Статьи по теме Выдающиеся люди - 4

Новый Эккерман: к 75-летию Соломона Волкова
Соломон Волков: «Пушкин - наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Сева Новгородцев - досье
«Все музыкальные сливки я старался передавать»
«Доступ к телу». Сева НОВГОРОДЦЕВ. Интервью
«Я еще изведу всех вокруг себя». Интервью Севы Новгородцева
Культовый радиоведущий, голос Би-би-си сэр Сева НОВГОРОДЦЕВ
"Меня волнует проблема сложности". Михаил Кацнельсон о жизни и науке
Нобелевская премия и теория счастья. Семь главных фактов о Льве Ландау
Не взлетит. 10 фактов из новой книги о Леонардо да Винчи
Неизвестный А.С. Пушкин
Джо Дассен: "Я не хочу быть звездой на пять минут"
История Астрид Линдгрен
Сьюзен Сонтаг - о Лени Рифеншталь
---------------------

Новый Эккерман: к 75-летию Соломона Волкова
Радио Свобода
Иван Толстой
17 Апрель 2019

Писатель, музыковед, историк культуры - о себе и своих книгах

Иван Толстой: Соломону Волкову - 75, и, прежде чем мы обратимся к юбиляру со своими собственными вопросами, скажем несколько анкетных слов. Соломон Моисеевич Волков родился 17 апреля 1944 года в Ленинабаде (Худжанде) Таджикской ССР, где родители жили в годы эвакуации. Окончил Ленинградскую консерваторию. Работал редактором в журнале "Советская музыка". В 1976 году эмигрировал. Живёт в Нью-Йорке. Женат на пианистке и фотографе Марианне Волковой. Член независимого жюри премии "Либерти", присуждаемой за вклад в развитие русско-американских культурных связей.

Нашим радиослушателям представлять Соломона Моисеевича Волкова нет никакого смысла: если не каждую неделю, то во всяком случае два раза в месяц он - участник передачи Александра Гениса из Нью-Йорка. Русская, американская и вся прочая мировая музыка, живопись, поэзия, драматические и комические стороны биографий знаменитых и забытых деятелей культуры, истории людей и целых институций, энциклопедическое знание "литературы по вопросу" и собственный культурный опыт - все это делает разговор Волкова исключительно ценным, а иногда и уникальным.

В 1979 году в США Волков опубликовал в переводе на английский книгу "Свидетельство" - записанные им воспоминания Дмитрия Шостаковича.

Затем появились другие диалогические издания - беседы с балетмейстером Джорджем Баланчиным, скрипачом Натаном Мильштейном, поэтами Иосифом Бродским и Евгением Евтушенко, музыкантом Владимиром Спиваковым, дирижером Валерием Гергиевым.

Другая линия интересов Соломона Волкова - историко-культурные монографии: "История культуры Санкт-Петербурга", "Шостакович и Сталин: художник и царь", "История русской культуры XX века. От Льва Толстого до Александра Солженицына", "Большой театр. Культура и политика".

Таков краткий перечень сделанного юбиляром. А теперь предложим Эккерману самому ответить на наши вопросы.

Соломон, вы представляли себе в юности, что вы станете писателем?

Соломон Волков: Нет, разумеется, никогда не представлял. Должен сказать, что я, в отличие от многих знакомых мне замечательных людей, никем никогда себя в детстве не воображал. Как-то плыл по течению, и все происшествия, значительные в моей жизни, - результат совпадения каких-то обстоятельств. Начиная с моего обучения игре на скрипке. Родители решили, что надо меня куда-то запихнуть, потому что я уже был на год старше, чем полагалось для детского садика, а в обыкновенную общеобразовательную школу в Риге, где я тогда жил и откуда мои родители родом, принимали только с семи лет. Узнали они, что в шесть лет можно поступить в специальную музыкальную школу при консерватории. Меня туда повели, проверили там слух, он оказался абсолютным, проверили пальчики, достаточно длинные и гибкие, и записали меня на скрипочку. Могли записать и на фортепьяно, но родители считали, что это все временное. Скрипочка - вещь маленькая и недорогая, а фортепьяно покупать, ставить в квартиру - это уже солидное вложение.

Иван Толстой: А я-то считал, что вы учились в ленинградской музыкальной школе.

Соломон Волков: Нет, нет, я пошел в музыкальную школу впервые в Риге, в латышский класс, поскольку тогда в русский класс записи не было, и целый год проучился на латышском языке. Причем был в этом классе единственным отличником. А потом уже встал вопрос: мне продолжать обучение на латышском языке или же перейти в русский класс? Потому что на следующий год уже была запись и в русский класс, и уже я тогда принял решение, что если я пойду в русский класс, то, как я считал, я не должен буду готовиться к урокам, а в латышском мне приходилось дома готовиться. И я тогда сказал, что пойду еще раз в русский класс, нулевой назывался, и начну все заново. Я закончил седьмой класс и, по стечению обстоятельств, а главным образом потому, что вдруг осложнились мои отношения с мамой, мы начали скандалить по поводу моих занятий на скрипке… Я все норовил вместо того, чтобы учить свой репертуар, ставить на пульт книжку какую-нибудь и ее читать во время своих якобы занятий, а ее это нервировало. Мне захотелось уехать из дома. Тут какая-то цепь случайностей возникла, которая меня привела в итоге в Ленинградскую музыкальную школу при консерватории. У нее еще было более торжественное название - Школа для особо одаренных детей. Будучи 13-летним еврейским мальчиком, который даже не умел завязывать шнурки на ботинках, я оказался в интернате этой школы, оттуда перешел в консерваторию, в аспирантуру, и так далее.

Иван Толстой: Значит, у меня все-таки это не аберрация, а вы действительно учились в этой ленинградской десятилетке.

Соломон Волков: Да, в Матвеевом переулке.

Иван Толстой: Оттуда путь был совершенно естественный в консерваторию, или вы знаете случаи, когда люди уходили в другие стороны?

Соломон Волков: Люди уходили иногда, как мой одноклассник Володя Спиваков, в Московскую консерваторию. Но вообще-то это было вполне привилегированное учебное заведение, и если ты там доходил до 11-го класса, как я, то место в консерватории было тебе гарантировано, нужны были какие-то особые усилия, чтобы провалиться на вступительных экзаменах. Поэтому я знал, что буду в консерватории. Тем более что я оказался скрипичным вундеркиндом и с гордостью могу сказать, что когда мы учились со Спиваковым, а учились мы у одного и того же профессора Вениамина Иосифовича Шера, в школе говорили - Спиваков и Волков. Это были две звезды.

Иван Толстой: Мы все знаем, что есть такие учебные заведения, которые делают человека, а есть такие, которые проходят сквозь нас как устрицы ледяные под шампанское, не оставляя никакого следа. Что у вас было с консерваторией, сделала ли она хоть в какой-то степени вас как личность?

Соломон Волков: Консерватория не сделала, я ее воспринимал как обязанность, нужно было пройти через нее. В самый первый семестр я умудрился прогулять практически все занятия, кроме специальности, меня вызвал к себе декан и сказал: "Что же ты, Волков, манкируешь занятия?" На что я очень, по моим теперешним представлениям, нахально его спросил: "Что, я не сдал зачеты? Есть какие-то претензии?" - "Нет, претензий нет". - "Ну вот и хорошо". И меня оставили в покое. Я мог приходить на те лекции, на которые считал нужным.

Иван Толстой: А какие люди на этом жизненном этапе вам встретились, которых вы запомнили навсегда? Кто на вас повлиял, кто подействовал, от кого вы были без ума, может быть?

Соломон Волков: Первым человеком, про которого я могу сказать, что общение с ним радикально изменило всю мою жизнь, была Анна Андреевна Ахматова. Я считаю знакомство и общение с ней одним из подарков судьбы. И тоже все довольно случайно получилось. В консерватории мы сделали квартет, я стал первым скрипачом этого квартета, и очень этим увлеклись - выходили в белых бабочках на сцену и играли наизусть, чего даже самые опытные и знаменитые квартеты не делают. А мы настолько вгрызались в репертуар, что выходили и, используя музыкантский жаргон того времени, "лабали" наизусть. Пользовались большим успехом, кстати. Был организован фестиваль Шостаковича в консерватории, я принимал в этом активное участие, я вообще в консерватории был большим активистом, и тут произошла вторая встреча, которая сыграла колоссальнейшую роль в моей жизни, - знакомство с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем.

Мы выучили Квартет №9 Шостаковича, который только что был им написан, даже еще не был издан. Мы играли по стеклографической копии, были такие, если кто помнит. Сыграли на фестивале, посвященном Шостаковичу, в его присутствии. Ему очень понравилось. Мы с ним после этого выступления общались, есть даже фотографии на память, где наш квартет стоит с Дмитрием Дмитриевичем. И я решил, по какому-то наитию непонятному, сыграть для Ахматовой. Хотелось мне сыграть именно этот, 9-й Квартет. Я позвонил в ленинградское отделение Союза писателей и сказал, что мы - студенческий квартет, мы бы хотели сыграть для Ахматовой. Дальше эту историю излагал уже с моих слов Довлатов, она разлетелась, стала довольно известной. Мне сказали: "Зачем для Ахматовой? У нас много других хороших писателей. Вот Вера Кетлинская. Давайте мы устроим вечер с вашим участием для всех писателей?" Я вежливо их поблагодарил, повесил трубку, не помню, каким образом отыскал телефон Ахматовой, позвонил ей с предложением сыграть для нее, и она сказала своим замечательным грудным голосом: "Хорошо, я подумаю. Позвоните мне через два дня". Эти два дня я ходил как безумный, в состоянии страшного ожидания, что она нам скажет типа: ну, сыграйте квартет Брамса. А у нас нет его в репертуаре. И когда я ей через два дня позвонил, то Анна Андреевна сказала: "Мне хотелось бы, чтобы вы сыграли мне Шостаковича". Это было фантастическое везение, потому что именно Шостаковича я и хотел ей сыграть. А дальше мне нужно было убедить моих товарищей, что им стоит потратить воскресенье, чтобы поехать в Комарово к Ахматовой. Виолончелист, он был поляк, Станислав Фирлей, пошел советоваться со своей учительницей русского языка в консерватории, она же была по совместительству секретарем партбюро консерватории. "Вот Волков говорит, что Ахматова - это такая замечательная поэтесса. Действительно ли это так?" Учительница его сказала, что да, Ахматова, в общем, талантливый поэт, "но в своей деятельности допустила массу серьёзных ошибок". Когда Фирлей ко мне вернулся, я сказал, что у нее не совсем точные сведения: "Поверь мне, ты будешь об этом вспоминать всю свою жизнь". Они мне поверили, мы собрали пультики, инструментики и поехали к Анне Андреевне.

Это был 1965 год, 16 мая. Я не отмечаю ни Нового года, ни Рождества, ни Дня Парижской коммуны, ни своего дня рождения, а эту дату я отмечаю каждый год. Это тот день, когда мы поехали к ней, сидели, играли и я своими коленями практически упирался в колени Анны Андреевны. Это была такая маленькая, тесная комнатка. Мы сыграли этот квартет, она была аудиторией из одного человека, и это было самое незабываемое мое выступление за всю мою скрипичную деятельность.

Иван Толстой: А делали ли вы когда-нибудь записи вашего квартета?

Соломон Волков: Нет, никогда не делали. Запись в то время - это было великое дело. Я как раз перед нашим разговором вспомнил замечательного, великого русского дирижера Сергея Витальевича Ельцина, который был дважды руководителем Кировского театра, по многим показателям фанатический человек и великий дирижёр. И я решил проверить, осталась ли от него хоть одна запись. Я прошарил You Tube - ничего. Записи в советское время были на вес золота, это было очень трудно, так что от нашего квартета ничего не осталось.

Иван Толстой: Соломон, но ведь между исполнительской деятельностью, учением в консерватории, интересом к музыкальной культуре и вообще широкой гуманитарной русской культуре - дистанция огромного размера. Вы стали писать о культуре, об истории ее. То есть книжечка, которую вы тайком от мамы ставили на пюпитр в Риге, была неслучайна, вы что-то прочувствовали. Каким образом вас потянуло писать?

Соломон Волков: С чтением моим вышла любопытная история, не типичная, как мне представляется. Читать я начал в четыре годика, причем начал сначала читать газеты. Затем я стал читать книги, которые стояли на полках у родителей, и там тоже чтение было для юнца совершенно нетрадиционное. Я, например, вытащил книгу под названием "Путешествие на край ночи" Луи Селина. А это до войны было издано, в переводе Эльзы Триоле, замечательный перевод, превосходящий современный, более полный перевод. Мама меня предупредила: "Ты не думай, это не о путешествиях". Я, тем не менее, ее прочел и на всю жизнь запомнил ее. Я такого рода книги читал. А потом, уже будучи школьником, лет в двенадцать, я вдруг увлекся всеми этими "Библиотечками военных приключений", если вы помните такие книжечки, наискосок шла иллюстрация.

Иван Толстой: А как же! Помню!

Соломон Волков: Вот эти детские книжки - приключения, фантастика - пришли после того, как я прошел через Селина, через "Декамерон" Боккаччо. Все наоборот у меня получилось. Был какой-то зуд писательский заложен, потому что в пятнадцать лет я написал первую свою статейку, посвященную 75-летнему юбилею Бориса Владимировича Асафьева, на мой взгляд, самого крупного российского писателя о музыке за всю историю. Я уже читал его работы, у меня дома был пятитомник Асафьева, который я проштудировал внимательно и был в диком восторге. А он к этому времени отошел в мир иной, и юбилей отмечался. Он был единственным лауреатом Сталинской премии в области музыковедения за свою книгу о Глинке, и я даже не осмелился снести эту статеечку в местную рижскую газету "Ригас Балсс", пользовавшуюся большой популярностью в Риге тогда. Я передал статью через знакомую, которая была знакома с редакторшей отдела культуры. Ее напечатали там, понятия не имея, кто такой Соломон Волков. И когда я уже с десяток статей напечатал у них, я появился впервые, и тогда они уже смирились с тем, что это пятнадцатилетний юнец им писал. Иначе они меня завернули бы сразу же. А так - небольшая хитрость, и я стал автором. А газета была чрезвычайно популярной в Риге, по вечерам у киосков за ней выстраивались очереди. Очередь стояла на углу рядом с домом, где я живу, я прохожу мимо и думаю: ну вот, купите и прочтете и мою статеечку. Было большое чувство удовлетворения.

Иван Толстой: Вы сейчас рассказывали, а я слушал не только вас, но и фоном те звуки, которые у вас за окном слышны. Я сижу и задаю вам вопросы в Праге, а вы сидите в Нью-Йорке, на Бродвее, и слышен Бродвей. Я вспоминаю, что у нас в архиве есть некоторые исторические интервью, когда сотрудники Радио Свобода в 1955 году берут интервью у Вернона Дюка (Владимира Дукельского). Он как поэт и серьезный композитор известен как Владимир Дукельский, а как композитор джазовый, легкий, бродвейский - как Вернон Дюк. Этот псевдоним ему придумал Джордж Гершвин. Так вот, записывают корреспонденты интервью с Верноном Дюком, дело происходит по весне, как сейчас, окна у него в Нью-Йорке открыты и тоже слышна улица. А квартира эта - его калифорнийского друга Марлона Брандо. И вот сейчас, по прошествии шестидесяти с лишним лет, мы с вами разговариваем, и тоже слышен Нью-Йорк. Большие эпохи проходят, а Нью-Йорк все бурлит и все жив. Это приятно и дает ощущение истории, проходящей у нас между пальцев.

Я так долго растекаюсь по древу для того, чтобы попросить вас перейти к исторической теме, которая, как говорил Ленин о "Что делать?", "всего вас перевернула", - к фигуре Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, которого вы уже упоминали. Ведь ваша исследовательская слава, известность, скандальная, не будем скрывать, известность, связана с мемуарами Дмитрия Шостаковича. Могли бы вы рассказать нам сегодня об истории ваших взаимоотношений, о знакомстве и дружбе с этим человеком, и как получилась эта знаменитая книга воспоминаний Дмитрия Шостаковича?

Соломон Волков: Она тоже возникла в результате цепи каких-то случайностей. Вообще, оборачиваясь на свою жизнь, я вижу такие случайности, которые цепляются одна за другую. А может быть, это были не случайности, может, каждый раз этому можно было найти какое-то объяснение. Но в итоге поворотные моменты в моей жизни в значительной степени складывались из таких случайностей. Именно случай с Шостаковичем. Я пошел на премьеру 8-го Квартета Шостаковича в 1960 году. Это был очень важный для Шостаковича Квартет, автобиографический. Формально он был посвящен автором памяти жертв фашизма, это было официальное его название, и только позднее стало известно, и это очень типично для Шостаковича, что под жертвами фашизма он имел в виду себя как жертву сталинизма. Это автобиографический квартет с цитатами из собственных произведений, с монограммой его композиторской "DSCH", которую он употреблял, когда хотел сказать, что здесь это я в своей музыке. Он был в этом смысле очень интересный композитор, который настаивал на том, чтобы поставить свою личность в центр многих своих произведений, просто нужно было это расшифровать. А тогда это было сыграно, и о том, что это автобиографический квартет, говорить было невозможно.

Но музыка на меня произвела сногсшибательное впечатление. Я тогда уже в Ленинграде учился, и я написал для молодежной ленинградской газеты статью, которая была подписана "Волков Соломон, ученик 10-го класса". Она оказалась первой рецензией на этот квартет. А потом был авторский вечер Шостаковича в Малом зале Филармонии. Меня провели после концерта к Шостаковичу за кулисы и представили: вот Волков, который то-то и то-то. Я до сих пор этому изумляюсь, хотя знаю, что Шостакович был именно таким - он читал все о себе, все помнил и не строил из себя сноба ("я не интересуюсь рецензиями, я не читаю" - что очень распространено, такой вид снобизма). Он мне сказал несколько одобрительных слов, я был на вершине блаженства по этому поводу. А потом одно за другое зацепилось - фестиваль Шостаковича, где мы играли Квартет, потом организовали с моим другом Кочневым экспериментальную студию "Камерная опера" при консерватории и поставили там оперу любимого ученика Шостаковича Вениамина Флейшмана, который погиб во время войны в ополчении и оставил незаконченной свою оперу "Скрипка Ротшильда" по рассказу Чехова. Роль Шостаковича в приведении в порядок этой оперы настолько велика, что можно считать эту оперу сочинением двух авторов, и даже более Шостаковича, чем Флейшмана. Мы эту оперу впервые показали на сцене, Шостакович во всем этом принимал очень активное участие, на премьеру приехал Максим, его сын, которого он прислал специально, и с этого начался какой-то рабочий контакт. И когда я написал свою книжку "Молодые композиторы Ленинграда", то первой моей довольно дерзкой мыслью было попросить Шостаковича о предисловии. А поскольку среди героев книги был аспирант Шостаковича Геннадий Белов, композитор, которого он очень ценил, Валерий Гаврилин там также был представлен, то он согласился. И в очередной приезд в Москву я к нему пришел, он наговорил мне это предисловие, оно тоже получилось автобиографическим, он вспоминал о своих годах учебы в Петроградской консерватории. Его сильно урезали при публикации, сочли излишне автобиографическим. То, чего Шостаковичу, на удивление, никак не хотели позволить, - быть самим собой.

Когда я переехал из Ленинграда в Москву и поступил на работу в журнал "Советская музыка", а журнал располагался в том же самом доме, где жил Шостакович, контакт уже был налажен. Он звонил мне по утрам в редакцию журнала, всегда представлялся: "Это говорит Шостакович Дмитрий Дмитриевич". Это была его манера всегда полностью представляться. "Вы не могли бы ко мне заглянуть?" Я, естественно, мог всякий раз, бежал к нему, начались разговоры, началась в итоге работа над этой книгой. Очень длинная история, как и почему Шостакович понял, что опубликовать ее в Советском Союзе невозможно. Совсем кратко: причиной был его воинствующий антисталинизм. После публикации этой книги на Западе его стали называть "антисоветчиком" и диссидентом. Нет, он не был ни диссидентом, ни антисоветчиком, он был антисталинистом. Но по тем временам быть антисталинистом означало быть, да, антисоветчиком, поскольку Сталин негласно все еще приравнивался к советской власти. Если ты против Сталина, значит, ты каким-то образом против советской власти. Это вообще была такая чрезвычайно "горячая картошка", как говорят американцы, которую перебрасывали из рук в руки, боялись даже имя Сталина произнести. А книга эта - в значительной степени атака на Сталина. И тогда Шостакович принял решение, что эту книгу нужно издать на Западе, но только после его смерти, потому что он столько за свою жизнь перенес нападок и здоровье его было в таком неважном состоянии, что пережить еще одну волну официальных гонений ему было бы очень трудно.

Иван Толстой: Соломон, а как технически происходила запись? Вы что, владели искусством стенографии или он что-то медленно рассказывал, вы делали эскизы, потом обрабатывали текст? Как это происходило?

Соломон Волков: Шостакович при виде микрофона, как это известно всем, кто с ним общался, абсолютно каменел и из него слова выходили осторожные, гладкие или, наоборот, запутанные. Его микрофон чрезвычайно страшил. Да я им и не умел пользоваться, и до сих пор не умею, поэтому я записывал своей особой стенографической системой, которую выработал в ходе своей журналистской работы, потом эти записи Марианна, моя жена, расшифровывала и отпечатывала на машинке.

Иван Толстой: Когда вы оказались на Западе, что это был за год?

Соломон Волков: Это был 1976 год, холодная война была еще достаточно холодной, и также она была достаточно холодной в области культуры. И когда эта книга вышла в Нью-Йорке, то она вызвала впечатление разорвавшейся бомбы. Потому что западные музыканты воспринимали Шостаковича на удивление похожим образом с советскими властями. Когда Шостакович умер, то некролог, который, кстати, в газете "Правда" был опубликован с опозданием на три дня, потому что впервые за всю историю некрологов был употреблен эпитет "великий" по отношению к покойному, этот эпитет нужно было согласовать с самим Брежневым, а он был в отпуске. Весь мир уже знал, что Шостакович умер, а советские СМИ еще молчали. Но когда этот некролог появился, он начинался со слов "верный сын Коммунистической партии". Формально Шостакович был членом Коммунистической партии, его заставили туда войти. Он рыдал по этому поводу, и, кстати, 8-й Квартет, где он себя обозначил как жертву, сразу после этого и был написан как результат его насильственного впихивания в партию. Формально он был, но по сути, по духу Шостакович и Коммунистическая партия были двумя разными вещами. Тем более Коммунистическая партия, которую он связывал с фигурой Сталина.

И тут я замечу одну вещь. Шостаковича на Западе считали сталинистом, Пастернака на Западе сталинистом не считали, "Доктор Живаго" был встречен как: вот, писатель-христианин наконец-то высказался. А Шостаковича, пятикратного лауреата Сталинской премии, воспринимали как верного сына Коммунистической партии. И некрологи были абсолютно одинаковые что в газете "Правда", что в "Нью-Йорк таймс", что в лондонской "Таймс" - его характеризовали как лояльного советского гражданина и как верного сына Коммунистической партии. Только в СССР это было со знаком плюс, а на Западе - со знаком минус. И поэтому мемуары, в которых он себя раскрыл как ярого антисталиниста, произвели сенсацию. Книга была переведена на двадцать языков, стала международным бестселлером и в значительной степени повлияла на изменение отношения к Шостаковичу. Этой осенью будет 40 лет со дня выхода этой книги, она все еще дебатируется, обсуждается, переиздается, но одно уже ясно: ни один человек уже не напишет о Шостаковиче, что он был верным сыном Коммунистической партии.

Иван Толстой: Соломон, когда вы уезжали и увозили с собой эту рукопись, перепечатанную машинопись с подписями Шостаковича на ее страницах, вы понимали, что вы будете публиковать, что это не просто останется такая мемория в ваших взаимоотношениях с великим композитором, но что это превратится в книгу?

Соломон Волков: Это и был наказ Шостаковича. Я на девяносто пять процентов уехал на Запад, чтобы выполнить это поручение Шостаковича. И я счастлив, что я это сделал.

Иван Толстой: У меня к вам есть редакторский вопрос. Когда книга была перепечатана еще в Москве и когда вы ее показывали Шостаковичу, насколько ее композиция соответствовала той композиции, которую сейчас видит читатель книги? Насколько она была выстроена уже так, а что привнесли в нее вы как составитель, журналист, редактор и обработчик?

Соломон Волков: Я давал Шостаковичу на прочтение эти главы одну за другой, не обязательно в том порядке, в каком они в итоге появились в книге, но тот текст, который появился в книге, это и был тот текст, который был проверен и одобрен Шостаковичем.

Иван Толстой: Вы понимаете, почему я, несмотря на ваш 75-летний юбилей и славные торжества по этому поводу, цепляюсь к вам? Потому что мы открываем интернет и видим не просто упреки, но обвинение в ваш адрес, что вы выдумали эту книгу за Шостаковича. И я предлагаю вам сейчас предъявить какие-то контраргументы в ее защиту, объяснить, почему ваши хулители и зоилы неправы в этом вопросе, почему вы не выдумали эту книгу, а она соответствует тому, что рассказал Шостакович.

Соломон Волков: Вы знаете, Иван, как я уже сказал, книга живет сорок лет. Сорок лет вокруг нее продолжается какая-то контроверзия, кто-то ее не принимает, кто-то - такие фигуры, как, скажем, Мстислав Ростропович, Рудольф Баршай, Кирилл Кондрашин, Владимир Ашкенази, Евгений Евтушенко, десятки крупнейших фигур в области музыки и литературы, - наоборот, принимают. Андрей Битов, недавно от нас ушедший, целую статью на эту тему написал, она входит в его несколько сборников. Кирилл Кондрашин называл эту книгу "музыкальным "Архипелагом ГУЛАГом" по аналогии с Солженицыным. Поэтому то, что вы говорите, весь этот ваш монолог не актуален. Книга есть, она существует, каждый желающий может ее прочесть и вынести свое собственное мнение.

Что касается контроверзы, то в скобках замечу, что не бывает книг, которые являлись бы результатом сотрудничества и которые бы не вызвали контроверзы. Таких книг в истории не было. Например, книги (по-русски они вышли одним томом) "Диалоги Роберта Крафта с Игорем Стравинским". Это одна из самых значительных диалогических книг в истории музыки, она произвела на меня огромное впечатление и была, в частности, тоже важным образцом для меня во всей этой истории. По поводу нее тоже существуют разногласия, разные мнения: кто-то обвиняет Крафта в одном, кто-то защищает в другом. Доказывать, что ты не верблюд - это занятие, которое тебе надоедает. И я очень давно от него отказался.

Иван Толстой: Давайте перейдем к другим вашим книгам. Какую из последующих книг вы считаете наиболее удачной, от чего вы получили как автор, как собеседник наибольшее удовольствие?

Соломон Волков: Шостакович, когда его спрашивали о его любимых сочинениях, всегда отвечал следующее: "Дитя, хотя и криво, но отцу с матерью мило". Я не Шостакович, себя с ним никоим образом не равняю, но отношение мое к моим книгам приблизительно такое же. Каждая из книг, которые я сделал, а сделал я несколько таких диалогических книг - с Шостаковичем, с Иосифом Бродским, с Евгением Евтушенко, с Владимиром Спиваковым, с Юрием Любимовым, - каждая книга имеет свою историю, иногда драматическую, как в случае с Шостаковичем, каждая по-своему мне дорога. Опять-таки, столь серьезного воздействия на рецепцию творческого героя, как в случае с Шостаковичем… Может быть, с Джорджем Баланчиным, еще одним моим героем, на эту книгу ссылаются все исследователи творчества Баланчина. Но в случае с Шостаковичем эта книга сыграла очень существенную роль в изменении рецепции композитора. Могу сказать только одно: в России самой моей известной книгой являются "Диалоги с Иосифом Бродским".

Иван Толстой: "Диалоги с Бродским" (или как эта книга называлась в своем самом первом издании - "Разговоры с Бродским") наверняка хорошо знакома нашим слушателям. Я же хочу напомнить об одном читательском отзыве на нее. Это отзыв Бориса Парамонова, прозвучавший на волнах Радио Свобода 20 с лишним лет назад. Парамоновские слова подчеркивают место и значение этой книги сегодняшнего юбиляра в культуре:

Борис Парамонов: Вышла по-английски в издательстве Free Press и по-русски в эмигрантском издательстве "Слово" книга Соломона Волкова "Разговоры с Иосифом Бродским". Это, несомненно, выдающееся событие. Книга, бесспорно, удалась. Бродского удалось разговорить. Говорил он много и охотно, я бы сказал, не без энтузиазма. Это впечатляет тем более, что эти разговоры с поэтом Волков вел на протяжении полутора десятков лет, и за это время Бродский не охладел к проекту. Может быть, потому и не охладел, что работа велась исподволь, что называется, не утомляла. Но вот кого уж наверняка она утомила, так это Соломона Волкова. Он проделал колоссальный труд. Ведь к каждой беседе, это видно из книги, он тщательно готовился, прочитывал массу литературы. В книге есть главы о Роберте Фросте и Уистене Одене, любимых англоязычных поэтах Бродского. К соответствующим беседам Волков прочитывал не только стихи Фроста и Одена (а это трудное дело - читать поэзию в подлиннике, не на родном языке), но и литературу о них, например трехтомную биографию Фроста, написанную Томпсоном. Да и вообще, разговаривать с Бродским было нелегким делом. Интересно, что он на эти разговоры пошел. Можно предположить, что его на это толкнуло. Думается, большой международный успех другой работы Волкова - мемуаров Шостаковича, им записанных, как результат таких же разговоров. С Волковым можно иметь дело, он его исполнит на высоком уровне - такая, думается, была у поэта мысль. И Волков не обманул ожиданий. Ассоциация немедленно тут возникает со знаменитыми разговорами Гёте, записанными Эккерманом. Но и разница большая есть в пользу Волкова. Эккерман был простым протоколистом, записчиком Гёте, а Волков инициировал беседы с Бродским, сам и проект представил, и успешно его осуществил. Сделана большая культурная работа.

Что, на мой взгляд, важнейшее сделано? Книга помогает понять Бродского. Она дает ключ к многочисленным шифрам его поэзии. Яснее делается тематика Бродского, самое мировоззрение его. И сам человек яснее делается. А это - очень много. Потому что главный вывод, следующий из прочтения книги, - о масштабе личности как условии поэтического творчества и его воздействия. Понимаешь, что большой поэт - это едва ли не в первую очередь большой человек, что поэтический дар - условие, конечно, необходимое, но недостаточное для создания большой поэзии. Литературно одаренных людей сколько угодно, и талантливых поэтов достаточно, но гениальную поэзию способны создавать только очень значительные, крупномасштабные люди. Каким же человеком был Бродский? Что становится понятно в отношении его личности по прочтении книги Волкова? Вот об этом я и буду сегодня говорить, а отнюдь не о стихах Бродского. Стихи - в его собственных книгах, но, повторю, их лучше понимаешь, вглядевшись в человека. Главное, суммарное, генеральное впечатление о человеке - Бродский не носился с собой, не был самовлюбленным, не обладал этой, столь часто раздражающей в людях искусства, преувеличенной заботой о себе, о своей славе, об оценке современников, вообще всяческом престиже. "Любил искусство в себе, а не себя в искусстве", словами Станиславского, не участвовал в литературных "крысиных бегах" (есть такое американское выражение, обозначающее жизненно-карьерную гонку). Не делал карьеры ни в коем случае. И биографии себе не делал, она сама делалась. Это Ахматова произнесла о нем знаменитую фразу: "Какую они нашему рыжему биографию делают!" "Они" - значит большевики, советская власть. Шедевром этого невольного творчества был, конечно, процесс Бродского, сделавший его международно знаменитым еще до того, как узнали его стихи. Но вот что интересно, вот что, можно сказать, изумляет. Бродский отнюдь не придавал этому событию такого уж большого значения. Вот что он сказал об этом Волкову:

"Могу сказать, что не ощущал все эти события ни как трагедию, ни как мою конфронтацию с властью. Я отказываюсь все это драматизировать. Поверьте, никакого впечатления все это на меня не произвело. Действительно, никакого".

Это все может показаться даже и кокетством, но Волкову не показалось, что говорит очень в его пользу. На эти высказывания Бродского он заметил: "Я понимаю, это часть вашей эстетики". Очень проницательное замечание.

Иван Толстой: Так говорил о книге Волкова Борис Парамонов. Запись 1998 года. Продолжаем разговор с юбиляром.

Это - диалогические книги, но ничуть не менее известны, чем диалоги, ваши книги историографические, посвященные Петербургу, русским писателям, и вот теперь Большому театру в Москве. Не могли бы вы рассказать нам об этом вашем последнем труде? Насколько я понимаю, после этого пока ничего не выходило у вас?

Соломон Волков: После Большого театра вышли диалоги с Евтушенко, основанные на телевизионной серии, над которой работала режиссер Анна Нельсон и которую показывали по Первому каналу. Там больше материала, потому что в сериях это все было сжато, а книга была результатом пятидесяти часов разговоров с Евтушенко. Я могу сказать одно. Я ни одну свою книгу не перечитываю. Перечитываю я только одну единственную - это "Диалоги с Бродским", потому что в них я до сих пор, - это парадокс такой: я их записал, расшифровал, издал - и все-таки, перечитывая, я каждый раз нахожу что-то новое для себя, какую-то новую мысль, какой-то оттенок, который я не прочувствовал и не понял. Другие книги я не открываю.

Что касается истории Большого театра, то это был первый опыт за всю известную мне историю театра, первый опыт описания реальной политической истории этого учреждения. Это учреждение знаковое, это такой же бренд сегодня, как Кремль, собор Василия Блаженного, автомат Калашникова, Спутник: во всем мире ты произносишь слова "Большой театр" - и твой собеседник начинает радостно улыбаться. Тем не менее никакой истории этого учреждения за двести с лишним лет его существования не было написано. Можно долго объяснять почему. Обстоятельства этому не способствовали. Таким образом, книга была первым трудом такого рода, и думаю, что в этом качестве она долго им и останется. Потому что все, что нужно было сказать о взаимодействии культуры и власти на площадке Большого театра, я сказал в этой книге.

Иван Толстой: А есть какая-то еще институция в России, была ли, может быть, которая заслуживала бы такой политической истории, соединения истории человеческой, художественной и политической? Если бы вы не писали о Большом театре, то о чем бы вы взялись рассуждать?

Соломон Волков: Тут опять парадокс. Это очень интересная тема - сравнивать развитие историко-культурной мысли в России и на Западе. На Западе такой жанр, как политическая история какого-то культурного учреждения, очень распространён. Нет такого крупного музыкального театра, о котором не была бы написана книга именно в этом ключе. Это может быть Венская опера, Ла Скала, Метрополитен в Нью-Йорке. Обязательно будет книга, которая будет рассматривать именно политический аспект существования данного учреждения. В России в течение 70 лет советской власти такую книгу написать было невозможно. Как функционировала Третьяковская галерея, знаковое учреждение в русской культуре на протяжении всей своей истории? Нет такой книги. Да я и о Мариинском театре, Театре имени Кирова в советские годы, с удовольствием бы прочел. Ее тоже нет. Тут есть существенная разница, которая объясняется причинами социологическими и политическими. Но я очень надеюсь, что вслед за моей книгой о Большом люди займутся политическими историями других знаковых учреждений русской культуры.

Иван Толстой: Соломон, естественный вопрос для писателя, который столько сделал и находится в расцвете творческих сил. О чем вы еще не написали, о чем сейчас планируете, мечтаете, обдумываете написать?

Соломон Волков: Я заканчиваю книгу, посвящённую истории московской культуры за последние сто лет. Больше, чем сто лет, потому что этот период я называю "Новой Москвой" - "История культуры Новой Москвы". Я его отсчитываю от исторической встречи Станиславского и Немировича-Данченко в "Славянском базаре" в конце XIX века и до наших дней. Хочу сделать это таким панданом к моей книге "История культуры Санкт-Петербурга", которая тоже пыталась охватить историю культуры, но там больше отрезок - с самого основания и до наших дней, а Москва - это сто с лишним лет новейшей части ее культурной истории.

Иван Толстой: Соломон, но ведь герои ваших книг, уже написанных и любимых многими, жили не только в России, они под ударами XX века эмигрировали и часто половину своей жизни, а то и большую, а то и ярчайшую часть своей жизни провели в эмиграции. Скажите, нет ли в ваших планах чего-то, что заслуживало бы вашего внимания как историографа обратиться к эмигрантской стезе, к эмигрантским институциям или фигурам?

Соломон Волков: Конечно же, то, что происходило за те сорок лет, что я живу в Нью-Йорке, если даже не брать французской ветви эмиграции или израильской, а только сосредоточиться на тех замечательных личностях, которые обосновались в Нью-Йорке, то можно было бы сделать стоящую книгу. Если мы вспомним таких людей, как Бродский, Довлатов, Барышников, Нуреев, который жил совсем недалеко от меня в доме под названием "Дакота". Тот же Баланчин, если брать более ранний период, тоже был ньюйоркцем.

Мы с моим коллегой Сашей Генисом подумываем о таком проекте, и очень может быть, что его осуществим, если время, здоровье и прочие обстоятельства позволят.

Иван Толстой: Мне хотелось бы от своего имени, от всех коллег по Радио Свобода и, я уверен, от ваших верных радиослушателей поздравить вас с 75-летием, дорогой Соломон, и пожелать вам и здоровья, и мужества, и творческой силы, и ясной головы, и прекрасных идей нам всем на радость.
---------------------

Соломон Волков: «Пушкин - наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Литературно-художественный журнал "ЭТАЖИ"
Ольга Смагаринская

Собираясь на встречу с культурологом и писателем Соломоном Волковым, я никак не ожидала, что человек, беседовавший со многими знаменитостями, чьи книги диалогов с Шостаковичем, Бродским, Баланчиным и Евтушенко стали уже культовыми, окажется замкнутым интровертом. Я узнала, что каждая такая беседа давалась ему с трудом, иногда в буквальном смысле потом и кровью. При этом не в его стиле загонять собеседника в угол, пытаясь извлечь «жареные» факты.

Е.Евтушенко сам предложил ему встретиться незадолго до смерти, чтобы записать серию диалогов - их беседа превратилась то ли в исповедь, то ли в прием у психолога: старый больной писатель часто ложился на диван, а на соседнем приходилось располагаться Соломону и внимательно слушать его рассказы.

Волков не делает сиюминутные, эпатажные интервью, он - мастер глубоких, объемных мемуарных бесед и автор нескольких книг по истории культуры России.

Но сначала была музыка: С.Волков закончил Ленинградскую консерваторию по классу скрипки, где его одноклассником был В.Спиваков, до сих пор близкий и хороший друг. И хотя Волкову тоже прочили большое музыкальное будущее, он решил сменить смычок на перо и бумагу, став, как он сам любит себя называть, «объясняющим господином».

В своем интервью В.Познеру Соломон в самом конце беседы внезапно ответил, что никогда не был счастлив и не знает, что это такое. «Как? На самом интересном месте»? - подумала я, когда на этих словах передача закончилась.

Я рада, что мне самой удалось встретиться с этим тихим интеллигентом в очках, который оказался страшным домоседом, совершенно неприспособленным к быту, сочиняющим смешные стишки в Фейсбуке, прикрываясь кличкой любимого им персонажа Кота Базилио, и попытаться вызвать на откровение того, кто привык задавать вопросы другим и кому неведомо счастье…

---Сначала была скрипка, потом - слово

- Как давно вы держали в руках скрипку?

- С тех пор, как сорок с лишним лет назад переехал в Нью-Йорк, я не открывал футляр со скрипкой, но она так и хранится у меня дома.

- Несмотря на то, что вы закончили престижную Ленинградскую консерваторию, до этого школу при ней, потом начали аспирантуру, подавали довольно большие надежды, вы все-таки потом решили, что скрипка - не совсем ваше призвание. А с чего началась писательская карьера?

- Я начал публиковаться с пятнадцати лет, сначала в рижской газете, потому что я родом из Риги. Это была первая вечерка в городе. Она выходила одновременно на русском и латышском языках. Когда газета поступала в продажу, за ней выстраивалась очередь. На углу, где я жил, был киоск. И я, проходя там вечером мимо очереди, думал: вот, почитайте и мою статеечку.

- Вы начинали с музыкальных рецензий?

