Глава 6. Давлеканово

Автор - Владимир Иванович Соколов

Через двое с половиной суток проводник объявил: «Кто выходит на станции Давлеканово, подготовьтесь к выходу. Поезд стоит десять минут».

Итак, мы прибыли в благословенную страну Башкирию. Я не шучу — это действительно благословенный край, и не только потому, что здесь прекрасный климат и природа, но и потому, что вынужденный переезд в Башкирию избавил нас с мамой от многих серьёзных неприятностей.

Когда после войны я возвратился в Ленинград, из всех ребят, запечатлённых на фотоснимке «Ленинградский двор», я застал только Витьку Войчунаса, который во время блокады работал матросом на судах, доставлявших по Ладоге продовольствие в блокадный Ленинград. Вся его квартира напоминала зал комиссионного магазина, торгующего мебелью и антиквариатом.

Поистине неисповедимы пути господни! Если бы мы не уехали из Ле­нинграда, то, скорее всего, погибли бы во время блокады, и не было бы ни Андрея, ни Татьяны Соколовых, ни их детей…

Позднее, размышляя обо всех этих событиях, я сделал для себя вывод: никогда не надо поспешно сетовать на те или иные повороты судьбы. Никому не дано знать, для чего совершается то или иное событие, и как оно отразится на нашей дальнейшей судьбе.

На первое время мы поселились в гостинице, которую местные жители называли «номерами».

Мама стала на учёт в отделе НКВД. Для тех, кто не знает, разъясняю, что НКВД — это Народный комиссариат внутренних дел, т.е. то же, что позднее называлось КГБ, а сейчас — ФСБ. Отмечаться в НКВД надо было каждую неделю. На этом мероприятии мама познакомилась с другими высланными. Их было много — преимущественно из Москвы и Ленинграда. Это были, в основном, женщины с детьми или без детей — жёны осуждённых по 58 статье. В небольшом числе были и мужчины, у которых жёны оказались «врагами народа».

Начальник райотдела НКВД относился к высланным лояльно, помогал в трудоустройстве и в обеспечении жильём.

Жить в «номерах» было очень дорого, поэтому мы некоторое время снимали комнату у местных жителей. Позднее, к зиме, нам дали квартиру в большом одноэтажном деревянном доме.

Когда я сейчас вспоминаю, что это была за квартира, мне становится жутко. Она представляла собой по существу одну комнату, в которой с помощью перегородки была выделена кухня. Посреди комнаты стояла большая чугунная печка — «буржуйка». Пока эта печка топится, в комнате достаточно тепло, даже при сильном морозе, но стоит прекратить топку, как тепло немедленно улетучивается. Поэтому утром вода в ведре на кухне покрывалась коркой льда. Туалет был на улице. И это при тридцати-тридцати пяти градусах мороза!

К счастью, благодаря хлопотам мамы, мы прожили в этой квартире, если память мне не изменяет, только две зимы. Нам дали другую, более благоустроенную и тёплую квартиру. Она состояла из кухни и жилой комнаты с нормальной печью. Туалет, правда, был всё же на улице.

Мама работала бухгалтером в конторе Заготлеса, что давало возможность приобретать по низкой цене дрова и почти совсем даром — опилки. С отоплением у нас, таким образом, не было проблем.

Однако, довольно о бытовых трудностях, тем более, что меня все эти трудности в то время не очень-то и беспокоили. Полагаясь во всём на маму, как и положено ребёнку, я даже получал удовольствие от всех этих интересных перемен в нашей жизни. Жалеть маму я стал значительно позднее.

Осенью 1937 года я поступил в шестой класс Давлекановской неполной средней школы, т.е. семилетки. После окончания седьмого класса я перешёл в полную среднюю школу, где закончил девятый и десятый классы. Учился я без труда, поэтому у меня было много времени для личных дел.

Посёлок Давлеканово расположен на высоком берегу долины реки Дёмы. Широкая, в несколько километров, долина имеет очень малый перепад высот, а поэтому течение реки совсем медленное, почти незаметное. Река, выбирая себе русло, причудливо извивается, течёт то в одном, то в другом, иногда в обратном направлении. При этом отдельные отрезки реки часто соединяются между собой дополнительными протоками. Такого фантастического водяного лабиринта я никогда и нигде не встречал.

Берега Дёмы поросли высоким, больше роста человека, камышом. Поэтому из «лабиринта» ничего, кроме неба и воды, не видно. Если привезти сюда на лодке новичка с завязанными глазами, ему будет нелегко вернуться в посёлок. Ширина реки — метров десять-двадцать, глубина — не более двух-двух с половиной метров. Вода в Дёме необычайной прозрачности: отчётливо видно всё, что происходит под водой.

