Маленькая поэма

                1
Когда высохнут к маю дороги
и деревья выносят во двор
новорожденных листьев и почек ватаги
слушать времени медленный хор,

а из окон плывет птичий гам группы «Битлз» вперемешку
с понаколотой синью и зеленью «Лесоповала»,
и мамаши над нежной коляской трясут погремушкой...
Вот зима и ушла, словно и не бывала!
                ==

Он вошел через дверь. Он сказал:
ну, вы кончили по коммерции?
Ну, давайте тогда — за знакомство!

На челе его добром цвела бородавка.
Пальцев рук было несколько меньше,
чем человеку отпущено...
Зато сколько в глазах голубых
понаколото льда:
от готовности в шкуре с дубинкой в руке
факелы возжигать в пещере —
до обычных плаксивых капризов пред Господом Богом.
Сколько было в глазах неопознанных сил:
    непонятно, добра или зла!..
Бородавка цвела.

Он сказал:
ну, давайте!
А то я ей — громоотвод!
Спать меня — вон, под батарею
на пол кладет!
Ну, и что, — ей кивнув, —
когда ж он, этот твой, придет?

Стало ясно:
в целом про батарею — врет.
«Да, когда Сережа придет —
за себя я не отвечаю!» —
ласково улыбнулась она.

                2
Я, смеясь, невзначай отодвинула рюмку
(угораздило!) —
самопал, что заметно.
Хорошо хоть — в бутылке у них
на донышке!

Он был новеньким.
Мы с ней прежде общались
Вот я и забежала:
подарить по просьбе трудящихся
липовую фактурку с приходничком
для коммерческих нужд —
с различимой печатью синей...
В соответствии с нуждами времени.
Мы сидели на кухне.
Дети были на тренировке.
Окна были распахнуты:
май... дым... дом...

                3
В честь ухода зимы за окном распускается песенкой ландыш,
 парфюмерия 60-х, сиявшая в детстве светло.
В милицейских отделах поныне пекутся о детстве:
даром что девяностые связаны с жизнью формальней,
чем паспортный вкладыш.
Расцветает на цоколе дома похвальное слово о ДеЦле,
и над краской вандальной и аэрозольной
            струится такое тепло…
            ==

Он, красиво рисуясь у кухонной двери,
крикнул: ну, теперь-то вы кончили? По коммерции?
Ну, тогда тебя — я буду мучить!
Раз уж сели за стол... —
он вальяжно присел.
Его звали космическим именем: Паша.
Несмотря на мордастость лица
во главе с бородавкой,
был он даже красив.
Он сказал: я вчера — полтора ей часа!...
Наизусть читал!..
Что она, понимает, дура?! —
я испуганно проглотила
половину из рюмки.
Самопал... — но в бутылке
на донышке,
а они ведь живы и зрячи?
Живы, пьяны — и нос в кабаке...
«Да, когда Сережа придет —
за себя я не отвечаю!» —
радостно встрепенулась она.

                4
А из окон плывет птичий гам группы «Битлз» вперемешку
с понаколотой синью и зеленью «Лесоповала»,
и мамаши над нежной коляской трясут погремушкой...
И подумаешь: нет, никаких, никогда девяностых —
           и до них - ни на рубль штурма или штурвала!
Это все мезозойские сны, это все понарошку! —
вот зима и ушла, словно и не бывала...
                ==

Он вскричал: ну уж нет! До конца! За знакомство!
Ты вот — любишь Сережку Есенина?
Ничего, что на «ты»? Я ведь все-таки старше...
Вот скажи: а кто написал «Трусиху», а?
Я ведь — знаешь? — в кафе возле «Пионера»!..
Ну, тогда еще, в шестидесятых...
Вот спроси хоть кого:
Все меня там знали!

Я встревожилась. Вероятно,
обо мне она упоминала ему...
Зря! Зачем? — но подружка жестом
Пашу вызвала в коридор.

                5
Я не смею кощунствовать на территории шестидесятых,
потому что свеченье и самое мелкое их
отметает могущество тюрем: тщедушных, распятых
на сто лет позади — впереди — торжество
                крестоносное их: и петард и шутих...

Совпадающих вплоть по годам — века два — во плоти и для смеха:
вот вам шаг в коммунизм, вот вам рабство,
      вот вам террористов хмельная для пробы утеха...
Может, в жизни все так и проходит: вот демон двуликий, вот кружка,
вот пирушка, вот сговор, вот недруг, и друг, и подружка...
               ==

Паша новеньким был в ее жизни.
Оттого они в коридоре
стали громко вести совещанье.
Я вмешалась и проучаствовала
в скромных сборах. —
Паша выперся в магазин.
Он, конечно, переиначил
из радения бережливости —
и принес алкоголь очень скоро
неформального производства.
Но зато на зазор между ценами он приобрел
ностальгически мятую пачку «БТ» —
изданную едва ли в Болгарии.

