Глава 13. Полтава - Челябинск

Автор - Владимир Иванович Соколов

«Теплушка» — какое ласковое название! Казалось бы, как можно с нежностью вспоминать о товарном вагоне, оборудованном для перевозки людей? Однако тот, кому приходилось ездить во время войны в пассажирских поездах, поймёт меня. До сих пор я с отвращением вспоминаю вагоны, битком набитые людьми. Грязь, духота, вонь, тяжёлый сон (чаще всего сидя), постоянное опасение, что тебя могут обокрасть или занять твоё место и т. д. То ли дело «теплушка»! На всю ширину вагона — чистые деревянные нары, обитые брезентом, под которым настлана для мягкости солома. На всех хватает места. Посередине вагона пышет жаром железная печка. На ней можно вскипятить чай, сварить из концентрата кашу или поджарить ломтики хлеба и съесть их с салом. Воздух чистый и тёплый. Тёплый, правда, только около печки. Вдали от неё довольно прохладно, но для нас это мелочь, на которую никто не обращает внимания.

Итак, мы движемся на восток, в тыл. Движемся не торопясь. Подолгу стоим на станциях, а иногда и на полустанках в чистом поле, пропуская эшелоны с танками, артиллерией и «катюшами», идущими на фронт. Иногда наш вагон отцепляют от одного поезда и прицепляют к другому, чтобы сократить путь. Пока мы едем по территории, где побывали немцы, а это, пожалуй, больше половины европейской части страны, всюду одна и та же, безотрадная картина: сожжённые деревни, вместо которых нелепо торчат из чёрной земли уцелевшие русские печи, взорванные мосты, руины зданий, обгоревшие остовы вагонов под откосом насыпи. Однако для меня и моих товарищей эта картина стала уже привычной и не вызывает того тяжёлого чувства, которое возникает, когда видишь её впервые.

Лежу, закрыв глаза, в полудрёме на нарах. Ритмично постукивают колёса, в такт их стуку мягко покачивается вагон. Какое блаженство сознавать, что ты можешь лежать так сколько угодно, и никто не поднимет тебя персональной командой: «Соколов, просыпайся, через час построение колонны» или казарменным воплем: « Р-рота, подъё-ё-ё-ём!». Только в такие минуты в полной мере осознаёшь всю прелесть свободы от вынужденных обязанностей и необходимости подчинения воле других людей. Второй раз я испытал подобное чувство после выхода на пенсию.

Когда человек отоспится за все прежние «недосыпы», а делать ему нечего, он начинает думать. Вот и я, лёжа на нарах, мысленно перебирал события своей девятнадцатилетней жизни. В памяти всплыла когда-то прочитанная фраза: «Счастливая, неповторимая пора детства!», и для меня впервые открылся её смысл. Как легко жить, когда между тобой и внешним миром стоит любящий тебя человек, который заботится о тебе и избавляет от необходимости принятия решений, выходящих за пределы твоих детских интересов. Для меня таким человеком была, конечно, мама. Стремление к самостоятельности, свойственное юности, вполне естественно, оно заложено природой, — ведь не всегда между тобой и внешним миром будет родительский заслон. Однако как хорошо, когда он существует!

Уехав из дома, я регулярно писал маме письма, в том числе и во время службы в армии. Понимая её тревогу за меня, я старался в письмах изобразить мою армейскую жизнь в самых светлых тонах. Она долгое время даже не знала о моём ранении.

До сих пор не могу без возмущения читать публикуемые иногда в печати письма с фронта такого рода: «Пишу письмо перед боем. Не знаю, останусь ли в живых…». Надо быть идиотом, чтобы писать такие письма. А, может быть, таких писем и не было? Просто это журналистские выдумки.

Бежали дни на колёсах. Вот уже замелькали нетронутые войной деревни и города. И тут вдруг мне пришла в голову мысль, которая могла бы возникнуть и раньше, но почему-то не возникла. А каким путём мы попадём в Челябинск? Я стал наводить справки у железнодорожников и выяснил, что только через Уфу. Вот здорово: через Уфу — это значит через Давлеканово! Есть возможность повидаться с мамой!

По мере приближения поезда к Давлеканову сердце бьётся всё чаще и чаще. А вдруг поезд не остановится на станции. Что мне делать с вещмешком? Если я выйду с ним, это может показаться подозрительным. А тут ещё пожилой лейтенант, который сопровождал нашу команду и до сих пор никак не проявлял себя, вдруг подошёл ко мне и говорит: «Соколов, ты, кажется, из этих мест. Смотри у меня, не вздумай заехать домой!». «Ну, что вы, товарищ лейтенант, как можно», — смиренно отвечаю я. Мешок я решил оставить в вагоне, а документы и другие нужные вещи разложил по карманам.