- Да. Самая первая статья была к юбилею музыковеда Бориса Асафьева, которого уже не было в живых, но чье семидесятипятилетие тогда отмечалось. Это была великая фигура в советском музыковедении, сейчас его имя немножко подзабыли. Я с этой статьей даже не объявился сам в редакции, чтобы они не испугались, увидев пятнадцатилетнего юнца, а передал ее через знакомую. И только когда они опубликовали уже несколько моих статей, я там появился. С этого и началась моя журналистская карьера. А потом я печатался в других газетах в Риге, а позже в Москве и Ленинграде.

Для меня настоящим дебютным моментом была рецензия в ленинградской газете на первое исполнение Восьмого квартета Шостаковича. Это была очень важная веха в истории советской музыки. Квартет был необычный, автобиографический. Моя рецензия на него оказалась первой, и это как бы заложило основу для моего последующего знакомства с Шостаковичем. Мне было тогда шестнадцать лет.

- Никогда не жалели, что бросили карьеру скрипача?

- Совсем нет. У меня много друзей-концертирующих музыкантов. В Ленинграде со мной в одном классе учились Владимир Спиваков и Марис Янсон, знаменитый дирижер. В Риге я учился в одной школе с Гидоном Кремером. И я до сих пор с ними дружен, мы встречаемся, когда они бывают в Нью-Йорке с выступлениями. Помимо их выдающихся музыкальных дарований, меня поражает и восхищает в них психологическая и физиологическая сила. Для того чтобы быть концертирующим музыкантом, надо обладать какой-то невероятной внутренней энергетикой, мне абсолютно не свойственной.

---Посиделки у Ахматовой

- Вы - один из немногих живущих сейчас на земле, кто общался с Анной Ахматовой. Расскажите, как вы, тогда юный скрипач, решились ей позвонить и предложить приехать с квартетом? А она взяла и согласилась, даже не зная вас…

- Поэзией я увлекся с самых юных лет и вполне самостоятельно. Моя мама, которая окончила рижскую русскую гимназию, иногда читала мне наизусть какие-то стихи, кстати, по тем временам необычные: Брюсова, Сологуба. Но уже про Ахматову и Заболоцкого я сам узнал, без всякой подсказки. Никогда не забуду, как пришел в Риге в книжный магазинчик, который был рядом с домом. Там можно было спокойно полистать книги. Я взял фиолетовый томик с именем Заболоцкого на обложке, тогда он еще был жив. Это последнее его прижизненное издание, до сих пор у меня хранится. Я начал читать - и эти стихи сбили меня с ног. Так Заболоцкий остался моей любовью по сей день. И с Ахматовой так же произошло. Никому не навязываю своих вкусов, но для меня она - Пушкин двадцатого века. В ее поэзии я всегда нахожу строчки, которые резонируют с моим сегодняшним настроением.

- Знаю, вижу, что вы часто ставите это в Фейсбуке.

- Вот только что, прямо перед разговором с вами, я опять перечитывал по своим соображениям Ахматову. И опять поражался тому, как по мере того, как я взрослею, если не сказать старею, те строчки Ахматовой, которые она писала, будучи уже пожилой дамой, и которые я, может быть, недостаточно понимал еще десять лет тому назад, сейчас воспринимаю по-особому. Они резонируют, как будто продолжается ее разговор со мной.

- Итак, вы ей позвонили. Она совершенно вас не знала и согласилась на то, чтобы вы приехали и поиграли для нее?

- По-моему, у Довлатова эта история даже описана с моих слов. Я позвонил сначала в ленинградский Союз писателей и предложил сделать концерт в честь Ахматовой. Мне там сказали: «Зачем? У нас есть еще много хороших писателей. Давайте сделаем для всех». Я с сарказмом поблагодарил их и повесил трубку. Сейчас не помню даже, кто мне дал телефон Ахматовой. Мой звонок ее совершенно не удивил. Она сказала своим грудным, низким голосом: «Хорошо, я подумаю. Позвоните мне через два дня». Я эти два дня жутко волновался. Тогда я уже возглавлял струнный квартет в Ленинградской консерватории, был первым скрипачом. Было страшно, что она попросит сыграть, скажем, квартет Брамса, а у нас его нет в репертуаре. Но она захотела квартет Шостаковича, и это было невероятное везение. Потому что мы только что выучили и сыграли в присутствии самого автора его Девятый квартет. Он еще даже не был издан, мы его играли по стеклографической копии. Я безумно обрадовался, мне только оставалось уговорить своих друзей по квартету. Они об Ахматовой не очень много слышали. У виолончелиста нашего квартета, поляка Станислава Фирлея, учителем русского языка в консерватории была женщина, которая по совместительству являлась парторгом. Он пошел к ней узнавать, кто такая Ахматова, и та ему ответила: «Талантливая поэтесса, но на ее пути было много ошибок». Тем не менее ребята мне поверили, поехали, и не пожалели.

- Ахматова была одна на даче?

- Она нас встретила в комнатке, в своей знаменитой «будке», одна. Мы сидели очень близко друг к другу, практически коленями упирались - такая была маленькая комната. Это был незабываемый день, 16 мая 1965 года. Пока мы играли, за окном разыгралась настоящая снежная буря, в середине мая! Это необычно даже для Ленинграда, с его непредсказуемой погодой. А когда мы закончили играть, то было абсолютно голубое небо и взошла радуга. Мы вышли на крыльцо, и она прочитала свое стихотворение про такой же снежный майский день, потом сказала, мечтательно поглядев куда-то вверх: «Вот если бы нас еще кто-нибудь сфотографировал!» «Анна Андреевна, - ответил я, - а с нами как раз фотограф приехал!»

Она взяла зеркало, прихорошилась, и с большой охотой с нами сфотографировалась. Я бы сам никогда не осмелился попросить ее о фотографии.

(Фото: На даче у Ахматовой, 16 мая 1965 года. Слева направо: Соломон Волков, Виктор Киржаков, Валерий Коновалов, Анна Ахматова, Станислав Фирлей. Фотограф Слава Осипов)

- Вы ей потом подарили эту фотографию?

- И ей, и Шостаковичу отдельно снимок Ахматовой подарил. И он у него хранился под стеклом письменного стола.

- О чем вы беседовали в тот день?

- После того, как мы сыграли, сели за стол, разговаривали, и она предложила выпить водочки. Ребята так оживились, но я на них цыкнул: еще чего, водку мы будем пить с Ахматовой! После этого я еще несколько раз к ней приезжал, уже один. Мы разговаривали на разные темы, в основном связанные с музыкой.

- Вы записывали ваши беседы?

- Да, у меня есть записи, не на пленку - сам я диктофоном вообще не владею, не знаю, как его включать и никогда не научился. Этим занималась всегда Марианна, моя жена. Когда я возвращался от Ахматовой из Комарово на электричке в Ленинград, записывал от руки все, что запомнилось. И пока вот не было времени все это оформить и опубликовать.

- Почему вы с Ахматовой беседовали о музыке, а не о поэзии?

- Потому что я был музыкантом. Некоторые люди, знавшие ее, несколько пренебрежительно мне говорили: «Она, дескать, ничего не понимала в музыке». Это ерунда. Она делала очень проницательные замечания о музыке, причем неожиданные, учитывая время, в которое она жила. Когда я приехал в 14 лет в Ленинград учиться музыке, то попал в окружение сверстников, многие из которых, в отличие от меня, к Шостаковичу относились свысока, считая его музыку отжившей. Когда Тринадцатую симфонию исполняли, никто из них не пошел. На премьерах его квартетов залы были полупустые, хотя сам Шостакович бывал на этих концертах, можно было пойти хотя бы ради того, чтобы на него глянуть. За пять минут до концерта можно было спокойно билет купить. Это сейчас задним числом все Шостаковичем восторгаются, а мне приходилось его защищать перед сверстниками. Появилась Одиннадцатая симфония, многие музыканты кривили носы, а Ахматова сказала, что музыка эта звучит как облака на черном небе. Она поняла это гораздо глубже профессиональных музыковедов.

- Вы были на ее панихиде?

- Я играл и на ее гражданской панихиде в Союзе писателей, и на даче в Комарово, в «будке». Там тоже была забавная история. Собрался семейный совет, решали в том числе, какую музыку играть в Союзе писателей. Я предложил Баха. Но Лев Николаевич Гумилев, ее сын, запротестовал и сказал, что лучше выбрать кого-то из православных композиторов. Я говорю: «Давайте я тогда сыграю скрипичную сонату Прокофьева», - на том и сошлись. И никто из нас тогда не знал, что Прокофьев не был православным. Он, еще живя в Париже, стал сайентологом. Это стало известно недавно, когда опубликовали его дневник. Так что формально он принадлежал к секте. Мы сыграли сонату Прокофьева на церемонии, а в «будке» играли Гайдна. Конечно, смерть Ахматовой была большим потрясением. И когда я о ней узнал, то упал на колени и зарыдал. Знакомая до сих пор об этом вспоминает. Это было горе. Как будто ушел самый близкий человек.

- Я знаю, что вы не отмечаете ни свой день рождения, ни другие праздники, но отмечаете день первой встречи с Ахматовой и день, когда Евтушенко дал согласие на телевизионный проект. Почему так?

- Отмечаю 16 мая, день того концерта у Ахматовой, как важнейшее для меня символическое событие, из которого потом выросли очень знаковые для меня идеи, мысли, переживания.

Новый год, Рождество, «День парижской коммуны», как говорил Райкин, - это общие праздники. Какое отношение они имеют ко мне? Даже день рождения не считаю своим праздником, потому что я не принимал участия в своем рождении, это день моих родителей. И вот сейчас еще для меня важной датой является презентация фильма о Евтушенко в Москве, 16 октября 2013 года. Потому что это было начало нового периода в моей жизни.

- Это что-то сугубо личное? Не хотите рассказать?

- Жизнь человека, на мой взгляд, - это движение от одного кризиса к другому и преодоление этих кризисов. И для меня таким тяжелым кризисом были два года перед поездкой к Евтушенко в Талсу с режиссером Анной Нельсон и ее командой. Сейчас даже вспоминать об этом больно. Я бродил по Централ-парку в Нью-Йорке и думал о самоубийстве. Евтушенко и Аня вытащили меня из этой темной ямы.

- А вы эти даты как-то отмечаете?

- Я празднеств вообще не устраиваю, не в моей привычке. И юбилеев никогда своих до сих пор не отмечал.

- И никто вас никогда не поздравляет с днем рождения, не приходит с подарками?

- Нет, но ситуация изменилась после еще одного важного для меня события: в феврале 2013 года я завел страницу в Фейсбуке. Должен вам сказать, по значению я это сравниваю с переездом в Америку. Я очень серьезно к этому отношусь. Потому что я прожил здесь много лет в довольно замкнутом состоянии. При том, что встречался со всеми нашими замечательными деятелями: Бродским, Довлатовым, Барышниковым. Но все-таки у меня было ощущение одиночества, которое я преодолел с помощью Фейсбука. На сегодняшний день у меня допустимый лимит друзей - 5000, и около 15000 подписчиков. Как это мне удалось, не знаю, при том, что я абсолютный «чайник» и до сих пор не разбираюсь в компьютерах. Когда мне исполнилось пятьдесят, в тот день мне не позвонил ни один человек. А вот на семидесятилетие через Фейсбук пришло около тысячи поздравлений. И я стараюсь каждого человека лично поблагодарить.

- Виртуальная жизнь для вас важна. А вы не замечаете, что стали меньше из-за этого читать, общаться с реальными людьми?

- Я уделяю Фейсбуку серьезное внимание и как минимум часа два-три каждый день там провожу. А читаю по ночам. И ложусь очень поздно, где-то в пять утра. Ну и встаю, соответственно, не так рано. И фейсбучное общение как раз мне очень подходит. Потому что оно одновременно может быть и интимным, и дистанционным. Ты можешь пять минут пообщаться с человеком через мессенджер и на этом закончить. Мне вообще на самом деле нелегко разговаривать с людьми. А Фейсбук - в этом отношении очень удобный инструмент. Я вижу, что некоторым блогерам нравится вступать в полемику со своими друзьями и подписчиками. Я к этому совершенно не склонен и еще сторонюсь политических тем. И мои друзья и подписчики эти правила приняли и соблюдают их. Я пишу исключительно про культуру, и мой тон очень часто шутливый. Если кто переходит границу, отправляется, как говорится в народе, в бан.

- А это вы себя называете Котом Базилио, от имени которого пишете шутливые строчки?

- На самом деле для меня Фейсбук стал этаким квазидневником. Это дневник в том смысле, что там отражается то, что я каждый день читаю, о чем думаю. И я придумал такую игровую маску - Кот Базилио, который как бы я - и не я.

- А почему Кот Базилио?

- Сначала это была пара: Кот Базилио и его подруга Лиса Алиса, это мои любимые персонажи из книжки о Буратино. Как-то я ее в очередной раз перечитывал и вдруг подумал, что было бы забавно под псевдонимом сочинять пародийные стишки. Потом Алиса отпала, остался один Базилио. И мне нравится такая игра. Никогда, между прочим, за собой не замечал страсти к стихоплетству, а сейчас регулярно это делаю и получаю некоторое удовольствие. Судя по лайкам, моим френдам тоже нравится.

- Чем же вас привлекает такой отрицательный персонаж?

- Ну, это такой кот, который гуляет сам по себе, согласно Киплингу. И позволяет себе всякие вольности. Он пересмешник на самом деле.

---Мемуары Шостаковича

- Как вы познакомились с Шостаковичем?

- Это случилось после моей первой рецензии на его концерте в 1960 году. Я был на мероприятии, где он тоже присутствовал, и кто-то представил меня ему. Он сказал: «Да, да. Я читал вашу рецензию». И добавил несколько одобрительных слов. В отличие от многих гениев, утверждающих, что они не читают рецензии и критику в свой адрес, Шостакович никогда не скрывал, что он в курсе всего, что касается откликов. А потом были два события, которые меня приблизили к нему. Я написал книгу «Молодые композиторы Ленинграда», в которой речь шла в том числе о его учениках, и попросил его написать предисловие, что он и сделал. По этой книге в Ленинградской консерватории изучали новейшую питерскую музыку, пока я не уехал в США. Тогда ее, конечно, запрятали в спецхран. Сейчас, вероятно, опять открыли, не знаю. А вторым событием стала постановка мною с близким другом, дирижером Юрием Кочневым, оперы «Скрипка Ротшильда», написанной любимым учеником Шостаковича Вениамином Флейшманом, убитым на войне. Это тоже загадочная история. До сих пор неясно, до какой степени Шостакович досочинил оперу. Формально он всегда говорил, что сделал только оркестровку, но у меня есть подозрение, что роль Шостаковича там большая. Я бы ее исполнял как сочинение Флейшмана-Шостаковича. После премьеры меня вызвал проректор Консерватории по научной работе и сказал, что мы этой постановкой «льем воду на мельницу мирового сионизма». И на этом нашу постановку прикрыли.

- А беседы с Шостаковичем вы планировали изначально для журнала, в котором тогда работали, или для себя лично?

- Мы с ним думали, что их можно будет опубликовать и в журнале «Советская музыка», и издать книгой. Но это не получилось, потому что в итоге основной темой разговора стал Сталин. Я вообще не знал, куда эти разговоры заведут. Мне повезло: когда я переехал в Москву из Ленинграда, то попал на работу в журнал «Советская музыка», редакция которого находилась в том же самом здании, где жил Шостакович. А я приходил на работу обыкновенно раньше других. Раздавался звонок, и в трубке я слышал: «Это говорит Дмитрий Дмитриевич Шостакович». Он всегда так представлялся. «Вы не могли бы ко мне заглянуть?» Я, конечно же, летел!

- И сколько таких бесед у вас с ним было? Вы их записывали от руки?

- Встреч было много, я записывал их от руки. Шостакович бы даже не согласился на диктофон. Он сразу зажимался. Я видел несколько раз, как это происходило в Союзе композиторов.

- Изначально Шостакович был не против опубликовать мемуары при жизни. Почему же в итоге сказал, чтобы книга увидела свет после его смерти?

- Да, сначала он думал, что это можно будет опубликовать при жизни. Когда я заговорил об этом в журнале с главным редактором и в издательстве, они, услышав, что Шостакович затрагивает тему Сталина, категорически отказались. Имя Сталина в эти годы было табуировано. Не потому, что отношение к нему было негативным. А именно потому, что непонятно было, как к нему относиться.

А Шостакович был среди тех, кто реабилитации Сталина всячески противился. И когда он увидел, что в партийной верхушке сомневаются в том, как себя вести по отношению к Сталину, то понял, что книгу в Советском Союзе не издадут. Он уже был больным человеком, и проблемы были бы ему совершенно не под силу. Шостакович был уверен, что его имени и авторитета будет достаточно, чтобы позволить выразить свое отношение к Сталину. Сейчас, спустя годы, я подозреваю, что это и было основной идеей, из-за которой он сел со мной записывать эти разговоры. Таким образом Шостакович хотел принять более активное участие в той подспудной закулисной борьбе вокруг имени Сталина, которая в тот момент происходила.

- Почему он вдруг такой стал смелый? Всю жизнь молчал…

- Сталина он ненавидел с молодых лет. В отличие от многих других деятелей культуры. Сталин был гением зла, люди сейчас этого не понимают. Им кажется, что зло не может быть гениальным. Сталин обладал притягательностью Воланда. Посмотрите на отношение к нему Булгакова, Пастернака. Они все были в какой-то момент зачарованы этой фигурой. Шостакович же никогда не попадал под сталинский гипноз.

- Но разве он не боялся Сталина и не скрывал своей ненависти?

- Конечно, боялся. Боялись абсолютно все.

С друзьями он всегда был откровенен на эту тему. Я даже считаю, что он в каком-то смысле перегнул палку, считая Сталина малообразованной личностью. В своей книге «Шостакович и Сталин» я попытался прокомментировать это. На самом деле, как показывают недавно опубликованные документы, Сталин был человеком, которого занимала и привлекала по разным соображениям культура. И он умудрялся находить время и силы в самые страшные годы войны для того, чтобы персонально заниматься самыми мелкими вопросами, связанными с культурой. И те, с кем он лично общался, вроде Булгакова и Пастернака, не избежали вот такого зловещего, гипнотического воздействия. Шостакович был исключением.

- Тем не менее Шостакович шел на компромиссы.

- Не пойти на компромиссы в ситуации, когда за тобой персонально, как это делал Сталин, следит вождь, было невозможно. Когда говорят о компромиссах Шостаковича, забывают, что, скажем, Прокофьев написал в 1937 году кантату к 20-летию Октября, представляющую собой музыку, в частности, на текст Сталина. Кстати, сочинение замечательное: потрясающая музыка, которую можно и нужно играть, памятник эпохе, помимо всего прочего. И таких примеров можно привести много.

- Судя по фотографиям Шостаковича, он, на мой взгляд, выглядит всегда каким-то сумрачным, загнанным человеком. Каким он был на самом деле?

- Нет, что вы! Он обожал юмор, его можно было насмешить без особого труда. Он зажимался перед камерой, и очень редко можно увидеть на снимках смеющегося Шостаковича. Обыкновенно он не смотрит в аппарат. А так он обожал (наизусть цитировал, смеясь при этом) страницы из Гоголя, Чехова, юмористические рассказы Зощенко.

- Вы эмигрировали в США в 1976 году и вскоре издали там книгу мемуаров Шостаковича. Можно сказать, что после выхода этой книги репутация композитора на Западе, да и не только, изменилась?

- Знаете, если бы не было его гениальной музыки, то ничего изменить нельзя было бы. После его смерти я читал все эти некрологи. Обычно несогласные друг с другом, ведущие американские издания в один голос писали, что умер ревностный, лояльный советскому режиму композитор и верный сын коммунистической партии. Сейчас такого не напишет никто, ни один человек. Книга, конечно, в каком-то смысле этому помогла. Я благодарен судьбе, что так произошло.

- Вы читали книгу Джулиана Барнса «Шум времени» о Шостаковиче? Ведь он частично опирался в ней на вашу книгу бесед с композитором.

- Я узнал об этом лишь из его предисловия к книге. Мне это было очень приятно, и книга мне тоже понравилась. Удивительно, конечно, что книга английского писателя о советском композиторе стала бестселлером и в России тоже, - я-то всегда считал, что русский писатель должен был такое написать. Но никто за эту тему не брался.

- Не секрет, что после выхода мемуаров Шостаковича некоторые музыковеды, композиторы, его вдова упрекали вас в том, что они были частично скомпонованы. Что Шостакович в те годы не стал бы подставлять семью, так открыто высказываясь о Сталине и своих коллегах. Каков ваш главный козырь в ответе этим людям?

- Мой ответ: читайте и решайте сами. Книга существует уже почти 40 лет и никуда не исчезла. (Вот сегодня мне позвонил американский издатель, предложивший сделать ее электронную версию.) Я уже не обсуждаю этот вопрос, потому что в итоге все сводится к тому, прочел ты книгу или нет. Любое творческое сотрудничество в какой угодно области - сложная история. Простых книг, над которой два человека сотрудничали, не бывает. После знаменитых «Диалогов со Стравинским» Роберту Крафту, который эти диалоги записал, тоже предъявляли претензии. Так что меня это уже не волнует.

- Темой вашей следующей книги стали беседы с Баланчиным. Вы в самом деле просто подошли к нему на улице Нью-Йорка и начали разговор?

- Баланчин как раз тогда готовился к фестивалю Чайковского и у него появилось большое интервью на эту тему, в котором он высказал интересную мысль о том, что, хотя Чайковского принято считать романтиком, он на самом деле модернист. Для меня это было большой новостью. Как-то мы шли с женой, Марианной, недалеко от дома, и вдруг она мне говорит: «Смотри, это же Баланчин! Иди, подойди к нему». - «Да ты что!» - «Подойди!» И я решился, представился, сказал, что мне невероятно интересно его мнение о Чайковском, что нас в Ленинградской консерватории учили иначе. Мы с ним полчаса на эту тему проговорили, и в конце беседы он мне вдруг сказал: «Ну, вот и напишите о том, о чем мы сейчас говорили, для буклета на наш фестиваль». А сам нырнул в мясной магазинчик. В итоге буклет к фестивалю Чайковского открывался моей статьей.

А потом я написал Баланчину письмо. Зная, что он не любит говорить о себе и своем творчестве («Господь бог творит, а я всего лишь произвожу культурный товар для публики»), я предложил ему сделать книгу о Чайковском для русских детей. «Когда вы учились в балетном училище в Петербурге, вам, наверное, хотелось про Чайковского что-нибудь интересное почитать, но такой возможности не было. А мы с вами сделаем такую книжку. И я вам обещаю, что детишки в Ленинградском балетном училище будут засыпать с ней под подушкой», - так я ему написал. Вскоре мне позвонила его секретарша и сказала, что Баланчин согласен. Последние наши встречи были уже в госпитале, где он лежал при смерти. В палате стояли ширмы, за одной из них сидела его секретарша. Я, естественно, никогда туда не заглядывал. Позже секретарша сказала, что он был такой счастливый всегда после этих встреч! Закончили мы беседы незадолго до смерти, выхода книги он уже не застал.

- Откуда Баланчин знал столько интересных подробностей про Чайковского?

- Он очень его любил и интересовался его биографией. Я приходил к нему с заготовленными карточками, на которые были выписаны отрывки из писем Чайковского или воспоминания, и читал ему их. А он начинал комментировать, и получалось, что он как бы говорит о Чайковском, но в то же время и о себе. В этом был успех моей задумки. Потому что если бы я ему предложил сделать книгу о нем самом, он бы отказался.

Кстати, давненько я ее не перечитывал. Я вообще свои книги не перечитываю, только «Диалоги с Бродским» - в ней всегда нахожу что-то новое. Чем старше я становлюсь, тем больше понимаю, сколько там всего спрятано. Бродский очень быстро стал… Как бы это сказать…

- Мудрым?

- Да, стал немолодым мудрецом очень быстро. Из всех моих собеседников он был самый думающий. Его мозг, как какой-то раскручивающийся механизм, работал прямо передо мной. А я просто записывал за ним. Я ведь в каждом разговоре со своими героями был просто передаточным сосудом, поэтому все мои книги-беседы такие разные. С Шостаковичем - в одном роде, с Баланчиным - в другом, с Бродским - в третьем. Просто нужно было тщательно готовиться к разговорам. Однажды на встрече с Бродским случилась накладка, которая меня многому научила. Мы должны были говорить об Ахматовой. Я думал: он все знает об Ахматовой, я что-то знаю об Ахматовой. И не подготовился. И Бродский односложно мне отвечал на вопросы: был не в настроении. Это было полное фиаско. С тех пор я всегда приходил с десятком заготовленных вопросов, чтобы можно было поддержать диалог, если он вдруг «провиснет».

- Вы были на похоронах Баланчина?

- Был, его отпевали в русской православной церкви в Манхэттене. Пришли все его бывшие жены, это была такая умилительная сцена! Они все целовались, обнимались, не было никаких конфликтов с желанием доказать, кто из них «настоящая вдова». У него же была замечательная история с завещанием. Он вообще не собирался его оставлять, говорил: «Я грузин, буду до 120 лет жить». А ему адвокат посоветовал: «Если с вами что-то случится, все ваши балеты перейдут вашему брату, живущему в СССР, а значит, Советскому государству». Тогда только он согласился, а брату оставил две пары золотых часов, чтобы у того не было причин оспорить завещание. Балеты же свои он распределил на 18 бывших жен и подруг. Теоретически это был рецепт для полной катастрофы. Представьте себе: восемнадцать артисток! Но во главе всего он поставил свою секретаршу, а она создала образцовый фонд, в котором сосуществуют мирно все эти восемнадцать женщин, и никогда у них не было ни одного конфликта и ссоры.

А вот когда умер Прокофьев, две его жены претендовали на наследство. И это все разбиралось на бесконечных заседаниях. Шостакович приходил оттуда усталый, злой. И говорил дома: «Если вы такое устроите после моей смерти, то я буду к вам призраком приходить».

- Почему вы говорите, что из всех ваших собеседников Баланчин - самый гениальный?

- Потому что он, как Моцарт, творил беспрерывно. У него не было никогда творческих кризисов. Анна Андреевна долгие годы не писала и очень по этому поводу переживала. У Шостаковича тоже бывали творческие заторы по нескольку лет. Бродский мне жаловался, что когда не пишется - повеситься можно! Единственный человек, у которого не было никаких проблем с сочинением, это Баланчин. Это раз. И еще. Все эти люди сейчас уже - символы эпохи. Но вы посмотрите на их условную иерархию в мировой культуре и в своем жанре. Шостакович на сегодняшний момент входит в пятерку или десятку крупнейших композиторов двадцатого века. Ахматова лично для меня - номер один, но в общемировом списке гениальных поэтов, конечно, она не в самом первом ряду. Бродский на сегодняшний момент очень высоко стоит в России, но на Западе его немножечко подзабыли. А вот Петипа и Баланчин - это два величайших хореографа всех времен и народов за всю историю балета. У балета, конечно, не такая длинная история, но тем не менее.

- Когда слушаешь вашу беседу с Евтушенко, проникаешься к нему симпатией. Особенно когда он говорит про конфликт с Бродским. Порой до слез жаль его. А когда читаешь диалоги с Бродским, понимаешь его чувства и логику - и хочется встать на его сторону. Как вы балансировали среди их конфликта?

- Я никогда не садился за беседу с человеком, который меня не интересовал и к творчеству которого я не питал бы симпатии и интереса. Евтушенко я прочел и он произвел на меня громадное впечатление задолго до того, как я увидел первые самиздатские стихи Бродского. И я продолжал следить за творчеством Евтушенко. Когда мы разговаривали с Бродским, он довольно отрицательно высказывался и про Евтушенко, и про Вознесенского, с которым у меня тоже были очень хорошие отношения. Я возразил Бродскому, что у Евтушенко и Вознесенского есть очень хорошие стихи, и тогда он сказал: «Да, да! Я по двести-триста строк каждого из них знаю наизусть!» Запомнить столько стихов поэтов, которых ты ругаешь, - это показательно. И тот факт, что я не сдрейфил перед лицом Бродского, Евтушенко как раз очень оценил, поэтому он потом ко мне и обратился. Довлатов на первые публикации моих «Диалогов с Бродским» удивился: «Как это Волкову удается возражать мэтру нашему? - ведь он этого ужасно не любит». Но как-то обошлось. В итоге Евтушенко высказал мне свое мнение, а Бродский - свое. Я всегда цитирую в таких случаях слова моего друга художника Гриши Брускина: «Истина кипариса не отменяет истины яблони». Пускай читатели рассудят, кто в этом споре был прав, кто виноват. Конечно, это две совершенно разные фигуры. Но оба по-своему остались памятниками эпохи.

- Вы обычно даете своим героям тексты на заверение?

- Шостакович прочел свою книгу. Бродский тоже, у меня есть пометки, их немного: он что-то подправил стилистически. Баланчин умер, прочитать не успел. Он был рад, что можно по-русски поговорить простыми словами о любимом композиторе и заодно о себе. Он там много понарассказывал, чего при других обстоятельствах другим людям бы не сказал. Поэтому эту книгу постоянно цитируют исследователи Баланчина.

- А почему вы почти не пишете об американской культуре? Не делаете беседы с американскими деятелями культуры?

- Я в хороших отношениях, в основном, с американскими композиторами и исполнителями. И напечатал небольшие интервью с некоторыми из них, например с легендарным Джоном Кейджем. Но, вы знаете, это не мое. Несмотря на то, что я здесь больше сорока лет живу, настоящие корни в американской культуре я не пустил. У меня есть еще какие-то замыслы, и все они связаны с русской культурой.

- Но вы никогда не пожалели, что уехали?

- Нет! Что вы! Если бы не уехал, то не было бы никакого Соломона Волкова. Мне ни одной книги не удалось бы опубликовать!

- Почему?

- Потому что помешали бы. Собственно, мой переезд и случился из-за того, что я обещал Шостаковичу, что напечатаю его мемуары.

- Но потом началась перестройка - и смогли бы.

- Тогда я бы ни с Бродским, ни с Баланчиным не познакомился. Хотя, возможно, удалось бы сделать диалоги с другими. Меня иногда спрашивают, с кем бы я хотел, но не сумел сделать беседу, - и ответ людей удивляет: с Тихоном Хренниковым. В России сделали его книгу воспоминаний, но там десятая часть того, что он знал. А он мог бы многое понарассказать!

- У вас ведь в архивах много интересных неопубликованных бесед хранится!

- С Юрием Любимовым, Анатолием Рыбаковым, Майей Плисецкой, Владимиром Горовицем, Лилей Брик, Эрнстом Неизвестным, Арамом Хачатуряном, знаменитым танцовщиком Александром Годуновым, из более современных - с Юрием Шевчуком.

У меня руки не доходят до всего. Дай бог, может быть, еще получится.

- В интервью Владимиру Познеру, буквально на самой последней минуте, в его коротком опроснике вы ответили, что никогда не испытывали счастья, что вы несчастный человек. Вы не признаетесь - почему? Это депрессия?

- Нет, это не депрессия. Просто у меня нет воспоминаний о счастливых днях. Наверное, когда я родился, кто-то вырезал у меня функцию, которая может делать человека счастливым. На самом деле я должен был бы сказать Познеру, что не знаю, что такое счастье.

- А поездка к Ахматовой?

- Это же напряжение! Какое же это счастье? Это концентрация, это волнение. Но такого ощущения, чтобы я чувствовал себя «счастливым», не было никогда. Никогда.

- А на этапе, когда выходят ваши книги?

- Облегчение. Но не счастье.

- Ну, может, это и есть счастье?

- Ну, если назвать это счастьем...

- А что такое счастье тогда?

- Я не знаю, что такое счастье. Когда мне люди говорят: «Я был счастлив», я не понимаю, что это такое.

- Ну вот когда вы влюбились в свою Марианну - это не было счастьем?

- В конце концов - да, но это был такой долгий процесс. Я семь лет за ней ухаживал, пока наконец не получил согласия стать моей женой. Я ей многим обязан, конечно. Всеми своими книгами. Да, задним числом это, вероятно, можно назвать счастьем. Не знаю...

- Еще в одном интервью вы признались, что в течение десяти лет сильно пили. Во-первых, почему вы об этом не стесняетесь говорить, а во-вторых, что это был за период? Почему?

- Мы пили вместе с Марианной. Это называлось у нас «сбить фокус». С утра начинали и выпивали в день по пол-литра коньяка на двоих.

У меня печень потом два раза сильно сдавала. И тогда я перестал, очень испугался. Я ходил согнутым. Ну, а потом, знаете, печень же восстанавливается. Первый раз она восстановилась, я решил, что все в порядке, - и возобновил. Когда она во второй раз меня подвела, тогда я решил, что точно хватит. А стесняться тут нечего.

---Диалоги с Бродским

- С Бродским вы ведь не были близкими друзьями, даже вообще не были друзьями, верно?

- Друзья - вообще особая категория, и я всегда, если меня представляют другом Бродского или Евтушенко, протестую, потому что ни с одним из моих героев я не был другом, за исключением Владимира Спивакова. С ним нас связывают 55 лет дружбы и сотни часов разговоров. А с остальными каждый раз было сотрудничество по конкретному проекту.

- И легко было Бродского уговорить на такие встречи-диалоги?

- Да, он сразу согласился. Я люблю повторять свою незамысловатую идею, что такого рода проекты - как брак: тебе кажется, ты выбираешь жену, а это она тебя выбрала. И то же самое - с героями. Мне каждый раз кажется, что я нахожу какого-то человека, с которым было бы невероятно интересно поговорить, - а на самом деле они, постоянно окруженные людьми, которые хотели бы сделать с ними интервью, пообщаться, уклоняются, пока не находят идею и человека, с которым эту идею можно осуществить. У меня уже немалый опыт, и он подсказывает, что сначала у творца должна созреть идея, которую он хочет сообщить миру, она может быть полностью сформирована или частично, а потом он начинает обдумывать и выбирать, с кем бы этот проект реализовать. И иногда я и оказываюсь этим самым человеком в нужное время в нужном месте.

- А чего хотел на тот момент Бродский?

- Я каждый раз стараюсь находить, как мне кажется, привлекательную идею для бесед: так было с Баланчиным, и примерно так же получилось с Бродским. Сначала я ходил на его лекции в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Там он выкладывался невероятным образом перед американскими студентами, которые что-то понимали, а что-то нет, и это нормально. Когда он рассказывал про Ахматову, Мандельштама, Цветаеву, они многое не улавливали. И даже что-то не улавливали, когда он говорил об англоязычных поэтах, любимых им Одене, Фросте. Каждая его лекция была напряженным событием. Конечно, у него уже были заготовки, но это во многом была импровизация, как всякая импровизация Бродского, очень насыщенная и требующая колоссальной концентрации со стороны слушателей. Я сказал Иосифу тогда, что хотел бы сохранить что-то из его лекций для потомков, для российской молодежи, и его эта идея, очевидно, увлекла. Он собирался ложиться на операцию, думал о смерти, - он о ней постоянно думал, это было в его стихах, но бывают обострения, и в тот момент он очень над этим «завис».

Мне очень понравилось, как в предисловии к «Диалогам с Евтушенко» режиссер Анна Нельсон написала, что она, наблюдая за процессом, порой злилась, почему я не загонял Евтушенко в угол. Но если бы я так делал (хотя у меня вообще нет никогда такой мысли), то и Евтушенко, и любой другой мой собеседник просто встал бы и ушел - и на этом бы весь разговор закончился. Если бы кто-то из них почувствовал, что я хочу вынуть из них «жареные» факты, то они бы прекратили общение. А так и Бродский, а до него великий скрипач Натан Мильштейн, долгие годы со мной беседовали.

- А где вы встречались?

- Мы с Марианной всегда приходили к нему домой.

- Ваши диалоги длились 18 лет! На каком этапе вы рассчитывали их закончить?

- Все время же предполагалось, что мы закончим их его поездкой в Россию! А она все откладывалась. У Бродского были очень сложные отношения с идеей возвращения. И он никогда не дал внятного ответа на вопрос, почему он не вернулся. Всегда выдумывал новые поводы, говорил, что человек может вернуться на место преступления, но не может вернуться в любимые места. Собчаку, тогдашнему мэру города, он так подписал книгу: «городскому голове от городского сумасшедшего». Собчак ему обещал особняк, персонального кардиолога, охрану, всевозможные блага! Но Бродский так и не собрался приехать. Было там что-то очень сложное, какие-то метания в душе, которые не позволили ему вернуться. И думаю, что для посмертного мифа о Бродском это сыграло существенную роль. Это был человек, который уехал и не вернулся. Классическая модель подвига героя. Героя изгоняют с родины, он уезжает, борется, побеждает. Доказывает, что Отечество его недооценило, страдает, но побеждает. Заключительным триумфом было получение Нобелевской премии.

- Легко с ним было общаться?

- Нет, очень трудно. Я не знаю человека, который бы сказал, что это было легко. Я встречал нескольких женщин, которые так говорили и думали, но это потому, что там возникал какой-то романтический интерес. Каждое его второе слово сопровождалось отрицанием: «нет, Соломон». Меня это совершенно не беспокоило, я, по возможности, давал ему время, не прерывал, за исключением тех случаев, когда чувствовал, что надо все-таки вмешаться. Как в случае с Евтушенко. И тогда он, что самое любопытное, соглашался.

- Почему, в отличие от Евтушенко, вы его не спрашивали про его отношения с женщинами?

- По ходу разговора ты начинаешь понимать, о чем можно и о чем нельзя говорить. Это даже не наблюдение, а литературоведческий штамп: стихи Бродского совсем не эротические, есть его знаменитое высказывание: «в русском языке любовь, как акт, лишена глагола» - у него любовь всегда очень интеллектуализирована. А Евтушенко, наоборот, было очень важно рассказать о всех своих победах, и он на это был уже и нацелен. Поэтому странно было потом, после фильма, слышать упреки в том, что я не имел права спрашивать у него про Беллу Ахмадулину, о том, кто ее научил пить: я уже знал, что он был согласен отвечать на это, и меня эти вопросы действительно интересовали. На ранних снимках Белла - такая пышечка, совершенно не похожая на себя потом, можно даже не узнать ее вовсе, редкий человек так меняется, как она. С годами у нее стало сожженное лицо, она превратилась в трагическую фигуру. У Ахматовой, кстати, было не так. Она становилась более величественной, на лице у поздней Ахматовой не было трагизма, а у Ахмадулиной - совершенно трагическая маска. Я с ней был знаком еще в Советском Союзе. И уже тогда меня поразили рассказы о ее выходках в 70-е годы. Даже молодая Ахматова, которая тоже была по-своему достаточно вызывающей на пряном фоне Серебряного века, уступала ей в этом. Ахмадулина себя буквально сжигала, это было очевидно. И меня интересовало, как и почему это происходило.

- Вы думаете, это началось из-за разрыва с Евтушенко?

- Думаю, в ней были изначально заложены какие-то самодеструктивные импульсы, которые так повели ее по жизни. Но результатом стали замечательные стихи. За все надо платить...

- Вы говорите, что стихи Бродского помогли вам лучше понять Запад и его культуру. Почему?

- Для крупных творческих фигур типа Аксенова или Войновича процесс привыкания к жизни на Западе был очень сложным. У людей, сделавших себе имя еще в Советском Союзе, приключился страшный перепад: здесь их встретило почти полное отсутствие государственного интереса к ним. В СССР государство их преследовало, конечно, но это параллельно означало и внимание к ним, как ни парадоксально, и они привыкли себя чувствовать людьми, которыми интересуются на самом высшем уровне, вплоть до Генсека. А здесь все мы попали в полную изоляцию, и никого особо не волновало, писатель ты, или поэт, или бомж.

И Бродский был человеком, который это осознал самым первым и сформулировал это в стихах. И это было невероятно важным для моего выживания. Когда вышла записанная мной книга мемуаров Шостаковича, я имел глупость подарить ее одной из своих соседок по дому, - так она после этого прекратила со мной общаться на пять лет! Потому что я вторгся в ее личное пространство. Я дал ей книгу о совершенно неизвестном ей человеке, музыкой она не увлекалась - но я же этого не знал, я не спросил ее, интересна ли ей музыка и эта книга. Дурак был. Люди здесь очень оберегают свои личные границы.

- Это неприятное письмо, написанное Бродским в Квинс колледж, в котором он обращается к администрации не принимать на работу Евтушенко, который в свое время помог ему туда же поступить, точно принадлежит его перу? Как это выяснили?

- Да, абсолютно. Он же вышел из Американской академии искусств, когда туда приняли Евтушенко, у него было резко отрицательное отношение к нему, и то письмо не было исключительной неожиданностью. Люди рассматривают факт написания этого письма как нечто странное, но это был естественный логичный поступок в ряду других его жестов в отношении Евтушенко.