Лето в Башкирии длинное и жаркое. Пасмурных дней очень мало. Почти у всех моих товарищей по школе были лодки. Поэтому всё лето мы проводили на воде. Плавали, ныряли, соревновались, кто дольше пробудет под водой, устраивали гонки на лодках, удили рыбу, играли на лодках в войну, скрываясь от противника в камышах и нападая на него из засады. Надо было опрокинуть и утопить лодку с врагами.

Зимой Дёма замерзала, и характер развлечений изменялся. Мы катались на лыжах с гор, которые возвышались за долиной Дёмы на расстоянии четырех-пяти километров от посёлка, или катались на коньках по замёрзшей реке.

О катании на коньках по Дёме стоит рассказать подробней. Благодаря медленному течению реки и быстрому переходу от тепла к морозу, свойственному континентальному климату предгорий Урала, лед в замёрзшей реке был совершенно прозрачен. Когда, разогнавшись на коньках, вылетаешь с запорошенного снегом льда на чистую поверхность, вздрагиваешь от неожиданности: кажется, будто ты оказался на поверхности незамёрзшей воды. Под тобой дно реки, плавают рыбы, колеблются длинные стебли водорослей. Фантастическое зрелище — других слов я не могу подобрать!

Во время летних каникул, когда я учился в старших классах, нас посылали на месяц в колхоз. Жили мы в общежитии. Мальчики и девочки отдельно. Питание было хорошее.

В колхозе я научился запрягать лошадь и ездить верхом без седла. Любимой моей работой была косьба овса, люцерны и гречки на «лобогрейке».

Лобогрейка — это сельскохозяйственная машина, представляющая собой низко расположенную платформу на колёсах, в которую запряжена лошадь. В передней части платформы находятся стригущие ножи, а позади их — реечный барабан, который, вращаясь, пригибает стебли к ножам. Всё это хозяйство приводится в движение от колёс, которые вращаются, когда лошадь тащит лобогрейку. В задней части платформы закреплено сиденье, на котором сижу я. Моя задача состоит в том, чтобы направлять лошадь по борозде и сбрасывать с помощью двурогих вил скошенные стебли с платформы налево на пашню. За день намашешься вилами так, что болят плечи. Особенно тяжело было косить гречку. А мне это нравилось. Я любил физическую нагрузку.

Во время перерывов в работе мы отправлялись на расположенную рядом арбузную бахчу и наслаждались до полного удовлетворения сладкой, сочной мякотью арбузов. Арбузный сок тёк по подбородку и капал на землю.

Колхозники, работавшие в поле, угощали нас кумысом. Мне он очень нравился. Мы пробовали доить пасшихся неподалёку кобылиц, чтобы узнать вкус их молока.

Живя в Давлеканове, я превратился из хилого ленинградского ребёнка, состоявшего на учёте в тубдиспансере, в здорового стройного юношу с прилично развитой мускулатурой.

А какой рынок был в Давлеканове! Молоко, топлёное молоко, творог, «кислое молоко», представляющее собой особым образом заквашенную смесь топлёного молока с творогом (потрясающе вкусная вещь!), сливочное масло, мясо всех сортов, арбузы, дыни, помидоры, огурцы, фрукты, ягоды, мёд различных сортов. И всё это свежее, местное и при этом дешёвое.

Хочется повторить снова: благословенный край Башкирия!

Однако пора от материального обратиться к духовному. В ту пору я очень много читал, но не что попало, а вполне сознательно. Я где-то прочитал, что Карл Маркс считал величайшими писателями за всю историю человечества Гомера, Данте, Шекспира и Гёте. Я брал в библиотеке книги этих авторов и читал их, пытаясь понять, в чём их значимость. Я завёл тетради (они сохранились до сих пор), озаглавленные — «Прочитанные книги». Я поражаюсь количеству прочитанных мною книг за время с шестого по десятый классы. Почти все романы Бальзака, Флобера, Золя, Фейхтвангера и т.д., не говоря уже о русских классиках.

Кроме того, я стал самостоятельно, сверх школьной программы, изучать немецкий язык и читать немецких классиков в оригинале. Книги я брал у немцев, моих товарищей по школе. Со мной в классе учился Володя Дик, в другом классе училась девушка по фамилии Нейфельд. Это были потомки немцев, приехавших на Урал ещё при Екатерине Первой. Потом я взялся за изучение английского языка.

