мясо драмы

в фитилях робокопы изгнания
держатся, извиваются рождают
почву обители, распрыскивают
микроскопы телевидения,
как будто спать пришлось
всегда, как будто величие
продается грузами киосков,
лазеек подмышек, впихивающих
слесарные подошвы в рубище
адвоката.

кладется, кладется изверг
в тушенку извилин,
плачет, плачет завонявшийся
алмаз ретивый, прикидывает
он цены на ненависть голеней,
на распутье висков,
на кишащий водород ватрушек.

смокчет ватра оголенные сковородки
фломастеров, лепечет водка мероприятиям
грабежа, заискивая пред портретами
товара, пред мощеными вениками
арбузов, клозетов, в себе сжимающих
тюль веса, слабость директора,
слабость директора.

смазка работает как пихта вареника,
и любовь гама гадит хитро
в тазики ига, в лоск вульвы,
в лопаты мундштуков.
казаться будет тара быка,
роняться будет четверть
кала.
кроме век, там есть еще
ширина дня, кавычки ропота,
несметные самокрутки федора,
кроличьи гардины семян.

в этом противне и басня колотится
почтамтом, в этом букваре
и грозди висят копытами
лишая.
меньше дикости в прятках олуха,
больше мешанины в инстинктах
контакта.

меня зовет портупея автора,
меня жжет портянка бурелома.

сверлит где-то вымя ваше,
телек. стучит буйвол в
крохи марта.
шею катит мясо драмы,
расу служит кратер
стульев.