- А ведь это Евтушенко его в свое время туда устроил?

- Вот опять тут такая сложная конфигурация личного и общественного, это всегда очень запутанный клубок. И этот клубок их развел. Все то, что Евтушенко рассматривал как благодеяние, Бродский рассматривал как совершенно ненужные ему услуги.

- А у вас после этого не изменилось отношение к Бродскому? Вы же все равно считаете его благородным человеком?

- Я часто цитирую подхваченную у Бродского фразу, которую он заимствовал у японца Акутагавы: «У меня нет принципов, у меня есть только нервы». Он был человеком эмоциональным, увлекающимся, это фигура невероятного масштаба. Если мы начнем судить людей по их отдельным поступкам, то в мировой культуре не останется вообще ни одного персонажа, к которому мы бы могли относиться с полной симпатией. Я не хотел бы иметь Пушкина своим соседом, чтобы он пытался соблазнить мою жену или брал бы деньги в долг и не отдавал, задирался бы все время. Но Пушкин - наше все. Изменилось ли наше отношение к нему после публикации вересаевской книги о нем? Нет. А о Толстом, Достоевском? Про Ахматову появилось два тома под названием «Анти Ахматова». И там тоже: вот здесь она не так сказала, не так поступила. Здесь кого-то оскорбила, недооценила. Например, Ахматова буквально уничтожила, и делала это последовательно, осознанно, книгу и репутацию Георгия Иванова как автора мемуаров «Петербургские зимы». Я Иванова считаю одним из лучших русских поэтов двадцатого века. «Петербургские зимы» - замечательная мемуарная книга, которая, может быть, не всегда точно соответствует каким-то фактам, но в ней нарисованы десятки живых портретов людей той эпохи. Ахматова испугалась, что книга наносит ущерб ее репутации, и на несколько десятилетий стерла имя этого человека в порошок. В гораздо большей степени, чем это когда-либо сделал Бродский в отношении Евтушенко. И никто ей это в вину не ставил.

- Но если бы вы на момент беседы с Бродским знали о том письме, вы бы у него спросили о нем?

- Наверное, спросил бы. И было бы любопытно услышать, каковы его объяснения.

- А он бы от такого вопроса не ушел, не закрылся?

- На такие вопросы он отвечал. Типичный для Бродского ответ: «А вы представляете, что было бы, если бы кто-то из этих двух, Евтушенко или Вознесенский, получил Нобелевскую премию?» Потому что в представлении Бродского это бы означало, что для всей русской поэзии 20-го века было бы задано неправильное направление. Ему поэзия этих двух деятелей страшно не нравилась. Мне она нравится - не полностью, так же, как и у Бродского нравится не все. Но я бы не хотел играть в детскую игру: кого оставить, кого убрать. Мне было бы жаль расстаться с каждой из этих фигур.

- А он впервые именно в диалогах с вами публично озвучил свою неприязнь к Евтушенко?

- Да, но потом он все это многократно подтверждал. И главное - что на сегодняшний момент по всем воспоминаниям картина эта достаточно ясная. И никто ее не оспаривает. Ни с одной, ни с другой стороны. Это как ссора Льва Толстого с Тургеневым. Или как антагонизм Чайковского и Мусоргского. Это факт истории отечественной культуры, смиримся с ним.

- В последние годы по всем соцсетям распространился не очень известный стих Бродского о независимости Украины - очень неприятный, националистический, унизительный, я бы даже сказала. Как вы к нему относитесь?

- Ну, это типичный Бродский. Если у него получалось хорошее стихотворение, что-то эмоционально побуждало его написать «хороший стишок», как он сам выражался, то все остальное уже было вторично. Какие-то сомнения он явно испытывал по поводу данного стихотворения, поскольку при жизни никогда его не напечатал. Но ведь впоследствии, после смерти Бродского, появилась серия статей, в которых пытались доказать, что это не его пера дело. Хотя есть видео, где он сам это стихотворение читает. Поскольку это как-то бросало тень на прогрессивную репутацию Бродского, возникли попытки доказать, что он не мог написать такое. Не мог-не мог, а написал. Это точно так же, как говорить, что прогрессивный Пушкин не мог написать «Клеветникам России». Или «Бородинскую годовщину», свои ультрапатриотические стихи.

- Мне кажется, в наши дни с таким стихотворением ему бы не дали Нобелевскую.

- Вероятно. Но тогда, если вы вспомните, президент Буш-старший призывал ту же Украину не раскачивать лодку и чуть ли не оставаться в составе Союза.

- Вы знали до своих бесед с ним, что он работал в морге в свое время?

- Не знал. Это было очень занимательно услышать. Он, в частности, обмывал трупы. Свидетельствует о сильной натуре, правда?

---Диалоги с Евтушенко

(Фото: Евгений Евтушенко и Соломон Волков в перерыве между съёмками, 2 декабря 2012 года. Талса, Оклахома)

- Как известно, Евтушенко сам обратился к вам с предложением сделать с ним диалоги. Сначала он вам позвонил?

- Сначала позвонил, потом написал. Сказал, что хочет сделать беседы в духе Эккермана, записавшего знаменитые разговоры с Гете.

- Сказал ли он сразу, что хочет про Бродского поговорить?

- Прямым текстом - нет. Но сразу было озвучено, что он хочет со мной поговорить, потому что я заступился за него перед Бродским. Подразумевалось, что мы поговорим обо всем. Вероятно, его главной целью было все-таки поговорить о Бродском. Я предлагал ему диалоги когда-то давно - он не хотел, просто не откликался. Это было еще до диалогов с Бродским. Я же с Евтушенко поддерживал отношения все время, что жил в Америке. А познакомился еще в Советском Союзе, хотел интервью с ним сделать, но его было нереально застать, он все время путешествовал. Я собирался сделать это для журнала «Советская музыка», он же был популярным автором многих песен. Так что была тема поговорить. И, кстати, разница между Бродским и Евтушенко еще и в том, что если на стихи Бродского есть несколько песен, то на стихи Евтушенко их целый массив. Это колоссальная часть его наследия, не зря же он завещал, чтобы на его похоронах была исполнена песня «Со мною вот что происходит». Он понимал, что песни на его стихи - значительная часть того, что будут помнить после его смерти.

- А с ним, в отличие от Баланчина и Бродского, вы решили говорить напрямую о нем и его жизни?

- Так это было заявлено с его стороны, что это будет как исповедь. Он предложил мне сделать книгу, а я обратился к режиссеру Анне Нельсон, которая связалась с Первым каналом, и те дали добро на телевизионный фильм.

- А почему он столько лет хранил в себе эту обиду, не хотел высказаться раньше?

- Ситуация обострилась после появления книги «Диалоги с Бродским». До этого конфликт был приватным делом, о нем знали немногие люди. После книги он стал публичным. Евтушенко стали задавать об этом вопросы на встречах. И это стало ему досаждать.

- Кстати говоря, на вас он не затаил обиду после тех диалогов с Бродским?

- Было дело. Когда вышла книга, то мы встречались на каких-то мероприятиях, пока жил в Нью-Йорке, и я чувствовал некоторое охлаждение. Меня это задевало.

- Несмотря на то, что он сам вам позвонил, хотел исповедь именно с вами, Анна в предисловии написала, что отношения у вас были довольно прохладные.

- Я всегда избегал, избегаю, буду стараться избегать какого бы то ни было фамильярничества с героями. С Ростроповичем я делал несколько интервью, он убеждал называть его Славой, но я себе этого не позволял. Барышникова Мишей не могу тоже звать, он для меня всегда будет Михаилом Николаевичем. «Называй меня Женей, - говорил Евтушенко, - и на "ты"», - но я именовал его только Евгением Александровичем. Ну как я мог называть его Женей! Это делают люди, которые хотят продемонстрировать свою близость к знаменитым. Мне это не надо и мне это тягостно и неприятно. Это входит в понимание того, что наши отношения - отношения профессиональные, мы должны довести до конца тот проект, который затеяли. Я очень приватный человек, и для меня любое общение - это напряжение.

- Вы такой замкнутый, интроверт по натуре, но беседы с людьми стало делом вашей жизни. Вам приходится каждый раз себя как бы выталкивать из зоны комфорта?

- Мне трудно на самом деле общаться с людьми. Но я каждый раз делаю это усилие, и потому буквально каждая такая встреча меня оставляет совершенно без сил. Я после этого неделю прихожу в себя. Кстати, когда я Довлатову сказал, что во время бесед с Бродским у меня шла кровь носом от напряжения, он ответил: «Вот здорово! А я думал, что это я один такой слабак».

Если начну рассказывать детали о своем подорванном здоровье после недели в Талсе с Евтушенко - будет не очень приятно слышать. В полет я забыл взять с собой беруши, вышел с адской болью, на два дня потерял слух. Что там дальше творилось - это неаппетитные детали.

- И Евтушенко же не меньше страдал. Он уже был очень больной, из носа и ушей у него во время ваших бесед шла кровь...

- У него кровь, у меня кровь. Это был ужас. Я боюсь путешествий, полетов. Если бы не совершеннейшая необходимость, сидел бы вообще дома, «не выходил из комнаты» по завету Бродского. Путешествие для меня - убийство. Меня совершенно не интересуют ни природа, ни архитектурные достопримечательности, жутко утомляюсь от этого. И я совершенно неприспособленный в быту человек: у меня до сих пор нет банковской карты, мобильного телефона, книги пишу от руки, с компьютером не на "ты", даже ремень безопасности в такси сам не могу пристегнуть. И, поверьте, я не кокетничаю. Меня самого эта беспомощность бесит. Но против собственной физиологии не попрешь.

- А Евтушенко впервые в вашем фильме высказал публично свое отношение к тому письму?

- Думаю, что да. Быть может, где-то еще раньше он об этом уже упомянул, но так основательно высказался в тот раз.

- Вы думаете, он Бродского простил?

- Ему бы хотелось подружиться с ним. Но не вышло. Может, они там, наверху, подружатся.

- Как вы думаете, справедливо ли считать Евтушенко поэтом одной эпохи, а Бродского - поэтом в глобальном смысле?

- Я полагаю, они поэты одной и той же эпохи. Но они воплотили разные стороны этой эпохи. Своей эпохи нельзя избежать. Просто Бродский действительно диаметрально противоположен Евтушенко. С другой стороны, многие этого не замечают: если посмотреть на ранние стихи Бродского, то там, среди влияний Слуцкого, Маяковского и других, есть и влияние Евтушенко. По-другому и не могло быть. И когда человек говорит: я помню двести-триста строк Евтушенко наизусть, то это и есть свидетельство того, что это где-то в нем отпечаталось и отозвалось. Но в итоге они олицетворяют, даже с точки зрения чисто эмоциональной, два полюса: один - душа нараспашку и отклик на каждый чих текущей политической жизни, а другой - невероятная сдержанность и склонность к философским обобщениям. Но при том есть у Бродского отклики на афганскую войну, на независимость Украины, есть несколько других очень сильных политических стихов. Он не замыкался от политики.

- Я не знала лично ни Бродского, ни Евтушенко, но чисто интуитивно: если бы у меня была какая-то проблема, обратилась бы скорее к Евтушенко, чем к Бродскому.

- Пожалуй, так. Но, с другой стороны, помню, когда я пожаловался Бродскому, что у меня кровь носом шла от напряжения, он сразу стал предлагать мне своих хороших врачей. То есть он мог и откликнуться. Я ведь даже и не просил его о помощи.

Вообще их обоих буквально разрывали на части. Меня всегда потрясало, как известные люди выдерживают то количество бесконечных просьб, по делу и нет, которые на них обрушиваются. И Бродский ведь существенную часть своей нобелевки раздал друзьям.

- Что сам Евтушенко сказал про фильм?

- Он был немного ошарашен бурной реакцией. Когда мы беседовали, в моем лице у него был внимательный симпатизирующий слушатель, ему казалось: все, что он говорит, ясно и понятно, вызывает сочувствие и симпатию. Но после фильма считанные люди высказались одобрительно, были же такие страшные отзывы: «Повесить его на березе!» Я до сих пор не пойму, чем это было вызвано. Когда мы представляли фильм в Москве, еще до выхода на экраны, Евтушенко уже ампутировали ногу. Так вот, когда известие об операции пришло, комментарии были ужасные: «Жаль, что не голову отрезали». Людская злоба порой зашкаливает, я раньше в жизни с этим не сталкивался, а теперь увидел благодаря соцсетям. И мне трудно поверить, что до такой степени нравы ожесточились. Думаю, такое было всегда, просто не становилось мгновенно общественным достоянием. Люди на кухне и раньше судачили и судили, хотя там таких потасовок, как в интернете, не было. Ведь на кухне ты сидел среди своих.

---Художник и власть

- Почему вас так интересует эта тема?

- Это еще из детства. Все собирали в детстве солдатиков или марки - моя же первая коллекция была с фотографиями Сталина из газет: меня всегда интересовало, каким образом правители взаимодействуют с культурой.

- Почему советская власть такое большое внимание уделяла литературе и искусству? Это свойственно всем диктаторским режимам?

- Это особенность правителей России. Культура России всегда была тесно увязана и интегрирована с государственными идеями. На Западе это все очень разделено. Здесь можно поэту замечательно прожить всю жизнь - и никакой государственный деятель им не заинтересуется. А в России очень рано правители начали проявлять особый интерес к культуре и старались поставить ее на службу своим политическим и государственным целям. Иван Грозный был человеком, который сам писал, интересовался современной культурой, так что можно от него отсчитывать эту тенденцию. Екатерина Вторая тоже очень культурой интересовалась, но круг ее личного общения ограничивался придворными. Первым человеком, который вывел свой интерес к культуре за пределы узкого круга, был Николай Первый. Он лично общался с Пушкиным, Гоголем, у которых были ничтожные чины. Не будь они великими талантами, у них не было бы возможности встретиться с самодержцем. А он по собственной инициативе с ними разговаривал, ставил под свой контроль и пытался поставить их творчество на службу своим идеям. В этом смысле он - ролевая модель для всех правителей России. В особенности (и это моя личная идея, которая постепенно находит развитие уже в четырех моих книгах) Николай Первый был скрытой моделью для Сталина.

- До вас никто эту идею не высказывал?

- Никогда. Эту связь игнорировали. Вот сейчас, после моей книги о Большом театре, ее начали принимать. По-моему, это очевидно. Другое дело, что Сталин, в отличие от выражения симпатий к Ивану Грозному и Петру, к Николаю Первому их открыто не высказывал. Даже наоборот - винил Николая в смерти Пушкина. Но поведение Сталина показывает, что Николай был для него образцом. Он даже был в постоянном соперничестве с ним. Николай создал классическую русскую оперу - Сталин пытался создать классическую советскую оперу, которая была бы выражением его идей, но ему не удалось это, в отличие от Николая. В итоге такой оперы, как «Жизнь за Царя», которую Николай получил от Глинки, Сталин так и не дождался.

- Вы же в курсе, что многим российским артистам, приезжающим в Нью-Йорк на гастроли, устраивают бойкоты за то, что они подписали письмо в поддержку политики Путина в Крыму и на Украине. Что вы об этом думаете? Должны ли мы разделять творчество этих людей и их личные поступки?

- Право людей на демонстрацию своих политических взглядов не подлежит сомнению, но это должно оставаться в пределах цивилизованных норм. Мне кажется, лучший способ выразить свое негодование - не пойти в концерт, не купить книгу данного автора. Но приходить и оскорблять его - действие, которого можно избежать. Потребитель может бить рублем, бойкотировать неугодного ему артиста в материальном плане, это его право. Но не лезть на сцену и топтать там выступающего ногами, как это когда-то сделали во время выступления Евтушенко в Канаде. Ему тогда переломали несколько ребер.

- Думаете, у российских деятелей культуры не было выбора?

- Не забывайте, что многие из них руководят большими коллективами, несут ответственность за других людей, и шаг влево, шаг вправо скажется неизбежно не только на их личной судьбе, но на сотне, иногда тысячах других судеб.

- Так что это не свободный выбор. Это все та же трагедия художника в России. Мало что изменилось в отношении художник-власть со времен Николая и Сталина?

- Это всякий раз проблема для того, кто это решение принимает. Россия всегда была, есть и останется на обозримое будущее страной, где общественная фигура неизбежно втянута в политические передряги. Это очень осложняет их жизнь и часто создает для каждого из них мучительную ситуацию. Это трагедия.

- Вы не говорили об этом с Гергиевым, которого тоже бойкотируют и с кем у вас были телевизионные «Диалоги»?

- Нет, ни с ним, ни со Спиваковым. Это их личное дело. Я всегда в таких случаях думаю: как бы я поступил? И сказать, что на их месте я был бы героем, не могу с уверенностью. Я счастлив, что мне не приходилось в жизни сталкиваться с такой дилеммой. В этом смысле моя жизнь здесь - благословение, потому что никто от меня здесь этого не требует. И это то, что, в частности, так нравилось Бродскому. С одной стороны, государство тобой не интересуется, с другой - с тебя ничего и не требует.

- Книга о Большом посвящена Майе Плисецкой. Она успела почитать отрывки из нее?

- Она и читала, и слушала. Я ведь давно начал работу над книгой. У меня происходили регулярные телефонные разговоры и с ней, и с ее мужем, композитором Родионом Щедриным. Они были моими главными слушателями и оценщиками. Теплое отношение этой уникальной супружеской пары ко мне - большая честь и удача моей жизни.

- Сталин был меломаном. Гитлер - художником. Многие злодеи и диктаторы были увлечены искусством. И мы считаем, что оно облагораживает. Не преувеличиваем ли мы его значение?

- Не так много, кстати, и было таких среди диктаторов. Сталин и Гитлер - исключения, и тут обнаруживается родственное между ними. На этот счет моя жена когда-то хорошо ответила по поводу одного нашего общего знакомого, о котором я сказал: "Он же христианин - как он может так поступить?" Она парировала: "А откуда ты знаешь, как бы он поступал, не будь он христианином? Может, иголки под ногти бы загонял?"

- Что самое важное в искусстве беседы? Если бы вы вели мастер-класс, чему бы учили?

- Первое: никогда не встречайтесь с теми, кто вам самим неинтересен, кому вы не симпатизируете. Это будет конфронтация, а не диалог. Второе: тщательно готовьтесь к беседе. И уповайте на удачу.

- С кем из уже ушедших людей искусства вы бы хотели побеседовать?

- С каждым из них, но есть люди, которые меня особенно волновали и интересовали. С Пушкиным было бы интересно, и меня еще всегда Блок интересовал, тоже далеко не безупречный человек. О Хренникове я уже упоминал, это особый случай. Он очень многое знал. И с ним навсегда ушли многие «тайны мадридского двора». Жаль.

- А из ныне живущих?

- У меня уже почтенный возраст, мне проще иметь дело с человеком, которого я давно знаю, за чьим творчеством и чьей судьбой слежу. Так у меня всегда и получалось. Я по многу лет знал всех своих героев.

- С Барышниковым никогда не хотели?

- Он очень закрытая фигура, у него ни с кем особо не получалось диалогов. Знаю одну американку, которая начала писать его биографию, опубликовала фрагменты, и на этом все прекратилось. На сегодняшний день большой биографии Барышникова не существует. Есть книга покойного Геннадия Шмакова, для него это было нелегким опытом, я слышал это от него лично.

- Есть у вас кумиры в искусстве беседы и интервью?

- Для меня, как для всех, кто этим занимался, главным образцом был уже названный мною Роберт Крафт, сделавший диалоги со Стравинским. Счастлив, что мне довелось его знать и что он благосклонно откликнулся в печати на мемуары Шостаковича и мои беседы с Баланчиным. Он был интересной, странной фигурой. Не думаю, что очень счастливой.

- Вы сказали, что каждый когда-нибудь в жизни думает о самоубийстве. И Анна Нельсон в предисловии к «Диалогам с Евтушенко» тоже об этом обмолвилась, рассказывая о вас.

- Да, это моя постоянная тема для размышлений. Это нормально, по-моему. Ничего нет в этом экстраординарного.

- Вы не удовлетворены жизнью?

- Я не боюсь конца жизни как такового - я боюсь связанных с этим болей, мучений, этого хотел бы избежать. Был бы рад, если бы в США была разрешена эвтаназия. Многие мои знакомые против нее, но я сторонник. К сожалению, сейчас для этого надо лететь в Швейцарию.

- Эмигрант - это особый человек? Эмиграция ломает людей?

- Безусловно. Я видел счастливых эмигрантов, но то, что эмиграция оставляет неизгладимый шрам на людях творчества, и не только, - это факт.

- Потому что они уезжают из своей языковой среды?

- Они уезжают из своего детства. А детство впитывает в себя все главное для будущей жизни.

- Есть что-то общее у эмигрантов третьей волны?

- Нам повезло в том, что мы, уезжая, думали, что это навсегда и мы будем отрезаны от своей страны, но стали первыми, для кого эта ситуация изменилась. Хотя и представители первой и второй волн эмиграции иногда возвращались, но для многих из них это обернулось трагедией. Как хорошо, что сейчас люди могут свободно перемещаться. Так было не всегда. Об этом надо помнить.

Беседовала Ольга Смагаринская, специально для журнала "Этажи"
Нью-Йорк, ноябрь 2018
---------------------

Сева Новгородцев (настоящее имя — Всеволод Борисович Левенштейн) родился 9
июля 1940 года в Ленинграде в семье капитана дальнего плавания. Является
радиоведущим Русской службы Би-би-си, ведущим музыкальной передачи Би-би-си,
впоследствии получившей название «Рок-посевы», а также разговорных программ
«Севаоборот» и «БибиСева».
Кавалер ордена Британской империи. Написал такие книги, как: «Рок-посевы»,
«Секс, наркотики, рок-н-ролл», «Осторожно, люди» и «Интеграл похож на
саксофон». Стал первым диск-жокеем в истории радиовещания на территории
СССР. Снялся в нескольких картинах.
В 1947 году начал учиться в 222-й школе (б. Петришуле). В 1957 году поступал
в московские театральные институты (им. Щукина и им. Щепкина), однако его не
взяли. В том же году поступил в ЛВИМУ (Ленинградское высшее инженерное
морское училище им. адмирала Макарова).
В 1949 году отец Севы перебрался с семьёй в Эстонию из-за ситуации с севшим
на мель кораблём, в результате которой потерял должность.
В период с 1959 года по 1965 год — совмещал работу на флоте с карьерой
джазового музыканта (тенор-саксофон).
В 1965 году его взяли в джаз-оркестр Иосифа Вайнштейна. С 1972 года являлся
руководителем ВИА «Добры Молодцы». К тому же времени относилось принятие
фамилии помполита теплохода «Верхоянск», на котором Сева ходил штурманом, в
качестве сценического псевдонима.
В 1974 году, как он рассказывал, «заголодал по системе йогов (21 день) и,
переосмыслив жизнь, бросил работу» в Ленинградском технологическом институте
целлюлозно-бумажной промышленности (ЛТИ ЦБП).
В 1975 году покинул СССР. Жил в Австрии и Италии, в 1976 году в Риме принял
крещение в протестантской церкви. С 1977 года проживает в Лондоне.
Первая музыкальная программа Севы Новгородцева на русской службе Би-би-си в
коротковолновом диапазоне появилась 9 июня 1977 года под названием
«Программа поп-музыки из Лондона». Программа (переименованная в «Рок-Посевы»
с января 1991 года) выходила на протяжении 27 лет — до 12 июня 2004 года и
принесла огромную популярность её автору в СССР.
В 1984 году Сева Новгородцев сыграл роль в эпизодической роли в боевике
бондианы «Вид на убийство».
С 7 ноября 1987 года по 4 ноября 2006 года вёл разговорную программу
«Севаоборот», большая часть выпусков которой проводились в прямом эфире.
В 1995 году основал иллюстрированный ежемесячный рок-журнал на русском языке
«О!», но проект закрылся по финансовым причинам (было выпущено 3 номера).
Является лауреатом премии «Радиомания 2002».
С февраля 2003 года выпускает ежедневную новостную передачу «с человеческим
лицом» «БибиСева».
27 апреля 2005 года его наградили орденом Британской Империи.
С февраля 2013 года в эфире украинского Эра-FM в повторе выходит передача
Севы Новгородцева «Рок-пятилетки», подготовленная им для Радио 101 в
середине девяностых годов.
Закончил работу на радио в сентябре 2015 года. 4 сентября вышла в эфир
последняя передача «БибиСева». Выпустив в эфир в сентябре последнюю
«БибиСеву», Сева принял решение полностью сменить образ жизни и перебрался в
Родопские горы в Болгарии.
Отец Севы Новгородцева, Борис Иосифович Левенштейн (1904—1991), родился в
Кронштадте в семье портного, обслуживавшего военно-морскую школу офицеров.
Учился в гимназии. Юношей отправился плавать на буксир камбузником и связал
себя на всю жизнь с флотом. В 1921 году был матросом, невольным участником
Кронштадского мятежа. После Ленинградской мореходки был штурманом. В 29 лет
его назначили капитаном. В 1939 году стал заместителем начальника
Балтийского пароходства. Во время ВОВ работал в штабе Ленинградского фронта,
пережил клиническую смерть от тифа, был отправлен в морг, где его обнаружил
и откачал друг. После войны, в период «борьбы с космополитизмом» ему
пришлось укрыться в Таллине, где он закончил работу флотоводцем и
капитаном-наставником. Стал гостем «Севаоборота» в марте 1991 года, за
несколько месяцев до ухода из жизни.
Сева Новгородцев состоял в браке 3 раза:
Первая супруга — Галина Бурханова (настоящее имя — Фарида Махмудовна),
поженились в ноябре 1965 года. От первого брака есть сын Ринат, ему уже за
сорок, у него 3-е детей. Под сильным влиянием супруги (с которой уже был в
разводе, но съехался опять) в 1975 году принял решение эмигрировать.
Вторая супруга — актриса Карен Розмари Крейг (Karen Rosemary Craig),
познакомились на съёмках картины. Её папа, Арчибальд (Арчи) Крейг, являлся
трубачом в джаз-оркестре Королевских ВВС Великобритании The Squadronaires
(«Эскадрильцы») во время войны.
Третья супруга Севы — художник и дизайнер Ольга Шестакова, родом из
Санкт-Петербурга. Они познакомились в 1998 году на выставке Британского
бизнеса в Санкт-Петербурге, где Сева, как он рассказывал, «работал
экспонатом на стенде Би-би-си», поженились в мае 1999 года.
---------------------

«Все музыкальные сливки я старался передавать»
Коммерсантъ
26.02.2019 / Культура

Радиоведущий и журналист Сева Новгородцев о жизни на радио Би-би-си

С конца 1970-х Сева Новгородцев был «нашим голосом в Англии». Его программы «Рок-посевы», «Севаоборот» и «БибиСева» были окном в мир рок-музыки и образцом первоклассной радиожурналистики. Хотя в 2015-м Сева, ставший кавалером ордена Британской империи, оставил свой многолетний пост на Би-би-си, его труды так и остаются живой историей. Легенда радио появится во плоти на творческих встречах 27 февраля в петербургском ДК имени Газа, 28 февраля в московском ЦДХ и 2 марта в екатеринбургском «Ельцин центре». В интервью Максу Хагену Сева Новгородцев рассказывает о специфике работы на Би-би-си, салютует Джону Пилу и, конечно, рекомендует музыку.

- Ваша легенда начала складываться еще во времена, когда слушать Би-би-си в Советском Союзе было, мягко говоря, «нежелательно». Какие у вас самого тогда были чувства и мысли? Ты ведешь передачу из Лондона, ставишь отличную музыку, но при этом непонятно, дойдет ли все это до слушателей…

- У меня к тому времени был некоторый сценический опыт, я ездил по гастролям с джазовым оркестром, а потом с ВИА «Добры молодцы». И у меня мысленная связь с аудиторией все равно оставалась. Мне важно, чтобы не было равнодушных лиц и, как я это называл, «стеклянных глаз». Поэтому себя подстегивал, чтобы все было на максимуме жизни и интереса. Когда я сделал рок-передачу («Рок-посевы».- “Ъ”) и она потом просуществовала 26 лет - я себя мучил, каждую неделю садился писать свои сценарии. Требования к себе были сильные. Я заранее ожидал с легким депрессивным чувством дня, когда надо было садиться за сочинение - обычно в среду. Пока не написал, тяжело и страшновато - а когда получилось, то вроде уже все весело и хорошо. Таким циклом я и жил более четверти века.

- Посреди всех этих рабочих моментов вы себя ощущали каким-нибудь борцом с советским строем? Странно ведь, наверное, усаживаться писать сценарий для программы и думать: «Сейчас я буду таранить "железный занавес"…»

- Нет, нет. Когда человек делает что-то настоящее, это настоящее никогда не измеряется в рамках критических оценок. Когда ребенок играет, он ведь не задумывается особенно, что он делает, ему просто интересно. И меня это первичное ощущение не то чтобы поддерживало… другого варианта не было. О себе со стороны я никогда не думал, не было этого расщепления личности или шизофрении. Главное - чтобы было весело, интересно и самому нравилось. Вот и все.

Слушают меня или нет, было не то что безразлично, но на эту тему было даже думать бесполезно.

В конце 1970-х любое полученное на Би-би-си письмо было событием, которое обсуждали всем этажом. Например, у нас был сотрудник-англичанин, который очень хотел продвижения по службе. Он поехал в отпуск в Финляндию, и вскоре оттуда пришло письмо, которое хвалило его передачу. Почерк был неровный, скорее всего он его сам писал левой рукой. Но сотрудник этот, получив такое письмо, бегал по всем инстанциям и его показывал. Так что понимаете, что за климат у нас был. В какой-то момент письма начали ко мне приходить через третьи страны. В Советском Союзе училось много зарубежных студентов - военные курсанты, какие-нибудь албанцы в мореходке и тому подобное. И им знакомые ребята давали письма, чтобы они отправлялись уже из-за границы - чтобы точно знать, что дойдет. И они доходили, звучали по радио. Так что процесс начал расти самопроизвольно, как тесто на дрожжах. Постепенно дошли до такого объема, что письма эти измерялись уже не единицами, а килограммами.

- А каково вам самому, тогда еще советскому эмигранту, было дорваться до всего западного музыкального богатства?

- Про меня можно сказать, что чукча не читатель, чукча - писатель. Прямо уж активно сидеть, обложившись пластинками,- это не ко мне.

Поскольку я был музыкантом, то слушал в основном что-нибудь по своему профилю - джазменов-саксофонистов, например. Когда началась радиодеятельность, то все было очень просто. Я в рамках Би-би-си представлял Великобританию, одна страна вещала другой. Поэтому все лучшее, что Великобритания произвела и сама себе выбрала на этой неделе, и было моим руководством к действию. Никакой вкусовщины просто быть не могло. Нет, конечно, то, что мне совсем не нравилось, я аккуратно откладывал «на левую сторону». Здесь речь даже не обо мне, а я понимал, что слушателю моему это будет не близко. Например, Россия конца 1970-х фанк-музыку не принимала, бессмысленно было ее выдавать в эфир. Но в основном все музыкальные сливки я старался передавать.

- Тут же работал и Джон Пил, у которого главным козырем был поиск именно новинок. Не было желания попробовать сделать что-то похожее - взять и что-то типа Joy Division начать ставить? Или это оказывалось просто неактуальным в вашем случае?

- Джон Пил сам говорил: «Я хочу передавать в эфир музыку, которую сам еще не понимаю». Поэтому он по 12-15 часов в день отслушивал музыку, которую ему присылали. Кстати, работал он в основном из дома где-то в деревне; у него была студия, он сам записывал программы и курьером отправлял пленки на Би-би-си для ночных эфиров. И, да, он великий труженик, ибо для меня слушать неизвестную и непонятную тебе музыку - это самая тяжелая работа. Ты не понимаешь, зачем тебе эти ощущения, часто неприятные. Так что перед Джоном Пилом я преклонялся. Я его, конечно, слушал, и в известном смысле он стал для меня моделью для подражания. Он говорил мало, но по делу, и своим густым голосом впечатывал хохмы. Как человек он внутренне был абсолютно честен, органически: никакой позы, никакого самолюбования, просто английский трудяга. И он отдал себя работе и аудитории полностью, на этом он и сгорел - поехал куда-то в Америку в жаркий штат, и у него случился инфаркт.

- Радио-диджей должен идти за вкусами публики и хит-парадами или все-таки заниматься и образованием своей аудитории? И где будет грань?

- В моем случае все было очень просто. Хит-парады были по синглам, по альбомам, а потом я стал делать тематические программы, основанные на книгах. Они только тогда начали появляться. Понимаете, году к 1983-му рок стал жанром, о котором умным людям уже стало не стыдно писать. Журналисты начали исследовать биографии групп, ездить с ними, брать интервью и составлять более общие истории. На основании этих книг стало возможно делать и более углубленные передачи. Мне самому в доинтернетовский век поднимать такие пласты информации было совершенно не с руки: это надо было бы неделями сидеть в газетной библиотеке и собирать вырезки. Но на Би-би-си в подвале была так называемая Research Library - исследовательская библиотека. Там выпускники университетов на полной ставке читали сегодняшние газеты, делали вырезки статей, раскладывали их по папкам и темам, а потом все это классифицировалось в больших железных ящиках. Если тебе что-то надо было узнать, то ты подавал заявку, они в своей картотеке находили соответствующие папочки и тебе выдавали. Так что информация добывалась с трудом, но именно поэтому она очень ценилась слушателем - ему было бы еще труднее или вообще невозможно ее найти. И вот этим ценным материалом я и делился.

- Насколько вам приходилось разбирать и адаптировать под себя стиль английской радиожурналистики?

- У меня было две основных модели. Джон Пил подарил мне рок-н-ролльную краткость и понимание происходящего. А по словесной части на Би-би-си Radio 2 по утрам всю страну будил Терри Воган. Он крутил музыку для среднего возраста, слегка старомодную - но у него и аудитория была такая, причем его слушали до 8 млн человек, как раз средний возраст со вкусами от 1960-х и даже раньше. Но Терри Воган был мастером слова. И своим блестящим, роскошным баритоном на ходу сочинял полулитературные хохмы. От него я тоже многому научился. Он не тараторил, не торопился, но умел делать многозначительные паузы, а если ему было смешно, и хихикал себе под нос еле слышно. И это магическим образом затягивало: ты ощущал себя его собеседником, будто кроме него и тебя больше никого нет. Эта дружеская интимность тоже стала для меня моделью поведения. Например, в старых сценариях строчка, а дальше в скобках написано «поет» или «кашляет» - я их себе писал, но они уже несли драматические свойства.

Тексты моих передач про рок полностью написаны. Это связано с длиной - я знал, сколько музыки надо ставить, чтобы не вылезти за положенные 29 минут 56 секунд. И кроме того, мне важно было, чтобы в эфире не возникало никакого словесного мусора или паразитных звуков - вообще ничего лишнего. Важно было, чтобы этот алмаз был уже огранен. Потом, в других передачах типа «Севаоборот», которая пошла с 1987 года, наоборот, не было написано ни одного слова. Но это тоже был принцип, нужна была атмосфера живой беседы и непосредственного общения.

- Посреди всех ваших эфиров были передачи, которые самому запоминались? Понятно, что слушателю всегда будет интересно послушать Led Zeppelin, но что-то свое, более странное, ведь должно тоже происходить.

- Из «Рока» я могу вспомнить только титаническую передачу про The Beatles - 56 программ, которая шла почти полтора года. Там все было обсосано буквально по каждому дню: что делали, куда ходили, как записывали песни. Наиболее детальное и подробное описание их славной десятилетки, когда они были вместе.

А вот из «Севаоборота» почему-то запомнились только катастрофические варианты. Умер Леонард Бернстайн, композитор «Вестсайдской истории». Надо было делать про него передачу, и я пригласил на эфир своего лондонского друга, музыковеда Виктора Боровского. А он в последний момент не то психанул и испугался, не то еще что: «Не приду». Я начал передачу с того, что вызвали эксперта, эксперта нет, будем отдуваться сами. А на той же неделе умер джазовый барабанщик Арт Блейки. И нас сидело трое на том «Севаобороте», в том числе ведущий джазовой программы Лео Фейгин - известное сейчас лицо, его лейбл Leo Records устраивает джазовые фестивали. Он знал и лично Арта Блейки, так что ему тоже было что сказать.

И именно эта передача попала под «разбор полетов». На Би-би-си бывали необъявленные недели, когда начальство давало команду записывать все, что выходит в эфир у той или иной службы. Ленты давались на перевод, а потом сидели и их отслушивали с переводом в руках. Так вот, мы с этим подвернулись прямо под светлы очи директора иностранного вещания. Надо сказать, что у «Севаоборота» были и внутренние недоброжелатели - такая советская интеллигенция академического плана, которой казалось, что наш тон слишком банален, планка низкая и все это отдает пошлостью. А поскольку эта публика уже двигалась в сторону начальственных позиций, то сигнал был опасный, передачу могли закрыть. Так вот, директор нас слушал со своей женой, которая ему сказала: «До чего же талантливые ребята! До чего способные и быстро реагирующие! Эксперт не пришел, и они сами стали экспертами!» Когда было обсуждение на Би-би-си, то мелкое начальство уже начало поквакивать, не свернуть ли передачу. Ответ директора был: «Я желал бы, чтобы в каждой языковой службе работали такие люди и делали такие живые передачи». От нас отстали на много лет, практически навсегда. Но в тот момент было совсем не смешно.

- Если вспомнился Лео Фейгин, почему вы со своим опытом саксофониста и руководителя ансамбля не пошли в Англии по сугубо музыкальному пути, как он?

- Пошел, просто это осталось за скобками и мало кто про это знает. Я в 1980 году был очень недоволен своей работой на радио. Как только появились первые признаки успеха и пошли письма, начальница нашей службы - такая аристократическая англичанка весьма пожилых лет - поинтересовалась, в чем же причина. Она открыла мои старые сценарии и ужаснулась - там было сплошное нарушение хартии Би-би-си: выражение собственного мнения, несбалансированные высказывания и шутки. Она попросила меня впредь подавать сценарии передач на прочтение и кое-какие шутки начала вычеркивать - «не подходят они для слушателей». Но у меня на каждую хохму уходило до восьми часов рабочего времени! Придумать что-то новое, чего не говорилось никогда раньше,- это огромный труд. Поэтому я стал искать другую деятельность, которая, может, увела бы меня с радио. Начал присматривать какую-нибудь группу, которую можно было спродюсировать или выпустить пластинку. Ходил по клубам, слушал и после почти 80 коллективов нашел рэггей-команду Icarus - все как один темнокожие. Разговорились, я как-то принес на репетицию саксофон, сыграл: «Ну ты даешь!» Я с ними сработался, играл, ездил на небольшие гастроли. А за клавиши я кооптировал своего близкого приятеля Юру Степанова, который до эмиграции играл еще в «Мифах» и недолго в «Машине времени».

Срок жизни любой рок-группы за границей - два года. Если за это время ты что-то запишешь хорошее, то у тебя есть шанс остаться в музыкальной обойме.

Даже молодые The Beatles, когда начинали, и сами были уверены, что им больше не протянуть, ибо видели, что происходит вокруг. Я наблюдал бесчисленное количество молодых коллективов, которые сверкнули, выпустили пластинку-другую, а потом успех ушел, фирмы отказались. Англия полна трагических таких фигур, их десятки тысяч - музыканты, которые участвовали в молодежных группах, стали не нужны и по жестокому дарвинистскому закону оказались за бортом. Я поиграл с Icarus, и потом тоже все прекратилось. Но мы выпустили пластинку «State of Mind», и она слегка блеснула. Она у меня есть, и она выложена в магазине на сайте Seva.ru. Еще ее взяла Япония, наклепали неизвестно какое количество копий, но, естественно, капиталисты при переводе денег из одной страны в другую все отжилили и мы ничего не получили. А тогда, как мне кажется, до рабочей кондиции и больших гастролей мы недотянули совсем немного.

- Не было сожалений, когда вы в 2015-м оставили Би-би-си? Все-таки почти 40 лет.

- Никаких! Само радио на Би-би-си скукожилось. В какой-то момент решили отказаться от коротковолнового вещания, а затем и само радио стали планомерно уничтожать. Благодаря этому были уволены все старые советские специалисты и интеллектуалы. Они делали в чем-то старомодные передачи, но крепкие, по-настоящему - с хорошим русским языком, пониманием предмета. Ведь когда я попал на Би-би-си, не было возможности брать советских профессиональных журналистов, они просто были недоступны. Поэтому брали тех, кто умел говорить по-английски и мог на работе быстро научиться журналистскому ремеслу. У нас был Лео Фейгин - мастер спорта по легкой атлетике, рекордсмен по прыжкам в высоту и составитель первого русско-английского и англо-русского спортивного словаря. Был у нас специалист по напряженному железобетону, был врач, были музейщики, литераторы, была даже знаменитая манекенщица из Дома моды. Короче, люди самых разных судеб и интересов, которые знали свою область, прежде чем заняться журналистикой. Поэтому и передачи были глубокие и интересные. А когда пошли сокращения, от этих людей стали избавляться.