Школьная жизнь в Давлеканове ничем особенным не отличалась. Правда, плохих учителей было, пожалуй, немного больше, чем в ленинградских школах.

В седьмом классе русский язык и литературу преподавала Валентина Борисовна Андриянова. Когда она возвращала мне для работы над ошибками моё сочинение со своими неверными исправлениями и соответствующей оценкой моего труда, я, в свою очередь, исправлял её ошибки и ставил оценку ей. В большинстве случаев это была «двойка». Перед тем, как возвратить работу учительнице, я показывал её для потехи ученикам. Меня вызвал директор школы Георгий Гаврилович Солдаткин, преподававший у нас историю, и очень мягко попросил меня не делать этого, а в случае возникновения конфликтных ситуаций с неопытной учительницей, приходить лично к нему.

Были и противоположные примеры: ребята, и я в том числе, обожали преподавательницу литературы в девятом и десятом классах Брониславу Константиновну Липинскую. Меня и сейчас удивляет способность детей интуитивно оценивать высокие профессиональные и человеческие качества учителей.

В школе был драмкружок. В седьмом классе мы ставили инсценировку поэмы Некрасова «Декабристки». Я играл роль иркутского губернатора, который должен был воспрепятствовать поездке княгине Трубецкой к мужу на каторгу. Я ходил по сцене в генеральской шинели и запугивал княгиню: «Пять тысяч каторжников там, озлоблены судьбой, заводят драки по ночам, убийства и разбой; короток им и страшен суд, грознее нет суда! И вы, княгиня, вечно тут свидетельницей… Да!». Кто захочет узнать, что было дальше, уважаемые читатели, обратитесь к Некрасову.

Ребята охотно занимались спортом. Мы сдавали нормы на значки «Готов к труду и обороне», «Ворошиловский стрелок» и «Готов к санитарной обороне». Больше всего любили волейбол и гимнастику на снарядах. У нас в классе учился Борис Мурчич. Он был лучшим гимнастом школы и самым сильным борцом. Мы с завистью смотрели на его мощный торс и великолепные выпуклые бицепсы. Каждому хотелось быть похожим на него. Дома мы усердно накачивали мышцы с помощью подручных средств. У меня было большое железное колесо от какой-то сельскохозяйственной машины, которое я отжимал вместо штанги.

Чтобы не нарушать традицию, я должен рассказать теперь о моих любовных связях. В шестом и седьмом классах я любил Нину Калинину. Мы с ней гуляли по вечерам и целовались. Она есть на фотографии класса. В девятом и десятом классах я любил Любу Соловову. Мы с ней ходили купаться, а потом загорали на берегу. Я гладил её тело и чувствовал его трепет под моей рукой. По неписанным законам того времени, всё остальное было для школьников недоступно.

Впрочем, возможно были и исключения. Нехорошие слухи ходили о Раисе Болдыревой, которая «гуляла» с офицерами расквартированного в Давлеканове военного училища.

Была у меня и неразделённая любовь. Во время войны в десятом классе появилась эвакуированная из Москвы красивая девочка по имени Заря, а фамилия у неё была Невская. Невская Заря! Она была приветлива, но совершенно недоступна — так она держалась. Говорили, что её отец был послом в Великобритании. Однажды она позволила мне подвезти её домой на велосипеде. Я вёз Зарю на раме, грудью ощущая теплоту её плеч, и как бы обнимая её. Вот и всё. Но я помню это до сих пор.

Зимой 1941 года к нам приехал из блокадного Ленинграда, точнее, из Кронштадта, брат мамы дядя Феня (Феодосий Андреевич Станчиц). Его жена тётя Груня, сестра моего папы, работала главврачом в инфекционной больнице в Кронштадте. Она питалась в больнице и отдавала мужу свои карточки. Только поэтому он и выжил.

Таких исхудавших людей, я никогда не видел. Их можно увидеть сейчас только в документальных фильмах о лагерях смерти. Он рассказывал, что, когда их через Ладогу доставили на «большую землю», погрузили в товарные эшелоны и выдали паёк на всю дорогу, то больше половины эвакуированных умерли в ближайшие дни. Они не смогли совладать с собой и, вместо того, чтобы есть понемножку, как рекомендовали врачи, наедались досыта. Дядя Феня, как истинный Станчиц, пунктуально выполнил все предписания врачей и благополучно добрался до нас.

Немного оправившись, дядя Феня принял участие в нашей жизни и снял целый ряд забот с мамы. А когда позднее приехала тётя Груня и стала работать врачом в больнице, жить нам стало намного легче.