В середине дня 23 марта 1944 года поезд замедляет ход и останавливается на станции Давлеканово. Здесь множество путей, на которых постоянно стоят товарные составы в ожидании своей очереди на отправку. Выбрав подходящий момент, я соскакиваю на землю и ныряю под стоящий рядом состав, затем под следующий. Выйдя за пределы железнодорожных путей, оглядываюсь. Никто за мной не гонится.

По знакомым улицам направляюсь к нашему дому. Странное ощущение: ничего не изменилось, как будто не было никакой войны, и я снова вернулся в детство, в школьные годы. Сколько раз проходил я по этим улицам, подныривал под вагоны на станции. Мой школьный друг Мунька Радзыминский жил по другую сторону железной дороги, и я почти каждый день проделывал этот путь.

Мамы дома не оказалось. Радостные соседи (они радовались за Ольгу Андреевну) сообщили мне, что мама на работе, и объяснили, как найти её контору.

Поднимаюсь на крыльцо, вхожу в коридор и открываю дверь с надписью «Бухгалтерия». В комнате за столами сидят пять женщин. Одна из них моя мама. Я не в состоянии описать всю гамму чувств, отразившуюся на её лице при моём неожиданном появлении. Тут были и растерянность (не верила глазам своим), и радость, и тревога (почему его отпустили?). Мы обнялись, и все женщины радовались вместе с нами.

Сохранилась групповая фотография этих женщин, сделанная в 1944 году до моего приезда. Вглядитесь в их лица. Они выглядят похудевшими, несмотря на то, что в Башкирии даже в военное время было относительно хорошее положение с продуктами питания. Обратите внимание на глаза. В них затаилось тревожное ожидание несчастья и, как мне кажется, покорность судьбе.

Это типичные женщины военной поры. У каждой из них кто-нибудь на фронте: муж, сын, брат, отец. Со страхом открывают они почтовые ящики — а вдруг там «похоронка»! Как страшно открыть конверт и прочитать: «Ваш сын пал смертью храбрых…».

Одна из женщин на фотографии (я, к сожалению, не помню, кто именно) уже получила «похоронку». А сейчас все эти женщины радуются моему появлению, как будто я их сын или брат.

Начальник конторы, естественно, отпустил маму с работы, и мы пошли домой. По дороге зашли на станцию и узнали, что ближайший поезд на Челябинск отправляется завтра, т.е. 24 марта 1944 года, около 13.00. Это меня вполне устраивало, так как отсутствие в воинской части до трёх суток квалифицировалось как «самовольная отлучка», и мне грозило лишь административное наказание, например, несколько суток «губы» (гауптвахты). Отсутствие более трёх суток рассматривалось как дезертирство, а это уже военный трибунал со всеми вытекающими последствиями: в лучшем случае — штрафная рота. В данной ситуации я рассчитывал уложиться в три дня.

До поздней ночи мы с мамой просидели за разговорами, а днём она проводила меня на станцию. В кармане у меня лежал блокнот, сделанный из половинки разрезанной пополам общей тетради в чёрной клеёнчатой обложке. На внутренней стороне обложки я написал: Давлеканово, 23 — 24 марта 1944 года. Далее следовала цитата из Байрона: «Good-night, good-night my native land…» А на другой половинке обложки — латинские изречения: «Dum spiro spero» и «Qui sibi imperare scit maxima laude dignus est». На первый листок блокнота я переписал стихотворение Лермонтова « И скучно и грустно». Записи в этом блокноте помогли мне восстановить многие события, имена и даты.

Я сел в поезд, забрался на самую верхнюю (багажную) полку, оказавшуюся свободной, и на следующий день прибыл в город Челябинск. На вокзале я разыскал военного коменданта и доложил ему, что отстал от поезда. Он спросил у меня название части, куда мы направлялись, и номер команды. Получив ответ, он сверился с какими-то записями в журнале и, удовлетворённый, сказал, что наша команда прибыла ещё вчера. Комендант выдал мне направление в 30 УТП с печатью. «Чтобы вас не задержал патруль», — пояснил он и рассказал, как найти этот самый 30 УТП. Так к вечеру я оказался снова среди своих, которых поместили, как полагалось в то время, в карантин. Никаких последствий моя «самоволка» не имела.

Продолжение: http://stihi.ru/2019/05/13/7020