Я оставался уже последним у микрофона; у меня была передача «БибиСева» - политика с человеческим лицом. Мы новости придавали человеческое измерение, находили людей, которые были в теме замешаны, и выводили их в эфир. Но кругом была уже радиопустыня: каждая корпорация стремится к унификации процесса, как конвейер у Форда, чтобы гайку закручивали быстрее. И с переходом на онлайн-вещание радио почти прекратилось, остались какие-то статьи, клипы - Би-би-си пошло за публикой, которая слишком хорошо представлялась через сводки фокус-групп.

Я не исключаю, что какие-то люди устроили блестящую операцию по манипуляции сознанием и перевели все в нынешний вид. Би-би-си, конечно, есть, это уважаемая и доверяемая станция, но от былой славы ничего не осталось. Как я говорю, сегодняшнее Би-би-си можно слушать, можно ему верить, можно даже уважать - но любить невозможно.

- После 40 лет на Би-би-си было чувство, что сделано нечто большое и важное? Или так и осталось просто рабочее ощущение?

- Понимаете, сценарии свои я не выбрасывал. У меня стоит 20 толстенных томов этих бумаг. Есть сайт, которому 20 лет и который вела группа энтузиастов, ставших профессионалами в своей области. У меня есть груз сделанного. Более того, я стал как-то это оформлять, получил предложения от издательств. Сижу, книгу вымучиваю про историю моей эмиграции - рабочее название «Gentleman». Так что приходится с этим все время иметь дело. Вся история, все прожитое - на руках, в папках. Этим я сейчас и занимаюсь, процесс идет. В Facebook почти каждый день стараюсь размещать какой-то пост из накопленного - каждый раз написать статью сложно. На Soundcloud тоже выкладываю аудио. Со своими организаторами и администраторами стал плавно поднимать вопрос, не пора ли нам открыть сетевое радио. Все может работать на полном автомате, загружаешь программы на сервер, а они крутятся. Я даже название придумал: «Се-Но» - Сева Новгородцев, конечно. Но еще - вот мы какого-то сена накосили, насушили, а теперь будем и ворошить. Но это пока из области мечты.

- Посоветуйте что-нибудь послушать, как в старые времена.

- Легко! Postmodern Jukebox. Это такая отджазированная эстрада - совершенно блестяще поют, набирают миллионы просмотров в YouTube. Всем известный жанр, но в новом прочтении. Потрясающе. Рекомендую.
---------------------

«Доступ к телу». Сева НОВГОРОДЦЕВ. Интервью
Сноб (Snob.ru)
Таша Карлюка -
3.05.2012 / Блог

Давным-давно, советскими ночами, моя тётушка слушала его под одеялом. А я слушаю с netbook и не боюсь, что меня за это сошлют в Сибирь полоть картошку. И это в лучшем случае! Именно таких людей должны показывать по телевизору, слушать по радио. Именно таких. Но, увы, так повелось, что люди, которых хочется слышать чаще, предпочитают молчать, и наоборот.

Букв много, но, друзья, а также враги, - я же вас агитирую читать не себя, а Всеволода Борисовича.

Интервью, частично опубликованное на украинском языке в журнале «Країна». Полный текст - впервые на «СНОБе».

Настоящее имя - Всеволод Борисович Левенштейн.

Родился 9 июля 1940 года в Ленинграде в семье капитана дальнего плавания.

В 1947 году поступил в 222-ю школу (б. Петришуле).

В 1957-м поступил в ЛВИМУ (Ленинградское высшее инженерное морское училище им. адмирала Макарова, ныне Государственная морская академия).

С 1959 по 1965 год - совмещение работы на флоте с карьерой джазового музыканта (тенор-саксофон).

В 1965-м попал в джаз-оркестр Иосифа Вайнштейна.

С 1972 года - руководитель ВИА «Добры Молодцы». К тому же периоду относится взятие фамилии помполита теплохода «Верхоянск», на котором Сева плавал штурманом, в качестве сценического псевдонима.

В 1974 году, по собственным словам, «заголодал по системе йогов (21 день) и, переосмыслив жизнь, бросил работу».

Вегетарианец.

В 1975 году покинул Советский Союз.

Жил в Австрии, в Италии (где принял крещение).

С 1977 года живёт в Лондоне.

Передачи Севы Новгородцева слушали более 25 миллионов людей.

Первая музыкальная передача на русской службе Би-Би-Си вышла 9 июня 1977 года под названием «Программа поп-музыки из Лондона». Передача (переименованная в «Рок-Посевы» с января 1991 года) выходила в течение 27 лет - до 12 июня 2004 года и принесла известность её автору в Советском Союзе.

С 7 ноября 1987 года по 4 ноября 2006 года вёл разговорную передачу «Севаоборот», большинство выпусков которой проводились в прямом эфире.

В 1995 году основал иллюстрированный ежемесячный рок-журнал на русском языке «О!», но проект закрылся по финансовым причинам (вышло три номера).

Лауреат премии «Радиомания 2002».

С февраля 2003 года выпускает ежедневную новостную программу «с человеческим лицом» «БибиСева».

Известность и популярность в СССР таких групп, как Queen, Deep Purple, Pink Floyd, Led Zeppelin, не в последнюю очередь обусловлена обширными циклами передач Новгородцева, в которых подробно излагалась биография рок-музыкантов и звучали музыкальные композиции.

Известно, что время выхода в эфир сверхпопулярной в перестроечном СССР телепередачи «Взгляд» специально приурочивалось ко времени выхода очередного «Севаоборота». Идеологи ЦК КПСС, очевидно, таким образом стремились отвлечь внимание молодёжи от Севы Новгородцева.

27 апреля 2005 года награждён Орденом Британской Империи. Единственный бывший россиянин, принявший Орден из рук королевы. В наградном титуле с подписью Королевы Севу назвали - «возлюбленным».

С 2010 года выходит «Кунсткамера» - пятиминутные ролики, где выкладываются сюжеты на курьезные темы.

Автор книг «Рок-посевы», «Секс, наркотики, рок-н-ролл» и «Осторожно, люди».

Оказался первым диск-жокеем в истории радиовещания на территории Советского Союза. Снимался в кино: «Шпионы, как мы», «Вид на убийство» (одна из серий про Джеймса Бонда).

Озвучивал одну из ролей в кино «Рок-волна».

Пишет стихи на салфетках.

Женат был три раза.

Со своей третьей супругой, Ольгой, вместе 12 лет.

Есть сын от первого брака - 42 года.

- Моя бабушка - Вашего возраста. Она рассказывала, что дети Вашего поколения, дети войны, не знали, что такое сладости. А какой отпечаток оставила война на Вас?

- Мои первые детские воспоминания - 9 мая 1945 года. Я с мамой вернулся из эвакуации, мы стояли на Невском проспекте у Елисеевского магазина и смотрели, как войска идут с фронта домой. Не было ни оркестров, ни фанфар. Никто не кричал, цветы не бросали. Они угрюмо шли в выцветших гимнастерках, лица - как из бронзы сделанные. Суровый вид был у всех наших воинов. Они молча прошли, и все закончилось.

До этого мы с маменькой были в Сибири. В каком-то зерносовхозе под Курганом. Где, как мне мать рассказывала, из-за голода, недостатка фруктов, витаминов, я разучился ходить. Был дистрофиком. И когда мы вернулись в Ленинград, то моя маменька - высокая, красивая блондинка - стеснялась со мной выходить на улицу. Я был маленький, зелененький, тощий. Все говорили: «Что же ты, мамаша, сынка не кормишь?» А мамаша старалась изо всех сил. Она мне делала розы из масла, утыкала их изюмом. Готовила гоголь-моголь. А я вообще ничего не ел. Так продолжалось довольно долго. В общем-то я и сейчас не толстый, но до 18 лет никак нельзя было от этого оправиться. Только занятия в секции штанги добавили мне мышц.

- Читала, что Вы были стеснительным в юности и даже из-за этого начали курить.

- В юности я не ругался матом. Из-за того, что происходил из приличной семьи и мать - человек у меня достойный. Я никогда не позволил себе каких-то бранных выражений или хамства в ее присутствии.

Курил я недолго. Когда был штурманом на пароходе, мне, как помощнику, было положено раскуривать трубку. И все, пожалуй. Так что ко мне не прилипло ни курение, ни алкоголь.

- А как Вы с девушками знакомились? Были какие-то методы?

- До того, как я стал музыкантом, с девушками у меня ничего толком не получалось. Девчата не реагировали на тощего курсанта с тремя шевронами. И только когда я вошел в студенческий оркестр (меня туда пригласил играть на саксофоне мой приятель Давид Голощекин, ныне народный артист), как только мы начали стоять на сцене, так у саксофониста появились шансы. Девушки начали более благосклонно на меня взирать. А потом был период морского флота, где все достаточно жестко. Моряк на берегу недолго - и приличные люди с ним гулять не будут.

Был единственным исключением город Рига, где с давних времен группа энтузиасток, так сказать, ловила морячков и развлекала их. А когда я бросил флот и стал гастрольным музыкантом, то там все было просто и естественно. Потому что в российской провинции девушки жили, во всяком случае тогда, в ужасной обстановке. Кругом мужланство, грубость, и с кем бы ты ни стала встречаться - это становилось всем известно. Репутация подмочена. Поэтому многие предпочитали со столичными музыкантами провести хотя бы день или два. Но знали, что девушку никто не обидит, что с ней обойдутся по-человечески. И, может быть, даже когда-то открытку пришлют. Так что во время гастролей у меня была серия гастрольных романов. Я особо не разбрасывался, но и в монахах не ходил.

- Знаю, что Ваш дедушка, который был дьяконом, не мог сказать плохого слова о человеке. Вам этот талант тоже передался?

- В нашей семье друг к другу изначально по-доброму относились. То, что воспитала христианская традиция в России, - это осталось живо. Во мне это до какой-то степени есть. Я тоже стараюсь гадостей не говорить. И из этого общего настроя к слушателю сложился даже некий успех у меня на работе. Потому что ты не себя превозносишь, а больше людям хочешь помочь, поддержать, развеселить. Они это чувствуют.

- После того, как Вы сами стали отцом, отношение к родителям у Вас изменилось? Вы стали их лучше понимать?

- Я к родителям всегда относился ровно. Но когда они умерли, я стал больше понимать свою потерю. С маман у меня были легкие идеологические разногласия. Я в 17 лет уехал из дома с тем, чтобы не углублять нашего конфликта. И поэтому с матерью сохранил замечательные отношения до самой смерти. А отец у меня был ответственный работник, человек строгий, принципиальный. С ним вообще разговаривать было трудно. Потому что управленцы того времени - это была весьма суровая каста людей. С отцом я сблизился уже перед его смертью, когда он приезжал в Лондон. Рождение моего сына ничего не изменило, но сблизились семьи, потому что бабушкам и дедушкам всегда интересно с внуком поиграть.

- Чему Вас научило отцовство?

- Отцом я оказался неважным. Сына я любил, но с ним все время валял дурака. И не прививал никакой дисциплины. Пытался его чему-то учить, двигать, но у меня ничего не получилось. Сыну я передал только хорошее отношение к детям. Он отец троих детей, с ними он ведет себя замечательно, и дети его любят. Но не более. Потому что из-за нашей вечной трепотни у него отсутствует концентрация. Он не нацелен на проект, он не стрела. Он - как облако: растекается в разные стороны.

- Вы разочарованы этим?

- Это моя неудача по жизни, что с сыном ничего особенного не вышло. Но с другой стороны - он счастлив, он в хорошем браке. Они живут небогато, но всем довольны. Так что у них все получится.

- Говорят, дедушки балуют своих внуков больше, чем детей. Это и о Вас тоже?

- У меня трое родных внуков, но они не всегда по правилам в душу залезают. У моей жены Ольги есть дочь от третьего брака. У этой дочери своя дочь - Сашенька. Вот у нас с ней очень близкие отношения. Она приезжала к нам в Лондон, начиная с трехлетнего возраста, и выросла буквально у нас на глазах. Я ее писать учил, стихи мы вместе учили. Она сейчас снова приехала, уже практически отрок. Закончила четвертый класс, ей летом будет 11 лет. Уже высокая такая блондинка с ногой размера 37. И вот мы с ней, по старой памяти, с большим удовольствием валяем дурака, разговариваем. Она мне близка, хоть не по крови.

- Есть некая инструкция для приезжих - как вести себя в Англии?

- Надо оглядываться, завести английские знакомства и внимательно изучать нравы. Очень многому придется переучиваться. У англичан, даже у низших классов, манеры на порядок выше наших. В общественном месте они громко не говорят, в метро бутерброды есть не будут, в грязной одежде не поедут, уступят место. Здесь нельзя хвастаться и говорить много о себе, нельзя говорить, сколько ты зарабатываешь. Вообще надо стараться быть более чутким к собеседнику - больше слушать, нежели вещать. Англичане говорят меньше, чем делают. Если вы сдали машину в починку, вам скажут: “Мы ее сделаем за четыре дня”. Значит, на третий день она будет точно готова. У них всю жизнь можно учиться. Великая нация.

- Мне кажется, у Вас с этим проблем не возникло. Вы хороший слушатель.

- Я был в английском браке почти 17 лет. Кое-чему научился, но полностью войти в их среду невозможно. Здесь надо родиться. Но нам и не нужно становиться англичанином, потому что мы привнесли в эту страну то, что привезли из дома. Какой-то опыт, понимание. Я функционирую в английской жизни достаточно. Я знаю, кому звонить, чего говорить, как добиваться того, что тебе надо, как избежать неприятностей. Всего этого достаточно. Дискомфорта особенного нет. Хотя процентов на 15 живу - и понимаю, что я не в этой стране родился и что я иностранцем умру.

- Акцент у Вас остался?

- Акцент есть у всех англичан. Бернард Шоу сказал: «Как только англичанин открывает рот, другой его сразу начинает презирать». Это связано с тем, что ты либо не из того графства, либо не из того сословия. Если ты из низкого сословия, то ты высокородного начинаешь презирать за его высокородность и так далее. В Англии несколько десятков региональных акцентов, и первое, что англичане делают - пытаются по акценту вычислить, откуда ты родом и в какую школу ходил. Часто им это удается с большой точностью.

- А с каким графством путают чаще всего Вас?

- Однажды мне сделали комплимент: «Ты что - из Южной Африки?» Но на большее я не рассчитываю. Честно говоря, мне и не надо. В русском браке я уже 12 лет и по-английски не говорю ни на работе, ни дома. Английский язык у меня стал пассивным.

Сейчас в Лондоне англичан не так много. Здесь из 300 стран люди живут: от Африки до Южной Америки, от Монголии до Канады. И в этом иностранном супе затеряться довольно легко.

- Признайтесь честно: когда Ваши программы слушали 25 миллионов людей, но при этом не узнавали на улице и не мешали жить жизнью нормального человека - Вам это нравилось или было обидно, что они не знают Вашего лица?

- Мне совершенно было все равно. Потому что я делал это из непонятного импульса. Формула успеха такая: когда непонятно, что тобой двигает, и ты хочешь это сделать как можно лучше, даже если никого рядом нет. Я совершенно не знал, во что это выльется. Я даже не знал, сколько народу меня слушает. У меня был всего один слушатель - мой коллега, который приходил на ночные смены. Я читал ему свои шутки, если он сразу смеялся, то этого было достаточно. Если нет - я садился и переделывал. Успех начался в 90-м году, с первой поездки в Россию к фанам.

- У Вас чудесный голос! Вам часто женщины комплименты делают?

- Я недоволен многими аспектами своего голоса. У меня ленивые губы. Поэтому все годы работы на Би-Би-Си перед выходом на службу проговаривал некоторые свои упражнения на развитие дикции и четкости произношения. Когда я себя слушаю, то все время ловлю мелкие блохи. Буква непроговорена, звук не тот.

Развиваю свой голос по итальянской системе - там есть определенная голосовая подача. Система, которую я называю «Ветер - парус». Чтобы легкие давили, связки этому сопротивлялись. От таких упражнений голос становится более упругим. С годами я должен был бы превратиться в сиплого, изнеможенного старичка у микрофона, но до сих пор сохраняется некая пружина в голосе.

- Ваша правда! А что за история про бутылку с письмом в Английском канале?

- В конце 70-х годов народ стал пытаться мне писать. Но годы были жесткие и КГБ на специальных паровых установках вскрывали всю исходящую из Советского Союза почту. КГБ все это фиксировало. Совершенно было безнадежно дописаться. Люди стали ловчить, отсылать через третьи страны, через военных курсантов, кубинских студентов, албанских сельскохозяйственных работников. Одно из писем было брошено в бутылке с советского корабля, и его прибило к берегу Английского канала. Кто-то бутылку эту нашел, достал письмо, и там было написано по-русски: “Севе Новгородцеву, Би-Би-Си”. Надо отдать должное английской почте, она не поленилась и разыскала меня.

- Какова судьба писем, присланных Вам?

- У писем, которые мне присылали, счастливый конец. Во-первых, лучшие письма, отобранные для программ в течение 26 лет, подколоты к сценариям, и когда-то можно будет их издать. А остальные письма, примерно тысяч 12, у меня хранились на шкафах. Позапрошлой осенью Гуверовский архив в Америке забирал у Би-Би-Си записи самых заметных программ. Они также забрали у меня 6 больших ящиков писем. Им нужна была, как всем американцам, короткая формула - что за переписка? В чем там смысл? И я им эту формулу дал: «Это пробуждение молодежного сознания в советский период». Потому что у нас молодежная культура рождалась из-под глыб. Молодых людей гнобили учителя, родители. Со всех сторон их пилили, нападали. А они слушали мои передачи и разговаривали с человеком, которому они доверяли. В этом ключе всю переписку и надо рассматривать. Потом мне прислали подтверждение с Гуверского архива, что я на полках занимаю 10,5 метров.

- У вас на программе "Севаоборот" была Майя Михайловна Плисецкая. Многие мужчины-журналисты признавались, что робели перед этой женщиной, так как перед ними сидела богиня. Как вы справились с волнением, или его не было?

- Майя Плисецкая стоила мне некоторого количества крови. У меня на подготовку к передаче с ней ушло три дня работы. Надо было к ней ездить в гостиницу на машине, чтобы она ко мне привыкала. А по Лондону на автомобиле особенно не поездишь. Я тогда нахватал штрафов с парковками, но гусарскую марку выдержал. Плисецкая поэтому снизошла и разговор получился - если не на равных, то по крайней мере мы были не бедные родственники. Она женщина властная и знающая себе цену. Ведет себя по-королевски.

В Лондоне я нашел бывшую молодую коммунистку, которая возила Ильфа и Петрова в их знаменитой поездке по Америке в 35-м году. Когда они написали книжку “Одноэтажная Америка”. Ей тогда было 18, она сидела за рулем машины и возила их из города в город. Когда мы с ней встретились, ей уже было далеко за 80. Она сохранила русский язык и все помнила. Я ее обхаживал три дня, но из этого ничего не получилось. Я ей говорю: “Всем было бы чрезвычайно интересно”. - “Но ваши люди такие бедные, несчастные”. - “Да, несчастные. Поэтому надо, чтобы Вы пришли и выступили”. - “Да, но они такие несчастные...” В общем, ни к чему это не привело. Я плюнул и отступился. Это было 20 лет назад.

- За три года до убийства у Вас в эфире была Анна Политковская. Что за человек она была?

- Она была человеком огромной социальной ответственности. Исключительно редкий вариант среди российских журналистов. Человек, который взвешивает каждое свое слово и за каждое свое слово отвечает. Откуда у нее это было? Видимо, это все идет от семьи. И отчасти, может быть, чуть ли не религиозная традиция: когда пишешь комментарии, особенно на святые тексты, ты должен взвешивать каждое слово и каждую букву. Была строгой в жизни - с ней не пошутишь. Я каждый раз проникался к Анне глубочайшим уважением. А теперь она часть российской истории.

- Со многими своими гостями Вы встречались до эфира в столовой Би-Би-Си и общались по нескольку часов, чтобы привыкнуть друг к другу. Вы с Анной Политковской говорили за чаем о страхе смерти, думала ли она о своих детях, когда ездила в Чечню?

- Такие вопросы надо оставлять для эфира. В столовой нужно говорить всякую чушь, пустяки. Общение почти на обезьяньем уровне. Животные общаются друг с другом без слов и прекрасно все понимают. Мое общение с героями передач перед эфиром в столовой Би-Би-Си было не словоточивым. Чай, пустяшная болтовня. Но иногда в этих никчемных разговорах проскакивали зерна будущей беседы. Тут надо больше слушать и создавать благоприятный атмосферный фон, чтобы человек привыкал к тебе и чтобы мог, уже не стесняясь, в эфире разговаривать. Но передача закрыта и вся эта техника ушла в прошлое. Сейчас об этом можно только вспоминать...

- Техника крутая! Надо бы ее Вам запатентовать.

- (смеётся) «Севаоборот», с моей точки зрения, был родоначальником живого радиоэфира. Потому что до 87-го года ничего подобного не было. Когда мы начинали, были пикирования в сторону Горбачева, тогда уничтожавшего виноградники. Вопреки этому мы распивали бутылку красного вина в эфире. Надо сказать, что Би-Би-Си, однажды начав эту традицию, никогда ей не изменила. В течение 19 лет мы регулярно получали на каждую передачу две бутылки красного вина: одну нам, другую техникам.

- Вина много приходилось выливать? Ведь не все гости, особенно женщины, выпивали до конца. Наверняка на дне бокала оставалось?..

- За 20 лет существования программы бутылок 80 вылили в никуда. Мы же не глотали его, а так, попивали потихоньку - по бокалу выпьешь и хватит. И в основном вино нужно было для тостов.

- Правда, что на работе Вы ходите в носках?

- Все на работе знают, что по этажу я хожу в носках. Моим ногам тесно. Носочки у меня красивые. Сегодня - синие, а пяточка бирюзовая в сиреневую полоску. Как можно прятать такую красоту? Когда носки мокнут, я сушу их феном - туфлю нагреваю. Фен всегда лежит у меня на работе.

- За что могут уволить с Би-Би-Си?

- На Би-Би-Си есть два повода, по которым могут уволить не разговаривая. Если вас поймали за сексом в студии. И если вы не купили телевизионную лицензию на просмотр передач Би-Би-Си, а смотрите их нелегально (смеётся).

- Ваша мама была гостем "Севаоборота" в октябре 1988 года. Отец - в 91-м. У них не было на Вас обиды из-за того, что Вы уехали из Союза, когда они были против?

- К тому моменту, когда они приехали, все обиды прошли. Но все непросто было. Существовала иезуитская бумага, придуманная Советской властью, - об отсутствии материальных претензий родителей ко мне. Заверять ее надо было в Доме управы. То есть там все знали, что из такой-то квартиры, у такого-то сын куда-то уезжает. Отец этого позора пережить не мог. На этой почве у него случилось нервное расстройство. Он похудел. У него нарушились кроветворные функции. И я вынужден был приостановить процесс отъезда на 3 месяца, пока не нашлось решения. А решение было простое. У меня приятель был ловкий, он нашел ключ к Дому управы. Им оказалась молодая, энергичная женщина. Принес ей редкие конфеты, редкого коньяку - и все было сделано за закрытыми дверями. Так что отец был успокоен, и я уже уезжал, зная, что позора ему не будет. Но на меня сестра обижалась. Она была балетной пианисткой при театре Якобсона в Ленинграде. Сестра оказалась из-за меня не выездной. Но тот долг я заплатил ей, когда она смогла приехать первый раз в Лондон. Я познакомил ее со всеми местными музыкантами, которых знал. Наташа нашла в Лондоне работу в королевском балете и в разных балетных классах. Много лет работала. Вполне счастливо жила. У нее были дом, собака, муж. Сейчас муж с собакой остались, а ее нет.

- Вы единственный бывший россиянин, принявший орден из рук королевы Великобритании. Каково это, когда сама королева касается твоей груди и награждает орденом?

- Для меня это высшая точка в жизни. Сам приезд во дворец, количество бумаг, одежда, которую надо было специально нанимать, и вся торжественность вокруг этого. Такое при социализме нам и присниться не могло. К тому же награждает не просто избранный президент: сегодня один, завтра другой, а Королева. Представительница народа, повидавшая премьер-министров и президентов всех стран за 50 лет своего царствования. Человек, который служит стране и ничему больше. Если человек такого плана вручает тебе награду, то ты понимаешь - до какой-то планки дополз.

- А где орден сейчас лежит?

- Он у меня в коробке лежит, в шкафу. Достаю его, только когда телевиденье просит показаться.

- Как зародилась идея создания Кунсткамеры?

- “Кунсткамера” - это не мой проект. Он появился сначала в английском варианте как “Коробка со странностями”. Долгое время у себя на сайте мы озвучивали английский вариант. Потом наше начальство решило, что нам надо делать в своем духе. Я сделал несколько пилотов, они одобрили и запустили. Хотя я не уверен, что это то, чем мне в жизни нужно заниматься. Тут надо человека моложе, веселее. В такой программе, как Кунсткамера, должно быть озорство. А его у меня уже не так и много.

- Вместе с Барышниковым Вы снимались в кино «Белые ночи», которое получило Оскар в 1986 году. Вы же с ним были в похожей ситуации: и Вы, и Михаил Николаевич уехали из Советского союза и не хотели обратно возвращаться. Вы говорили с ним об этом?

- Он был под влиянием Иосифа Бродского. Они снобы от искусства. У них есть понимание своей роли, высоты в искусстве. Оба они бежали от душевной российской грубости. Бродского можно понять, и Миша, видимо, натерпелся. Америка его так хорошо приняла, что в Россию возвращаться было больше не нужно. Он же беглец, и на всех на них висела статья. Если бы вернулся - его преследовали бы по суду.

- Правда, что вы снимались в серии о Джеймсе Бонде? Каково сниматься в таком легендарном кино?

- Да, в серии “A View to a Kill”. Играл советского пограничника, который пытался достать Джеймса Бонда, а он меня ракетой сбивал. Я там от нее и погиб. Целый день сидел в фанерном вертолете и подо мной взрывали дымовую шашку розового цвета. Я кашлял потом три дня. Потому что легкие наполнились этой красной краской. Вся одежда и даже трусы были розовые. И все за жалких 300 фунтов в день. Но вот, в малую историю вошел. Джеймс Бонд - мировая классика, где я присутствую мелким шрифтом.

- Спасибо Вам за озвучку в “Рок-волне”!

- (улыбается) Один из руководителей фирмы Universal - бывший мой слушатель. Когда возник разговор об озвучивании фильма “Рок-волна”, было принято решение, что озвучивать должны настоящие диджеи. Я озвучивал самого взрослого, опытного диджея на корабле - роль, полностью соответствующая мне. Вызвали в Москву, я там жил в роскошной гостинице за астрономические деньги на Тверской, 3. Девушки, говорящие на пяти языках, могли приготовить мне яичницу хоть в 2 часа ночи. В студию на лимузинах возили. А выходишь на улицу - сидит нищая старуха и просит копеечку медную.

- Самая большая роскошь - это роскошь общения с интересными людьми. Но от такого количества людей в вашей жизни со временем не возникла потребность в уединении?

- Она у меня регулярно возникает. Всю субботу и воскресение стараюсь ни с кем не общаться. Потому что после тех людей, с которыми я встречаюсь на работе, всякое общение, как правило, не дотягивает. Радио все время высасывает из тебя электричество. Подзаряжаться же надо. А так я сижу дома. На флейте играю или щиплю гитарную струну.

В пассивном режиме я все время что-то смотрю, слушаю с тем, чтобы учиться. Слушаю английское радио. Здесь есть несколько мощных интеллектуальных радиостанций. У меня имеется специальный маленький приемник с наушниками, который я могу слушать в кровати, никого не напрягая.

- Будучи взрослым человеком, Вы сознательно пришли к Богу - крестились. Вас каким-то образом крещение изменило?

- Да, абсолютно. Тем более что крещение было по протестантскому обряду. То есть так когда-то крестили самого Христа. Тут надо сказать, что все это выросло из древнееврейской традиции. Монахи, которые уходили от жизни и посвящали себя Богу, все время совершали традиционные омовения. Считалось, что вода смывает не только физическую грязь, но и грехи с души человека. После такой процедуры я три дня порхал по земле, как будто ног нету.

Для меня, как человека, вышедшего из атеистической страны, определенный слом был. Как можно во все это верить, если наука - считается, что против? Но именно через научный подход я пришел к тому, что Творец, видимо, есть. В Америке существует специальный институт, который объединяет только докторов наук - ниже рангом не берут. Сегодня их там 600. Эти люди пришли к идее о том, что Нечто есть, какая-то сила, которая создала и организовала жизнь на Земле, - исключительно исходя из понимания своей дисциплины. Ведь очень много несоответствий в нашем нынешнем знании. Если копнуть, выясняется - картина там совсем другая.

- Общаетесь с Богом?

- Я с ним разговариваю каждое утро и каждый вечер. Он знает, что я ему скажу при встрече. Общение с Богом дает некий внутренний покой, гармонию, баланс, и вы вписываетесь в окружающее мироздание более органично. Вот и все, что можно от Бога ожидать. Совершенно встроенные органичные люди - они светятся. Их видно. Поэтому я всех верующих различаю: они включены, у них как лампочка горит. А есть верующие не включенные - лампочка есть, но она потухла. Встраивание в общемировой организм - это и есть участие в божественной работе. Как говорит Библия: «Бог и без человека Бог, а человек без Бога - это совсем другое».

Просить в молитве никогда ничего нельзя. Из этого ничего не получится, только себя уронишь.

- Ваша цитата: “Люди, по моему наблюдению, делятся на две категории: те, кто хочет знать, сколько они проживут, и те, кто не хочет”. А Вы бы хотели знать?

- Приблизительно представляю, сколько я могу протянуть, исходя из долгожительства отца и матери. И исходя из самочувствия.

- А чего Вы боитесь?

- Из-за легкомысленности нравов и вечных каких-то проектов все время нужно по натянутой струне идти. Страшно, если сейчас споткнуться - и что-то обломится.

Я достаточно денег потерял, чтобы что-то понять в этой области. Последние 7 лет я занимаюсь всякой фигней и практически все, что было в жизни, - спустил. Но есть надежда все это вернуть. Мои проекты связаны с тем, чтобы раздобыть некоторое количество денег. Чтобы больше меня это не точило.

- В каких Вы отношениях с такой категорией возраста, как 70 лет?

- С одногодками я общаться не могу. Разве что только по работе. А так - что мне с ними делать? Я все еще езжу на велосипеде, бегу вверх по эскалатору не задыхаясь, в будущем году хочу съездить на лыжах. Если бы живот не болел, вообще бы никакой разницы не было между тем, когда мне было 40.

- Правда, что Вы ездите на работу на мотоцикле?

- На мотоцикле я ездил с 2000 по 2005 год. У меня ноги зашиты в трех местах из-за него. Когда была третья авария, супруга сказала: «Хватит!»

- В 1998 году в Питере Вы познакомились со своей будущей супругой - Ольгой Шестаковой, а в 1999-м сыграли свадьбу. Это была любовь с первого взгляда?

- Когда познакомился со своей будущей женой, с Ольгой, то я ещё был в браке. И знакомство надо было скрывать. Психологически мне было очень тяжело. Это была любовь с первого дня. Ольга на меня произвела впечатление улыбкой своей. А когда она раскрылась как человек, то выяснилось, что по всем статьям она мне подходит. У нее не четкая логика, которая встречается у славянских поэтически настроенных женщин. Что ей в жизни совершенно не вредит, поскольку она художник. Но в ней есть непосредственность, которая напоминает мне мою мать. Мы над маменькой потешались, потому что она говорила всякие несуразные вещи, но глубоко правдивые по сути. Однажды она поздно пришла, и мы с сестрой сострили по этому поводу, а мама сказала: «А что вы смеетесь? Хорошие люди всегда опаздывают». Она дала нам понять, что хороший, добрый человек не понимает этой мелкой сути времени. Для него эти секунды ничего не значат. Ольга тоже может что-то такое сказануть. Я ее обожаю.

- По Фройду...

- Таки да! Внешне и по характеру моя супруга Ольга похожа на мою мать. Высокая, блондинка, добродушная. Но в этом же ничего плохого нет: понятно, с кем имеешь дело.

- Всеволод Борисович, Вам уже стукнуло 70! К этому возрасту приходит понимание, что значит любить?

- К третьему браку я примерно понял, как обращаться с женщинами, как с ними общаться. Когда находишь достойного человека, то все былые ошибки уже учитываешь. Я у Ольги третий муж, она у меня третья жена. Мы знаем, чего надо оберегаться, и на дальних подступах ко всяким возможным скандалам мы все это дело останавливаем.

Любовь - всегда соглашаться с человеком, зная, что у него достаточно совести и такта понимать, что ты с ним соглашаешься заранее. Двойная игра. Мне Ольга никогда не перечит. Если бы она мне перечила, я бы ошибок наделал гораздо больше. Тебе говорят: «Нет, ты этого не делай». Ты раздуваешь щеки, понимаешь, что делать этого не надо, - а все равно делаешь. А когда с тобой соглашаются сразу, ты задумываешься. Таким образом, более  сбалансированно принимаешь решения.

- Да Вы в душе подросток!

- Не зря один из рецептов долголетия - это надо жить, как молодой человек.

- Знаю, Вы пишете стихи на салфетках. Прочтите Ваш салфеточный стих.

- У Лёлика (жена Ольга. - "СНОБ") недостатков нет. Единственный был - она иногда говорила "волосы" в единственном числе, что я, честно говоря, не люблю. Мягко пытался намекать, но тщетно. И тогда я написал стих. Она стихи полюбила, поняла намек и теперь говорит "волосы" только во множественном числе. Пишу, когда деваться уже некуда или время надо убить. Сидишь и катаешь на салфетке стих. Потом жалко выкидывать. Меня Лёлик называет - сипура. В Швеции написал:

Однажды Сипура с постели свалился.
Сипурно помылся.
Сипурно побрился.
Собрал все объедки
И выбросил в урну
И с Леликом вместе на завтрак сипурный
Пошел, волоча за собою коляску.
Суббота.
Пора возвращаться домой.
---------------------

«Я еще изведу всех вокруг себя». Интервью Севы Новгородцева
Meduza
3 сентября 2015

За 30 минут эфира программы «БибиСева» ее ведущий Сева Новгородцев обсудил последние события в Киеве, гибель известной пианистки Натальи Стрельченко, а также поговорил о любви к русскому языку и чтению в эмигрантской среде. «Наверное, когда-нибудь еще услышимся», - произнес Новгородцев и поставил «Saturday Night Fever» - старую вещь группы Bee Gees. Так завершилась работа Новгородцева на радиостанции «Би-Би-Си». В следующих выпусках «БибиСевы» до конца этой недели уже другие люди будут чествовать его. Новгородцев работал на «Би-Би-Си» с 1977-го, вел легендарную программу «Рок-посевы», затем еще две - «Севаоборот» и новостную «БибиСева». До распада СССР он был одним из олицетворений «тлетворного влияния Запада», чуть ли не главным «вражеским голосом», хотя всего-то ставил песни и рассказывал о великих рок-группах. Но для советских людей, слушавших Новгородцева, это всегда значило что-то большее. Специальный корреспондент «Медузы» Андрей Козенко поговорил с Севой Новгородцевым вскоре после его последнего эфира.

- Почему вы решили уйти именно сейчас?

- Будем считать, что это - неумолимый поток времени. И еще - круглые цифры, которые здесь, в британских бюрократических структурах, вызывают замыкание каких-то важных контактов. При словах «исполнилось 75 лет» закоротил ипотечный контракт в моем банке, они стали что-то такое от меня требовать. Пришлось продавать квартиру, а дальше все случилось, как эффект домино. Оставаться жить дальше в Лондоне не получается экономически. Да и подошли уже годы, когда надо делать что-то новое или не делать уже ничего. Накопилось много личных проектов. Словом, получилось так, что один внешний фактор проявился в виде небольшого толчка и спровоцировал цепную реакцию. Все заканчивается так, как заканчивается.

- Только, кажется, нельзя сказать, что вы уходите на покой.

- Я не знаю, что такое покой, это не в моем характере совсем. Я еще изведу всех вокруг себя.

- Поедете куда-нибудь на юг?

- Да, мы купили квартиру в Родопских горах, около границы с Грецией.

- В одном из последних выпусков «БибиСевы» вы подробно рассказывали о том, как уезжали из СССР. Десятидневное декларирование чемоданов, снятие копий с дипломов о высшем образовании, потому что оригиналы было вывозить нельзя. А почему вы решили уезжать?

- Скорее, семья приняла такое решение, чем я. Я был моряком загранплавания, за границей бывал, и не могу сказать, что мне вот прямо нравилось. Видел ранних наших эмигрантов - неустроенных, одиноких. Впечатление было резко отрицательным. Но к 1975 году сложилась такая ситуация, что всевидящее око КГБ настигало уже всех подряд, даже на низком бытовом уровне. Мы не были борцами и диссидентами, однако неприятности появились у всех.

Жене моей кагэбэшник устроил настоящую провокацию. Она работала в иностранном отделе в аэропорту, и у нее - не без его участия - выкрали книжку с бланками билетов, собирались жену в тюрьму сажать. Я не поступил на работу в инфлот - конечно, блатная работа, но я для нее подходил: два образования, в том числе мореходка, свободный английский. Но КГБ забраковал мою кандидатуру. Так мы остались без всего и были вынуждены уезжать.

Жена меня подбивала, я еще с полгода сопротивлялся. Но у нас была еще такая ситуация. Мы были в разводе, и я надеялся, что эмиграцией мы сможем склеить семью. Думал, она нас сплотит. Так оно в итоге и было, но ненадолго.

(Фото:
Штурман Сева Новгородцев, 1958-1960 годы)

- А как возник вариант с Англией и «Би-Би-Си»?

- Это была сплошная череда чудес, я вообще ничего сам не планировал. Сидел в Италии, а оттуда должен был уехать в Канаду, в какой-то город Эдмонтон. И работать, не знаю, на буксире лоцманом - все-таки у меня морской диплом. Но в эти дни приехал уже работавший на «Би-Би-Си» Алексей Леонидов, он там джазовую программу вел. Он возвращался из Италии с лыжного курорта [в Англию] и решил заглянуть в тот дом, где жила его мать по дороге из СССР в Америку. И в этом доме он увидел живущего в нем меня.

Он меня знал как джазмена, я играл в довольно известном оркестре. Начал меня уговаривать поехать с ним. Тут еще и жена подключилась, начала меня подбивать на это дело. Я поехал, сдал экзамены на чтение, перевод, что-то еще. Потом приехал дядька оттуда, провел интервью, что-то я говорил ему по-английски. В итоге из «Би-Би-Си» мне прислали разрешение на работу. Но уехать из Италии я тогда просто так не мог: не было документов - нас ведь выпускали из Союза с визой в один конец, а паспорта отбирали.

Мне начали выправлять временный паспорт, для путешественников. Занялась этим итальянская бюрократия, которая первым делом все мои бумаги потеряла и с год не могла их найти. Просиживая в очередях, познакомился с американским пастором, у которого были фильмы на русском языке. Такой, знаете, научпоп про религию. И мы с ним начали общественную деятельность. Спустя год я прозрел, крестился - и тут же моя папка нашлась, конечно.

- Вы с самого начала планировали про музыку рассказывать, а не про политику, ну или, я не знаю, про то, когда коммунизм рухнет?

- В Англии всех работников традиционно держат в черном теле, дисциплина там превыше всего. Мы были наняты на работу как программные ассистенты. Наша задача была: взять новости, перевести, отпечатать на машинке, идти в эфир и прочитать их ровным голосом, не спотыкаясь и не оговариваясь. Вот, собственно, и вся работа.

Но примерно через четыре месяца… Англичане ничего не говорят, но все замечают, и они разобрались, что я был джазменом, возглавлял известный ансамбль. И все-таки отдали мне половину поп-программы. Одну неделю ее делал мой коллега Сэм Джонс, вторую неделю - я. Но Джонс вскоре заерепенился. Мол, не хочу жить на нищенскую зарплату радиоведущего. И уехал в Америку зарабатывать, как говорится, свой первый миллион. Таким образом, программа целиком оказалась на моих плечах. Это было лето 1977 года. А дальше уже сама форма программы диктовала, что надо было искать неизведанный еще мной диджей-стиль - скупую форму, короткие слова, четкость. Я учился. Слушал массу знаменитых ведущих.

