Cheri Paris

Мой безумный Paris
входит в сны мои каждую чертову ночь.

Я касаюсь губами ее ладоней, изучая холмы, изгибы, линии,
Так спокойно, так бережно, освободи меня.
Её поцелуй, так мягок, под звуки старого кино,
Я ожил и не остался другом, чудо, счастье — мы одно.
И кровь вскипает под тонкой кожей прозрачных век,
И внутри то ли сердце - крик, то ли его нет.
Этот милый Paris бросается под трамвай,
Заклинает меня: "спасай или не спасай".
Снова терпко смеется и смех её прямо в грудь,
Она знает мой каждый атом и наизусть.

Ненавижу, скучаю, вдыхаю, встряхивает в бреду,
У такой только черт выигрывает войну.
Этот едкий Paris на поражение вся,
Я бы дико был рад, если б сжала аорту донельзя.
Но она даже мертвому мне была б всесильна в каждом моем сосуде,
Но пожалуй, об этом не стоит, и об этом не будем.
Ибо помню ее касания, как письма от луны к солнцу,
Слишком редкие, терпкие, как от скул вниз по лицу.
Она трогала нежность под вечно соленой грудью,
Становилась главнее главного, мешаясь с грустью и ртутью.
Будто в горьких ключицах двигалась и жила,
Говорят, что вселенная гибнет, но не она.
Это вздох на краю, конец откровенных книг,
Я в неё невцепляясь, глотал всю, читая ключицы, которыми так проник.
Этот чертов мир гибнет, но так же кругом голова,
Под ребром, под ключицей, под небом, в пространстве сна.
Я забыл, что потеря сердца остается всегда в запястьях,
Но я помню улыбку солнца, как ключи от счастья.
А ключицы скулят от того что живу на войне без правил,
Потому что она навеки и в секунду тебя об камень,
Разбивала своим касаньем, а шрамы от хрусталя
Никогда не бывают глубже, чем шрамы от нежных пальцев в меня.
Мне от них и без них бесконечно больно, и не кончится эта война,
От которой я рвал и плакал, летал, потому что я есть ОНА.
Ее руки безмерно теплые, ее губы всегда малиновы,
Сочно, призрачно, манят судьбоносной силой.
А во мне так глубоко, слишком трепетно — знал, — ну точно меня убьёт,
Будет резать меня осколками, отвоюет но не заберет.
Потому что беспечно нежная — она вровень с жестокой силою,
Обнимаяя её так бережно, эти миги милой могилою.
И царапая на дереве имя её, как школьник или дурак,
Вспоминал как был сухарём и как только с ней обмяк.
Просыпался от страха в квартирах, шарил рукой во тьме,
А потом приносил ей цветы красивые, слушал ночами дыхание.
Не травите мне душу, сплетники, соцсетевые недрузья,
Вы не знаете жизни без лайков, машин, тряпья,
Не шипите, как змеи, будто возлёг я с ведьмой.
Я так преданно донельзя поклонялся её красновласой меди.
И касался губами, и чувствовал, что пропал,
Я ее утомлял, как дешёвый фильм/сериал.
Я скитался по улицам разным, был на болотном дне,
Я мечтал о пуле, о яде, вине, колдуне,
чудотворной молитве, священнике в чёрной рясе.
Обо всём, что поможет вырезать эту боль,
И кричал возвращайся, любимая, и забери с собой.
Запрети целовать кожу призрака на кровати,
не пытай меня голодом,
хватит, родная,
хватит.

Думал как схоронить своё сердце, ведь оно все никак не умрет,
Она поцелует, я поцелую и всё пройдёт.

Мой нежнейший Paris так и
кроит сны мои каждую чертову ночь,
В мятой комнате дым сигарет, очередная бутылка, молчание, день—вечер—ночь.
И я не я без неё—скверный, пьяный, плохой, в объятьях тоски,
Режу некогда хрупкие, нежные руки о немые  гудки.
Тянет хрупкие длинные пальцы ко мне, душит безразличная тишина
 
ни ее, ни меня нет

и не было никогда.