Общение с дядей Феней существенно влияло на моё развитие и личностные качества.

Это был пунктуальный, даже несколько педантичный человек. Любое дело он делал с максимальной тщательностью. Любил точные, ясные формулировки. Мне нравились эти черты характера дяди Фени, и я хотел быть похожим на него.

Будучи опытным педагогом с дореволюционным образованием, дядя Феня ненавязчиво, в обычных разговорах, развивал во мне любознательность, внушал любовь к русскому языку и литературе, обучал правильности речи и грамматике русского языка. Когда я был ещё дошкольником, он отдыхал у нас на хуторе и увлекательно рассказывал мне об основных законах физики, о звездах и планетах, о метеоритах, о горных породах. Я до сих пор помню, из чего состоит гранит.

Меня приняли в члены ВЛКСМ, причём без всяких затруднений. Я был очень рад этому, потому что боялся, что меня не примут из-за отца. Мне хотелось быть таким, как все.

Взрослый человек, если он сознательно пошёл на конфликт с обществом (примером могут служить диссиденты), может даже гордиться тем, что он отвергнут. Но для ребёнка быть изгоем — это просто ужасно. А ведь такие дети были.

Моим ближайшим другом в Давлеканове был мой ровесник Мунька Радзыминский, а если точно, то Эммануил Владиславович Радзыминский. Его мать, Фрида Юлиевна Радзыминская, была, подобно моей маме, выслана из Москвы, как жена осуждённого по 58 статье. Она вывезла из Москвы, видимо, ради сына, большую библиотеку, которой я свободно пользовался. Мунька был близок мне по развитию. Я часто бывал у него. Мы разговаривали с ним на самые разные темы, играли в шахматы и слушали классическую музыку на патефоне, привезённом из Москвы.

Иногда мы приглашали двух знакомых девочек-москвичек из нашего круга и весело проводили время: пили чай, болтали, обсуждали школьные дела, вспоминали о прошлой жизни и немного флиртовали.

Мунька увлекался философией. Он читал книги основоположников и предшественников марксизма, верил в светлое социалистическое будущее и даже в конечную цель — коммунизм.

Его судьба оказалась трагичной. Когда началась война и наступил момент призыва Эммануила в армию, его направили в стройбат. В стройбаты, т.е. в строительные батальоны, которые занимались строительством различных сооружений в тылу, призывали людей, которым не доверяли службу в нормальных войсковых частях. Там служили выпущенные из тюрем рецидивисты и прочие изгои. Служить в стройбате было для идеалиста Муньки унизительно.

Мунька хотел попасть на фронт и доказать, что он честный гражданин и патриот, хоть отец его и осуждён, как «враг народа». Я думаю, что не все, служившие в стройбате, рвались на фронт. Мунька писал рапорты с просьбой отправить его на фронт. Подключилась даже его мама, понимавшая состояние сына. Стройбат дислоцировался около Уфы, и маме удалось встретиться с сыном и с командиром стройбата. Ничего не помогало. Тогда в отчаянии несчастный Мунька ударил себя лопатой по голове. Это было расценено, как умышленное членовредительство с целью уклонения от военной службы. Военный трибунал приговорил его к отправке на фронт в штрафную роту. В первом же бою Мунька был убит.

Я узнал о начале войны 22 июня 1941 года, когда, прибежав утром с купанья, услышал по трансляции выступление Молотова. Я не испугался, а даже обрадовался, потому что ожидал, что сейчас мы начнём бить врага на его территории, как это внушалось нам до сих пор.

Я тотчас сел за стол и срисовал с карты на отдельный лист бумаги все прилегающие к западным границам СССР территории Польши, Румынии и Восточной Пруссии, чтобы отмечать продвижение наших войск вглубь этих стран.

О том, что произошло потом, нет надобности рассказывать. Недоумение, тревога — вот главные чувства, которые были написаны на лицах людей.

Стали появляться раненые с фронта, в том числе и бывшие ученики нашей школы. Они рассказывали страшные вещи.

Однако жизнь продолжалась. Я окончил десятый класс, и надо было поступать в институт. Я выбрал СГИ — Свердловский горный институт и послал туда документы. Почему именно этот институт? Да потому, что поблизости не было другого солидного института. Немцы были под Сталинградом и на Кавказе.

Пришёл вызов из СГИ. Меня приняли без экзаменов, как обладателя аттестата с отличием.

5 сентября 1942 года я покинул родительский кров. Так закончилось моё детство.

Продолжение: http://stihi.ru/2019/05/13/6914