- Первые выпуски программы, которая еще даже не получила своего названия, - это, по сути, хит-парады, которые у вас тогда еще назывались «списками». Как вы перешли к рассказу об истории рок-групп и к тому, чем «Рок-посевы» в итоге и прославились?

- Мы начинали с английского штампа - топ-10 песен или топ-20, как на «Би-Би-Си» это делают. Но потом аудитория потребовала своего: люди хотели не развлечения, а знаний и информации, которой не хватало. А я тут живу около всех первоисточников. Я выписывал все музыкальные издания, каждую неделю прочитывал 200 или 300 страниц. Потом, в середине 1980-х, пошли книжки. На их основе мы стали делать огромные тематические передачи. Рекорд мы на The Beatles поставили - там было 59 передач по полчаса, несколько томов я про них тогда перелопатил.

Кроме того, с 1979 года в редакцию начали приходить письма. Народ раззадоривался, люди передавали письма через третьи страны, вообще любыми способами к нам стучались. Это был своего рода спорт для них.

- Насколько я знаю, написать за границу, тем более на «Би-Би-Си», из СССР было почти невозможно. А слушаю ваши эфиры - и вы там с письмами работали очень непринужденно. Словно обычным делом было написать откуда-нибудь из Бугульмы: здравствуйте, Сева, а поставьте-ка мне песню «Ballroom Blitz» группы Sweet, потому что она меня заводит.

- В одном могу заверить: все письма были настоящими. У некоторых людей из-за них были неприятности, потому что перлюстрация была полнейшей. В Первоуральске живет Гоша Беляев, он сейчас босс на местном телевидении. А тогда он пережил очень неприятные моменты. Его за переписку со мной выгнали из универа, сослали служить куда-то на север. И таких примеров много. Издержки судьбы, куда деваться. Зато все приличными людьми выросли.

- В какой момент вы поняли, что не просто одну из передач ведете, а стали одним из главных и узнаваемых голосов из-за «железного занавеса»?

- Многие годы я был абсолютно одинок. Писал сценарии один, был только приятель из ночной смены, на котором я испытывал свои шутки. Если он не смеялся, я их переписывал. Но в остальном - совсем одинок. И был такой эмигрантский журнал - «Посев». В самом начале 1980-х попалась там статья человека, который побывал в СССР и делился своими наблюдениями за умами молодежи. Там была всего одна фраза: «Молодежь, конечно, слушает Севу». Так я хотя бы понял, что хоть кто-то меня там слушает. А вот потом уже, где-то 15 лет спустя после отъезда, в 1990-м, когда в Союзе у меня уже возник фан-клуб, я встречался с его членами. Вот тогда было тяжело: меня чуть на части не порвали. Встречало меня тогда человек 700. Не все трезвые и выдержанные, зато свои.

- Получается, сидя в Лондоне, вы только интуитивно ощущали, что на ваши программы есть какой-то отклик?

- Знаете, лишнее общение с аудиторией тоже вредит, начинаешь распыляться - к чему все это? А так я делал из достававшейся мне народной энергии своего рода выжимку, которая самому народу и была очень интересна. Письма выводил в эфир. Я понимал, что идет становление некоего нового мышления, - интуитивно, скорее, да.

Письма же я никогда не выбрасывал. Когда их собралось полтора центнера, мы сумели их переправить в Америку, в архив Института Гувера в Стэнфорде. Где они почетно занимают больше шести метров пространства. Я всем говорю, что лет через 300 на этих письмах кто-нибудь докторскую диссертацию напишет. А когда письма только ушли - это были коробки и коробки, которые я сам паковал, - то представитель института попросил бирку к ним придумать. Я им тогда сразу сказал, что это называется: «Становление молодежного сознания в 1970-80-е годы XX века в России».

- Насколько сильно вторая половина 1980-х изменила вас и ваши передачи? Вы начали тогда говорить об Александре Башлачеве, «Аквариуме», других советских рок-группах.

- Тогда вышла пластинка в Америке - с четырьмя самыми важными советскими рок-группами: «Кино», «Аквариум»…

- «Странные игры» и «Алиса». «Red Wave» она называлась.

- Да, это Джоанна Стингрей (американская певица и продюсер, пропагандист советского рока середины 1980-х - прим. «Медузы») выпустила. И эта пластинка попала ко мне. Поскольку она была выпущена на Западе, то я имел полное моральное и редакционное право ставить ее в нашем эфире. Если бы это были подпольные ленты из СССР - нет, я бы не рискнул подставлять людей. А так мы сыграли - и начался мой контакт с советским роком.

Там тогда было очень много живого и настоящего, интересного. Много пафоса, много драмы. Вот группа «Телевизор» с песней «Твой папа фашист» - это же вообще было что-то революционное по тем временам. Поэтому я время от времени начал их поддерживать. А потом уже, когда начал выходить «Севаоборот», ее героями стали самые разные люди. Вот там начинали «Би-2», «Мумий тролль» впервые у нас появился. Илья Лагутенко тогда еще был в Лондоне, работал обычным переводчиком. И очень много было интересных людей. Благодаря им сохранилось понимание, что и как в СССР начиналось.

- Вы легко воспринимаете новую музыку? Наряду с классикой рока вы всегда ставили что-то новое. Будь то UB-40 в середине 1980-х или Radiohead десятью годами позже.

- Это адский труд. Самое тяжелое, что может в нашей работе происходить, - это слушать много новой музыки, которая при этом тебе не нравится. Из новой музыки 80% - это всегда хлам. Надо научиться его отсеивать. Я научился - ставил виниловую пластинку в середине дорожки по 10-15 секунд и сразу понимал по структуре и оригинальности смены аккордов, чего это стоит, есть там что-то или нет. Насобачился, одним словом.

Плюс великий подвиг перед музыкой совершил наш диджей Джон Пил (радиоведущий «Би-Би-Си», впервые поставивший в эфир самые разные рок-группы от Led Zeppelin до White Stripes на самом раннем этапе их карьер; скончался в 2004 году - прим. «Медузы»). Он вел по вечерам масштабные четырехчасовые программы. Для этого он по 16 часов в день слушал новую музыку. Полтора грузовика пластинок, присланные ему. Это был подвиг. Он умер, мне кажется, от перенапряжения.

Я как-то был продюсером и играл регги с негритянской группой «Икарус». Как продюсер послал ему альбом, он два или три раза в эфире честно его ставил. Не потому, что у меня были привилегии, а ему понравилось.

- В какой момент закончились «Рок-посевы»?

- Эта история и так продолжалась слишком долго. Эволюция происходила внутри самого «Би-Би-Си», постепенно менялся взгляд на радиовещание. Программа 26 лет просуществовала - некого винить в том, что она кончилась, это усталость металла. Кроме того, изменилось время, информация хлынула в Россию. После 1991 года я даже не знал, в каком стиле мне вещать. Потому что все эти наши антисоветские приколы в одночасье оказались совершенно бессмысленными. Перешел на более серьезный тон и общечеловеческие шутки.

- И тогда вашей основной программой стал «Севаоборот».

- Можно и так сказать. В своем роде это было эпохальное событие. Потому что тогда, еще в 1980-х, живого эфира в России не было в таком формате. Руководство «Би-Би-Си», надо отдать ему должное, проявило терпение, понимание и даже храбрость. Во-первых, разрешили нам живой эфир, дали название. А во-вторых, 19 лет подряд выписывали нам две бутылки красного вина. Одну в студию, чтоб мы с гостями чокались и пили, а вторую - воспитанные англичане не могут же оставить в стороне технический персонал - в аппаратную. Техник в конце каждого эфира извиняющимся тоном говорил нам: уж извините, я опять не допил.

- А вот по итогам: вы все же просто про музыку рассказывали или антисоветской деятельностью занимались?

- Я интуитивно всегда двигался, ничего специального. Когда в советской печати меня начали разоблачать, там было такое интересное явление: они сами-то работали большими коллективами, и поэтому у них возникало странное для меня ощущение, что и за моей передачей стоят какие-то целые отделы английской контрразведки. Хотя я сидел в студии один и карандаш грыз. Но руководство как-то эти разоблачения отметило, поняло, что меня в СССР слушают.

(Фото:
«Культпосевы». 28 августа 2015 года)

- Ваша работа в последние годы - это «БибиСева», новости с человеческим лицом; новости, которые вы продолжаете разбавлять песнями и рассказываете истории из жизни. Можно, я только про последние два года спрошу? В условиях украинского кризиса, в условиях заново растущего противостояния между Россией и Западом вам этот человеческий подход легко давался?

- Давайте только отметим, что собеседников мне ищет продюсерская команда. Я прихожу, в общем, на готовую структуру передачи, и моя задача - вдохнуть в происходящее человеческое отношение.

С моей точки зрения, все политические проблемы в России обсуждают в схоластическом ключе. Одни говорят одно, другие - диаметрально противоположное. Но за войной и за Донбассом не только политика - это живые люди, их судьбы, трагедии, и мы именно в этой стороне заинтересованы. Подать человеческое лицо событий, с моей точки зрения, важнее, чем обсуждать все это в каком-то чисто теоретическом ключе. Политологи и социологи мира не меняют. Он меняется от отношения одних людей к другим. Я всю жизнь за этим наблюдаю и работаю.

- В пятницу [4 сентября] у вас уже даже не последний эфир, а что-то вроде торжественной церемонии.

- Да, в центре Лондона, в Пушкинском доме. Там большой зал, большие экраны, будем в течение часа как-то подытоживать деятельность. Будут из разных лет веселые и грустные кусочки эфиров, гости что-то скажут - человек 40 придет. Людей много интересных было за эти годы, вы сами понимаете. Даже и перечислять сейчас не стану.

- Пройдет три-четыре месяца после этой недели. А как вы сами себе представляете: что вы делать будете?

- У меня от издательства заказ на вторую книжку воспоминаний. Кроме того, у меня есть контракт на озвучивание всех книжек, которые уже издавались. Потом, я еще пока не знаю, мы что-нибудь с «Би-Би-Си» придумаем. Тут не любят, когда таланты в грязи валяются, и если есть человек, надо с ним что-нибудь сделать. Работа на «Би-Би-Си» из таких историй и состоит. Из меня политический журналист был ниже нуля, но ведь поднаторел за 13 лет. У меня есть опыт общения, стиль. И раз люди слушают, мы для них что-нибудь сделаем. Какие-нибудь новые формы. Только более экономно - что-то ежедневное я уже делать точно не стану. Но что-нибудь еженедельное придумаем.

Андрей Козенко
Москва
---------------------

Культовый радиоведущий, голос Би-би-си сэр Сева НОВГОРОДЦЕВ: «Самая жуткая моя история в СССР носит сексуальный характер. На гастролях в Ижевске в какой-то избе я ухаживал за вдовой одного лихого летчика. Вспоминать это страшно... Наутро она провожала меня в широком габардиновом сером пальто и махала платочком...»

«Бульвар Гордона»
Татьяна ЧЕБРОВА
5 Февраля 2010

Ровно 35 лет назад отмечающий в этом году 70-летие Всеволод Борисович Левенштейн, он же Новгородцев, покинул СССР.

Кто такой Всеволод Борисович Левенштейн, знают немногие, но вряд ли среди бывших советских граждан найдется человек, который не слышал позывные: «Сева, Сева Новгородцев. Город Лондон, Би-би-си». Моряком он плавал в загранку, музыкантом руководил вокально-инструментальными ансамблями «Добры молодцы» и «Мифы», обкатывал чужой язык как интуристовский гид, а теперь радуется: «Я учу английский почти полвека и добился немалого - меня по акценту принимают за южноафриканца». Потом работал в киноиндустрии, продюсировал грамзаписи, издавал рок-журнал «О!», написал книги «Рок-посевы», «Секс, наркотики, рок-н-ролл» и «Осторожно, люди». Однако фольклор увековечил совсем другое его занятие: «Есть обычай на Руси - ночью слушать Би-би-си». Сам Сева Новгородцев в оценках скромен: «Для советской душной и застойной жизни нужен был живой воздух человеческой культуры». Он взрастил не одно поколение на своих «Севаобороте» и «Рок-посевах» (они выходили на Русской службе Би-би-си с 1977-го по 2004 год). Наше коллективное спасибо Севе за Led Zeppelin, Deep Purple, Pink Floyd, Queen, а также «Мумий Тролль», «Кино», «Аквариум»... «То, что он открыл нас, это не так много, - сформулировал как-то Борис Гребенщиков. - Он открыл людям целый мир. Мы по сравнению с миром очень маленькая часть». Сейчас Новгородцев делает на Би-би-си ежедневную радиопрограмму «БибиСева, новости с человеческим лицом» и ток-шоу «Севалогия» - на телеканале «Ностальгия». Делает хорошо, как привык. Иначе не получил бы пять лет назад редкой красоты наградной титул с подписью королевы Великобритании Елизаветы Второй, где радиоведущего назвали beloved - возлюбленный. 27 апреля 2005 года в Букингемском дворце Ее Величество лично вручила Севе Новгородцеву орден МВЕ (Кавалер Британской Империи).

(Фото:
«БОЛЬШЕ ВСЕГО ПАПУ ВОЛНОВАЛО ОСУЖДЕНИЕ В ПАРТИЙНОЙ СРЕДЕ»)

Из досье «Бульвара Гордона»:
«В разговоре с корреспондентом журнала «Ровесник» мать Всеволода Левенштейна сказала: «Когда мы с отцом узнали все (об эмиграции. - Авт.), это был страшный, неожиданный, непредвиденный удар. Я лежала, плакала и думала, что мое сердце лопнет от горя и крови, потому что ничего не было спасено, и теперь я теряла сына наверняка, навсегда и ничем не могла ему помочь... От этого серьезно заболел отец Севы. Честнейший человек слег... Пока врачи старались определить болезнь мужа и предполагали худшее, сын с женой продолжали оформлять документы, собираться... «Вы умрете от тоски», - вот все, что я могла сказать».

- Представляю, как вам больно перечитывать слова мамы, сказавшей о вас в интервью 1982 года: «Неужели нужно было умереть, чтобы остановить его?»...

- С родителями я был разлучен с 1975-го по 1990 год - 15 лет числился в отщепенцах.

В 90-м, когда в Украине проходили дни Британии, я смог прилететь в Киев. Сюда же приехали и отец с мамой. Потом в Москве прошла первая «июлька» (это название получили дни рождения Севы, превратившиеся во встречу старых друзей из разных уголков СССР, а теперь и всего мира, по аналогии с большевистской «маевкой». - Авт.), мы начали видеться регулярно, родители несколько раз бывали у меня в Лондоне.

Отец умер в 1991 году, а в 1996-м - мама. Здесь, в Британии, жила моя сестра, но не стало и ее. В Израиле остался ее сын - мой племянник Антоша. Больше никакой родни нет.

- Такое ощущение, что вашу маму чуть ли не силой заставляли отвечать на вопросы нужным образом...

- Она у меня была очень деликатной и открытой: не могла же выгнать корреспондента, если тот приехал к ней домой. Вообще-то отец переживал больше - он был пуганный 30-ми годами, сам уцелел, но видел, как товарищи исчезали... У него тогда была масса неприятностей, карьеру пришлось начинать буквально с нуля (до войны он был заместителем начальника Балтийского пароходства, а в 1949 году стал рядовым диспетчером). Больше всего папу волновало осуждение в партийной организации...

- Он не боялся, что к вам применят какие-либо физические методы воздействия?

- Ну, это тоже могло быть...

- По счастью, травили вас без мордобития, смирительных рубашек, галоперидола и тюремных решеток - просто потихоньку клеймили позором...

- Игра велась двойная. Я же не был лютым врагом советской власти. (Официальная пропаганда считала Новгородцева весьма опасным идеологическим диверсантом. В 1988 году, когда на Центральном телевидении появилась новая молодежная программа «Взгляд», ее ставили в эфир в то же время, когда на Би-би-си шли «Рок-посевы», для «нейтрализации». - Авт.) Все мои шутки были между строк - я смеялся над официальной пропагандой с полным сочувствием и хорошим отношением к людям. Те, кто меня разоблачали, часто к этому агитпропу относились так же.

Советские журналисты были достаточно умными и образованными - в разоблачительных статьях многие из них с удовольствием меня цитировали: мол, какой ужас говорит этот Сева Новгородцев, а на самом деле прикалывались. Точно так же в антирелигиозной пропаганде приводились библейские цитаты, по которым я в свое время и познакомился с Библией.

После перестройки мои прежние приемы отчасти утратили актуальность, а уж с 1991-го, когда рухнул Советский Союз, я не позволил себе ни одной антисоветской подколки. Последние 18 лет шучу только конструктивно - я свою работу сделал, пусть местные журналисты стараются. Хлам разломали, теперь давайте строить...

(Фото:
«ПРОСЫПАЮСЬ, ЧАС ИГРАЮ НА ФЛЕЙТЕ, ПОТОМ ИДУ В ДУШ»)

- Три года назад вам, входившему в десятку лучших саксофонистов Ленинграда, подарили наконец саксофон - взамен украденного у вас когда-то. Причем не простой, а вожделенный - Selmer Professional 1954 года. Свидетели описывают вашу бурную реакцию: «Ребята, вы не представляете себе, какую коробку с червями только что открыли!»

- Я умышленно не позволял себе саксофон. Знал, что это такая зараза: играть, заниматься, звук вырабатывать. Почти как с ребенком: с одной стороны, это весело и приятно, а с другой - нужно же кормить, водить, воспитывать...

- Воспитываете в строгости?

- Пока нет - пересохли войлочные подушки клапанов, надо менять...

- Наверное, саксофон уживается с флейтой, как кошка с собакой, - джаз и классика вряд ли ладят?

- Почему? И то и другое - музыка. Кстати, я благодарен судьбе за то, что стал саксофонистом, а не начал делать карьеру штурмана.

- Спасибо надо сказать джаз-оркестру Иосифа Вайнштейна...

- Иосиф Владимирович сыграл в моей жизни ключевую роль. Во-первых, в его оркестре я научился отделять муть от настоящего. Во-вторых, летом 1968 года Вайнштейн, дойдя до адмирала флота Ленинградского округа и пользуясь фронтовыми связями, отбил меня от вечной офицерской службы на подводной лодке, куда меня брали по хрущевскому набору. До рекрутчины оставалось менее суток...

Я сгрудил бы себя, а так удалось продлить ощущение молодости и радости жизни... Просыпаюсь, час играю на флейте, потом уже иду в душ...

- Помню ваш ответ на вопрос о любимом состоянии: «Свежий воздух после холодного душа на голодный желудок». На флейте играете без выходных?

- Иногда в воскресенье просто лежу на диване. На последнем этапе жизни человек находится наедине с самим собой. И не бояться одиночества - это достаточно серьезная задача, к которой надо готовиться долго. Я без уединения просто бы погиб. Для меня это подзарядка батарей. Процесс вхождения в подкорку у меня раньше занимал около 40 минут концентрированного думания - пока уйдешь в это серое поле, где туман.

Сейчас туда не удается иногда выйти вообще, но я тогда ложусь спать или впадаю в полудрему. Но иногда идеи появляются несвязные, не привязанные ни к чему. Из подсознания чего-то выплывает.

Однажды мне приснилось, что у меня страшный насморк и что я не могу ничего сказать, кроме (говорит в нос): «У бедя дас-борк». Представляете, как бы звучал джингл: «Сева Довго-додцев»?!

Вот роль приходится учить (Сева Новгородцев сыграл более 20 персонажей в кино, в том числе в картинах «Шпионы, как мы» и «Вид на убийство». - Авт.)...

- Опять кино?

- На этот раз театр. Я еще в школе подавал большие надежды на актерство, в 14 лет с монологом Хлестакова выиграл эстонский конкурс чтецов-исполнителей, после школы поступал в два московских театральных заведения - училища Щепкина и Щукина. Когда не получилось, был подавлен.

Отец сказал: «Не вышло, как хочешь ты, - сделай по моему желанию». Я подал документы на судоводительский факультет Ленинградского высшего инженерно-морского училища имени адмирала Макарова и набрал проходной балл - имел преимущество при поступлении как потомственный моряк.

(Фото:
«Я благодарен судьбе за то, что стал саксофонистом, а не начал делать карьеру штурмана»

Потомственный моряк Всеволод Левенштейн в датском телефильме исполнил роль капитана советской подводной лодки)

(Из досье «Бульвара Гордона»:
Третья жена Севы - художник и дизайнер Ольга Шестакова - родом тоже из Питера. Сыну Ринату от первого брака Новгородцева с татаркой Галиной уже за 40, у Всеволода Борисовича трое внуков)

- Как-то вы назвали себя профессиональным дилетантом, и вспомнилось: «Профессионалы построили «Титаник», дилетанты - Ноев ковчег». А кто сейчас на борту вашего личного ковчега: дети-внуки, кошки-собаки?

- Дети и внуки есть, конечно, но видимся мы редко - по причине общей занятости. У Ольги (третья супруга Севы Новгородцева Ольга Шестакова. - Авт.) две дочери, обе с художественными наклонностями. А мой сын Ринат...

- ...по-прежнему клубный ди-джей в свои 40?

- Да, хотя у него уже трое детей...

(Фото:
«ОДИН ИЗ ИСТОЧНИКОВ КРИЗИСА - БЛАГИЕ НАМЕРЕНИЯ. КЛИНТОН ХОТЕЛ, ЧТОБЫ АМЕРИКАНСКИЕ БЕДНЯКИ ЖИЛИ В ПРИЛИЧНЫХ УСЛОВИЯХ»)

- Многодетный отец-диджей - это вдохновляет. Кстати, одна из ваших приемных дочерей была замужем за музыкантом и поэтом Николаем Елисеевым из «Сегодня ночью». Наследственный союз пластических искусств и музыки?

- Сейчас Настя в свободном полете. Она живет у нас - одно время снимала квартиру, но потом вернулась домой. Недавно три недели была в Ленинграде - встречалась с университетскими друзьями. Кстати, среди постоянных заказчиков Насти - сын Никиты Михалкова и Анастасии Вертинской: она оформляла почти все рестораны Степана Михалкова.

- А кто занимается дизайном вашего домашнего интерьера - Ольга?

- Какой там дизайн - мы живем просто. После 10 лет перестелили ковры - теперь они светлые, почти белые, так что пришлось поменять мебель. Я всю ее расколотил и выкинул осколки на свалку. Здесь все очень упорядочено. На свалке тебя встречают вопросом: «Что привезли?» - «Деревяшки». - «Значит, у вас корыто номер девять». Емкости эти размером примерно метров 15 на четыре, да глубины метров шесть - весь мусор сортируется и идет на переработку: железки, деревяшки, пластик, пищевые отходы...

- Ну хоть одежду жена вам шьет?

- Нет, что вы. Между мужской и женской одеждой есть большая разница - мужская вся структурна, технически построена так, чтобы держать тело. Мужчина - это человек, носящий тугую крахмальную жилетку без единой морщинки, короче - кавалергард. А женский наряд должен развеваться, в нем главное - свобода, подчеркивание фигуры. Это Ольга придумывает гениально. У нее появилась группа друзей, которые страстно ждут ее костюмов.

- Музыканты?

- Нет, жены олигархов, которые интересуются искусством, держат картинные галереи, - продвинутые, из хороших семей. Их немного - человек шесть-семь, хотя этого достаточно.

- Себя она тоже одевает?

- Да, я ей всегда говорю, чтобы ходила только в своем.

- Кстати, о ваших салфеточных стихах... Эта психотерапевтическая лирика так и не увидела свет?

- Я давеча вспомнил стих, написанный в Швеции, и говорю жене: «Лелик, нам нужно салфеточные стихи издать с твоими рисунками». Она согласилась.

- Тираж планируете солидный?

- Да хоть один экземпляр! Я понял, что внимание народа раздергано на мелкие клочки. Книг в России выходит почти столько, сколько в ней читателей, так что надеяться на какое-то внимание или, не дай Бог, успех было бы странным. Недавно я заходил в книжный магазин, искал кое-что для себя. Не знаю, как у других получается определиться, - на полках километры книг, все зовут: «Купи меня! Читай меня!»

- Теперь многие перешли на электронные тексты...

- В интернете удобно искать материалы для работы, а для домашнего чтения бумажные книги по истории или искусству с иллюстрациями - вещь непревзойденная. Их можешь читать, лежа у окна, под тиканье ходиков.

- Дополнительный бонус - запах дорогой глянцевой бумаги и типографской краски...

- Ну, от моих книг давно ничем не пахнет...

- Во время прямых эфиров «Севаоборота», прекратившего существование в 2006 году, вы с гостями студии придерживались совета вашего знакомого врача-диетолога - употреблять вино не дешевле 10 долларов за 700-граммовую емкость?

- С самого начала мы по контракту с рестораном Би-би-си получали две бутылки красного вина - одну в студию, другую в аппаратную. Программа впервые прозвучала на волнах Би-би-си 7 ноября 1987 года - в юбилей Октябрьской революции и запомнилась звоном бокалов. Было это в царствование «минерального секретаря» Михаила Горбачева, который высочайшим указом изводил тогда в Крыму виноградники...

- Распивание было ритуальным или в традициях социалистического реализма?

- Символическим. Ну, выпивали мы за передачу одну бутылку на троих - много это? Думаю, нет. Хотя один раз меня после «Севаоборота» остановила полиция и попросила дохнуть... Чуть-чуть норму не перебрал - отпустили, слава Богу. Зато я понял: если пьешь на работе, машину после этого надо водить осторожно.

- Думаю, озвучу мечту миллионов: включить «Новости с человеческим лицом» и услышать от БибиСевы, что кризиса больше нет...

- Один из источников кризиса - благие намерения. Президент Клинтон был ими преисполнен: он хотел, чтобы американские бедняки тоже жили в приличных условиях, всячески стимулировал и пропагандировал ипотеки для людей, которые не могут за них платить. Очень многие американцы, фактически малоимущие, накупили себе домов. Начались проблемы с платежами - и масса этого жилья высыпалась на рынок, спровоцировав полный обвал цен на собственность, - речь шла о триллионах долларов. Когда же рухнул «Леман Бразерс» - крупнейший инвестиционный банк мира, просуществовавший 150 лет, вообще сработал принцип домино, при котором падение одной костяшки вызывает обвал остальных.

(Фото:
В апреле 2005-го королева Великобритании Елизавета II вручила Всеволоду Борисовичу орден Кавалера Британской Империи)

Пока из этого кризиса вылезти мы не можем, хотя он является также и отличным стимулом обновления. В Египте, например, собираются построить больше тысячи солнечных электростанций, чтобы снабжать электричеством всю Европу. Это вызовет удешевление энергии, падение интереса к нефти, уменьшение роли нефтедобывающих стран Ближнего и Среднего Востока, России.

Самое время думать головой и бешеные нефтяные деньги вкладывать в нанотехнологии. Постепенно так и происходит, только об этом никто не болтает. Впрочем, интернет и мобильные телефоны тоже создали втихаря: бац - и все ими пользуются! Я думаю, наверху уже понимают, что нефтяная лавочка скоро прикроется, - цивилизация ведь движется в сторону чистых энергий. Уже сегодня все европейские правительства стимулируют электрические автомобили, дают на них специальные доплаты.

- Но у вас, кажется, машина с вполне обычным двигателем?

- Да, на бензине, но я езжу немного.

Из досье «Бульвара Гордона»:
«В одном из многочисленных интервью, выложенных на сайте seva.ru, Сева Новгородцев рассказывал: «Живя в Италии, я получил контракт с Би-би-си, успешно сдав экзамены, но мне нужен был туристский паспорт, чтобы пересечь границу. Я заполнил все необходимые бумаги в полицейском управлении и принялся регулярно туда наведываться. Однажды мне сказали, что мои документы куда-то исчезли. Я ходил туда больше года, и в одну из этих сред рядом со мной на скамейке оказался приятный дядька, примерно моего возраста - американский пастор. В Италии он занимался тем, что сидел в кинокомиссии при Ватикане.

У него с собой были научно-популярные фильмы, дублированные на русский. Я начал помогать ему их переводить. Вскоре у нас там образовалась миссия, 11 человек, и я смирился с тем, что мне в Англию пути нет, а поскольку был уже вовлечен в эту работу, в одно прекрасное воскресное утро тихий голос мне сказал: «Пора». Меня тут же окрестили, в центре Рима, в церкви XV века, в роскошной мраморной купели. Ангелы летали...

После этого со мной начали случаться странные вещи. На следующий день я пошел по привычке в полицейское управление - и мое дело нашлось у того же чиновника, которому я его сдавал (он запомнил меня, потому что у него сын Ренато, а у меня - Ринат). Оно лежало, одно-одинешенькое, в нижнем ящике стола, где все остальные ящики были пустые... Через неделю я был в Лондоне.

Потом, разглядывая свои итальянские фотографии, я увидел, что в номере старого «фольксвагена», который я купил в Риме за гроши у голландских студентов, есть две буквы - «Ди» и «Джей» - традиционная аббревиатура ди-джея. Уже тогда Бог знал, кем я буду».

(Фото:
На приеме в лондонском клубе «Карлтон» по случаю награждения бывшего полковника КГБ, крупнейшего западного агента, работавшего на Британию, Олега Гордиевского орденом Святого Михаила и Святого Георгия. Слева направо: супруга Новгородцева Ольга Шестакова, Олег Гордиевский, экс-премьер-министр Великобритании баронесса Маргарет Тэтчер и Сева)

- Насколько знаю, с одним из ваших авто была связана почти мистическая история: в его номере оказались буквы DJ, а вскоре вы стали ди-джеем музыкальной программы лондонского радио...

- Здесь, в Британии, принято подбирать номера со смыслом...

Кстати, у нас такая длинненькая машина, куда помещаются велосипеды (правда, со скрученными рулями).

(Фото:
«Я ВЕГЕТАРИАНЕЦ УЖЕ 27 ЛЕТ. ЗАГЛЯНИТЕ В ГЛАЗА КОРОВЕ - В НЕЙ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ У УПРАВДОМА ИНОГО»)

- На велосипеде вы раньше и на работу ездили - разными маршрутами, после того как болгарские спецслужбы с помощью КГБ убили в Лондоне Георгия Маркова. Этот диссидент, сидевший на Би-би-си в кабинете по соседству с вашим, как известно, погиб от укола отравленным зонтиком...

- Сейчас уже так на работу не добираюсь - полтора часа крутить педали! Но часто доезжаю до ближайшей станции метро...

- По эскалатору все еще бегаете?

- Во всяком случае, поднимаюсь пешком. Люди, которые меня давно не видели, при встрече говорят: «Смотри-ка, время идет, а он не меняется». Один из знакомых как-то добавил: «Либо Горец, либо вампир».

- Мото- и яхтспорт, скейтбординг - эти занятия настоящих мужчин требуют огромных энергетических затрат. Неужели вы по-прежнему никого не едите?

- Я вегетарианец уже 27 лет - по убеждениям нравственным и принципиальным. Рыбу ем. Как работник радио, я остановился на линии звука: все, что безголосо, можно есть.

Оззи Осборн сказал: «Я бы открыл ресторан и всем, кто просит бифштекс, приводил бы корову и говорил: «На, режь сам». Потому что есть колоссальная, широко распространенная ложь, притворство: «Я хороший человек, но бифштекс кушаю». Вы загляните в глаза корове - в ней человечности больше, чем у управдома иного. Потому что там есть доброта, материнская любовь, не случайно же «Пинк Флойд» вывели корову как символ всего материнского на обложку. И люди, которые работали на мясокомбинате, знают, что за зверство там творится во имя человечества. Поэтому я просто не хочу в этом участвовать. А со временем вкус и запах мяса стал мне омерзителен.

Ольга до знакомства со мной мясо употребляла, но сейчас еще более убежденная вегетарианка, чем я.

- Утром жена безропотно трет вам морковку?

- Иногда, но вообще-то за еду отвечаю я. Чаще всего дома едим итальянские спагетти с простым свежим помидорным соусом. Мне много есть нельзя - живот в морском флоте испортили антибиотиками. Потому я и сохранил юношескую стройность.

- Однажды вы сравнили правильно сваренные макароны с грудью молодой женщины...

- Мы привыкли относиться к макаронам как к чему-то, связанному с армейско-пионерско-лагерной столовой. Только в Италии я понял, как важно их не переваривать.

- И в качестве обязательного салата - побольше морковки с чесноком!

- Сейчас чеснок в сыром виде я уже не ем. Правда, есть один хороший рецепт: небольшие зубки накалывать на шпажки и глотать целиком - отличное антимикробное средство.

(Фото:
«КОГДА ОБЪЯВИЛИ: «РУКОВОДИТЕЛЬ АНСАМБЛЯ - ВСЕВОЛОД ЛЕВЕНШТЕЙН!», ПО ЗАЛУ БУДТО РЯБЬ ПРОБЕЖАЛА, Я ПОНЯЛ, ЧТО НАРОД ЭТУ ФАМИЛИЮ НЕ ПОЙМЕТ, А ТО И НЕ ПРОСТИТ»)

- Теперь вы сэр, награжденный рыцарским орденом, а ведь было время, когда Сева Новгородцев спал под роялем Давида Голощекина...

- Ну, не в буквальном смысле, конечно, а возле рояля. Давид с женой располагались в одном углу комнаты, а я - в другом. Это Голощекин меня заприметил и вовлек в джаз-октет (одно время мы постоянно играли в молодежной передаче Ленинградского телевидения).

- Совершенно согласна с поэтом Игорем Иртеньевым, написавшим в «Ударной тридцатилетке», вам посвященной: «Нет, все-таки правильно, Сева, вы свалили тогда за бугор». Вы тихо-мирно жили в Купчино, носили отцовское кожаное пальто и хозяйственную сумку, но первая ваша жена, Галина Бурханова, все-таки уговорила вас эмигрировать.

- Галочка - замечательная женщина, правда, мы с ней сейчас не общаемся. Да и тогда мы с ней были в разводе, только я хотел снова склеить семью, а семья хотела уехать.

- Вам ведь тоже было от чего бежать?

- Самая жуткая моя история в СССР носит сексуальный характер. Меня часто спрашивают:  «Какую самую лучшую женщину вы знали?» Лучшую не помню, а вот худшую помню. Это грустная в общем-то история... Мы приехали в Ижевск на гастроли. И мой приятель затащил меня за компанию в гости. Это называлось тогда «на контору пойти». У гастролирующего артиста часто так бывает. Долгие отлучки...

Я ухаживал за хозяйкой дома, вдовой какого-то лихого летчика. Вспоминать это страшно. Наутро она вышла меня провожать, стояла в широком габардиновом сером пальто и махала платочком. Это было трагично, грустно и ужасно. Мы провели время в какой-то избе, со всеми вытекающими отсюда последствиями...

Из досье «Бульвара Гордона»:
«В автобиографии Новгородцев рассказывал, что самым тяжелым испытанием для него оказались расставания с первой и второй женами: «Я развелся с Галочкой, с которой мы уезжали из Союза, и перебрался на ПМЖ к актрисе Карен Розмари Крейг. Ее отец, Арчибальд, был трубачом в джаз-оркестре британских ВВС во время войны. Английский вариант Глена Миллера. Этот джаз-банд был одним из лучших в стране и продержался до самой эпохи рок-н-ролла. К моменту нашего знакомства Арчи Крейг был еще крепким дядькой, ежедневно доставал из футляра свою трубу. Ну и я начал доставать свой саксофон за компанию. Хоть это происходило все реже: у Арчи была болезнь Альцгеймера, он постепенно перестал узнавать знакомых, потом родню, потом самого себя в зеркале.

Году к 97-му отношения с Карен Арчибальдовной скисли окончательно. Она сильно изменилась, стала командно-агрессивной. Пристрастилась к дегустаторству вина, на год была лишена водительских прав. Я просил ангелов, чтоб помогли.

В 1998 году в Питере была крупная выставка Британского бизнеса. На стенде Би-би-си я работал экспонатом. Во всех других отношениях выставка провалилась, поскольку в те дни в России наступил дефолт. Но у меня все вышло совсем наоборот - я познакомился с Леликом, Ольгой Шестаковой, питерской художницей и дизайнером по костюмам. Осень 1998-го прошла в ежедневных перезвонах и эпизодических встречах в Таллине, Праге, а потом в Израиле, откуда мы приехали вместе в Лондон и поселились в Гринвиче. В мае 1999-го сыграли свадебку».

- Знаменитая фраза тех лет: «Ехать надо не куда, а откуда»...

- Иллюзий я никаких не питал, поскольку плавал за границу больше года и насмотрелся там на несчастненьких наших беженцев.

- Флотская жизнь не только расширила ваш кругозор, но и подарила фамилию, без которой вас уже трудно представить...

- Да, был у нас на теплоходе «Верхоянск» Эстонского Госморпароходства, где я плавал третьим помощником, помполит Новгородцев. «Помпа», которого уже давно нет в живых, оказался человеком уникальным: другие раздавали матросам деньги, положенные на культурные нужды (40 инвалютных копеек на человека в сутки загранплавания), а он откладывал, копил. Потом покупал команде полезные вещи: духовое ружье с пульками или большой настольный хоккей - очередь стояла поиграть-пострелять.

Фамилию Новгородцев я вспомнил на первом концерте с ВИА «Добры молодцы», когда объявили: «Руководитель ансамбля - Всеволод Левенштейн!» По залу будто рябь пробежала, я понял, что народ эту фамилию не поймет и даже где-то не простит. Было это четыре десятка лет назад - с тех пор я и сам привык, и люди привыкли.

- Физической работы вы не боитесь еще с флотской юности: студентом мореходки за Онегой картошку копали голыми руками...

- Я же в 19 лет был кочегаром, так что, например, умею обращаться с совковой лопатой. Технику мне поставили на всю жизнь - там другого выхода просто нет. Не то чтобы мне сейчас это было нужно каждый день, но всякое умение когда-нибудь пригождается. Я вас уверяю, из 10 интеллигентов вряд ли один умеет правильно обходиться с молотком: надо позволять работать не руке, а инструменту, который должен балансировать. В общем, целая наука...

- Настоящему британцу положено иметь собственный сад - хватает ли времени его возделывать?

- Сад уже был - с Кариной Арчибальдовной: приходилось и листья убирать, и траву стричь. Сейчас мы с Ольгой живем в многоквартирном здании бывшего госпиталя в Гринвиче, построенного во время Крымской войны знаменитой Флоренс Найтингейл. Дом называется «Флоренс-хаус». У меня угловая квартира на верхнем этаже - 23 окна, высокие потолки, старинный парк, за которым, по счастью, смотрят садовники.

Кстати, Гринвичский парк - малоизвестное, но чрезвычайно достойное место. Когда-то это были охотничьи угодья короля Генриха VIII, и в одном из закоулков парка, о котором знают только местные, до сих пор живут олени. На двух гектарах земли они с XV века и ходят. Их поддерживают, кормят, стригут.

Еще в парке построена первая Гринвичская королевская обсерватория. В общем, гулять в этих местах одно удовольствие. Было время, я здесь разъезжал на роликах. Мальчиком катался на коньках, и технику мне восстановить удалось довольно быстро - в течение двух недель вернулись все залихватские жесты, и я носился по парку, тряся седыми кудрями. Понту много было, народ слегка столбенел...
---------------------

"Меня волнует проблема сложности". Михаил Кацнельсон о жизни и науке
Радио Свобода
Наталия Демина
07 Январь 2019 / Наука

Михаил Кацнельсон - один из наиболее авторитетных в мире физиков-теоретиков, специалист в области физики конденсированного состояния, соавтор нобелевских лауреатов Андрея Гейма и Константина Новоселова, автор "Библии графена" и сам лауреат престижных премий, от советской Ленинского комсомола до нидерландской премии Спинозы - рассказывает Радио Свобода о своем репрессированном деде и антисемитизме в советской образовательной системе, современной российской власти и истоках российской "стабильности", ядерной войне и отношении к теологии, исследовании графена и поэзии.

Одно из последних научных увлечений Михаила Кацнельсона - исследование физико-химических основ происхождения жизни и эволюции. Эту работу физик ведет совместно со знаменитым биологом Евгением Куниным, исследования которого среди прочего легли в основу системы генной инженерии CRISPR-Cas9.

Михаил Кацнельсон родился в Магнитогорске, начинал научную карьеру на Урале, а в последние годы работает в нидерландском университете Радбауда, является членом Королевской академии наук и искусств Нидерландов и Европейской академии.

