Алвару де кампуш табачная лавка

Я – никто.
Никогда никем не буду.
Не могу хотеть быть кем-то.
И всё же, во мне обитают все мечты мира.

Окна моей комнаты,
Моей, одного из миллионов в этом мире, которого никто не знает
(И если бы знали, кто он, что бы они знали?),
Вы обращены к мистерии какой-то улицы, которую постоянно пересекают люди,
К улице, недоступной для всех дум,
Реальной, до невозможности реальной, достоверной, непостижимо достоверной,
С какой-то тайной там, под камнями и под живыми существами,
Со смертью, ложащейся сыростью на стены и сединой на виски,
И Судьбой, которая правит повозкой со всем, по дороге в небытие.

Я сегодня побеждён, как если бы прозрел истину всего.
Я сегодня светлый, как если бы готовился умереть,
И уже разорвал родство со всем земным,
Ограничившись прощанием, превращаясь в этот дом и в эту сторону улицы,
В шеренгу вагонов поезда, в отправление, свистевшее
Изнутри моей головы,
И во встряску моих нервов, и в скрип костей при ходьбе.

Сегодня я растерян, как отыскавший что-то и забывший.
Сегодня я разделён между преданностью
Табачной лавке напротив, реальной вещи из мира внешнего,
И ощущением , что всё – мечтание, реальной вещью, что внутри меня.

Я потерпел неудачу во всём.
Поскольку я не имел чётких целей, возможно, это и не важно.
Меня чему-то обучали, но
Из этого я вылез через заднее окно,
И пошёл в поле с великими намерениями.
Но обнаружил там только травы и деревья,
А люди, встречавшиеся там, были все одинаковые.
Отхожу от окна, сажусь на стул. И о чём я должен думать?

Что я могу знать о том, кем буду, не зная, что сейчас представляю собой?
Быть тем, кем воображаю себя? Но воображаю себя так по-разному!
И столько людей намереваются быть тем же самым, а это невозможно!
Гением? В этот самый момент
Сто тысяч умов мечтают, что они гении, как и я,
И история не отметит, кто знает?ни одного,
И не останется ничего, кроме навоза, от стольких будущих завоеваний.
Нет, нет, я не верю в себя.
В стольких психиатрических клиниках есть столько абсолютно уверенных безумцев!
Я, ни в чём не уверенный, я – более или менее настоящий, чем они?
Нет, и в себя —нет...
В скольких мансардах и не-мансардах мира
Нет в этот часмечтающих гениев-для-себя-самих ?
Сколько стремлений, высоких, благородных и сияющих —
Да, и вправду, высоких, благородных и сияющих —
И, кто знает, возможно, осуществимых,
Никогда не увидят свет настоящего солнца и не достигнут людского слуха?
Мир – для того, кто рождён его завоевать,
А не для мечтающего о его завоевании, даже если он мог бы это сделать.
Мои мечты выше достигнутого Наполеоном.
Я гипотетически прижимаю к груди больше народностей, чем Христос,
Я создал секретные философии, каких не выдумал ни один Кант.
Но я остаюсь теперь, да, наверное, и навсегда – тем, из мансарды,
Хотя и не живу в мансарде;
Буду всегда не рождённым для этого;
Буду всегда только тем, что имел способности;
Буду всегда тем, кто ожидал у глухой стены, что ему, наконец, откроется дверь,
И в курятнике пел кантигу Бесконечности,
И, сидя в закрытом колодце, услышал Божий Глас.
Верить в себя? Нет, и ни во что больше.
Пусть Природа проливает на мою горящую голову
Своё солнце, свой дождь, ветер, что треплет мои волосы,
И всё прочее, что придёт, если придёт, или могло бы прийти, или, возможно, не придёт.
Невольники звёзд со слабым сердцем,
Мы завоевали весь мир ещё до того, как встали с постели;
Но вот, мы проснулись, и он – тусклый,
Мы поднялись, а он – чужой,
Мы вышли из дома, а он – вся земля,
Плюс Солнечная Система, и Млечный Путь, и Бесконечность.

(Кушай шоколадки, малышка;
Кушай шоколадки!
Гляди-ка, нет больше в мире никакой метафизики, кроме шоколадок.
Гляди-ка, все религии не учат большему, чем кондитерская.
Ешь, маленькая грязнуля, ешь!
Если бы я мог есть шоколадки так же, по-настоящему, как ты!
Но я думаю и, разворачивая серебряную бумажку, на самом деле, оловянную фольгу,
Бросаю всё на пол точно так же, как я бросил свою жизнь.)

Но, по крайней мере, останется от горечи из-за того, что я никогда не буду,
Быстрая каллиграфия этих стихов, —
Разбитый портик, вход в Невозможное.
Но, по крайней мере, я посвящаю себе самому бесслёзное презрение,
Благородный, хотя бы в широком жесте, с каким я кидаю
Грязное платье — себя самого, без списка, в движение всего в этом мире
И остаюсь дома без рубашки.