Он сказал: «Ну, поехали!» —
и взмахнул рукой.
Он сказал: ну, так кто написал «Трусиху»? —
и прочел неизвестные строчки.
Я, смеясь, сфантазировала:
Эдуард Асадов какой-нибудь? —
и попала в точку.
«О-о-о!» — промолвил он уважительно.
И прочел через рюмку
родные стихи.
«Это — о моей матери!» —
предварил он чтение вслух
угрожающим и красивым рыком.

                6
Вот подумаешь: да, ну конечно, ну кто бы
в жизни выдумал что-то небывшее хоть бы на децл..
Может, кто-то и выдумал. Но амплитудой
                такого, как Паша, озноба
не рискнул бы и выдумщик самой торжественной
                рифмы: скажем, «Древняя Греция»
                ==

В них слова и цезуры
  синевы небесной
отливали позвякиваньем
вороненой стали.
Мать, однако, развязно
с кумачом рифмовалась.
Наливался кумач — и рдел...
Я смолчала, отделавшись
междометиями.
Он вскричал, загоревшись
  от количества рюмок:
вот скажи, а кто написал
      стихи в прозе, а?
Я воскликнула:
    — я! — и другие... —
но не вслух.
Оказалось, что Паша —
знает имя Ивана Мятлева —
         как первоисточник
стихов автора Бежина луга...
«Как хороши, как свежи...» —
                а?
Паша, одушевляясь, воскликнул:
«Я вчера — два часа
читал ей!
Что она понимает, дура?» —
«Да, Сережа придет —
за себя я не отвечаю!» —
встрепенулась она.

                7
Иногда забредешь по весне или осенью поздней
на сомнительный, вечно внезапный такой
островок в лесопарковой зоне: безумные козни
неопознанных леших, и только! — хрустят под ногой

скорлупа и осколки, и треплются клочья газеты,
птичьи перья белеют, украсив строительный хлам
и кошачьи останки, лежащие с прошлого лета...
Боже мой! Ну зачем ты свернула с тропинки вон там?
                ==

Был поэт Эдуард Асадов,
если кто-то не помнит еще,
пусть не так в своих 60-х
          знаменит, как ныне, —
не Гомер, но певец:
повседневной, всеобщей, эпической —
и железной такой морали —
       в обсужденье любовных дел.
В годы неоперенные
             мы с подружкой одной
             начирикали
             как бы пародию:
Нина, сев на санфаянсе,
       рвет клочочек из газет
и читает в нем: «Асадов».
               Эдуард он или нет?
В деве жизнь переменилась,
             преломилась тонко бровь —
и она самокритично стих читает про любовь.
Дескать, ты, Нинон, без штампа
не дерзай в ночи бродить
по лугам: не то пропащей
станешь, а затем гулящей,
а тогда начнешь курить!
Нина дремлет на печи,
почитавши те стиши.
Волк несет ей сигаретку
в тех лесах расцветки редкой.
Нина дряни не берет,
по зубам волчару бьет:
серый волк, исправь ошибку,
дай-ка мне болгарской «Шипки»!
Кто ж подобное не писал
            в девятнадцать?
Чем-то, верно, зацепил нас Асадов...
Вот мы и оперились….
                ==

Паша ныл, вдохновившись рюмкой:
ничего, пусть девки —
приходят!
Ладно!
Я не против!
Но вот мужики...
С мужиками здесь было нормально.
Он обидчиво стал обсуждать
сумму их, мужиков, впотьмах
названную для него
этой Ниной, подружкой моей...
Посчитать — такой арифметики
не осилить за пять одиноких лет
ни одной трудящейся бабе, —
не считая двоих детей...
Но подружка с умильной гордостью
подтвердила фискальную сумму.
Я, слегка улыбаясь,
принялась прощаться.
«А когда Сережа придет —
за себя я не отвечаю!» —
лепетала она.

                8
Я не смею кощунствовать на территории шестидесятых.
Но не всякий же пьяненький стих — в строку снятых…
                ==

Но скорлупка двери захлопнулась,
словно твердый грецкий орешек:
Паша стал галантно расспрашивать,
          где живу и как?
          (То есть — с кем?)
Провожатый!.. —
А вы бы с инопланетянином смогли бы?
Ноктюрн сплясать на флейтах позвонков?

Вот она и успела,
до греха далеко ли,
ключ дверной уложить в межбюстье...
Выхода уже не было.

Он опять запел горделиво
на своей табуреточке: в кухне:
о, меня же все — знали в «Эврике»!
В кафе около «Пионера»... —
            Это там у них,
            во святых,
            во 60-х,
            крестоносных, —
            это там у них,
            слов налетчиков:
            капли меда сияли,
            оружейные пульки
            для игр
            и сосульки льда
            несколько сопливые...
В похвалу своей популярной славе,
в следопытском и пионерском бомонде,
Паша взял у нее взаймы на бутылку.
Для таких свершений
ключ был вынут
из томных пространств.
Он был выпущен за горючкой.
Мы с ней наспех расцеловались —
         я выбежала.
Через месяц
он попытался ее колотить...
Я над ними не плакала.
1996, 2001