- Вы родились на границе между Европой и Азией: роддом в одной части света, а родной дом - в другой?

- Я родился в Магнитогорске (интервью было записано еще до предновогодней трагедии в Магнитогорске. - РС). Формальная граница (между Европой и Азией) проходит по реке Урал. Магнитогорск расположен на двух берегах. Насколько знаю, по маминым рассказам, роддом находился на правом берегу реки, на самом берегу, так что я могу считать себя европейцем. Самым восточным европейцем, какие только бывают. Более восточным быть нельзя, там уже река. В левобережном районе в основном находится комбинат, жить там тогда было совсем плохо, но тем не менее родители жили там. Когда мне было четыре года, то родители переехали на правый берег, где можно было более-менее жить.

- А как ваша семья оказалась в Магнитогорске?

- Папа успел до войны закончить Днепропетровский медицинский институт и учился там в аспирантуре. Когда началась война, он ушел на фронт в один из первых дней. Был военным врачом. Получил тяжелое ранение, были перебиты обе руки. Специальность хирурга он потерял, оперировать уже не мог, и после войны работал дерматологом. В 1946-м он демобилизовался и поехал в Днепропетровск, попытался восстановиться в аспирантуре. Времена были уже другие, ему безо всяких церемоний сказали, что “нам нужны национальные кадры”.

Его отец, мой дед, отсидел 10 лет и отбывал после этого ссылку в деревне Агаповка, на Южном Урале. Магнитогорск был ближайшим городом к этой деревне. Деду было запрещено появляться в городах, но, чтобы быть поближе к отцу, папа поехал в Магнитогорск и там и остался, работая врачом в медсанчасти треста “Магнитострой”.

А мама поступила до войны в Киевский мединститут. Их эвакуировали, она училась в Казахстане, в Алма-Ате. Рассказывала всякие грустные вещи про ту жизнь, как она, например, чуть от голода не умерла. После того как она окончила институт, её направили в Урду в Западном Казахстане, была там главным и единственным врачом в местной больнице. Как понимаю, там жизнь тоже была очень сложной.

В Магнитогорске жила её сестра, которая тоже вернулась с войны. Её муж, дядя Коля, был инженером-строителем, занимался строительством комбината. Когда маме стало совсем тяжело и нужно было куда-то деться из этой Урды, то она поехала к сестре, в Магнитогорск. Там родители и познакомились.

- А дедушка за что пострадал?

- “За что” - это интересный вопрос, если мы говорим про такие времена. Как говорится, “было бы за что - вообще бы убили”. Папа умер рано, я про его ветвь семьи знаю сравнительно мало. Знаю, что дедушка непосредственно перед арестом работал в Новосибирске статистиком. А первым секретарем крайкома партии был [Роберт] Эйхе, кандидат в члены Политбюро. А когда он оказался "троцкистско-зиновьевской гадиной" или какой-то другой гадиной, то в Новосибирске стали хватать всех, кто умел читать и писать. Уже особо не разбирались. И дед отсидел 10 лет в лагере в Республике Коми.

Мой двоюродный брат, который сейчас живет в Германии (это семья папиной сестры), сохранил дедушкины записки, которые он писал. Там есть его наблюдения за северным сиянием. А когда его отправили в Агаповку, он работал бухгалтером в колхозе. Я его хорошо помню, он научил меня играть в шахматы. Когда он умер, мне было 7 лет, а ему было 78.

Последние два класса в Магнитогорске - 9-й и 10-й - я учился в специализированном физико-математическом классе, где были всякие умные ребята. И как-то затеялся разговор про то, кто почему родился в Магнитогорске, про их семьи. И оказалось: все практически ребята были либо из семей раскулаченных и сосланных, либо из семей просто сосланных.

Я потом уже узнал про деда, сильно позже его смерти, что, когда после 1956-го начались реабилитации репрессированных при Сталине, его вызвали куда-то, сказали написать заявление про реабилитацию. Он написал заявление не лично о себе, а о тех, кто проходил с ним по одному делу. Ему сказали, что надо писать только о себе. Тогда дед некультурно выразился и ушел.

Когда при Горбачеве “Яковлевская комиссия” реабилитировала всех нереабилитированных, папы уже не было в живых. Его сестра жила в Ленинграде. Она позвонила мне и сказала, что, может быть, нам надо подать какие-то документы на реабилитацию деда. Я сказал, что, если дед сам четко выразил свое отношение к тому, что ему от этих гадов ничего не надо, так чего мы будем этим заниматься? Вот так дедушка и остался нереабилитированным “врагом народа”.

- А у вас не было желания пойти в медицину, как папа и мама?

- У меня было ощущение, что родители прилагали кучу усилий, чтобы мне это не пришло в голову. Я видел, как они живут, как они работают на полторы-две ставки, и их никогда нет дома. Одно из ярких воспоминаний детства: зима, я в кабине уазика скорой помощи, весь укутанный, лежу на теплом двигателе, мы едем. Это значит, что у папы ночное дежурство, и маму вызвали на операцию, она была хирургом, меня не с кем оставить, вот мама и взяла с собой.

Потом помню: мама занята, я сижу в приемном покое и читаю огромный стенд на стене про первую помощь при разных отравлениях. Читать я научился рано. И когда я уже учился в начальных классах, папа тогда работал в поликлинике на правом берегу, недалеко от моей школы, я шел после уроков к нему на работу. Меня сажали в какую-то лаборантскую, в уголок, чтобы я там делал уроки под присмотром. И в качестве развлечения показывали всяческие препараты под микроскопом. То есть отношение к медицине было очень реалистичным… Даже не знаю почему, но с самого начала подразумевалось, что я должен заниматься наукой. Видимо, родители мой интерес сильно поощряли. Возможно, сказалось то, что папа тоже хотел заниматься наукой, но ему не дали.

Магнитогорск был глубокой провинцией, но, будучи практическим врачом, папа писал и публиковал статьи. У него есть три или четыре статьи в журналах “Вестник дерматологии и венерологии”, “Клиническая медицина”. Видимо, в семье было понимание, что самое лучшее, что может человек сделать, - это заниматься наукой. То, что это стало самым интересным для меня, - видимо, влияние родителей. Потом, уже когда я вырос и было поздно что-то менять… Папа умер, когда мне было 14 лет. Мама иногда говорила, что жаль, что я не стал врачом, что я был бы великолепным диагностом, но было уже поздно.

- Мама застала ваш успех в физике? Поняла, что у вас всё хорошо складывается?

- Все советские регалии типа “доктор наук”, “профессор”, “лауреат премии Ленинского комсомола” я получил еще при ее жизни. Папа ничего этого, увы, не застал. А вот дочка у меня - врач, кандидат медицинских наук.

- Все же медицина осталась в жизни вашей семьи. А что вы читали в детстве?

- Я помню, что читал разные книги с большими картинками, что-то про дикого кабана, еще что-то… Но вот первая книга, которую я прочитал “на всю жизнь”, - это “Винни-Пух” в пересказе Заходера. Прочитал я ее года в четыре. До сих пор, наверное, это моя любимая книга.

- А на английском читали оригинальную версию?

- Читал много позже. Дело в том, что у меня английский - язык для решения профессиональных проблем, он для работы, а не для наслаждения тонкостями языка, не думаю, что он у меня настолько хорош. Я слышал мнение, что перевод Заходера в литературном отношении лучше оригинала. Вполне в это верю. Но собственным впечатлением подтвердить это не могу, я не чувствую, что настолько хорошо понимаю тонкости английского языка, чтобы судить, что хорошо написано, а что - плохо.

- А из книг, посвященных науке, что-то можете вспомнить? Что в детстве произвело впечатление?

- Могу. Меня в детстве интересовали геология и минералогия, что естественно для жителя Урала. Мне было лет семь или восемь, когда друг родителей, горный инженер, подарил мне коллекцию минералов. Я страшно увлекся минералогией. Всё читал про геологов и про минералы. Первое впечатление в научно-популярном жанре - это книги [Александра] Ферсмана “Рассказы о самоцветах” и “Занимательная минералогия”. Я их раз сто перечитывал. Кстати, я до сих пор люблю ходить в геологические музеи, я до сих пор минералы собираю.

Потом была “Детская энциклопедия”, оранжевое десятитомное издание. Я ее тоже рано начал читать, в младших классах. Там был третий том “Физика и химия”, такая серьезная книга. Потом, уже в старших классах, за победу на какой-то олимпиаде мне подарили книгу Норберта Винера “Я - математик”. Я ее прочитал, она тоже произвела сильное впечатление. А уже в выпускном классе, незадолго до окончания, я прочитал книгу Ричарда Фейнмана “Характер физических законов”, которая меня просто потрясла. Я до сих пор считаю, что это - абсолютная вершина в научно-популярном жанре, и лучше ничего и быть не может.

- А как складывалось со школой? Школа помогла вам определиться с выбором жизненного пути?

- Со школой складывалось необычно. Сначала я учился в 60-й школе. Надо сказать, что они, по отношению ко мне, были большими молодцами и принимали очень нестандартные решения. Поскольку, когда я пошел в школу, я уже умел читать и писать, считать - кстати, я хорошо помню, как в садике во время тихого часа меня потрясло откровение, что можно досчитать до скольких угодно, если считать до десяти, потом - до 100, до 1000 и дальше. Поэтому в первом классе мне было скучно, я развлекал себя как мог.

Например, когда в прописях надо было нарисовать ряд “восьмерок”, я их нарисовал, дальше мне стало скучно - я стал подрисовывать им всякие лапки и усики. В результате - “двойка”, скандал. И так продолжалось до середины второго класса. Помню, мы что-то лепили на уроке рисования из пластилина. Я что-то слепил и на вопрос учительницы о том, что же это такое, дал крайне нестандартный ответ. Что-то из фантастики. Кажется, искусственное солнце. И она побежала к директору.

После этого с согласия моих родителей меня перевели из второго класса сразу в четвертый, и потом еще раз - шестой и седьмой класс я тоже закончил за один год. В результате в школе мне было нескучно. Но решение, конечно, школьное руководство приняло нестандартное, и оно мне очень помогло.

- А как складывались отношения с одноклассниками?

- У меня были друзья, но скорее по двору, чем по школе. Я был на два года младше всех, конечно, ко мне относились снисходительно. И физически я был развит хуже, чем одноклассники. В этом возрасте два года - это важно. Еще более важно это оказалось в университете, когда девочки на курсе меня всерьёз не воспринимали. Наверное, всё это повлияло на мою жизнь, не уверен, что к худшему. Но я уже привык, чувствовал, что в любом коллективе я всегда младше всех. Несомненно, это наложило отпечаток. Думаю, что в моей ситуации прыжки через класс были единственным выходом, иначе мне было скучно.

После окончания 8 классов я прочитал в газете “Магнитогорский рабочий” объявление про набор в физико-математический класс. Я до этого не особенно интересовался физикой или математикой. Очень интересовался химией, даже какие-то опыты пытался делать на дому.

Когда я перешел в 53-ю школу, то думаю, что во всех отношениях я проиграл, за исключением учителя физики. Иван Федорович Кабанчук учил нас физике в старших классах - он оказался очень важным человеком в моей жизни, думаю, что профессией я ему обязан. Ну и еще нескольким учителям, но начиная с него. Потому что до этого физика меня не особо интересовала.

Несмотря на то что классы были физико-математические, по математике нас учили плохо. Потом я уже понял, что к математике надо приучать сызмальства. К сожалению, я не смог приучиться. Пробовал сам потом читать, но это уже не то. А с физикой мне фантастически повезло с учителем. В то время никто не знал даже слов про “права ребенка”, у нас было 11 уроков физики в неделю, бешеная перегрузка. Причем он [Кабанчук] с самого начала приучал нас к вузовской системе - мы писали конспекты, все было очень серьёзно.

Время от времени возникают дискуссии о том, должны ли большие ученые преподавать в школе. Знаете, я сам преподавал в школе, я не уверен, что делал это хорошо, но я это делал. А Иван Федорович был такого деревенского вида, с деревенским говором, ходил в валенках, тряпкой в нас кидал. Он окончил Магнитогорский пединститут, вряд ли видел хоть раз сильных физиков, но каким-то невероятным образом знал, что делать, чтобы нас заинтересовать наукой. В 10-м классе считалось, что за год мы должны сделать какую-то экспериментальную работу. И он мне поручил вместо нее подготовить доклад на тему “Современная физическая картина мира”. Мне тогда было 14 лет. И я страшно серьезно отнесся к этому заданию, ходил в библиотеку, как раз тогда прочитал Фейнмана, разные книги про квантовую механику, еще что-то. И сделал доклад, который он очень хвалил.

Я читал журнал “Квант”, решал задачки, посылал в “Квант”. Еще была заочная физико-техническая школа, но мне это не очень понравилось. Как и многие, я участвовал в олимпиадах. Мое высшее достижение - это 2-е место на областных олимпиадах по физике и по математике, первое место было у Димы Шапиро из знаменитой 31-й челябинской школы. Он сейчас завкафедрой теоретической физики в Новосибирском университете. Одно время мы общались, потом контакт прекратился. Так вот, я был в области вторым-третьим, мое главное достижение - участие во Всесоюзной физической олимпиаде, которая проходила в Тбилиси в 1972 году. Я там прошел во второй тур (экспериментальный), устроил там небольшой взрыв, никто не пострадал, но понятно, что никакого высокого места я не занял.

- А взрыв от того, что чего-то не знали?

- Нет, знал, я это до сих пор помню, могу рассказать. Там была какая-то промасленная бумага, что ли. Велено было измерить ее диэлектрическую проницаемость. Я понял, что надо сделать электрическую цепь, сделать конденсатор. Там была прокладка в фольге - ее надо было использовать как обкладки, измерить импеданс, вычислить емкость, из нее найти диэлектрическую проницаемость. Всё я правильно сделал, но когда замыкал цепь, то что-то закоротил. Бух! И на этом мои олимпиадные успехи и закончились.

Я не олимпиадного склада человек, меня совершенно не вдохновляет решение задачи, которую кто-то придумал. В общем, у меня были успехи очень невысокого уровня, на фоне моих друзей типа Стаса Смирнова (Станислав Смирнов - один из наиболее авторитетных российских математиков, лауреат Филдсовской медали. - РС), который был дважды победителем Международной математической олимпиады в 1986-1987 годах.

- После школы вам уже было понятно, что вы пойдете в физику?

- Было понятно, хотя мне уже после окончания школы вдруг стали попадаться разные интересные книги по математике. Так, я прочитал книгу Пойа “Математическое открытие”, очень возбудился от прочитанного и стал думать, что, наверное, математика все-таки мне более интересна, чем физика. После школы я поступал в МФТИ и не поступил.

- У вас была золотая медаль?

- Нет. Мы с Андреем Геймом неоднократно обсуждали эти поступления-непоступления - он много раз рассказывал, что его никуда не брали, потому что он немец по национальности и так далее. Ну, он во всем должен быть первым, даже в степени “пострадатости”, поэтому он пытается меня убедить, что меня не взяли не потому, что я - еврей, а по другим каким-то причинам.

- В каком году вы поступали?

- В 1972-м. Это был очень плохой в этом смысле год. Не поступил ни я, ни Саша Лихтенштейн, ныне очень хороший физик, мой самый близкий друг.

- В МГУ вы не пробовали на физфак? По той же причине?

- Я никаких причин не знал. Я был очень наивным человеком, ничего не понимал - кто еврей, кто не еврей, и что из этого следует. Приехал, стал поступать - не поступил. Люди, которые знали, что происходит и их это могло коснуться, сразу ехали в Новосибирск. Тогда ректором в Новосибирском университете был Спартак Тимофеевич Беляев, человек, который потом сыграл большую роль в моей жизни. Очень я его почитаю. Он не позволял никаких преследований по национальному признаку, абитуриента брали в Новосибирский университет, будь он хоть кто, если с хорошими знаниями. Кстати, Спартаку за это ничего не было. Это никак не повредило его карьере. Он потом был в Москве на больших должностях. Когда в соцсетях начинается “бульканье” про то, что “время было такое!” - да, время было такое, но Спартак был другой. И в Новосибирском университете не было антисемитизма при приеме абитуриентов. И ребята, которые про это знали, сразу ехали в Новосибирск. А я ничего про это не знал. Поступал в Физтех - не приняли. Но там сидели представители других вузов, которые брали из тех, кого не приняли в МФТИ. А у меня были четверки, даже не тройки. Но - не брали. Некоторые ссылались на возраст, что я еще “маленький”, некоторые просто отводили глаза и не брали. Тут я и заподозрил что-то нехорошее.

И мы с мамой решили попробовать отправиться в ближайший к Магнитогорску университетский город - Свердловск. Мама была со мной, потому что мне было только 14. Я встретил в аэровокзале Москвы двух ребят из Магнитогорска, которых знал еще по олимпиадам, они поступали на мехмат МГУ, не поступили. Они летели в Свердловск, поступать на матмех в Уральском университете. И я решил тоже на матмех. Они мне дали задачки для поступающих, я эту книжечку в самолете прочитал, задачки мне понравились. И я решил, что место это интересное.

Из аэропорта Кольцово мы поехали в университет. Приемные комиссии на матмех и на физфак сидели в одной комнате. И приемная комиссия на матмех начинала работать позже, чем физфаковская. Когда мы приехали, физфаковская работала, а матмеховская ещё нет. Тут меня что-то дернуло, и я решил отдать документы на физфак. После этого началось: “А вот, вы уже сдавали на Физтех, мы можем зачесть вам эти оценки, но можете сдавать экзамены снова”. А я ничего не знал про проходной балл, какой он. Разговаривал с председателем приемной комиссии, он у нас потом преподавал “Историю КПСС”, был такой хороший мужик. И он никак не мог мне сказать: “Подавай с этими оценками, мы тебя примем”. Вот такой разговор: “Так сдавать или не сдавать?” - “Ну, я не знаю, ничего не могу обещать”. Потом меня толкнуло, и я задал правильный вопрос: “А вы бы в моей ситуации стали сдавать экзамены?” И он дал такой же правильный ответ: “Я бы в вашей ситуации не стал”. Поэтому я просто отдал документы и уехал в Магнитогорск ждать результатов.

- Было опасение, что с вами случится то же, что и на Физтехе?

- Нет, совсем нет. У меня на Физтехе были три "4" и "3" по устной физике. Кстати, как они эту “тройку” из меня выжимали - это, наверное, самая большая психологическая травма в моей жизни. Четырнадцать лет, пацан, всего боится, ничего не знает. Дают задачу - я даю правильный ответ. Экзаменаторы начинают давить: “А вы уверены? Вы подумайте! А если вот так?” Потом я меняю правильный ответ на неправильный… Поскольку экзамены устные, то в Свердловске мне зачли “четверку” по математике и “тройку” по физике. Кстати, по математике я тоже не понимаю, почему мне на Физтехе поставили “четверку”, ведь я ответил на все вопросы. И я просто тупо не знал, хватит ли мне этих оценок. Оказалось, что в том году на физфак в Уральском университете конкурса практически не было, брали даже со всеми “тройками”. Но я же этого не знал и боялся, что баллов не хватит. Но меня взяли. Знаю, что это решение принимал лично ректор, Василий Александрович Кузнецов. Очень хороший человек.

- Видимо, ваши олимпиады сыграли роль?

- Сам факт, что я в 14 лет закончил школу, уже нетривиальный. Интересно, что я приехал в Свердловск с намерением поступать на матмех. Интересно, что бы потом со мной было, если бы я поступил и стал математиком? Честно говоря, я думаю, что ничего особо хорошего не было бы. Я потом работал на матмехе. Есть определенное мнение о свердловской математике, которое у меня позже сложилось, и я думаю, что мне сказочно повезло, что я пошел на физический факультет.

- А свердловская физика была гораздо лучше?

- В том-то и дело, что нет! По всем внешним параметрам - регалии, число академиков - она не была лучше, была гораздо хуже. Но вот конкретные люди! Мой учитель в университете Борис Хакимович Ишмухаметов - человек, который сыграл и играет исключительно большую роль в моей жизни. Он до сих пор преподает в 89 лет! Железный человек! Он меня всячески опекал, ведь это же не просто город, а уральский город. После меня еще один парень в 15 лет поступал на физфак, так он просто спился. И я мог бы.

- Были соблазны?

- Конечно!

- Девчонки, выпивка?

- С девчонками соблазна не было именно потому, что я был на два года младше всех остальных. Поэтому однокурсницы были недоступны, они меня всерьез не воспринимали, и у меня хватало ума это понимать. Соблазна не было. С куревом тоже… Мы после поступления сразу поехали в колхоз, там условия были плохие - кормили плохо, погода плохая. А мы были всё ещё детьми, в основном домашними. И я заметил, что некоторые ребята курили, и из-за этого у них были дополнительные проблемы, помимо тех, что у всех. И я на это посмотрел и принял решение, что не надо создавать себе проблему на ровном месте, не курю я - и не надо. Могу похвастать, что за всю жизнь я ни разу не закурил.

А пьянство - это хуже. В общежитии 5 человек в комнате, это номинально, а не номинально может быть и больше. И на полу спали и где угодно. Потому что - ну какие-то хорошие ребята, а их отчислили, и что с ними делать? Приютили их, они на полу живут. Если все пьют, а ты в этой комнате, то что - ты будешь на своей кровати сидеть и смотреть? Конечно, я во всем этом участвовал. Конечно, была большая опасность.

К большому счастью, у меня нет биологической предрасположенности к алкоголизму, но гораздо более важно, что, благодаря Борису Хакимовичу, у меня были более интересные занятия… Мне тоже было скучно в университете - как-то все легко и просто. Я хотел переводиться к Диме Шапиро поближе, в Новосибирск, он мне присылал их программу, я думал позаниматься, досдать по их программе и перевестись. Но как-то я прибился к Борису Хакимовичу, который сразу дал мне сложную задачу, стал со мной работать, я к нему приходил домой.

- А кем он был в то время?

- Он был нашим преподавателем, читал у нас на первом курсе механику, был тогда доцентом, замдекана физфака. Он был шахматистом, я - тоже. Он до сих пор шахматист, я уже не шахматист. До сих пор он - один из самых близких моих друзей, если можно говорить о дружбе с такой разницей в возрасте - 28 лет. А потом я попал к Сергею Васильевичу Вонсовскому (1910-1998), и он был большим “научным генералом”, но, в отличие от других “научных генералов”, он был совершенно чудесным человеком. И поскольку я мог общаться с ним близко, то учился у него не только физике.

Он свел меня с очень сильными людьми - например, договорился с Беляевым. После того как я защитил кандидатскую, меня, по этой договоренности, послали в Курчатовский институт, где я учился у людей, в техническом смысле очень оснащенных. Это группа - “Мигдаловская”, потом “Галицкая”, потом “Беляевская” - в которой была создана современная квантовая теория многих частиц. Там работали очень квалифицированные люди. В ней был Валентин Григорьевич Вакс, которого я считаю наряду с Сергеем Васильевичем Вонсовским одним из своих главных учителей.

Там был мой лучший друг - Саша Трефилов. Но это уже более поздняя история. Во всяком случае, как-то так оказалось, что, попав на физфак, я оказался рядом с Борисом Хакимовичем. Во-вторых, я оказался рядом с Сашей Лихтенштейном, с которым мы до сих пор работаем и до сих пор он - мой близкий друг. Это тоже важные отношения в моей жизни. Попав к Вонсовскому, я попал в Институт физики металлов.

Потом уже, много позже, я стал общаться со свердловскими математиками через образовательные дела - одно время я довольно близко общался с Николаем Николаевичем Красовским, очень интересным человеком. Но это совершенно другие люди, другого типа. Мне кажется, мне было бы с ними трудно - или им со мной. Сергей Васильевич Вонсовский оказался для меня совершенно идеальным учителем. У меня до сих пор какие-то комплексы, что я не математик. Я ведь люблю математику, время от времени пытаюсь предпринять какие-то попытки разобраться в так называемой "современной математике".

- Получается, что все границы вам открыты: и биология, и математика.

- История, которая мне очень нравится: на конгрессе по математической физике в Чили я познакомился с Лешей Бородиным, который совершенно замечательный математик, очень сильный матфизик. Мы разговаривали, уже после моего доклада, ну, я стал прибедняться, что я не математик и что вообще я здесь делаю. Он сказал: “Хотите, я вам дам справку, что вы математик?” Я сказал, что хочу, но я же не обучен, теорем доказывать не умею. И он сказал одну вещь, очень важную, которая мне очень нравится: “Конечно, вы математик, потому что разница между физиками и математиками такова: физики могут выкинуть какие-то члены в уравнениях по той единственной причине, что они им не нравятся, а математики так не делают. Вот вы в вашем докладе так не делали”.

Тем не менее, конечно, я не математик. Хотя я работал около 6 лет на кафедре математической физики. Но моя работа заключалась в том, чтобы преподавать физику математикам.

- Наверное, нет жестких границ между физикой и математикой, поэтому вы перемещаетесь из области в область?

- Есть границы. Между естественными науками и математикой. Я бы сказал, с биологами нет границы, с химиками нет, а с математиками - есть. Математика - это все-таки не совсем наука, как физика или биология. Но я ее люблю, постоянно помню, что я ехал поступать на матмех, просто поздно открылась приемная комиссия.

- А как сложились ваши отношения с религией? Я понимаю, что вы сейчас православный человек. Как вы к этому пришли?

- В детстве я совсем ничего не знал о религии. Я вырос в еврейской семье, но в такой - советской, совершенно нерелигиозной еврейской семье. Думаю, что ни папа, ни мама не знали иврита, не были причастны ни к каким традициям. Я никогда не общался с верующими людьми, насколько я знаю. Библию я в первый раз прочитал, когда мне было 24 года. Один мой друг, большой поклонник Гегеля, который и меня на Гегеля “подсадил”, дал мне Библию, которая была еще дореволюционного издания, от его бабушки. Я её прочитал залпом, и это было как обухом по голове…

Конечно, я не стал сразу верующим человеком, но это оградило меня от пренебрежительных шуток в сторону церкви и верующих. Я шёл к этому очень постепенно, с начала 1990-х я уже могу считать себя верующим. А то, что именно православие - кто-то, может, думает, что такие вопросы решаются на небесах, - я не знаю, как это всё выглядит с небес, но с земной точки зрения это выглядит как случайность, потому что я вырос, будучи далеким от любой традиции. Хоть еврейской, хоть католической, хоть православной, хоть буддистской.

Когда “разрешили быть верующими” и начался бурный рост интереса ко всяким религиозно-философским вещам среди советской научно-технической интеллигенции, подавляющее большинство становилось какими-нибудь буддистами, потому что выглядело очень привлекательно. На самом деле буддизм очень привлекателен для человека с естественно-научным мышлением.

- Почему?

- Там проделана мощная работа с философией, с логикой. Там колоссальная традиция! Гегель, что называется, тихо поскуливает в углу, потому что там такие высоты диалектики, своего рода рационализм... Не плоский рационализм, такой… настоящий. Христианство в этом смысле всё-таки сдвинуто в сторону этики, оно больше про то, как стать лучше в этическом смысле. А буддисты - лучшие по гносеологии, по логике. Тем не менее, несмотря на все это, как-то, может, просто потому, что мы в России, тут всё проще: пошёл в церковь, крестился, причастился.

- То есть вы сам, вас никто не вел? Катехизис в кружке не изучали?

- Боже упаси! В 90-е с этим было проще. Тогда и батюшки были молодые, с горящими глазами, их не интересовали формальности, их интересовало существо дела. Другая совсем была обстановка.

- В Нидерландах вам удается ходить в церковь?

- Очень редко хожу. Наверное, это нехорошо, надо бы чаще. У нас есть православная церковь. Своего священника нет, но к нам приезжает раз в месяц.

- Насколько протестантизм оказывает влияние на жизнь в Нидерландах, на ваш взгляд?

- Очень сильное. Надо понимать еще, что у нас в Неймегене университет католический (ранее Katholieke Universiteit Nijmegen, ныне Radboud Universiteit Nijmegen, рус. Университет Неймегена имени святого Радбода Утрехтского. - РС). Когда шла война за независимость в Нидерландах, в основном те провинции, которые отделились от Испании, были протестантскими, а те, которые остались под управлением Испании, были католическими, но граница проходит по реке Ваал. К северу 100% протестантское влияние, к югу - уже больше католическое, там уже и Бельгия недалеко. И Неймеген - это уже такое смешанное влияние католицизма и протестантизма.

Конечно, протестантизм влияет. Причем именно эта реформаторская версия протестантизма, кальвинизм - это пуританство. Один мой друг, бельгиец, когда мы с ним зашли в нашу университетскую столовую, сказал: “Ты понимаешь, что ты работаешь в университете, где можно взять на обед нормальную горячую еду! Ведь эти протестанты вообще не понимают, что такое настоящий ланч”. Конечно, это больше для анекдота, но это такое бытовое пуританство.

В Нидерландах оно очень чувствуется - еда простая. Не принято демонстрировать напоказ богатство, дома у всех довольно скромные, нет огромного количества роскошных машин, как в Москве, Екатеринбурге или даже Магнитогорске. В Нидерландах вполне процветающая экономика, понятно, что состоятельных людей там немало, но всё это не напоказ. Думаю, что, конечно, это определенная традиция. Вообще, должен сказать, что, поскольку я много путешествовал по Европе, то в католической части Европы чувствуешь, что там люди гораздо ближе к России. В Италии, Франции, Испании - те же “закидоны”, видно, что ментальность ближе. А протестантизм, особенно реформаторский протестантизм, кальвинистский - от России дальше. И он очень сильно влияет на настрой людей, на повседневную жизнь.

- А что католического в университете?

- Думаю, что сейчас это больше история. Когда был создан университет, то он готовил католических священников. Первые руководители университета были в кардинальских мантиях. Насколько я понимаю, теологический факультет был главным. Университету сейчас 95 лет, он сравнительно молодой по европейским меркам. А факультет науки был создан после войны, ему 55 лет. Название у университета сменили, когда я туда приехал в 2004-м. Радбод-университет - это такое “скрыто католическое название”, потому что при университете был госпиталь - университетский медицинский центр имени св. Радбода Утрехтского. И поэтому решили при переименовании - я не знаю, кто и из каких соображений это решил, - целому университету дать это же имя. И, поскольку никто не знает, кто такой Радбод, для людей со стороны, особенно американцев, стандартное предположение - что это что-то типа Стэнфорда для Стэнфордского университета, богатый человек, который дал деньги на университет.

Но один мой коллега, немец, очень хороший физик, очень образованный человек - он почти знал. Он высказал предположение, не тот ли это Радбод, который упоминается в саге о Нибелунгах? Я стал разбираться, полез в Интернет. Оказалось, что почти так - не тот Радбод, а его брат. Один брат был конунгом, вождем, попал в сагу о Нибелунгах, а его брат был епископом Утрехта и стал святым. Это VII век, очень давно.

И университет назван именем святого, хотя само слово “святой” явно не упоминается в названии, но кому надо, те знают. И герб - явно религиозный, с крестом. “Возрадуемся с Божьим именем” - девиз университета. В повседневной жизни университета это почти ничего не значит, кроме того, что защиты диссертации в Нидерландах до сих пор проходят очень пышно и торжественно - профессора в мантиях, что многим и мне очень нравится. Это красиво, запоминается на всю жизнь. Это во всех университетах. Специфика нашего университета - защита начинается с молитвы Святому Духу и заканчивается молитвой. В протестантских университетах - нет. При университете есть церковь, там проводятся службы, иногда проводятся всякие официальные церемонии - кого-то награждают или празднуют годовщину университета, по пятницам в столовой - рыба.

- Надо же, в России четверг - “рыбный день”.

- А четверг специально сделали, чтобы не совпадал с религиозным “рыбным днем”. Это появилось в советское время. Чтобы не было ассоциаций с религиозной традицией есть рыбу по средам и пятницам, специально сделали четверг. Было такое замечательное вино в СССР - “Узбекистон”. Очень сладкое, густое, почти черного цвета. Очень вкусное. Это борьба с религией велась так: ислам, мягко говоря, изготовление и распитие спиртных напитков не поощряет. Поэтому все сорта винограда, которые традиционно выращивались в мусульманских странах, шли на изюм и всякие сладости. И, как я понимаю, в рамках борьбы с религией в советское время решили из этих сортов винограда делать алкоголь. Потому что всякие там муллы были нам не указ. И это вино “Узбекистон” было очень даже положительным фактором в борьбе с религией. Вот и четверг - рыбный день - результат борьбы с религией.

- Вы говорили, что вам пришлось в жизни два раза практически с нуля делать научную карьеру. Как вы оказались в Нидерландах? Почему уехали?

- Все-таки большинство тех, кто уехал, уехали сразу же, как только “железный занавес” стал приоткрываться, в конце 80-х - начале 90-х. Я все 90-е провел в России. Мы тогда с Сашей Трефиловым, моим другом, были одержимы идеей, что надо что-то делать для отечества, для организации российской науки и образования. Я много занимался организационными делами. Мы пытались сделать “элитную” группу, в том числе в Уральском университете, Саша - больше здесь, в Москве, преуспел.

Я был ученым секретарем Совета по физико-техническим наукам Уральского отделения РАН, много чего мы там делали. Подключали Уральское отделение РАН к интернету, устанавливали связи с федеральными ядерными центрами типа Снежинска и так далее. Я был очень увлечен этими организационными делами, при этом понимая, что жертвую своей чисто научной карьерой. Но я считал, что этим нужно заниматься. Моя научная карьера складывалась удачно благодаря моим достижениям и благодаря поддержке и защите Сергея Васильевича Вонсовского и Спартака Тимофеевича Беляева, без нее, думаю, сожрали бы вместе с достижениями.

Я очень рано защитил докторскую - наверное, в то время я был самый молодой физик - доктор наук в СССР. Защитился я в 85-м году, правда, меня целый год не утверждали, но это отдельная история. Премию Ленинского комсомола мы получили в 88-м с Сашей Лихтенштейном и другими. Причем за действительно хорошую работу. То есть всё было вполне нормально.

Но в 90-е, когда я снова начал ездить за границу - где-то с 95-го года, в США, в Германию, встречать людей, которых раньше знал, то я видел, что я уже очень сильно отстал. Что они делают более интересные и более сложные вещи. Что я в научном смысле деградирую. Но я считал, что это совершенно оправданно, что надо заниматься этими организационными делами.

Однако к концу 90-х - началу 2000-х стало понятно, что почти все наши организационные начинания пошли прахом, что ничего не вышло, по крайней мере в Екатеринбурге. Потому что в начале 90-х вообще не было понятно: что дальше будет? Может, вообще Академию закроют, может, еще что-то. Некоторые старшие товарищи выжидали и относились даже благосклонно ко всяким безумным идеям что-то сильно реформировать и сделать по-другому. Я думаю, нас с Сашей Трефиловым и другими людьми такого же типа поддерживали и придерживали “на всякий случай”, что “если совсем плохо будет, мы этих отморозков выпустим”. А когда уже стало понятно, что никто и ничего менять не собирается, что “стабильность” стала официальным лозунгом…

Кстати, в первый раз это слово я услышал от Юрия Сергеевича Осипова, который был тогда президентом Академии, и где-то в 2000-2001-м он делал доклад в Свердловске. И очень торжественно сказал, что “наступила эпоха стабильности”. Я помню, мы сидели рядом с Владимиром Семеновичем Мархасиным, замечательным физиологом, посмотрели друг на друга, и Владимир Семенович сказал: “Но это же стабильность на очень низком уровне!” И подуло какой-то беспросветностью, потому что в 90-х было жутко тяжело, я работал на семи работах, занимался чем угодно, как ученый деградировал и сам это понимал, но какая-то была надежда на то, что науку изменим, страну спасем.

В общем, в начале 2000-х стало ясно, что “фокус не удался”. Тем не менее никаких планов на отъезд у меня не было. Тогда я регулярно ездил в Штаты. Я работал в Эймсовской национальной лаборатории в Айове как визитёр. В Айову летал из Москвы через Чикаго, а там работал в Эванстоне замечательный физик Арт Фриман, друг Вонсовского. И меня он знал, и я его знал. Я всегда заезжал к нему на пути туда и обратно. И вот в 2001 году на обратном пути в Эванстоне мы с Артом пошли завтракать, и он начал говорить: “Что я могу для тебя сделать? В организационном плане? Я многих знаю, могу я для тебя что-то сделать?” Я сказал, что, наверное, никто для меня ничего сделать не может. Потом мы разговаривали, и он задал вопрос: “А почему ты не уедешь?” Для меня это был совершенно неожиданный вопрос. Мне это в голову не приходило по многим причинам. Прежде всего, я не мог об этом думать, пока была жива мама, она сильно болела, умерла в 97-м году. Было понятно, что и с мамой не уедешь, и ее не бросишь.

В 1998 году умер С.В. Вонсовский, и это многое изменило: я немедленно стал чувствовать, что лишился защиты. Мне начали радостно припоминать всякое, что держали “за пазухой”. И когда Арт мне такое сказал, то я спросил: “А зачем мне надо уезжать?” И ответ был совершенно неожиданный: “Ну, во-первых, ты проживешь лет на 15 дольше”. Кстати, это правда. Потому что я был в такой жуткой депрессии, ничего не хотелось. Я валялся на диване целыми днями. Хорошо, что собака была, ее надо было выгуливать. В те же годы сильно заболел Саша Трефилов, потом оказалось, что смертельно. В общем, всё было ужасно. Но я все равно не рассматривал вариант отъезда. Никаких практических шагов после разговора с Артом не стал предпринимать.

А в 2001 году я получил шведскую стипендию - год или два можно провести в шведском университете, тебе будут хорошо платить, больше, чем шведским профессорам, потому что твоя стипендия не облагается налогом. В то время мы были хорошими знакомыми с Улле Эрикссоном из Упсалы, не друзьями, как сейчас, но хорошо общались. Он пригласил к нему приехать. И я поехал в Упсалу формально на год, не имея абсолютно никаких идей за душой.

Отношения со свердловскими физиками в это время у меня были очень плохими. Сейчас уже можно рассказать. С математиком, академиком Арленом Михайловичем Ильиным (1932-2013) у меня в то время были очень хорошие отношения. Мы с ним вместе работали на матмехе Уральского университета на кафедре математической физики, я его хорошо знал. По-моему, он несколько лет назад умер. Я помню, что позвонил ему в Институт математики, был холод, я в ватнике, в валенках пришел к нему вечером. Говорю: “У меня совершенно отчаянная ситуация, ничего не получается, чувствую, что работать в Свердловске мне не дадут, сейчас вот зовут в Швецию, но я не хочу никуда ехать. Возьмите меня в Институт математики, и я никуда не поеду”.

Выяснилось, что по разным причинам, во-первых, меня в Институт математики взять нельзя, во-вторых, я напрасно думаю, что свердловские математики чем-то лучше, чем свердловские физики, и что это решит какие-то мои проблемы. В-третьих, он сам с наслаждением уехал бы в Швецию, только его не зовут. В общем, был такой разговор, который расставил точки над i. И все равно у меня не было настроения уезжать. Сидел как-то у Саши Трефилова дома, перед самым отъездом в Швецию, говорил, что все равно скоро вернусь. Он уже смертельно болел, мы оба это знали, и Саша сказал: “Никуда ты не вернешься, но хочу попросить, чтобы ты приехал на мои похороны”. Я пообещал и потом приехал.

В общем, я уехал в Швецию на год. Потом продлилось еще на год. И они стали пытаться меня оставить профессором. Не очень это получилось. Даже не то чтобы люди что-то имели против меня, скорее, там шли какие-то внутриуниверситетские разборки. В результате не получилось. У меня была идиотская ситуация: или возвращаться в Свердловск, но там отношения испорчены, опять валяться на диване? Или сидеть в Швеции дольше. Там ужас был: я когда оформлял документы для пенсии, то обнаружил, что у меня там за три года семь контрактов, всё продляли на месяц, еще на месяц... Но это же тоже не жизнь. Жить там одному, семья в Свердловске? В общем, я совершенно не знал, что делать.

Прошло два с половиной года, и вдруг что-то начало меняться. Совершенно неожиданно меня позвали в Америку на интервью для высокой позиции, куда я не подавал (с позициями высокого уровня так бывает). Я туда приехал. Не думаю, что сильно поумнел за последние годы, был таким же, как сейчас, умным. Но на бумаге для тамошнего начальства всё выглядело печально: публикаций в Nature или Science мало, потому что не печатались мы в этих журналах, цитируемость невысокая... И тоже была странная подвешенная ситуация, мне там очень долго ни да, ни нет не говорили.

