Глава 5. Конец ленинградского детства

Автор - Владимир Иванович Соколов

Утром 2 декабря 1934 года я шёл по улице Комсомола в школу. На углу ул. Комсомола и Михайловской, в витрине магазина на первом этаже я увидел портрет С. М. Кирова в черной рамке с красными ленточками. Кирова все знали, это был самый главный человек в Ленинграде — секретарь обкома партии. Я пришёл в школу, там ребята уже обсуждали убийство товарища Кирова. Я был так взволнован этим событием, что даже сочинил стихотворение, которое начиналось словами: «Ты умер, товарищ Киров, но слава твоя уживёт, она закрепится в сердцах у рабочих и никогда не умрёт».

В остальном сперва ничего не изменилось. Мы продолжали учиться, радио и газеты сообщали о раскрытии заговора врагов народа, которые убили товарища Кирова и готовились убить других руководителей партии и правительства. Мне было только непонятно, почему среди врагов народа оказались люди, которые до сих пор считались старыми большевиками, которые боролись с царизмом за счастье народа, а царское правительство за это сажало их в тюрьмы и посылало на каторгу. Потом врагами народа, а также английскими и японскими шпионами оказались герои гражданской войны, которым только что присвоили звание маршалов Советского Союза.

Но постепенно обстановка изменилась и в школе. У нас в классе учился мальчик по фамилии Лейферт. Он был немец. Мы с ним не дружили, потому что он был не такой, как мы, но и не враждовали. Это был флегматичный мальчик, одетый в серый костюмчик с короткими, выше колена, штанишками с зелёными кантиками. Мы все, разумеется, ходили в длинных брюках. Мама его тоже была одета не так, как наши мамы. Мы называли её насмешливо «мадам Лейферт». Так вот, однажды Лейферт не пришёл на занятия. Нам стало известно, что родители Лейферта арестованы. Потом мы узнали, что арестован, как враг народа, отец другого мальчика по фамилии Руткевич.

В соседнем классе один мальчик из озорства нарисовал на доске свастику. Учителя были взволнованы и провели с нами беседу о том, что свастику изображать нельзя, так как это символ фашизма.

Надо сказать, что мы почему-то любили изображать свастику, которую называли фашистским знаком. Конечно, эти действия были просто детской шалостью, не имеющей никакой политической подоплёки. Был даже такой приём: свастика рисовалась мелом на ладони, а потом можно было шлёпнуть товарища по спине, и на ней отпечатывался этот знак. Так вот, через некоторое время мы узнали, что отец мальчика, нарисовавшего свастику, арестован. Не знаю, за свастику или нет, но факт остаётся фактом.

Потом кто-то обнаружил, что на обложке стандартной школьной тетради, где штриховым рисунком был изображён вещий Олег из стихотворения Пушкина, враги народа нарисовали свастику. Я внимательно рассмотрел рисунок и установил, что на ножнах меча, постаравшись, можно было выделить группу штришков, которая при достаточно хорошем воображении могла быть принята за свастику. Тетради были отобраны и возвращены нам после того, как с них были содраны обложки.

Дома от ребят я узнал, что ночью арестован парикмахер Коцак, который жил этажом выше нас. Постоянно, среди детей и взрослых, я слышал разговоры о том, что кого-то арестовали. Мне было как-то тревожно, но интересно. Так я жил до того дня, который круто изменил мою жизнь.

Это случилось осенью 1936 года (точную дату я не знаю). Напомню, что нам в квартире принадлежали две смежные комнаты. Из коридора был вход в комнату родителей, а из неё — вход в мою комнату. В дверном проёме моей комнаты вместо дверей висели портьеры.

Я проснулся внезапно среди ночи. В комнате родителей горел свет. В проёме двери в мою комнату стоял человек в шинели и фуражке с голубым околышем с винтовкой, приставленной к ноге. С ужасом я увидел, что в комнате родителей шёл обыск. «А что у вас в другой комнате?» — спросил незнакомый голос. «Это комната сына, он там спит», — ответил отец. От страха, как это ни странно, я закрыл глаза и заснул. В моей комнате обыска не было.

Когда утром я проснулся, мама уже привела в порядок свою комнату. Я её ни о чем не спросил, и она мне ничего не сказала. Она понимала, что мне ничего объяснять не надо, мне и так всё ясно. Так было лучше для обоих.

Началась жизнь без папы. Мама собирала передачи и носила их отцу, выстаивая длинные очереди. Она устроилась на работу ученицей швеи на фабрику «Красное знамя».

Следствие продолжалось больше месяца. В этот период к нам пришёл человек и сказал, что сидел в одной камере с папой. Его, этого человека, освободили, и он решился прийти к нам, чтобы передать привет от папы и рассказать о нём. Иван Никанорович был единственным человеком в камере, где сидели двенадцать человек, который не впал в отчаяние и старался поддержать бодрость и надежду в других людях..

Потом очередную передачу от мамы не приняли, сказав, что отец осуждён на пять лет по 58 статье (контрреволюционная троцкистская деятельность) и отправлен к месту отбывания наказания. Судила его так называемая «тройка». Арестованных было так много, что судов не хватало. Поэтому судили «тройки», состоящие из работников НКВД и партработников. Они могли вынести любой приговор, вплоть до расстрела.

Отца отправили в Воркуту на лесоповал. Мама посылала ему посылки. В письмах он спрашивал обо мне. Мама сказала, что отец категорически запретил мне писать ему письма, потому что связь с врагом народа могла в дальнейшем повредить мне.

Отца я не видел до 1946 года. Его освободили через пять лет, в 1942 году, но была война, и он должен был работать в качестве вольнонаёмного на том же лесоповале. Работал он бригадиром и жил на квартире.

За что же арестовали отца? Причина была проста и типична для того времени. Как-то раз, находясь в командировке в Москве, отец встретился там с товарищами своей молодости, ставшими большими людьми, а вернувшись на работу стал рассказывать с кем он там встречался и пил коньяк. Прошло время, и некоторые из тех, о ком он рассказывал, были объявлены врагам народа и расстреляны. Заместителем отца на его работе был некто Шульман. Он и сообщил, куда следует, о том, что Соколов И. Н. встречался в Москве с врагами народа. Бдительный Шульман занял должность отца.

Летом 1937 года маму вызвали в «Большой дом» (так называли ленинградцы дом на Литейном проспекте, где размещалось управление НКВД).

Ей объявили, что она, как жена осуждённого, выселяется из Ленинграда в посёлок Давлеканово Башкирской АССР. С собой разрешалось взять, если память мне не изменяет, 50 кг багажа. Для распродажи имущества дали определённый срок, я не помню, какой именно.

Мы сели в поезд и поехали в Башкирию. О билетах позаботился НКВД. Так начался новый этап в нашей с мамой жизни.

Только став взрослым, я понял, сколько физических и моральных сил потребовалось маме, чтобы пережить все эти события, сколько выдержки и мужества проявила она в обстановке, к которой была совершенно не подготовлена.

Продолжение: http://stihi.ru/2019/05/13/6906