(Ты, утешающая, не существующая, потому и утешающая,
Или греческая богиня, задуманная как живая статуя,
Или римская патрицианка, немыслимо благородная, роковая,
Или принцесса трубодуров, прекраснейшая, яркая.
Или маркиза восемнадцатого столетия, декольтированная и далёкая,
Или знаменитая куртизанка времени наших отцов,
Или, уж и не знаю, какая современная — ещё не знаю толком, кто —,
Что б ни было, пусть будешь этим всем, и вдохновляй меня, коль можешь!
Моё сердце – ведро опорожненное.
Как те, кто призывают духов, призывают духов, призываю
Себя самого, и никого не нахожу.
Я подхожу к окну и вижу улицу с абсолютной чёткостью.
Вижу магазины, вижу тротуары, вижу проходящие автомобили,
Вижу живых существ в одежде, они встречаются,
Вижу собак, они тоже существуют,
И всё это меня угнетает, как осуждение на ссылку,
И всё это – чужбина, как и всё.)

Я жил, наблюдал, любил, и даже верил,
И сегодня нет такого нищего, которому я бы не завидовал только потому, что он – не я.
Смотрю на каждого, на лохмотья, на язвы и на обман,
И думаю: наверное, ты никогда не жил, не наблюдал, не любил, не верил
(Ведь возможно создавать видимость всего этого, не делая и не чувствуя ничего);
Наверное, ты существовал только, как та ящерица, которой отрывают хвост,
И которая и есть этот хвост, дергающийся по эту сторону ящерицы.

Я сделал из себя что-то, мне неизвестное,
А то, что мог из себя сделать, я не сделал.
Домино, которое я надел, было чужим.
Меня тотчас приняли за того, кем я не был, не опровергая этого, я утратил себя.
Когда я хотел снять маску,
Она была приклеена к лицу.
Когда я сорвал её и увидел себя в зеркале,
Был уже стариком.
Я был пьян, не мог надеть домино, которое не снял.
Я сорвал маску и заснул в гардеробе,
Как собака , которую терпит гардеробщик,
Потому что она безобидна.
И я напишу эту историю, чтобы доказать своё совершенство.

Музыкальная сущность моих бесполезных стихов,
Как бы я хотел обнаружить тебя — созданную мной,
А не оставаться всегда перед Табачной лавкой, напротив,
Попирая ногами сознание своего существования,
Точно ковёр, о который спотыкается пьяница,
Или половик, украденный цыганами и ничего не стоящий.

Но Хозяин Табачной лавки подошёл к двери и остался у двери.
Я смотрю на него с ощущением неудобства в голове, едва повёрнутой,
И с чувством уныния в душе, едва мной понимаемой.
Он умрёт, и я умру.
Он покинет свою вывеску, и я оставлю стихи.
Когда-нибудь и вывеска сама умрёт, а также и стихи.
Потом умрёт и улица, где была вывеска,
И язык, на котором были написаны стихи.
Потом умрёт планета, на которой всё это произошло.
На других сателлитах, в других планетных системах что-то, подобное людям,
Продолжит производить нечто, подобное стихам, и жить под чем-то, подобным вывеске,
Всегда одно напротив другого,
Всегда одно – такое же бесполезное, как и другое,
Всегда невозможное – такая же глупость, как и действительное,
Всегда глубинная тайна —такая же достоверная, как и сон о тайне на поверхности,
Всегда — это, или всегда – другое, или —ни то, и ни другое.

Но вот, какой-то мужчина зашёл в Табачную лавку (купить табаку?),
И благоразумная действительность неожиданно сваливается на меня.
Приподнимаюсь, энергичный, убеждённый, гуманный,
И намереваюсь написать эти стихи, в которых признаюсь в противоположном.

Зажигаю сигарету, думая их написать.
И наслаждаюсь, куря, освобождением ото всех размышлений.
Слежу за дымом, как за собственным путём,
И наслаждаюсь в какой-то момент, восприимчивый и сведущий,
Освобождением ото всех спекуляций
И сознанием, что метафизика – последствие плохого самочувствия.

Потом снова усаживаюсь
И продолжаю курить.
Пока Судьба мне это позволяет, буду продолжать курить.

(Если бы я женился на дочери моей прачки,
Возможно, я был бы счастлив.)
Знающий это, я встаю со стула. Иду к окну.

Мужчина вышел из Табачной лавки (засовывая сдачу в карман брюк?).
Ах, я знаю его: это Эштевеш, без всякой метафизики.
(Хозяин Табачной лавки подошёл к двери.)
Как будто побуждаемый божественным инстинктом, Эштевеш обернулся и увидил меня.
Кивнул мне, прощаясь, и я ему прокричал Прощайте, о, Эштевеш!, и вселенная
Перестроилась для меня без идеалов и надежды, и Хозяин Табачной лавки улыбнулся.

15-1-1928