И, видимо, сам факт, что меня туда рассматривают, и эта анекдотическая история с Упсалой, когда там в финальном решении комиссии было написано, что я - большой ученый, но во время пробной лекции использовал четыре куска доски из шести, чем показал свою неспособность к преподаванию… Вдруг я стал получать из Европы какие-то “офферы”. Было приглашение из Неймегена, было из Германии из пары мест. В общем, была такая история, что я думал - если в течение трех лет не будет получаться, то я вернусь в Россию. И попробую заняться там чем-то совершенно другим, ещё не знал чем. Но было понятно, что продолжать вот так научно деградировать - это не выход. И как-то так получилось, что до истечения этого трехлетнего срока у меня уже были какие-то хорошие “офферы”.

И я выбрал Неймеген, потому что тут до этого был Саша Лихтенштейн, но он перебрался потом в Гамбург. Я навещал его много раз в Неймегене, знал место и людей, меня знали. В общем-то, я Неймеген выбрал по ошибке, потому что я уже устал от всей этой чехарды. Мне хотелось забиться в какое-то тихое место, публиковать там по две работы в год, чтобы выучить язык и преподавать, чтобы ко мне не лезли - и всё. Я считал, что в каком-то смысле моя профессиональная жизнь закончена. И мне показалось, что Неймеген - это и есть такое тихое место, потому что другие места были номинально серьёзнее, престижнее, а мне уже просто ничего не хотелось. Лечь и отдохнуть. Оказалось, что нет, что Неймеген - совсем не то, что я про него думал. Что это страшно активное место.

- Как раз Андрей Гейм там жил или уже он уехал? Как вы начали работать вместе с Геймом и Новоселовым?

- Уже уехал. Гейма я знал. Он был в Неймегене тогда же, когда и Саша. По-моему, я был у него в гостях пару раз с Сашей. Но мы не работали вместе никогда. К тому времени, когда я переехал в Неймеген, он и Костя Новосёлов уже уехали [в Манчестер].

Графен уже существовал, они эту работу уже опубликовали, за которую потом получили Нобелевскую премию, но все ждали, что дальше. Год не было вообще никакой реакции на их статью. Новоселов приехал в Неймеген защищаться, и в его диссертации ничего про графен не было, работа была по магнетизму. Андрей Гейм тоже приехал на защиту, он был одним из двух формальных руководителей Новоселова. После защиты всегда бывает небольшая party, мы там с Андреем разговорились, и я сказал, что меня очень заинтересовала их работа про скачки Баркгаузена - это про магнетизм, что я хочу потом об этом поговорить с ним и с Костей.

Андрей ответил, что всё это ерунда, кому этот магнетизм нужен, а вот лучше скажите: какая будет особенность уровней Ландау для безмассовых дираковских фермионов? И я ему отвечаю, что, наверное, это какая-то классическая задача, наверняка ее кто-то делал в 1930-х годах, хотя чего ее делать, там совсем просто должно быть, и я предположил, как именно. И когда потом оказалось, что это был не просто набор слов, а что это реально так, то на Андрея, видимо, это произвело некоторое впечатление, и, слово за слово, я был уже соавтором их второй статьи про графен, где впервые появились дираковские фермионы. Причем, как мне кажется, внес в нее довольно существенный вклад.

И как-то потихоньку - я раз приехал в Манчестер, другой… Это было интересно. Для меня это была довольно резкая смена тематики, и меня довольно долго в этом новом для меня сообществе никто за человека не считал. Я бы сказал, что с 2004-го до 2007-го я сам тоже считал, что это какое-то временное увлечение, которое скоро закончится. Но как-то всё хорошо получалось. Помню, в 2007 году в Порту была конференция, где мы были с Андреем. И я ему говорил (когда мы пошли портвейн пробовать), что некомфортно себя чувствую в этом графене, потому что всю жизнь занимаюсь магнетизмом, в области, где у меня уже есть некоторое ощущение парения. А тут прямо на себе всё тащишь, ужасно тяжело, потому что ничего я не понимаю, интуиция у меня не наработана. "А вы, оказывается, лодырь", - услышал я. Устыдился, конечно, потому что заниматься надо не тем, что легко получается, а тем, что интересно в данный момент. В общем, в 2011-м я закончил книгу про графен Graphene: Carbon in Two Dimensions, она вышла в 2012-м.

- Андрей Гейм ее назвал “Графеновой библией”, да?

- Да, говорят, что он её так назвал. Сначала Костя меня похвалил, назвав “Линнеем графена”, а потом Андрей назвал мою книгу “Библией”. Я считаю, что, при всем уважении к Линнею, Андрей похвалил меня круче. И вот я думал, что на этом закончу штудии графена. Но в графеновой науке всё время появляются какие-то новые задачи, я до сих пор ими занимаюсь. Сейчас работаю над вторым изданием книги, и как закончу - желание бросить эту область остаётся. Потому что это против всех моих инстинктов - одним и тем же заниматься 15 лет.

- А в чем секрет успеха вашей научной группы? Вы, Новосёлов, Гейм?

- Ну, какая это группа… Они сами по себе. Я помогал, с ними работают многие теоретики.

- То есть они открыты теоретикам, привлекают свежие головы…

- Ну что вы! Костя еще туда-сюда, а Андрей ненавидит теоретиков! Он одно время взял моду, когда ему не нравится что-нибудь из того, что я ему говорю (мне в ответ): “Убить всех теоретиков!” Мне это не очень было приятно слышать, но, поскольку я тоже его знаю, я знал, как это прекратить. В какой-то момент, когда он в очередной раз высказался про теоретиков, я ему сказал, что совершенно с ним согласен, что я тоже никогда не понимал, зачем нужны какие-то ещё теоретики, когда есть я. После этого он говорить про убийство теоретиков перестал.

- Как вы познакомились с женой?

- У меня есть друг еще из Магнитогорска, Миша Ригмант, который тоже учился в Уральском университете, на курс младше меня. В 1978-м я уже закончил университет. У Миши была девушка, его будущая жена. Она проходила педагогическую практику в пионерском лагере “Радуга”. Он туда поехал и позвал меня с собой, погулять по лесу.

Мы приехали. Мишина девушка работала в паре с Мариной. Я как-то сразу обратил на нее внимание. Дети в этот день ставили сказку про Мальчиша-Кибальчиша, Марина очень лихо ими командовала. Наверное, мы с ней встречались в университете до этого, но я не помню. Марина уверяет, что заметила меня раньше, не знаю. В общем, мы в “Радуге” познакомились, потом долго всё это тянулось - кино, прогулки, прочее. Мы женаты с 1982 года. В этом смысле я очень счастливый человек. У нас двое детей, мальчик и девочка. Мальчику уже 32, девочке - 34, у них уже свои дети.

- Боитесь ли вы смерти? Есть ли у вас мысли про это?

- Конечно, есть. У меня половина стихов об этом. Конечно, я боюсь. Другое дело, что этот страх в разное время принимает разные формы. Я бы сказал по-другому: бессмертия я боюсь еще больше. Представьте, вас записали куда-то в виртуальную реальность, где вас можно вечно хранить. Это ужас, кошмар! В “Символе веры” сказано: “Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века”. Но, понимаете…

Сейчас какое-то странное представление о том, что людей соблазняют каким-то вечным райским блаженством и так далее, а мы в таких подачках не нуждаемся… Но мы-то знаем, что райское блаженство не гарантировано. Нормальный человек, который следит за собой, знает, какой он на самом деле плохой, сколько он всего лишнего и неправильного делал. Как же можно не бояться, что за это придется отвечать, да еще вечно…

Другое дело, что думать об этом надо в разумных пределах. Потому что в христианской литературе пишется про три способа служения Богу: как раб - то есть под страхом наказания, как наемник - с надеждой на плату и как сын - из любви. В принципе, если ты поднялся до “третьего уровня”, то, наверное, страх уходит. “Боящийся несовершенен в любви”, потому что любовь исключает страх. Но кто же может про себя сказать, что он совершенен в любви? Конечно, страшно.

- А давно вы пишете стихи?

- Такие, которые можно показывать людям, сравнительно недавно. И уже это началось как-то в соцсетях. Все-таки нужна какая-то обратная реакция. Я же не настолько сумасшедший, чтобы считать, что всё, что я делаю, замечательно. И мое окружение тоже не настолько искушено в поэзии. А в сетях я познакомился с людьми, которые либо сами очень хорошо пишут, либо по профессии филологи и разбираются, и они стали меня поощрять к этим занятиям, что имеет смысл над этим работать дальше. Лет двенадцать я пишу.

- Можете сравнить поэтическое творчество и творчество в физике? Это похожие жанры - по озарению, по количеству времени, которое вы тратите? Как рождается в вас физика и поэзия? Вы пишете стихи, когда отдыхаете, или нет, наоборот, это работа?

- У нормальных научных работников время вообще не делится на рабочее и нерабочее. Когда работается, тогда и рабочее. Первое время это было совершенно стихийно. Все-таки в физике я себя хорошо контролирую: что надо делать, что не надо, как надо. Конечно, откуда приходят новые идеи, я не знаю. Сам не понимаю. А стихи - первое время это было спонтанно. Многие говорят о каком-то ощущении озарения.

У Алексея Константиновича Толстого есть стихотворение “Тщетно, художник, ты мнишь, что своих ты творений создатель!”. Это действительно выглядит так, что ты как радиоприемник, который настроен на какую-то волну, и через тебя это всё качают. А ты всё это записываешь. И иногда получается совсем неплохо. Первые года три это в таком режиме и было. А потом я начал немного этим управлять. Но написать стихи на заданную тему не получится, это стихийный процесс.

Физика - это другое. Если мне кто-то расскажет, что “вот такие результаты получились, такая-то кривая вышла, что ты об этом думаешь?” - то я вполне могу работать на “заданную тему”. А в поэзии - нет. Наверное, это и есть главная разница между профессионализмом и любительством, при том что любительство может быть лучше любого профессионализма. Александр Сергеевич Грибоедов был профессиональным дипломатом и драматургом-любителем, написал “Горе от ума”, профессионал пусть попробует так напишет.

Другое дело, что разница в том, что там, где я профессионал, я еще могу выбирать, что и как делать, а тут оно само приходит, в каких-то небольших пределах ты можешь как-то сопротивляться этой диктовке, что-то пытаться добавить от себя, но очень немного. Я заметил, что периоды, когда у меня хорошо идут стихи и приходят интересные идеи в физике, - это одни и те же периоды. Явно какие-то одни и те же механизмы задействованы, но я не понимаю какие.

- Если бы вы сейчас начинали свою жизнь, куда бы вы пошли? Выбрали бы что-то другое, а не физику?

- Если бы я понимал себя и не понимал реальность, в которой живу, я думаю, вещи, которые меня больше всего заинтересовали бы, - это теология и философия. Правда, я думаю, что в реальных условиях, в которых мы живем, это было бы ужасной ошибкой. Если бы я всерьез захотел выбрать профессией теологию или философию. Все-таки физико-математическое сообщество другого качества. У физиков и математиков есть свои “закидоны”, многие выглядят совершенно сумасшедшими. Мы с Мариной недавно рассуждали: сколько мы знаем вменяемых математиков? Сначала нашли двух, потом решили, что все-таки один. Да я и сам, наверно, не лучше. Но при всём при том какой-то отбор да происходит…

В моем поколении трудно было быть физиком или математиком, там очень конкурентная среда, если ты сделаешь глупость, тебе тут же миллион людей с наслаждением скажут, что ты идиот. Люди больше приучаются к ответственности за произносимое слово, начинают думать о репутации. А гуманитарии “советской закалки” - да какая там репутация? На втором курсе у меня была история. Были люди, которые к диалектическому и историческому материализму относились более-менее серьезно, не просто как к промыванию мозгов. У нас была преподавательница диалектического материализма - был какой-то философский кружок, где изучали теорию систем Берталанфи и еще что-то. И мне это так понравилось, что я решил - не перевестись ли мне с физфака на философский факультет? Кстати, так некоторые делали.

И меня буквально спас Саша Лихтенштейн, уже тогда мой близкий друг. Он сказал: “И что ты там будешь делать? Ну, станешь ты философом, думаешь, ты будешь заниматься вопросами жизни и смерти, пространства и времени? Будешь заниматься вопросами пространства и времени в свете решений октябрьского пленума ЦК КПСС”. Он меня спас. Моя хорошая черта - что я всегда был восприимчив к здравым аргументам. Я подумал, что так оно и будет и что это мне не надо. А сейчас там свой прессинг, свое давление. У меня ощущение, насколько я вижу эту среду снаружи, что она там гораздо менее здоровая. Я вижу массу проблем в российском научном сообществе естественных наук, но у философов проблем в 1000 раз больше. Но это взгляд со стороны, я могу тут быть абсолютно неправым.

- А теология - это наука или область знаний? Может ли быть ученая степень по теологии?

- Знаете, мне кажется, что у кого-то слишком много свободного времени. Давайте поговорим о том, математика - это наука или нет? Я знаю серьезных математиков, которые утверждают, что математика - это не наука.

Есть какие-то аргументы как в эту сторону, так и в противоположную. Что совершенно очевидно для меня - что есть большая разница между способами и духом, как работают математики и как работают естественники - физики, химики, биологи. Но есть и общее. Еще более специализированное: например, что такое “теория струн”? Наука она или не наука? Если наука, то какая - физика или математика? Для физики она очень, мягко говоря, опосредованно связана с экспериментом. Для математики она тоже кажется не своей - в ней ничего не доказывают. Можно об этом спорить, но какой в этом смысл?

- Эта демаркация вам кажется неважной: наука - не наука?

- Всё важно. Но надо понимать, что все демаркации достаточно условные. Давайте поспорим: я математик или не математик, биолог или не биолог? Я печатаюсь в математических и биологических и химических журналах, выступаю на соответствующих конференциях. Хорошие люди мне обещают дать справки в случае необходимости, что я математик или биолог. По моему самоощущению, я - физик, который интересуется одним, другим и третьим. Мне эти вопросы кажутся какими-то схоластическими, в плохом смысле. Какая разница! Есть какой-то вид интеллектуальной деятельности, со своими правилами и традициями, которые в чем-то похожи. Я помню, что ребенком активно занимался шахматами, и были споры: можно ли считать шахматы спортом? А искусством?

Обе точки зрения имеют право на существование. Моя точка зрения - что шахматы - это ни то, ни другое, а что-то третье, - тоже имеет право на существование. Вопросы, которые вы мне сейчас задаете, играют роль маркера “свой - чужой”. Это как у болельщиков “Спартака” или “Зенита” - какой шарф на тебе надет, какая символика.

- Эти споры очень дезинтегрируют сообщество, к сожалению.

- Понимаете, они могут играть на разобщение, только если у людей нет более важных поводов для объединения. “Праздность - мать всех пороков”. У людей не должно быть времени, чтобы собачиться по таким поводам. Я, например, не разговариваю ни с кем из своих коллег о каких-то мировоззренческих вопросах особо часто, просто у нас есть чем заняться другим. У меня есть довольно серьезные основания подозревать, что мой друг и соавтор (чем горжусь) Женя Кунин - атеист.

- Интересно, как вы с ним сейчас работаете над проблемами эволюции?

- Он прекрасно знает, что я - человек верующий, но у нас нет проблем. Мы работаем - и работаем.

- Но вас обоих волнует появление жизни?

- Что его волнует, пусть он рассказывает сам. Я боюсь говорить за других. Меня не волнует проблема появления жизни. Я - физик, которого интересует проблема сложности. Сложности именно физико-химических процессов. В свое время я пришел к выводу, что для того, чтобы понять, что такое сложность физико-химических процессов, нужно знать, что понимают под “сложностью” биологи. Потому что они много про это написали. Вот и причина.

- То есть вы не надеетесь, что в ходе ваших изысканий вам удастся объяснить загадку жизни?

- Я даже не надеюсь, что в ходе моих изысканий по графену мне удастся объяснить загадку графена. Я просто работаю. Но это опять какой-то ЕГЭшный подход, когда вы не надеетесь, что вам удастся решить эту задачу на 10 баллов. Но я искренно надеюсь, что в результате того, что любая моя работа, независимо от ее тематики, будет закончена, мы будем понимать больше, чем мы понимали до того, как эта работа была начата. Это единственное, на что можно надеяться. Если эта цель не достигнута, значит, работа ошибочна и не стоило на нее тратить время.

Если “небесным мелом на небесной доске” написаны вопросы, что такое жизнь и так далее, и надо на них отвечать, - у меня не такое отношение. Вот еще спросите: “Есть ли Бог?” Допустим, я скажу: “Да” или “Нет” - что это будет означать? Понятно, что Он есть, но Он есть не так, как я или этот диван. Это же надо понимать… Для меня есть очень жесткое деление между попытками разобраться по существу и попытками рассчитаться на две шеренги “свой” - “чужой”, чтобы в дальнейшем устроить потасовку. К первому я отношусь очень хорошо, ко второму я отношусь очень плохо. Независимо от того, в какой области это происходит и какие формы принимает.

Возвращаясь к вопросу: теология - это наука или не наука? Если вас это интересует серьезно, то я отвечу вопросом на вопрос: что вы понимаете под теологией? Вы читали Блаженного Августина или Фому Аквинского? А современных авторов? О чем мы вообще говорим? Нет, мы говорим о том, что принято такое-то и такое-то административное решение, что те люди, которые “за наших”, считают, что оно хорошее, те люди, которые не “за наших”, считают, что оно плохое. Так идите в свою песочницу и там разбирайтесь, кто с кем дружит, кто у кого плюшевого мишку отобрал, ко мне не надо с такими глупостями приставать.

А если разговор серьезный, то я серьезно отвечу, что не готов на него ответить. Августина я читал, Фому не читал, Паламу читал, Василия Великого читал, но мало, а западных теологов вообще почти не читал. Я не подготовлен, не компетентен. Но почему люди, которые знают про всё это в 1000 раз меньше, чем я, считают, что они могут об этом говорить, - как говорится, Бог им судья.

- Беспокоит ли вас то, что сейчас происходит в православном мире?

- Не следить за этим невозможно. В свое время меня учили - в основном книги - что единственная вещь, которой должен бояться православный христианин, - это собственные грехи. За этим надо следить. Если видишь, что что-то с тобой не так, над этим надо работать. Остальное зависит от ситуации. В свое время в армии, где я был, хоть и недолго, меня приучили “не париться” по поводу того, на что ты не можешь повлиять. Если я чувствую, что то, что я скажу, будет воспринято и будет иметь какой-то эффект, - это меня беспокоит. Но у меня нет ощущения, что любое мое мнение о том, что происходит в православном мире, будет иметь хоть какую-то ценность, что я смогу кого-то переубедить. И зачем тогда “париться” и портить себе настроение на ровном месте? Поэтому я стараюсь держаться подальше от того, где я чувствую, что ничего не могу сделать. Я туда просто не лезу.

- А что вы думаете о современной российской власти, насколько она опасна для всего мира?

- Ну, я сказал уже: я давно приучил себя не париться по поводу того, на что повлиять не могу. На современную российскую власть я лично повлиять не могу никак. К моему большому сожалению, я думаю, что власть у нас действительно народная. Понимаете, наш российский народ - он ведь очень большой, и среди нашего народа (да и любого другого) гораздо меньше профессоров, тем более работающих в Нидерландах, чем, скажем, автослесарей или охранников в супермаркетах. Думаю, я отношусь к ничтожному меньшинству - и по своему образу жизни, и по своим взглядам, в том числе политическим. Что с этим делать? Боюсь, что ничего, принять как данность.

Но, как говорится, есть нюанс. "Дурная политика портит нравы, и это по нашей части". Меня очень огорчило, что некоторые мои коллеги, физики, математики, живущие в России, напрочь отметают все свои профессиональные навыки, когда речь идет о политике. Пропаганда - она ведь действует на всех. Если бы я регулярно смотрел российское телевидение, она на меня бы тоже действовала. Самое главное тут - не считать себя сверхчеловеком. "Чистому все чисто", но кто посмеет про себя сказать: я и есть этот самый чистый? К сожалению, информационные войны, пропагандистские войны - это тоже реальность. И погружаться в это все без прямой необходимости... Ну, примерно то же самое, что ходить без защиты по полигону, где испытывают отравляющие вещества: зачем противогаз, я настолько крут, что на меня никакая отрава не подействует. Подействует. Еще как. На всех действует.

И вот, возможно, на позицию коллег, по крайней мере некоторых, я как-то могу повлиять. Вот таким коллегам, которым мое мнение небезразлично, я бы хотел сказать: берегите свое сознание. Вам потом этой головой про науку думать. Ведь ужас что говорят и пишут - как только речь заходит о политике. Причем, к сожалению, это касается и тех, чьи взгляды мне крайне несимпатичны, и тех, кого я мог бы считать единомышленниками, если бы они выражали свои (наши с ними) взгляды так, как подобает разумному существу. Как минимум не говорили бы на черное - белое и на белое - черное. Wishful thinking - большая беда, и в науке, и за ее пределами. Не надо себя к такому приучать.

Опасность... Ну, понимаете, тут у меня свои профессиональные заморочки. Как у физика. Я очень, очень чувствителен к опасности ядерной войны. Я думаю, это вопрос о существовании человечества. Не "всей жизни на Земле", как можно сказать в запальчивости, прокариоты (ненаучно выражаясь, микробы) - они и не такое видели, тем более говорят - многие из них живут в толще земной коры, никакое бомбоубежище не сравнится. Выживут. А вот разумную жизнь можем и прикончить невзначай. И по этому конкретному поводу неплохо бы, как говорил Эйнштейн, помнить о своей принадлежности к роду человеческому и забыть всё остальное. Меня ужасает та легкость, с которой стали рассуждать о перспективах ядерной войны. Причем в России, очевидно, это происходит с прямой подачи власти. При этом, к сожалению, и за пределами России любителей хватает. Понятно, что это в большинстве случаев такой шантаж, способ набить себе цену, получить какие-то внутри- и внешнеполитические плюсы. Так вот: хреновый это способ. Очень хреновый. Не приведи Господь, можно до такого доиграться...

Всё остальное на этом фоне для меня несущественно. Как нас ещё в советское время учили газета "Правда" и центральное телевидение? Что самые страшные люди - это "реваншисты" и "поджигатели войны". Вот в этом отношении совершенно правильно учили.

- Посоветовали бы вы сейчас молодому человеку идти в науку?

- Если такой вопрос [у молодого человека] возник, то ответ - “нет”. Наукой надо заниматься, когда ты чувствуешь, что не можешь не заниматься этим. Мы не гонимся “за поголовьем”, у нас и так перепроизводство “информационного шума”. В науке должны оставаться те, кто не может без этого.
---------------------

Нобелевская премия и теория счастья. Семь главных фактов о Льве Ландау
BBC News Русская служба
22 января 2019

22 января на главной странице Google появился дудл, посвященный Льву Ландау ("дудл" (doodle) - открытка, напоминающая о важном историческом событии или персоналии).

24 января в Париже пройдет премьера фильма режиссера Ильи Хржановского "Дау" - занявший много лет проект о жизни знаменитого советского ученого.

Давайте вспомним, кто такой Лев Ландау и почему, собственно, Google считает этого человека актуальным и по сей день.

Коллеги-физики часто называли его просто Дау

Дау - домашнее прозвище. Для родственников и близких товарищей, коллег.

То же название получил художественный многосерийный фильм Ильи Хржановского, который пока так и не вышел на экраны.

Байопик ученого основан на мемуарах его жены Конкордии (Коры) Дробанцевой, опубликованных в 1999 году в виде книги "Академик Ландау: Как мы жили".

Основатель научной школы теоретической физики, автор теории суперпроводимости

Лев Ландау родился в Баку, его отец был инженером-нефтяником, мать - врачом-акушером. Ландау поступил в Бакинский государственный университет в 14 лет.

Причем учился он на двух факультетах сразу: физико-математическом и химическом. Кстати, в Баку его именем названа улица, проходящая рядом с Академией наук Азербайджана.

В 1926 году Ландау опубликовал свою первую работу об интенсивности спектров двухатомных молекул. В 1927 году предложил понятие матрицы плотности.

В 1930 году он создал теорию электронного диамагнетизма металлов. В 1935-м разработал теорию доменного строения ферромагнетиков и ферромагнитного резонанса.

В 1934 году Ландау без защиты диссертации получил степень доктора физико-математических наук, а в 1935 году он стал профессором.

Ландау считается легендарной фигурой в истории советской и мировой науки. Квантовая механика, физика твердого тела, магнетизм, физика низких температур, сверхпроводимость и сверхтекучесть, физика космических лучей, астрофизика, гидродинамика, квантовая электродинамика, квантовая теория поля, физика атомного ядра и физика элементарных частиц, теория химических реакций, физика плазмы - всем этим интересовался и занимался Лев Ландау.

Сидел в тюрьме по обвинению в контрреволюционной деятельности

Арест произошел на волне сталинских репрессий второй половины 1930-х годов. Ландау тогда работал в только что созданном Институте физических проблем.

В апреле 1938 года Ландау в Москве редактировал листовку, призывающую вступать в "Антифашистскую рабочую партию" для свержения сталинского режима, в которой Сталина называли фашистским диктатором.

Ландау был арестован 28 апреля 1938 года. В тюрьме он пробыл год и вышел на свободу только благодаря письму в его защиту от Нильса Бора и вмешательству Петра Капицы, взявшего Ландау на поруки.

Нобелевский лауреат 1962 года

Ландау была присуждена Нобелевская премия "за новаторские теории конденсированных сред, в особенности жидкого гелия" в 1962 году.

Эти теории, кстати, положили начало физике квантовых жидкостей.

Ландау - автор теории счастья

Эта терия утверждала, что человек обязан быть счастливым. Формула счастья по Ландау содержала три параметра: работа, любовь и общение с людьми.

Известный остряк

Ландау говорил, что науки бывают естественные, неестественные и противоестественные. Ему принадлежит еще немало ярких высказываний.

"Учеными бывают собаки, и то после того, как их научат. Мы - научные работники!"

"У меня не телосложение, а теловычитание".

"Нельзя делать научную карьеру на одной порядочности. Это неминуемо приведет к тому, что не будет ни науки, ни порядочности".

"Из ничего ничего и проистекает".

"Курица - не птица, логарифм - не бесконечность".

"Главное в физике - это умение пренебрегать!"

Последние слова Ландау перед смерью: "Все же я хорошо прожил жизнь. Мне всегда все удавалось".

В детстве Ландау дал себе обет никогда "не курить, не пить и не жениться". Но женился

Ландау с 1934 года жил в гражданском браке с Конкордией (Корой) Дробанцевой. С женой он заключил "брачный пакт о ненападении", подразумевавший свободу личной жизни супругов на стороне.

Официальный брак между супругами был заключен 5 июля 1946 года, за несколько дней до рождения сына Игоря.

В узком кругу знакомых он хвастался, что ни одна женщина не ушла от него недовольной. Говорят, что у Ландау было пять ярких романов параллельно с его браком с Корой.

Лев Ландау умер в 60 лет. За шесть лет до смерти, 7 января 1962 года, по дороге из Москвы в Дубну Ландау попал в автокатастрофу на Дмитровском шоссе.

В результате многочисленных переломов, кровоизлияния и травмы головы он находился в течение 59 суток в коме. Физики всего мира принимали участие в спасении его жизни.

После аварии Ландау практически перестал заниматься научной деятельностью.
---------------------

«Не взлетит»
10 фактов из новой книги о Леонардо да Винчи
«Горький Медиа»
Константин Мильчин
11 сентября 2018

За что Леонардо да Винчи не любил Сандро Боттичелли и почему его вертолет не предназначался для полетов? На русский язык перевели новую книгу известного американского биографа Уолтера Айзексона, посвященную Леонардо да Винчи. «Горький» публикует десять необычных фактов об изобретателе, инженере и художнике.

Уолтер Айзексон. Леонардо да Винчи. М.: Corpus, 2018. Перевод с английского Татьяны Азаркович

1. Леонардо и его вертолет

Нарисованный Леонардо воздушный винт часто называют прототипом вертолета. Это одна из самых известных зарисовок да Винчи. Уолтер Айзексон считает, что на самом деле речь идет вовсе не о летающей машине, а о механизме для представлений. Да, Леонардо и правда думал о полетах, у него есть рисунки летающих машин, но конкретно этот винт больше похож на набросок игрушки, механизма, который предполагалось использовать в театре или во время уличного праздника. «Как и некоторые механические птицы, придуманные Леонардо, его воздушный винт, скорее всего, был призван уносить ввысь воображение зрителей, а не их самих», - пишет Айзексон.

2. Леонардо против Стива Джобса

От Леонардо да Винчи осталось порядка 7 000 страниц записей, причем до наших дней дошло далеко не все. Это примерно четверть от всего им написанного. Айзексон, который, как мы помним, автор главной биографии Стива Джобса, вспоминает, как они вместе с создателем Apple пытались собрать все его письма и цифровые документы. Так вот, архив Джобса меньше сохранившихся записей да Винчи.

3. Леонардо против Боттичелли

Сандро Боттичелли был старше Леонардо на семь лет, и они оба учились в мастерской Андреа Верроккьо. Боттичелли быстрее добился успеха: он, в отличие от Леонардо, вовремя выполнял заказы (об этом подробнее будет ниже), семья Медичи ценила его больше, чем да Винчи. Леонардо Боттичелли довольно ехидно критиковал: «Я видел на днях ангела, который, казалось, намеревался своим благовещением выгнать Богоматерь из ее комнаты движением, выражавшим такое оскорбление, которое можно нанести только презреннейшему врагу, а Богоматерь, казалось, хочет в отчаянии выброситься в окно». Также Леонардо считал, что Боттичелли оставался слепым к воздушной перспективе и «делал чрезвычайно жалкие пейзажи».

4. Леонардо берет заказы и не выполняет их

Леонардо не закончил многое из того, что начал. Уже в 19 лет за ним закрепилась репутация гениального художника, который ничего не доводит до конца. Причины могли быть разными: например, «Поклонение волхвов» он не закончил потому, что понял, что не сможет дорисовать картину идеально. Или просто сама идея писать картины надоедала Леонрадо и ему хотелось строить машины и здания. «Джоконду» он просто не отдал заказчику, точная причина неизвестна. Зато он смог ее до бесконечности улучшать. Обещал монастырю украсить часы и не сделал этого. Король Франциск, который станет последним покровителем для Леонардо, был для него идеальным партнером именно потому, что никогда не торопил, «не докучал ему просьбами закончить ту или иную картину, потакал его страсти к инженерному делу и архитектуре, поощрял его желание оформлять представления или праздники».

5. Леонардо и улыбки мертвых

Чтобы написать знаменитую улыбку «Джоконды», Леонардо много изучал человеческую анатомию. Во время работы над картиной «он проводил ночи в мрачном подземелье госпиталя Санта-Мария-Нуова, в мертвецкой, где вскрывал трупы и рассматривал мышцы и нервы». Ему хотелось понять, как именно появляется на лице улыбка. А чтобы понять, как преломляется в человеческом глазе изображение, Леонардо разрезал глазные яблоки покойников. Но вот незадача - яблоко меняло форму, когда его вырезали. Но Леонардо придумал, как исправить ситуацию: «При анатомировании глаза, для того чтобы хорошо разглядеть внутри, не проливая его влаги, надобно положить глаз в яичный белок, и прокипятить, и укрепить, разрезая яйцо и глаз поперек, дабы средняя часть снизу не пролилась».

6. Леонардо и игра слов

Леонардо любил каламбуры. На одну из ранних работ, портрет Джиневры де Бенчи, он помещает можжевельник, по-итальянски ginepro, - намек на имя девушки. Чечилия Галлерани с картины «Дама с горностаем» держит зверька не просто так. С одной стороны, это намек на чистоту, но, с другой, опять-таки намек на фамилию. По-древнегречески горностай будет «гале».

7. Леонардо и неправильный танк

Леонардо иногда называют изобретателем концепции танка. Среди его записей остался рисунок крытой бронированной повозки, похожей на «помесь черепахи с летающей тарелкой». Внутри машины должны были разместиться восемь человек, «одни должны вертеть коленчатый рычаг, тем самым заставляя танк ползти вперед, а другие - стрелять из пушек, обращенных во все стороны». Машину так и не построили, но внимательные исследователи обнаружили, что, судя по рисунку, передние и задние колеса спроектированы так, что они должны были вращаться в разные стороны. То есть танк не смог бы двигаться. Айзексон допускает, что это была не ошибка, а сознательный просчет: никто другой не смог бы построить работающий танк по чертежу Леонардо, только сам изобретатель. Впрочем, этот танк так и не был построен.

8. Леонардо и его вклад в военное дело

Единственное изобретение Леонардо военного назначения, которое нашло применение в реальности, - это колесцовый замок для мушкета. «Когда нажимали на курок, при помощи пружины приводилось в движение металлическое колесо-огниво. Оно терлось о кремень и высекало искру, которой хватало, чтобы воспламенить порох. Разрабатывая этот механизм, Леонардо нашел применение некоторым элементам своих прежних изобретений - например, колесику и заводной пружине, которая заставляет его крутиться». Один немец учился у Леонардо, потом вернулся в Германию и стал там распространять идею колесцового замка.

9. Леонардо-бизнесмен

Однажды да Винчи изобрел машину для шлифования иголок и считал, что это приспособление его обогатит. Он точно подсчитал, что «сто таких машин будут давать сорок тысяч готовых иголок в час, а каждую тысячу можно продать за 5 сольдо». Годовая прибыль составит 60 тысяч дукатов, или 8 миллионов долларов на нынешние деньги. Айзексон пишет, что идея была для да Винчи очень привлекательной, ведь, «имея на руках такой капитал, можно было никогда больше не писать на заказ мадонн и алтарные образа. Но, разумеется, Леонардо так и не довел свой замысел до конца. Ему достаточно было сформулировать идею».

10. Леонардо и космос

Среди записей Леонардо есть и такая: «Солнце неподвижно». Возможно, он и правда предвосхитил идеи Коперника о гелиоцентрической системе. А может быть, просто размышлял над очередной постановкой. На том же листе, где и запись про Солнце, изображено поперечное сечение мозга и мужские мочевые пути. Впрочем, есть у него и другая запись: «Земля не в центре солнечного круга и не в центре мира, а в центре стихий своих, ей близких и с ней соединенных». Леонардо планировал написать трактат по астрономии, но так и не выполнил этот план.
---------------------

Неизвестный А.С. Пушкин
/Из инета/

1. Однажды дом родителей Александра Пушкина посетил русский писатель Иван Дмитриев. Александр был тогда еще ребенком, а потому Дмитриев решил подшутить над оригинальной внешностью мальчика и сказал: «Какой арабчик!» Но десятилетний внук Ганнибала не растерялся и вмиг выдал ответ: «Да зато не рябчик!» Присутствующие взрослые были удивлены и жутко смущены, потому что лицо писателя Дмитриева было безобразно рябое!

2. Однажды один знакомый Пушкина офицер Кондыба спросил поэта, может ли он придумать рифму к словам рак и рыба. Пушкин ответил: «Дурак Кондыба!» Офицер сконфузился и предложил составить рифму к сочетанию рыба и рак. Пушкин и тут не растерялся: «Кондыба – дурак».

3. В бытность свою еще камер-юнкером Пушкин явился как-то перед высокопоставленным лицом, которое валялось на диване и зевало от скуки. При появлении молодого поэта высокопоставленное лицо даже не подумало сменить позу. Пушкин передал хозяину дома все, что было нужно, и хотел удалиться, но получил приказание произнести экспромт.
Пушкин выдавил сквозь зубы: «Дети на полу – умный на диване». Особа была разочарована экспромтом: «Ну, что же тут остроумного – дети на полу, умный на диване? Понять не могу… Ждал от тебя большего». Пушкин молчал, а высокопоставленное лицо, повторяя фразу и перемещая слоги, пришло, наконец, к такому результату: «Детина полуумный на диване». После того, как до хозяина дошел смысл экспромта, Пушкин немедленно и с негодованием был выставлен за дверь.

4. В период ухаживаний за своей будущей супругой Натальей Пушкин много рассказывал своим друзьям о ней и при этом обычно произносил:
«Я восхищен, я очарован,
Короче – я огончарован!»

5. А этот забавный случай, произошедший с Пушкиным еще во время его пребывания в Царскосельском лицее, показывает, насколько остроумен и находчив был молодой поэт. Однажды он задумал удрать из лицея в Петербург погулять. Отправился к гувернеру Трико, а тот не пускает, да еще и пугает, что будет следить за Александром. Но охота пуще неволи – и Пушкин вместе с Кюхельбекером удирает в Питер. За ними последовал и Трико.
К заставе первым подъехал Александр. У него спросили фамилию, и он ответил: «Александр Однако!» Заставный записал фамилию и пропустил его. Следующим подъехал Кюхельбекер. На вопрос, как его фамилия, сообщил: «Григорий Двако!» Заставный записал фамилию и с сомнением покачал головой. Подъезжает, наконец, и гувернер. Ему вопрос: «Ваша фамилия?» Отвечает: «Трико!» «Врешь,– кричит заставный,– здесь что-то недоброе! Один за другим– Одна-ко, Два-ко, Три-ко! Шалишь, брат, ступай в караулку!» Трико просидел целые сутки под арестом при заставе, а Пушкин с другом спокойно нагулялся в городе.

6. Пушкин помнил себя с 4 лет. Он несколько раз рассказывал о том, как однажды на прогулке заметил, как колышется земля и дрожат колонны, а последнее землетрясение в Москве было зафиксировано как раз в 1803 году. И, кстати, примерно, в то же время произошла первая встреча Пушкина с императором - маленький Саша чуть было не попал под копыта коня Александра I, который тоже выехал на прогулку. Слава богу, Александр успел придержать коня, ребенок не пострадал, и единственный, кто перепугался не на шутку - это няня.

7. Детство маленький Пушкин провёл в Москве. Его первыми учителями были гувернёры-французы. А на лето он обычно уезжал к своей бабушке, Марии Алексеевне, в подмосковное село Захарово. Когда ему исполнилось 12 лет, Пушкин поступил в Царскосельский Лицей, закрытое учебное заведение с 30 учениками. В лицее Пушкин серьезно занимался поэзией, особенно французской, за что его и прозвали "французом".

8. В лицей Пушкин попал, что называется, по блату. Лицей основал сам министр Сперанский, набор был невелик - всего 30 человек, но у Пушкина был дядя - весьма известный и талантливый поэт Василий Львович Пушкин, лично знакомый со Сперанским.

9. В Лицее выпускался рукописный журнал "Лицейский мудрец". Пушкин писал туда стихи. Однажды написал: "Вильгельм, прочти свои стихи, чтоб я уснул скорее". Обиженный Кюхельбекер побежал топиться в пруду. Его успели спасти. Вскоре в "Лицейском мудреце" нарисовали карикатуру: Кюхельбекер топится, а его длинный нос торчит из пруда.

10. В 1817 г. состоялся первый выпуск лицеистов. Сдав в течение семнадцати майских дней 15 экзаменов, среди которых - латынь, российская, немецкая и французская словесность, всеобщая история, право, математика, физика, география, Пушкин и его друзья получили аттестаты об окончании Лицея. Поэт оказался по успеваемости двадцать шестым (из 29 выпускников), показав только "в российской и французской словесности, также в фехтовании превосходные" успехи.

11. Известно, что Пушкин был очень любвеобилен. С 14 лет он начал посещать публичные дома. И, уже будучи женатым, продолжал наведываться к "веселым девкам", а также имел замужних любовниц.

12. Очень любопытно почитать даже не список его побед, а отзывы о нем разных людей. Его брат, например, говорил, что Пушкин был собою дурен, ростом мал, но женщинам почему-то нравился. Что и подтверждается восторженным письмом Веры Александровны Нащокиной, в которую Пушкин тоже был влюблен: "Пушкин был шатен с сильно вьющимися волосами, голубыми глазами и необыкновенной привлекательности". Впрочем, тот же брат Пушкина признавал, что, когда Пушкина кто-то интересовал, он становился очень заманчив. С другой стороны, когда Пушкину было неинтересно, разговор его был вял, скучен и просто несносен.

13. Пушкин был гениален, но не был красив, и в этом отношении контрастировал со своей красавицей-женой Натальей Гончаровой, которая, при этом, была на 10 см выше него. По этой причине, бывая на балах, Пушкин старался держаться от жены поодаль: чтобы окружающие не видели столь неприятного для него контраста.

14. Жандармский чиновник III отделения, Попов, записал о Пушкине: "Он был в полном смысле слова дитя, и, как дитя, никого не боялся". Даже его литературный враг, пресловутый Фаддей Булгарин, покрытый пушкинскими эпиграммами, записал о нем: "Скромен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе".

