Глава 2. Ленинградское детство

Автор: Владимир Иванович Соколов

Папа, как человек передовых взглядов, считал, что маме надо устроиться на работу, а я должен воспитываться в коллективе. Поскольку мне было 5 лет, меня определили в очаг, который находился недалеко от дома на Нижегородской улице (ныне улице Лебедева). Очаг — это то, что сейчас называют детсадом. Мои воспоминания об очаге крайне отрицательные. Вместо того, чтобы читать любимые книги или заниматься другими интересными делами, мы должны были водить хороводы и разучивать дурацкие песни, вроде: «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка — пионеров идеал-ал-ал, тот не знает наслажденья-денья-денья, кто картошки не едал-дал-дал!» Или: «Взвейтесь кострами синие ночи! Мы пионеры — дети рабочих. Близится эра светлых веков, клич пионеров — Всегда будь готов!». Всё это мне совсем не нравилось. Но, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло: я начал часто болеть и меня вернули домой, а мама опять стала домохозяйкой.

У меня было счастливое детство. Отец и мать любили меня, не досаждали нравоучениями и не ограничивали свободу выбора занятий. Впрочем, может быть, я не давал для этого серьёзного повода.

Я очень рано пристрастился к чтению. Читать я научился практически самостоятельно, сопоставляя значение слов с их начертанием. Я спрашивал у мамы: «Что здесь написано?» «Во дворе уборной нет», — отвечала мама. «А здесь?» — «Заборная книжка». Так назывались тогда карточки для получения продуктов питания и промтоваров. Я понимал их назначение, но не понимал, причём здесь забор.

Научившись читать лет в пять-шесть, я читал всё, что мне нравилось. Папа был большой любитель книг. Он постоянно их покупал. Это была классика, чаще всего в академическом издании, и современная литература. Лет в восемь я с интересом прочитал «Декамерона». Особенно понравились мне иллюстрации.

В те редкие вечера, когда папа приходил с работы раньше, чем меня укладывали спать, он садился у моей кровати и на сон грядущий читал мне Некрасова или Гоголя. Он любил Некрасова и хотел, чтобы и я его полюбил, но мне Некрасов не нравился, а Гоголя я полюбил и с удовольствием читал его самостоятельно. Нравился мне Жюль Верн. С интересом я читал книги о гражданской войне, о географических открытиях. Особую роль в моём развитии сыграли книги из серии «Занимательная химия», «Занимательная физика», «Занимательная…» и т. д. Интересно, что в детстве я совсем не читал детских книг и познакомился с ними, когда стал взрослым.

Чтение определило мои игры и увлечения. Играл я с помощью воображения. Я представлял себя капитаном корабля. Корабль — это вся квартира. Моя комната — это рубка корабля. Я смотрю в окно во двор, но это не двор, а бескрайний морской простор. Я ставил химические и физические опыты. Изготавливал микроскопы. В возрасте девяти лет делал порох, получал ядовитый газ хлор. Во втором классе мне попался учебник химии для седьмого класса. Он меня так заинтересовал, что я проштудировал его от корки до корки. Я был в восторге от логичности химических формул, от возможности предсказания результатов взаимодействия химических веществ.

Я очень любил животных. Не раз приносил домой котят, но они у нас не приживались, потому что никак не удавалось приучить их ходить в песок. Однажды я нашёл на улице белого крысёнка. Он долго жил у меня. Мне купили самочку снегиря. Я её очень любил, но она погибла от зубов очередной кошки, которую я принёс домой. Это была большая трагедия для меня. Я отрезал от снегирки крылышко, поместил его в рамку под стекло и сделал надпись: «Снегирка. Погибла 15 декабря 1933г.» Позднее у меня жил ёжик.

Не надо думать, что я всё время сидел в своей комнате. Много времени я проводил и во дворе. Я играл с ребятами в «казаков-разбойников», бегал по дровам, сложенным штабелями во дворе, нырял в подвальное окно с одной стороны дома, а выныривал с другой стороны и т. п.

Здесь надо было бы, пожалуй, остановиться и подробнее рассказать, что такое довоенный ленинградский двор. Это не просто огороженная стенами территория дома, в которую можно попасть только через ворота, а своего рода детское государство, со своими законами и традициями. Но я лучше расскажу о нём в отдельной главе.

А сейчас вернёмся к школьному детству. В первом классе я учился в школе на проспекте Карла Маркса, напротив Боткинской улицы. Добираться до неё было неудобно, да и школа была неважная. Попал я в неё только потому, что в другие школы меня не принимали из-за того, что мне было всего семь лет, а прием был с восьми. Родители почему-то не хотели ждать ещё год. В школе мне не понравилось. Она напомнила мне очаг. На переменах нам не давали проводить время так, как нам хотелось. Опять появились хороводы. Нас разделяли на две группы, и одна группа пела: «А мы просо сеяли, сеяли! Ой дид Ладо, сеяли, сеяли!» Другая группа, взявшись за руки, наступала на первую и орала: «А мы просо вытопчем, вытопчем! Ой дид Ладо, вытопчем, вытопчем!» Я и сейчас не понимаю смысла этих действий и не знаю, кто такой «дид Ладо», и так ли пишется его имя.

