похрюкивающая ветчина с миной квинтэссенции невыразительности на морде приблизилась к роялю, угрожая изнасилованием ушей присутствующих вальсом-буги  «Портовые слухи». Но видимо одумавшись, она развернулась на 135°  и открыла крышку... японских сардин, несомненно вспомнив о периоде полураспада лапши-человека Нудельмана.
 Чрезвычайное положение моего ума, собирввшего по крупицам тишину, обязывает меня поделиться тем, что в нём накипело. Болезненные слуховые ощущения могут сопровождать данное прочтение вслух.
Зная себя, я не гонюсь за оценками. Откровенно говоря мне на них наплевать.  Но тем не менее мне приятно, что вы следите за скачками мыслей, которые как на осциллографе выравниваются исчерпывающейся темой. Раздражающий зрительно-слуховой фактор этого эксперимента очевиден и не обязателен для полного его вымучивания без скалки.
Если ваши нервы не выдерживают подобного испытания, выходите на писательской субстанции «Барабанное Переделкино». А чьё чутьё  позволяет оставаться со мной до конца добротного материала повествования, тот продолжит начатое... и далее со всеми остановками. Заранее благодарю тех, у кого проявится повышенная толерантность к вышеизложенным соображениям. Да простит меня  задёрганный автором читатель – противник всякого новообразования, приписанный к месту редакторского попустительства».
В шестом классе я недвусмысленно выразил личное отношение к действительности, так что продолжу повествование. Тем временем вечер спускался по пожарной лестнице, тусклые сумерки наступали ему на пятки, но на Попятную улицу не шли. Понимая, что ковырять в носу приятнее чем концом ботинка землю, мы с Тасей Мышьяк, взявшись за руки, не обращали внимания на устрашающую укладку аркады дверей чёрного хода и попадали за дверьми в темницу зла с тусклым подсветом.
Это отразилось на последующем восприятии утонченности псевдоклассицизма в архитектуре. Не с этого ли у нас зародилась вера в «Самое, что ни на есть, погуляй», уверенность в уносящемся на подножке времени столетии, и напрашивался вопрос – возбуждаются ли ревнивые подозрения без помощи посредников? Кстати, интересно, что делают посредики по четвергам? А так как я родился в «День памяти Ленина» 1938 года, то знал о лечебном центре своего мочевого пузыря не больше чем о цитадели мироздания. Но несмотря на неиссякаемые технические возможности, я не забывал уповающих на милость Божью, когда пребывание в намозолившем глаза мавзолее лысого не висело на волоске, и он не был способен вспыхнуть до... Корней Чуковского. 
Выдумщица Светка – податливая официантка, считавшая, что мужчина должен быть достаточно хорошо образован ниже пояса, представляла себя Алёнушкой, а я – Водяным с водяными знаками на силовых структурах фальшивых купюр и внимания к ней. Уже тогда она, слизывавшая слёзы восторга бархатистым кончиком языка, была самодостаточно полненькой, и я догадывался, что тайно обручён с очаровательным бочонком, у которого я, несмотря на дикий галдёж её предков, вызывал смутные чувства, как шаман духов модным тогда завыванием «В печи потрескивают артритные поленья... ».
В годы, уходившие на создание государства посудомоек и минимальных судебных издержек на исполнителей воли (поощряла вседоступность), я конфетно начинял строить планы на будущее, с лёгким четырёхкамерным сердцем и тяжёлокосолапой безработной походкой коалы разбивал чужие жизни, связывая этот странный феномен с припадочным биением столового фарфора в родительском доме и даже перевёл на суахили для туземной кулинарной книги «Деда Мазая и зайцев» как «Пирога с крольчатиной».
Намного позже до меня дошло, что успех прелестницы зависит от кучности попадания в неё мужских взглядов и от завистливых женских промахов. Со слабым полом я был более чем откровенен, и не скрывая своего возраста, бесцеремонно спрашивал: «А вы, мадам, урожая какого года воздержания от иллюзий?»
Вразумительного ответа чаще всего дождаться мне не удавалось, а ледоруба отношений под рукой не было. Некоторые опрашиваемые после спорадической перепалки распалялись всё больше и б... и выдавали сусольный концерт с аншлагом на подрагивающих ресницах, вызывая у меня неадекватную реакцию – я (опустошитель фужеров и девичьих сердец) смывался бесследно, как содержимое унитаза, слыша вслед недвусмысленные предложения: «Не желаю ли я, чтобы мне накостыляли по шее?»