15. Смех Пушкина производил столь же чарующее впечатление, как и его стихи. Художник Карл Брюллов говорил про него: "Какой Пушкин счастливец! Так смеется, что словно кишки видны". И в самом деле, Пушкин всю жизнь утверждал, что все, что возбуждает смех, - позволительно и здорово, а все, что разжигает страсти, - преступно и пагубно.

16. У Пушкина были карточные долги, и довольно серьезные. Он, правда, почти всегда находил средства их покрыть, но, когда случались какие-то задержки, он писал своим кредиторам злые эпиграммы и рисовал в тетрадях их карикатуры. Однажды такой лист нашли, и был большой скандал.

17. Император Николай Павлович советовал Пушкину бросить карточную игру, говоря;
- Она тебя портит!
- Напротив, Ваше Величество, - отвечал поэт, - карты меня спасают от хандры.
- Но что ж после этого твоя поэзия?
- Она служит мне средством к уплате моих карточных долгов. Ваше Величество.
И действительно, когда Пушкина отягощали карточные долги, он садился за рабочий стол и в одну ночь отрабатывал их с излишком. Таким образом, например, у него написан "Граф Нулин".

18. Живя в Екатеринославе, Пушкин был приглашен на один бал. В этот вечер он был в особенном ударе. Молнии острот слетали с его уст; дамы и девицы наперерыв старались завладеть его вниманием. Два гвардейских офицера, два недавних кумира екатеринославских дам, не зная Пушкина и считая его каким-то, вероятно, учителишкой, порешили, во что бы то ни стало, " переконфузить" его. Подходят они к Пушкину и, расшаркиваясь самым бесподобным образом, обращаются:
- Mille pardon... Не имея чести вас знать, но видя в вас образованного человека, позволяем себе обратиться к вам за маленьким разъяснением. Не будете ли вы столь любезны сказать нам, как правильнее выразиться: "Эй, человек, подай стакан воды!" или "Эй, человек, принеси стакан воды!".
Пушкин живо понял желание пошутить над ним и, нисколько не смутившись, отвечал серьезно:
- Мне кажется, вы можете выразиться прямо: "Эй, человек, гони нас на водопой".

19. В одном литературном кружке, где собиралось более врагов и менее друзей Пушкина, куда он и сам иногда заглядывал, одним из членов этого кружка был сочинен пасквиль на поэта, в стихах, под заглавием "Послание к поэту". Пушкина ждали в назначенный вечер, и он, по обыкновению опоздав, приехал. Все присутствовавшие были, конечно, в возбужденном состоянии, а в особенности автор "Послания", не подозревавший, что Александр Сергеевич о его проделке уже предупрежден. Литературная часть вечера началась чтением именно этого "Послания", и автор его, став посредине комнаты, громко провозгласил:
- "Послание к поэту"! - Затем, обращаясь в сторону, где сидел Пушкин, начал:
- Дарю поэта я ослиной головою...
Пушкин быстро перебивает его, обращаясь более в сторону слушателей:
- А сам останется с какою?
Автор смутился:
- А я останусь со своею.
Пушкин:
- Да вы сейчас дарили ею.
Последовало общее замешательство. Сраженный автор замолк.

20. По подсчётам пушкинистов, столкновение с Дантесом было как минимум двадцать первым вызовом на дуэль в биографии поэта. Он был инициатором пятнадцати дуэлей, из которых состоялись четыре, остальные не состоялись ввиду примирения сторон, в основном стараниями друзей Пушкина; в шести случаях вызов на дуэль исходил не от Пушкина, а от его оппонентов. Первая дуэль Пушкина состоялась еще в лицее.

21. Известно, что Александр Сергеевич очень любил своего лицейского товарища Кюхельбекера, но часто устраивал ему розыгрыши. Кюхельбекер часто навещал поэта Жуковского, донимая его своими стихами. Однажды Жуковский был зван на какой-то товарищеский ужин и не пришел. Потом его спросили, почему он не был, поэт ответил: "Я еще накануне расстроил себе желудок, к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома..." Пушкин, услышав это, написал эпиграмму:
За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно -
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно...

Выражение «мне кюхельбекерно» Пушкин еще не раз потом использовал в письмах. «Кюхельбекерно мне на чужой стороне», — например, писал он брату Льву 30 января 1823 года из Кишинева.
---------------------

Джо Дассен: "Я не хочу быть звездой на пять минут"
Яндекс Дзен
Роман Надирян
7 ноября 2018

Джо Дассену 80 лет. После его смерти прошло почти столько же, сколько он прожил, но сложно поверить в то, что Дассен устарел и уходит в прошлое.

Ровесник Высоцкого, он жил примерно столько же: родились в один год, умерли в том же роковом 1980-ом. В Дассене, пожалуй, нет того накала, того ощущения жизни на пределе, как у Высоцкого, хотя и его "аккорд недозвучал". Тот год забрал у мира ещё и Джона Леннона, успевшего побыть на этом свете ровно сорок лет. Череда "прерванных полётов".

Но ценность жизни, как известно, далеко не всегда в её продолжительности. Кто знает, может, короткая жизнь - это квинтэссенция жизни длинной, в течение которой человек успевает отдать миру то, для чего он вообще в нём появился. Когда родился Дассен, Азнавуру - великому французскому шансонье - было уже 14 лет. После смерти Дассена Азнавур проживёт ещё 38 долгих лет - больше жизни А.С. Пушкина, кстати. Но Дассену хватило времени создать неповторимый образ романтичного исполнителя с проникновенным бархатным голосом и спеть много песен, которые остались любимыми для многих поколений.

Превращение Джо в великого французского певца удивительно. Родился в Нью-Йорке, в семье еврейского театрального артиста, впоследствии ставшего режиссёром. Жил в США (почти 10 лет в Голливуде), чем только не занимался. Свободно на французском языке заговорил только в подростковом возрасте и то с небольшим акцентом. Родным языком певца всегда был английский. Неслучайно на ранних пластинках часто встречаются адаптации американских народных песен. Кстати, некоторые из самых известных хитов Дассена изначально были написаны на английском языке. Среди них "Les Champs-Elysees",  "L’Ete indien".

В статье про Дассена в Википедии говорится совершенно упоительно: «В 16 лет он становится очень красивым юношей...» Давая волю фантазии, можно представить, как до шестнадцати лет он был так себе, непривлекательным и даже некрасивым, а как стукнуло 16, в тот же день обернулся красавцем. Правда, до того возраста парня по имени Джо знали только близкие, а миру он предстал уже в зрелом возрасте, когда действительно был красивым.

К семнадцати годам Дассен хотел стать врачом (даже поступил на медицинский факультет Мичиганского университета), затем - этнологом. Став магистром этнологии, вёл курсы в университете. В то время только начинал петь под гитару. Мусорщик, мойщик посуды, водитель грузовика, бармен, курьер - всё это про молодого Джо Дассена. Быть мусорщиком в 21 год, прожить всего 42 и успеть стать великим певцом... Жизнь коротка, но в ней достаточно времени для того, чтобы успеть сделать многое.

"Успех - это успеть", - говорила Марина Цветаева. И Дассен (как и Высоцкий и Леннон - их имена были перечислены не случайно) успел.

Америку покорил рок-н-ролл, и Джо (в трюме сухогруза, как гласит предание) возвращается в Европу. "Понаехавшему" Дассену удалось покорить Париж. А затем и полмира в придачу. В Советском Союзе он имел безумную популярность: его пластинки расходились мгновенно.

Человек эстрады: за месяц с небольшим до смерти ему становится плохо прямо на сцене во время выступления (вспоминается Андрей Миронов, который потерял сознание на сцене и умер через два дня в возрасте 46 лет). Дассен со словами "Люди пришли слушать меня, я должен петь для них" пытается вернуться к микрофону, но через несколько минут уже за кулисами теряет сознание. Это был инфаркт миокарда. Прямо на сцене. Через 33 дня его уже не будет.

Могила певца находится в Голливуде и недоступна для публичного посещения. "Я не хочу быть звездой на пять минут", - как-то сказал он. Стало быть, он не умер, а остался с нами, став звездой не на пять минут, а надолго, если не навсегда.
---------------------

История Астрид Линдгрен
Arzamas
Ксения Коваленко
11 июля 2018

Как домохозяйка из Виммербю совершила революцию в детской литературе и стала всемирно известной писательницей

Книги Астрид Анны Эмилии Эрикссон (1907–2002), больше известной как Астрид Линдгрен, изменили отношение всего мира к ребенку в частности и к детству в целом. Они переведены почти на сто языков, а их суммарный тираж превышает 150 миллионов экземпляров. В 1996 году российские ученые назвали в честь писательницы астероид, а в 2015-м ее портрет занял место Сельмы Лагерлёф на шведской купюре в 20 крон. Спустя годы после смерти Линдгрен не опубликованные ранее книги по-прежнему становятся мировыми бестселлерами: это «Военные дневники», которые Астрид Линдгрен вела в 1940-е годы, будучи аналитиком шведской разведки, и переписка с влюбленной в нее немкой Луизой Хартунг, вышедшая отдельным томом несколько лет назад. В 2014 году вышла биография Астрид Линдгрен, написанная Йенсом Андерсеном, с ранее неизвестными подробностями. Как провинциальная девушка из крестьянской семьи стала одной из самых знаменитых писательниц в истории литературы?

С чего все началось

Астрид родилась в крестьянской семье в шведской провинции Смоланд. Ее родители воспитывали детей в лютеранских традициях, но при этом разрешали им играть в свое удовольствие и давали полную свободу. Детство в Смоланде повлияло на многие книги Линдгрен: Эмиль из «Приключений Эмиля из Лённеберги» — это старший брат Астрид Гуннар, Мадикен из Юнибаккена из одноименной книги — ее лучшая подруга, с которой они лазили по деревьям и крышам. Игры и приключения детской компании из Бюллербю («Мы все из Бюллербю») целиком основаны на событиях из детства писательницы.

В 1924 году 17-летняя Астрид одной из первых поддерживает молодежный бунт, докатившийся до ее родного патриархального городка Виммербю: она делает короткую стрижку и ходит в мужских костюмах, вызывая резкое осуждение родителей. Затем становится стажером в местной газете «Виммербю тиднинг», где выполняет мелкие поручения и пишет короткие репортажи. Спустя некоторое время у нее начинается роман с владельцем газеты Райнхольдом Блумбергом: он на 30 лет старше, женат и имеет семерых детей от первого брака. В 1926 году у Астрид родился сын Ларс.

«Я выросла в чрезвычайно уважаемом доме. Мои родители очень религиозны. Никогда ни единого пятнышка не было на репутации нашего семейства — более того, всего нашего рода. Я до сих пор помню, как еще до рождения Лассе мама возмущалась, если у молодой женщины рождался так называемый внебрачный ребенок. И тут это случается со мной», — писала потом Линдгрен в письме женщине, чей ребенок воспитывался в той же приемной семье, что и ее сын. До трех лет Ларс жил в приемной семье неподалеку от Копенгагена. Астрид часто навещала сына, но этот период ее жизни был самым мрачным и мучительным, а воспоминания о нем — очень болезненными вплоть до самой смерти.

Как Астрид Линдгрен стала знаменитой

В 1929 году Астрид поступила на должность секретаря Королевского общества автомобилистов в Стокгольме, а два года спустя вышла замуж за своего начальника Стуре Линдгрена. Осенью 1931 года Астрид и Стуре забрали Ларса к себе на Вулканусгатан: следующие несколько лет Астрид сидит с сыном дома и часто рассказывает ему истории, которые придумывает на ходу. Самые удачные она записывает, и в 1933 году Гуннар, чтобы помочь нуждавшейся в деньгах сестре, помогает опубликовать эти рассказы в газете «Стокгольм тиднинген» и журнале «Ландсбюгденс юль», где у него были знакомства. Сама Астрид позже назовет эти рассказы дурацкими, но писать продолжит и будет рассылать свои рукописи по журналам.

В 1944 году Астрид предлагает свою первую серьезную рукопись под названием «Пеппи Длинныйчулок» в издательство «Бонниер», которое отвечает ей отказом, но в том же году небольшая повесть Линдгрен под названием «Бритт Мари изливает душу» получает вторую премию в 1200 крон на конкурсе книг для девочек, объявленном небольшим новым издательством «Рабен и Шёгрен». Владелец издательства Ханс Рабен был страшно разочарован тем, что конкурс выиграла обычная домохозяйка. Впрочем, несмотря на это, спустя год он согласился опубликовать «Пеппи»: книга пользуется невероятным успехом, и в 1946 году Астрид приглашают на должность редактора в то же издательство. Там она проработает до выхода на пенсию в 1970 году.

В «Рабен и Шёгрен» выходили и продолжают выходить все ее книги. На вопрос о том, какой должна быть детская книга, Линдгрен всегда отвечала: «Она должна быть хорошей. Уверяю вас, я посвятила этому вопросу много размышлений, но другого ответа не придумала: она должна быть хорошей».

В 1952 году умирает муж Астрид. Она тяжело переживала его смерть, хотя спустя много лет признавалась в письме своей немецкой подруге Луизе Хартунг: «Нет на свете такого мужчины, который мог бы прельстить меня новым браком. Возможность быть одной — это просто невероятное счастье: заниматься собой, иметь свое мнение, самостоятельно действовать, самой решать, самой устраивать свою жизнь, спать, думать, о-о-о-о!»

В 1950–60-е годы Астрид Линдгрен пишет самые известные книги: «Мио, мой Мио» (1954), трилогию о Карлсоне (1955–1968), «Расмус-бродяга» (1956), «Мадикен» (1960), «Эмиль из Лённеберги» (1963), «На острове Сальткрока» (1964), а в 1958 году получает самую престижную в мире детской литературы премию имени Ханса Кристиана Андерсена.

В 1970-е годы Астрид участвует в общественных дебатах, пытается переубеждать скинхедов и ведет колонку в газете «Экспрессен». В 1976 году, заполняя декларацию о налогах, она обнаруживает, что ее налоги составляют 102% от доходов. Тогда Астрид сочиняет свою знаменитую сатирическую сказку «Помперипосса из Монисмании», в которой высмеивает налоговую политику Швеции. Сказку опубликовала «Экспрессен», чем вызвала огромный резонанс по всей стране. Министр финансов Гуннар Стрэнг был глубоко возмущен, и это положило начало дискуссии о реформах шведской налоговой системы.

В Америке и Европе книги Астрид Линдгрен публиковались практически сразу после выхода в Швеции, но воспринимались не всегда однозначно. Критиковали ее в основном за книги о Пеппи — например, во Франции циклы о Пеппи и Эмиле из Лённеберги вышли в довольно консервативном пересказе, а позднее, в 1990-е годы, Пеппи сочли образцом нетолерантности из-за анекдотов про аборигенов и бразильцев, которые разбивают яйца об голову.

«Пеппи Длинныйчулок» и революция в детской литературе

В 1934 году у Стуре и Астрид родилась дочка Карин. Когда ей было семь лет, она заболела воспалением легких и попросила маму что-нибудь рассказать. «Что именно?» — спросила та. «Расскажи о Пеппи Длинныйчулок!» — предложила Карин, на ходу сочинившая необычное имя. Несколько лет подряд Астрид продолжала придумывать истории о Пеппи, но записала их, только когда, поскользнувшись, вывихнула ногу и на некоторое время оказалась в постели. Позднее она заметила, что лучше всего ей удается писать ранним утром. «Вся Швеция уже знает: я так ленива, что пишу, лежа в постели», — заметила она в одном интервью.

Когда Карин исполнилось десять, Астрид подарила ей законченную рукопись, а второй экземпляр, как уже говорилось, отправила в крупнейшее шведское издательство «Бонниер». Позднее владелец издательства Герард Бонниер с сожалением вспоминал о том, что не осмелился опубликовать книгу, показавшуюся ему слишком радикальной и вызывающей из-за характера главной героини — девочки, не подчиняющейся никаким условностям. Прежде чем показать текст «Рабен и Шёгрен», Астрид переработала рукопись, убрав самые резкие моменты и поправив стилистику. Первый (забракованный) вариант был впервые опубликован в 2007 году.

В оригинале героиню зовут Пиппи: так оно звучит и в переводе Людмилы Брауде (1993). Однако более популярен перевод Лилианны Лунгиной, выполненный в 1965 году. Полное имя рыжей девочки — Пеппилотта Виктуалия Рульгардина Крисминта Эфраимдоттер Длинныйчулок. Ее мать умерла, когда Пеппи была совсем маленькой, а отец — негритянский король, капитан дальнего плавания, которого смыло волной. Пеппи девять лет, она живет на старой вилле «Курица» вместе со своей лошадью и обезьянкой по имени Господин Нильсон и воплощает мечту ребенка о вседозволенности. Этот образ — полная противоположность идеала шведской девочки 1940-х годов, послушной, добродетельной и трудолюбивой.

Пафос Линдгрен вовсе не сводится к переосмыслению гендерных ролей. Линдгрен одна из первых стала изображать мир с позиции детей, исходя из их мотивов, желаний и потребностей. Ее юмор считывают и дети, и взрослые, а в книгах полностью отсутствуют поучения и мораль. Книги о Пеппи перечеркнули традицию изображения ребенка как существа, которому необходимо прививать различные добродетели.

«Мио, мой Мио» и другие книги об одиночестве

В начале 1950-х, возвращаясь вечером с работы через парк Тегнера, Астрид увидела одинокого мальчика, сидевшего на скамейке. Она незаметно проследила за ним до подъезда в доме 13В на улице Упландсгатан: так возник образ Буссе — нелюбимого ребенка в приемной семье, ставшего главным героем «Мио, мой Мио» (1954). Герой книги также живет на Упландсгатан, терпит ругань и придирки приемных родителей и мечтает о настоящем отце.

Тема одиночества и сиротства прослеживается почти во всех книгах Астрид — усыновленный Мио, осиротевшая Пеппи, Расмус из книги «Расмус-бродяга» (1956). Возможно, таким образом Астрид переживала одиночество своего сына, который первые три года жизни провел в приемной семье.

Книга о Мио перевернула отношение к детской литературе в Швеции. Профессор Улле Хольмберг, пользовавшийся большим авторитетом в литературных кругах, в рецензии для газеты «Дагенс нюхетер» написал, что «детские книги заслуживают такого же серьезного отношения к себе, как и взрослые».

Цикл о Карлсоне: самая странная детская книга

Цикл о Карлсоне состоит из трех книг: «Малыш и Карлсон, который живет на крыше» (1955), «Карлсон, который живет на крыше, опять прилетел» (1962) и «Карлсон, который живет на крыше, проказничает опять» (1968).

История появления Карлсона с каждым годом обрастает все новыми мифами. Шведские критики не раз отмечали, что Астрид списала своего персонажа с Мистера О'Мэлли из популярных в 1940-е годы комиксов американца Крокетта Джонсона. В них к мальчику по имени Барнаби Бакстер перед сном через окно неожиданно прилетает существо с розовыми стрекозьими крыльями, похожими на пропеллер. Мистер О'Мэлли был примерно 90 сантиметров ростом, состоял в Обществе эльфов, лепреконов, гномов и маленьких человечков. Волшебной палочкой ему служила наполовину выкуренная гаванская сигара.

По другой версии, прообразом Карлсона стал господин Лильонкваст, ангел смерти из рассказа Астрид Линдгрен «В Сумеречной стране», вошедшего в сборник «Крошка Нильс Карлсон» (1949). Господин Лильонкваст — это шведский аналог Оле Лукойе из одноименной сказки Андерсена. В книге Линдгрен он является к больному мальчику Йорану и забирает его в Сумеречную страну, где «ничто более не имеет значения». Йоран и Лильонкваст летают над ночным Стокгольмом так же, как чуть позднее Малыш и Карлсон, только полет этот совсем не веселый. Кроме того, речь господина Лильонкваста напоминает речь Карлсона (например, «это не имеет ни малейшего значения» — аналог фразы «пустяки, дело житейское»).

Линдгрен не скрывала, что у семьи Свантесон тот же адрес — Вулканусгатан, 12, — что и у ее собственной семьи, которая переехала туда в 1929 году.

Книги о Карлсоне проиллюстрировала шведская художница эстонского происхождения Илон Викланд. В Париже на рынке она увидела толстяка, игравшего на гармошке, очень напоминавшего героя книги: рыжие волосы, клетчатая рубашка, синие штаны на лямках. Илон сделала набросок и показала Астрид. Та подтвердила: именно так выглядит герой, которого она придумала.

В России своей популярностью «Карлсон» обязан блестящему переводу. Лилианна Лунгина, открывшая этот текст советским читателям, не знала, что Линдгрен уже была знаменита во всем мире, и в рецензии на книгу предрекала автору великое будущее. Благодаря Лунгиной в народ пошли знаменитые выражения «пустяки, дело житейское», «в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил», «курощать» и многие другие. Ее перевод считается каноническим. Второй перевод был сделан в 1997 году Людмилой Брауде, которая хотела приблизить «Карлсона» к оригиналу. В фамилии Карлсона появилась еще одна «с», как в шведском, а «домомучительница» превратилась в «домокозлючку». Перевод Брауде не прижился из-за сухости и буквализма, но полемика вокруг двух русских версий «Карлсона» не утихает до сих пор.

«Эмиль из Лённеберги»: книга о домашнем насилии

Летом 1962 года Астрид Линдгрен пыталась утихомирить своего внука Карла Юхана и неожиданно задала ему вопрос: «Угадай, что натворил однажды Эмиль из Лённеберги?» Так спонтанно возникла идея новой книги о приключениях маленького мальчика, живущего со своей семьей на хуторе Катхульт в Смоланде (где выросла сама Астрид). Обо всех проделках Эмиля мы узнаем благодаря его домовитой матери, которая записывала все происшедшее в синюю тетрадь.

Живой и любознательный Эмиль стал одним из самых любимых героев Астрид Линдгрен. Материалом для историй послужили не только детские выходки Гуннара, но и рассказы ее отца Самуэля Августа о детстве, а также фразы ее сына, племянника и многочисленных внуков. В «Приключениях Эмиля из Лённеберги» воссоздан образ беспечного детства на лоне природы, которого, как не раз замечала сама Астрид Линдгрен в письмах и интервью, так не хватает городским детям.

Датский исследователь Йенс Андерсен считает основным конфликтом трилогии борьбу за власть между Эмилем и его отцом: «Эта борьба возникает либо из страха отца, что сын скоро его перерастет, либо из неукротимого желания сына повелевать своим отцом… Эта борьба разгорается, когда сын показывает себя умнее, сообразительнее, человеколюбивее и изобретательнее, чем отец». Всякий раз Эмиль избегает отцовской порки благодаря матери, которая прячет его от наказаний в сарае.

Бить детей Астрид Линдгрен считала совершенно недопустимым. В 1978 году ей должны были вручить престижную Премию мира немецких книготорговцев. В своей благодарственной речи писательница хотела сказать о насилии и тирании, в первую очередь о домашнем насилии, от которого страдают дети. Человек, которого в детстве били, с большей вероятностью станет тираном и будет нести эту агрессию дальше. Чтобы остановить войны и положить начало серьезным политическим изменениям в мире, необходимо начать с детской. Однако организаторам показалось, что речь носит провокационный характер, и они попросили Астрид смягчить ее. В ответ писательница сказала, что в таком случае вообще не придет на церемонию вручения награды, после чего комитет изменил свое решение. В 1979 году в Швеции был принят закон, запрещающий телесные наказания детей.

Астрид Линдгрен получала тысячи писем от детей и взрослых и старалась ответить каждому. В 1971 году ей написала 12-летняя девочка Сара. Письмо начиналось с вопроса «Хотите сделать меня СЧАСТЛИВОЙ?» и стало началом долгой тайной переписки, которая была опубликована в книге под названием «Ваши письма я храню под матрасом» через несколько лет после смерти писательницы. Разница в 50 лет не помешала этой дружбе и откровенному разговору о любви, смерти, бунте, свободе и Боге.

После смерти Астрид Линдгрен шведское правительство почти сразу учредило мемориальную премию ее имени за заслуги в области детского чтения. Это первая по величине премия в мире детской литературы после Нобелевской: 5 миллионов крон, то есть около полумиллиона евро.
---------------------

Сьюзен Сонтаг - о Лени Рифеншталь
Arzamas
18 февраля 2019 / Антропология, Искусство

В издательстве Ad Marginem в рамках совместной программы с Музеем современного искусства «Гараж» выходит сборник эссе Сьюзен Сонтаг «Под знаком Сатурна» - о Вальтере Беньямине, Ролане Барте, Антонене Арто, Лени Рифеншталь и другие тексты 1972-1980 годов. Arzamas публикует отрывок из эссе «Магический фашизм» в переводе Бориса Дубина, Сергея Дубина и Нины Цыркун

Экспонат первый. Роскошный цветной фотоальбом - несомненно, самое поразительное издание такого рода из выпущенных где-либо в последнее время, включающее 126 снимков, сделанных Лени Рифеншталь. В недоступном нагорье Южного Судана обитают около 8 тысяч богоподобных нубийцев - воплощение физического совершенства. У них крупные, красиво вылепленные, частью выбритые головы, выразительные лица и мускулистые тела, изборожденные живописными шрамами и припорошенные священной сероватой золой. На фотографиях они прыгают, сидят на корточках, шагают по засушливым склонам или борются. А на суперобложке «Последних из нубийцев» - зрелище не менее восхитительное: 12 расположенных в хронологическом порядке черно-белых изображений Лени Рифеншталь, иллюстрирующих ее жизненный путь (суровая сдержанность в юности; обезоруживающая техасская улыбка дамы преклонного возраста на сафари), зафиксировавших неумолимый ток времени. Первая фотография сделана в 1927 году, когда в свои 25 лет она уже стала кинозвездой, а самые последние датированы 1969-м (с прижатым по-матерински к груди голеньким африканским младенцем) и 1972-м (с фотоаппаратом в руках), но каждая отмечена печатью идеальной, неувядаемой красоты в духе Элизабет Шварцкопф, с годами становящейся все более рельефной, чеканной и здоровой. Фотоснимки сопровождают напечатанный на суперобложке биографический очерк и безымянное введение, озаглавленное «Как Лени Рифеншталь пришла к изучению нубийцев-месакинов Кордофана», полные беззастенчивой лжи.

(Задняя обложка первого американского издания книги Лени Рифеншталь «Последние из нубийцев». Нью-Йорк, 1974 год)

Во введении, где приводится подробный отчет о странствовании Рифеншталь по Судану (вдохновленном, как нам сообщают, прочтением «одной бессонной ночью в середине 1950-х» «Зеленых холмов Африки» Хемингуэя), автора фотоальбома лаконично представляют как «полумифическую фигуру, режиссера довоенной поры, почти забытого нацией, которая предпочла стереть из памяти целую эпоху своей истории». Кто, кроме самой Рифеншталь (надеемся, что так и есть), смог бы выдумать басню насчет туманно обозначенной «нации», которая по какой-то неназванной причине «предпочла» совершить прискорбный акт трусливого забвения «эпохи» - тактично оставляемой неуточненной - «своей истории»? Остается уповать на то, что хотя бы некоторых читателей покоробит эта стыдливая аллюзия на Германию и эпоху Третьего рейха. В отличие от введения, биографический очерк на суперобложке гораздо щедрее на изложение фактов карьеры Рифеншталь, повторяя ту самую ложь, которую она сама распространяла о себе в последние 20 лет.

«Лени Рифеншталь приобрела мировую известность в качестве кинорежиссера в 1930-е годы, в непростое и решающее для Германии время. Она родилась в 1902 году и с детства чувствовала призвание к танцевальному творчеству. Благодаря этому она стала участвовать в немых лентах, а вскоре и сама приступила к съемкам звуковых фильмов - таких как „Гора“ (1929), в которых выступала и как актриса. Эти насыщенные романтикой фильмы получили широкое признание, не в последнюю очередь Адольфа Гитлера, пришедшего к власти в 1933 году, который поручил Рифеншталь сделать документальную картину о партийном съезде в Нюрнберге в 1934 году».

(Лени Рифеншталь в фильме «Священная гора». Режиссер Арнольд Фанк. 1926 год

Лени Рифеншталь в фильме «Большой прыжок». Режиссер Арнольд Фанк. 1927 год

Кадр из фильма «Судьба дома Габсбургов». Режиссер Рольф Раффе. 1928 год

Кадр из фильма «Белый ад Пиц Палю». Режиссер Арнольд Фанк. 1929 год

Кадр из фильма «Бури над Монбланом». Режиссер Арнольд Фанк. 1930 год

Лени Рифеншталь в фильме «Белое безумие». Режиссер Арнольд Фанк. 1931 год

Кадр из фильма «S.O.S. Айсберг». Режиссер Арнольд Фанк. 1932-1933 годы)

Надо обладать довольно оригинальным складом ума, чтобы обозначить эру нацизма как «непростую и решающую эпоху», суммировать события 1933 года приходом Гитлера к власти и утверждать, что Рифеншталь, чья деятельность в это десятилетие справедливо считается пропагандой нацизма, «приобрела мировую известность в качестве кинорежиссера», что, очевидно, должно вписывать ее в один ряд с такими современниками, как Ренуар, Любич и Флаэрти. (Неужели издатели позволили ЛР самой написать это предисловие? Это представляется крайне сомнительным, хотя фраза «с детства чувствовала призвание к танцевальному творчеству» вряд ли могла родиться под пером человека, для которого английский язык родной.) Сами факты, безусловно, либо неточны, либо вымышлены. Мало того что Рифеншталь не ставила звуковой фильм под названием «Гора» и не снималась в нем - такого фильма просто никогда не существовало. Карьера Рифеншталь вообще выглядела не так, как здесь описано, - сперва участие в немых лентах, а потом, с приходом звука, режиссура и съемки в собственных фильмах. Во всех девяти картинах, в которых она когда-либо снималась, Рифеншталь играла главные роли, и семь из них поставлены вовсе не ею. Вот эта семерка: «Священная гора» («Der heilige Berg», 1926), «Большой прыжок» («Der grosse Sprung», 1927), «Судьба дома Габсбургов» («Das Schicksal derer von Habsburg», 1929), «Белый ад Пиц Палю» («Die weisse Holle vom Piz Palu», 1929) - это все немые, а за ними последовали «Бури над Монбланом» («Sturme uber dem Monblanc», 1930), «Белое безумие» («Der weisse Rausch», 1931) и «S.O.S. Айсберг» («S.O.S. Eisberg», 1932-1933). Все они, кроме одного, были поставлены Арнольдом Фанком, прославившимся еще с 1919 года постановкой альпийских эпических боевиков и, после того как в 1932 году Рифеншталь оставила его, чтобы самой стать режиссером, снявшим только две картины, и обе провальные. (Он не является автором только поставленной в Австрии «Судьбы дома Габсбургов», мелодрамы в роялистском духе, где Рифеншталь сыграла Марию фон Вечера, подругу кронпринца Рудольфа. По-видимому, не сохранилось ни одной копии этого фильма.) Вульгарно-вагнерианские декорации, в которые Фанк помещал Рифеншталь, не были просто данью «возвышенному романтизму». Несомненно, задумывавшиеся в момент творения как совершенно аполитичные, из сегодняшнего дня эти фильмы, по замечанию Зигфрида Кракауэра, однозначно прочитываются как антология протонацистской чувственности. Скалолазание в фильмах Фанка выступало навязчивой визуальной метафорой безграничного стремления к возвышенной мистической цели - прекрасной и пугающей одновременно, - которой позднее суждено было облечься в конкретную форму культа фюрера. Рифеншталь из фильма в фильм повторяла один и тот же образ - дитя природы, отваживающееся одолеть вершину, которую другие, «свиньи из долины», обходят стороной. Первой в этом ряду стала юная танцовщица по имени Диотима, которую приобщает к экстатическим радостям здорового альпинизма возлюбленный, страстный скалолаз (немая лента «Священная гора», 1926). Этот образ эволюционировал и обогащался. В своем первом звуковом фильме «Бури над Монбланом» Рифеншталь уже изображает девушку, полностью находящуюся во власти гор, которая преодолевает смертельную опасность, спасая любимого, метеоролога, на чью станцию обрушивается ураган. Первый же из шести поставленных самой Рифеншталь фильмов, «Голубой свет» (1932), принадлежал жанру «горных». Главную героиню, похожую на девушек из фильмов Фанка, за роли которых она «получила широкое признание, не в последнюю очередь Адольфа Гитлера», сыграла сама режиссер.

(Лени Рифеншталь в фильме «Голубой свет». Режиссер Лени Рифеншталь. 1932 год)

Поверхностно разработанные Фанком темы целеустремленности, чистоты и смерти сразу же приобрели у Рифеншталь аллегорический смысл. Гора, как обычно, изображалась как нечто в высшей степени прекрасное и опасное, обладающее волшебной силой пробуждать стремление к самоутверждению и вместе с тем бегству от самого себя в братство мужественных людей и в смерть. Рифеншталь предназначила себе роль простого существа, связанного с силами разрушения. Только она, Юнта, отвергнутая жителями деревни оборванка, способна добраться до источника голубого света на вершине горы Кристалло, в то время как привлеченная этим светом молодежь из близлежащих селений лезет на гору и, срываясь, разбивается насмерть. Девушку же убивает не манящая недостижимая цель, символом которой стала гора, а прозаический дух зависти, исходящий от окружающих, и слепой рационализм возлюбленного, благодушного горожанина, - именно это толкает девушку в пропасть.

(Постер к фильму «Победа веры». Режиссер Лени Рифеншталь. 1933 год

Кадр из фильма «Триумф воли». Режиссер Лени Рифеншталь. 1935 год

Кадр из фильма «День свободы: наша армия». Режиссер Лени Рифеншталь. 1935 год)

После «Голубого света» Рифеншталь поставила вовсе не «документальную картину о партийном съезде в Нюрнберге в 1934 году»: на ее счету четыре неигровые ленты, а не две, как она стала утверждать в целях самообеления с начала 1950-х годов и позднее, и первой в их ряду стала «Победа веры» («Der Sieg des Glaubens», 1933), посвященная первому съезду Национал-социалистической партии, состоявшемуся после захвата власти Гитлером. Затем последо-вали два фильма, действительно принесшие ей мировую известность, - о новом съезде нацистской партии «Триумф воли» («Triumph des Willens», 1935), о чем, кстати, не упоминается на обложке фотоальбома «Последние из нубийцев», и 18-минутная короткометражка, сделанная для армии, «День свободы: наша армия» («Tag der Freiheit: Unsere Wehrmacht», 1935), воспевшая красоту солдатского служения фюреру. (Неудивительно, что и эта картина, копия которой была обнаружена в 1971 году, тоже не упоминается в альбоме; на протяжении 1950-60-х годов, когда Рифеншталь и все другие считали «День свободы» утраченным, она исключила его из своей фильмографии и отказывалась обсуждать с интервьюерами.)

Далее на суперобложке говорится следующее:

«Отказ Рифеншталь выполнить требование Геббельса и подчинить визуальный строй картины жестким пропагандистским целям привел к конфронтации, достигшей обострения в тот момент, когда Рифеншталь сделала фильм об Олимпийских играх 1936 года под названием „Олимпия“. Геббельс предпринял попытку запретить его, и он был спасен только благодаря личному вмешательству Гитлера. Наряду с двумя наиболее заметными документальными лентами, снискавшими ей славу в 1930-е годы, Рифеншталь вплоть до 1941 года ставила по собственному усмотрению фильмы, никак не связанные с подъемом нацистского движения, пока этому не помешала война. Знакомство Рифеншталь с нацистской верхушкой повлекло в конце Второй мировой войны ее арест: дважды она представала перед судом и дважды была оправдана. Но это нанесло урон ее репутации, и вскоре она была почти забыта, хотя ранее имя Рифеншталь было на слуху у целого поколения немцев».

(Кадры из фильма «Олимпия». Режиссер Лени Рифеншталь. 1938 год)

Кроме замечания о том, что ее имя некогда было на слуху в нацистской Германии, во всем остальном здесь нет ни слова правды. Попытка отвести Рифеншталь роль независимого художника-одиночки, пренебрегавшего как обывательскими вкусами, так и рестрикциями государственной цензуры («требование Геббельса подчинить картину жестким пропагандистским целям»), должна показаться абсурдной каждому, кто видел «Триумф воли» - фильм, самый замысел которого опровергает независимость его создателя от пропагандистских целей. Как бы ни отрицала их впоследствии Рифеншталь, факты свидетельствуют о том, что при работе над «Триумфом воли» она пользовалась безграничными возможностями и поддержкой официальных учреждений (никакой конфронтации между режиссером и министром пропаганды Германии не было и в помине). В действительности, как отмечала в своей книжечке, посвященной работе над «Триумфом воли», сама Рифеншталь, съемки фильма с самого начала включались в план мероприятий съезда.

«Олимпия» - фильм продолжительностью три с половиной часа в двух частях - «Народный праздник» («Fest der Volker») и «Праздник красоты» («Fest der Schonheit») - не в меньшей степени, чем «Триумф воли», стала продуктом официальной пропаганды. Начиная с 1950-х годов Рифеншталь утверждала во всех интервью, что «Олимпия» была поставлена по инициативе Международного олимпийского комитета и выпущена ее собственной частной студией вопреки протестам Геббельса. Однако в действительности «Олимпия» была инициирована и полностью финансировалась нацистским правительством (в титрах указывалось название несуществующей компании, поскольку упоминание правительства в качестве продюсера было сочтено нецелесообразным), а ведомство Геббельса оказывало поддержку в работе над ней на всех этапах. Даже правдоподобно звучащая легенда о запрете, наложенном Геббельсом на эпизод победы негритянского бегуна из США Джесси Оуэнса над немецким соперником, - выдумка. Восемнадцать месяцев Рифеншталь провела в монтажной, стараясь приурочить премьеру к 29 апреля 1938 года, к берлинским торжествам по случаю 49-летия Гитлера. Годом позже «Олимпия» стала главным пунктом немецкой программы на Венецианском кинофестивале, удостоившем ее золотой медали.

Лживым является и утверждение о том, что «Рифеншталь вплоть до 1941 года ставила по собственному усмотрению фильмы, никак не связанные с подъемом нацистского движения». В 1939 году, возвратившись из Голливуда, куда она ездила по приглашению Уолта Диснея, Рифеншталь, одетая в форму военного корреспондента, вместе со своей съемочной группой сопровождала части вермахта, вторгшиеся в Польшу. Правда, никаких материалов этого марша после войны не было обнаружено. С точностью можно утверждать, что вслед за «Олимпией» Рифеншталь поставила еще один фильм - «Равнина» («Tiefland»), работа над которым началась в 1941 году, после перерыва продолжилась в 1944-м на киностудии «Баррандов» в оккупированной немцами Праге и завершилась в 1954-м. Так же как «Голубой свет», «Равнина» противопоставляет развращенность жителей долины горной чистоте, и снова главная героиня (сыгранная постановщицей) - чужая в своем селении. Рифеншталь усиленно творит легенду, будто всю жизнь снимала и на ее счету только две документальные ленты, но на самом деле четыре из шести снятых ею картин - документальные, и сделаны они по заказу и на средства нацистского правительства.

(Лени Рифеншталь на съемках съезда НСДАП в Нюрнберге. 1934 год)

Вряд ли будет точным назвать профессиональные связи и личную близость Рифеншталь к Гитлеру и Геббельсу всего лишь «знакомством с нацистской верхушкой». Рифеншталь была близким другом и соратником Гитлера еще до 1932 года; она была также приятельницей Геббельса. Не находится никаких доказательств, подтверждавших бы послевоенные заявления Рифеншталь о том, что Геббельс ее ненавидел или вообще обладал достаточными полномочиями, чтобы вмешиваться в ее деятельность. Возможность беспрепятственного вхождения к фюреру позволяла ей оставаться единственным немецким режиссером, не подотчетным киноотделу (Reichsfilmkammer) геббельсовского Министерства пропаганды. Недостоверна и информация о том, что она якобы дважды подвергалась аресту и оба раза была оправдана. Союзники арестовали ее на краткий срок всего лишь раз, в 1945 году, и тогда же были конфискованы два принадлежавших ей дома (в Берлине и Мюнхене). Правда, допросы и вызовы в суд возобновились в 1948 году и с перерывами продолжались вплоть до 1952 года, когда она была окончательно «денацифицирована» с вердиктом «не вела никакой политической деятельности в поддержку режима, подпадающей под юрисдикцию закона». Но что особенно важно: вопрос о возможном тюремном наказании никоим образом не связывался с кругом ее «знакомств» в нацистской верхушке, речь шла исключительно о деятельности в качестве ведущего пропагандиста Третьего рейха…
---------------------