Учиться мне было не интересно. Читал я бегло, считать тоже умел, а делать всякие упражнения и выписывать буквы с нажимом, как тогда полагалось, мне не хотелось. Поэтому в «Табеле успеваемости» нередко появлялись двойки и тройки и записи такого рода: «Плохо вёл себя на уроке», «Дрался на уроке» и т. п.

Но сохранились и радостные воспоминания: я влюбился в девочку, имя которой я не запомнил. Я дарил ей карандаши (дома на этажерке стояла целая коробка с красивыми жёлтого цвета карандашами фабрики имени Красина), а также пёрышки и другие предметы.

Для тех, кто не знает, о каких пёрышках идёт речь, разъясняю, что писали тогда металлическими перьями, которые вставлялись в деревянную ручку — вставочку, как называли её ленинградцы. Перо обмакивали в чернила, налитые в чернильницу «непроливайку», которую каждый школьник носил в портфеле. При движении пера вниз полагалось усиливать нажим. Поэтому при написании букв все линии, образованные движением пера вниз, получались более толстыми. Это и называлось писать с нажимом.

Девочка принимала мои подарки, а моё сердце разрывалось от радости, и я думал о том, чем бы её еще порадовать. А дома, ложась спать, я придумывал всякие фантастические истории. Я представлял себе, как она тонет в реке, а я её спасаю. Она лежит на берегу, беспомощная, в мокром платье, прилипшем к телу. Я наклоняюсь к ней, а она благодарно обнимает меня.

С этого времени я постоянно находился в состоянии влюблённости.

Второй класс я окончил в школе на улице Михайлова. Она была ближе к дому, и я мог ходить в неё без сопровождения мамы. Предметом моей любви во втором классе была девочка по фамилии Гончарова. Но здесь у меня был соперник — Юрка Елисеев. Гончарова отдала предпочтение Елисееву. Я очень страдал.

На следующий год родителям удалось перевести меня в хорошую, так называемую образцовую школу №7 на улице Комсомола. В этой школе я полюбил Нину Порошину. Я ей также дарил подарки, угощал конфетами, и мы вместе ходили в ТЮЗ. Местом встречи был сквер у Финляндского вокзала.

В этой школе были замечательные педагоги, учиться было интересно, и у меня были хорошие отметки.

Родители купили мне фотоаппарат «Фотокор», и я ездил на Невский во Дворец пионеров на занятия в фотокружке.

Я подружился с одноклассниками Митей Бесовым и Женей Масловым. Мы организовали свой драмкружок и в квартире Масловых ставили пьесы. Отец Маслова был профессором Военно-медицинской академии и имел большую квартиру. Существовал и школьный драмкружок, но туда принимали только старшеклассников.

У нас была замечательная преподавательница литературы — Евгения Викторовна. Она умела так заинтересовать учеников, что даже самые ленивые из них стали добровольно, сверх программы, писать дома сочинения на различные темы. Евгения Викторовна читала их вслух на уроках, очень деликатно указывала на недостатки и хвалила за достоинства. Началось стихийное соревнование между учениками, каждый хотел отличиться.

В 1937 году отмечалось столетие со дня смерти А. С. Пушкина. Евгения Викторовна дала мне задание: написать на городской конкурс сочинение на пушкинскую тему. Я пришел домой. Вдохновения не было, На улице было сыро и противно. Я взял тетрадь и начал: «Тёмный осенний день. Холодный дождь бьет в оконное стекло. Открываю томик Пушкина — и вдруг: «Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит; прозрачный лес один чернеет, и ель сквозь иней зеленеет…» Короче говоря, написал сочинение, отдал учительнице и забыл. А через месяц Евгения Викторовна объявила в классе, что Вова Соколов получил первую премию на городском конкурсе. Меня наградили библиотекой из русской классики. Не надо думать, что мы были такими уж паиньками. То, что мы вытворяли на уроках английского языка и уроках пения — не хочется даже описывать. Всё дело в учителях.

А какой прекрасной была ленинградская весна! Постепенно всё сильнее и сильнее пригревает солнышко. Из водосточных труб течёт вода, всюду журчат ручейки. Воздух пахнет весной — ни с чем не сравнимый радостный запах!

Во двор привозят снеготаялку: неуклюжее сооружение, состоящее из большущего котла, открытого сверху, и топки снизу. Солнце заглядывает во двор редко, и, если снег не убрать, он будет лежать там до середины мая. Дворники загружают снег в котёл и разводят огонь в топке. Талая вода стекает через трубу в люк.

Как только стает снег, пройдёт ледоход по Неве и деревья покроются молодой, ярко-зелёной листвой, наступает весёлое время ловли корюшки, которая огромным косяком идет несколько недель по Неве.

По берегам Невы сооружают специальные пристани. Рыбаки на лодках забрасывают сеть в реку, а потом её вытягивают с помощью воротов на пристань. Во время большой перемены мы бегаем на Неву смотреть, как ловят корюшку.

В этот период во всём городе стоит знакомый всем коренным ленинградцам запах корюшки, похожий на запах свежего огурца. На улице пахнет сырой корюшкой, в квартирах — жареной. Такого не было, и нет ни в одном городе мира, кроме Ленинграда-Петербурга.

Продолжение: http://stihi.ru/2019/05/13/6875