Такие сцены влияли на мою и без того расшатанную психику невсебячего ребёнка. Но кто посмеет осудить меня за размазывание слёз и других выделений преданности по грязному лицу и вымытым окнам? Скажем откровенно, я не очень-то соображал, что творил. Поломанные девичьи судьбы – не кости – они не срастаются. Пройдёт не один десяток лет, когда обожжённые изнутри алкаши на углах, завидев, страдающего от транспортных пробок в ушах и песенки «Верь Мишель» вместо лапши, будут радостно приветствовать меня у сруба колодца, попахивающего терпким женским потом.
Я записался в тир, где возненавидел обезжиренное «молоко», не изливая душу на незапятнанную скатерть-самовранку. Шампанское лилось рукой в наручниках-браслетах гранатных берегов, и я увлёкся книгами, создаваемыми наёмным войском писателей-негров и поэтов-аграриев).
Мне нравилось, как они упорно пропалывали и окучивали увядающие фразы, смакуя пикантные детали в общих штрихах и излюбленных позах. В этом было что-то предопределённое, сентиментальное, исходящее из самой сути природы. Среди них я прослыл любителем и собирателем книг (преимущественно для сдачи макулатуры). В тоже время я пел для голодных сердец, а не для сытых желудков из цикла стихов «Скрытные мотивы».
Поначалу я трудился в поте лица, уподобляясь большинству, не зная устали, никеля и молибдена, обращённого к Богу, пока колокол в соседнем храме после премьер-министра Терентия Подзатыльник не сняли за язык, а самого Терентия, почувствовавшего себя снятым молоком, отправили  в психушку. Но это ни к чему не привело, и я обратил  внимание, как краска отлила от кирпичного фасада его лица и разлилась по «лимфатическим» сосудам, чтобы укрепить мою иммунную систему к общепринятому чтиву.
Последующая активность начинающего вундеркинда не заставила себя долго ждать: развернулась из пелёнок и совпала с периодом процветания безголосых на поприще попсы типа ансамбля молотобойцев «Дрели соловья» и Новогоднего секстета пищевиков «Поющие сардельки» с их садисткой песенкой «Работница пытания приставлена к свищам... ». Но моя деятельность влилась в иное русло, направленное на создание травмирующих душу баллад для научно-опознавательного радио «Окаменелый динозавр».
Оторопевший музыкальный редактор профессионального спектакля «О любительской колбасе» Фелимон Купфер до встречи со мной чувствовал себя комфортно (он выписывал прямо в джакузи ежемесячник «На стене, как на спине»). Феля прослушал изложенное и, судорожно вздохнув, порвал струны на гитаре, настоятельно советуя мне сделать вид, что мы с ним не знакомы.
Разговор всё больше шёл на повышенных тонах, почти на диалекте кулака, порой достигая опасного крещендо.
– Понимаю, что мы попали в небоскрёбный улей и таскаемся по муравейнику подземки потерянных возможностей и давлений, будь то атмосферное или кровяное, – заметил я длинношёрстной обезьяне Фелимону, превращавшему любовь в телесные наказания.
– Болеть вашим творчеством следует под наблюдением психологов,  – словесный напор мощный, не каждый его выдержит.
– Явственно осязаю, как по мне палит солнечно-зенитная самодвижущаяся партийная установка. Определённо для вас было бы лучшим вариантом, если бы автор пожелал оставаться неизвестным. Но бесшабашные, вроде меня, суббот не признают, – лемеха пальцев нервно взрыхлили копну свалявшихся волос.
– Боюсь, что неспособность отличить Шаляпина от Шелепина, предотвращает поп-артРиты – дощатой девицы вертопраха Вертера. Моё оружие – зонтик, и я его складываю перед вами.
– Ещё бы, Фелимон! Я отлично помню актёра с хваткой йога – танцующего Радж Йомкипура под песенку «Авара я...», и это были не вы, хотя на улице проходили антисемитские времена, когда все Сапожниковы поспешно записывались Башмачниковыми.
В воздухе сквозняк продувных бестий потягивал носами заядлых полемистов, зачастую не туда вставляющими слово в «Порновальс гаснущих в проходах власти геморроидальных свечей».
– Вы слишком напористы, и забываете, что деятельность не мышцы, и её должно развивать, как поперечно-полосатые, чтобы создавать их Северное Сиятельство Полярный День из потоков света, и непередаваемое впечатление, оставляемое при себе, – ухмыльнулся Фелимон (в нём угадывался специалист по пересадке узорчатых тканей и подозреваемых в «Ожогах» авторов, умудрявшихся мерить температуру общества арифмометром, достававших из холодильника бутылки украинского пива «Нехай ни кем»).
– Хотелось бы, чтобы и вы ко мне отнеслись снисходительно с рук – по-божески, – примирительно к ситуации предложил я.
– Ну что ж, готов поверить, что и вы божье создание, учитывая выброс сотен миллионов сперматозоидов за одну эякуляцию. Но сегодня вы напоминаете мне загулявшего морячка в раскачивающейся шлюпке, пришвартовывающегося не к той портовой шлюхе,  – растянул редактор рот в каучуковой улыбке.
– Я не моряк! Я меднолобый всадник в ином измерении!
– Нагнитесь поближе, и я вам скажу, что вы мелкий торгаш из палатки афористических недовесов! Вас  в пору представлять к награде медалью «За литературное воздержание»! – выкрикнул Фелимон, с желудочной неприязвенностью отыграв желваками «Валькирию» Вагнера, которую как все его затянутые оперы не всостоянии выдержать мочевые пузыри слушателей.
– Оставьте ваши жуточки и затхлые советы, страдающие авитаминозом, для других. Хоть я и коротышка, но бросаю длинные тени, потому что моя черта оседлости не связана с верховой ездой. Правило – не институт – из него можно делать исключения.
Расставаясь, разразившийся ругательствами Купфер показал мне лезвие-выкидыш фирмы «Спасательный Gillette» и презрительно добавил: «Подумаешь, Плевша, наплевательски относящийся к правой руке нашёлся, и блоху подковал. Мне предстоит то же самое проделать с сороконожкой в картине, изображающей горячую заинтересованность, выполненную в кипящем масле!»
После свидания с редактором, готовым обкорнать всё что я принёс и с которым вовсе не собирался встречать феоктистовые зори вдвоём, я почувствовал себя приближённым к прихворнувшему зеркалу.
К удивлению окружающих меня стен оказалось, что кроме автомобиля «Запорожец» – апофеоза отечественной консервной промышленности, спарившегося в поцелуе с фонарным столбом, я обладаю объёмным зрением зелёной мухи, позволяющим разглядывать себя и навозную кучу в трёх измерениях.
Для поступков такого рода у меня на примете были тайные мотивы, слова к которым грозился написать построчный поэтишко Амброзий Садюга на закордонной бумаге. Честно выстояв положенное позади какого-то иссиня-чёрного баклаЖана Вольжана с надрезами на лоснящемся черепе, полученными в Трафальгаре известных только одному ему «побед», я попкорно отёр плевки океанской пены с лица и услышал голкиперский баритон святого Петра, советовавшего, коптить небо перед затмением, пока пелену не прорвало, и гроза не грянула, так вкуснее идущим в атаку.
Не согласиться с ним я не мог и уже, было, собрался в виде подкупа выставить на стол стройную шеренгу штрафных бутыльёнов. Гладить их по головке доставляло мне истинное наслаждение. Так уж получилось – угловатые жесты в ротонде беседы, перескакивающей с одной прозрачной темы на другую, не вязались с казёнными фразами (беседы как часы – их можно заводить, но не с кем попало).
Не подозревая, что отзывчивый Петруччио окажется любителем поиграть в мои кости, я уже не поражался тому, что с полчаса провозился над умывальником, дабы смыть отвращение с лица, оставшееся от застывшего на нём холодца ужаса. Оно поражало воображение прибывающих кандидатов в мнимое Зазеркалье, потому что они были убеждены, что зеркало – отражатель жестокой действительности с её закоченелыми, негнущимися фразами. Это алогично легло в основу трилогической «Тревогии», прокламировавшей: «Значение может иметь лишний вес, если вкладывать в него необходимые слова с выгодой для себя».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #60)