Алине

Растущую луну тревожит пубертат,
над необъятным полем застыл искрящийся серп,
звёздочки -
звенья в цепи жемчужной,
звонкие нотки капают изо рта
и утопают в люминисцентной росе,
тучки,
неловкие,
неуклюжие,
мчатся,
заброшенные изгнанники,
в глухие загашники и изнанки,
что им осталось -
разбить кандалы
и весь мир обретать,
Два зеркала смотрят друг в друга -
я и глубокая чёрная степь,
две бусинки ртути -
чёрная степь и я.
Простор заслоняют ржавые прутья,
фасции-прутики,
за пыльным стеклом -
суета сует,
тишина сиест,
и старинная,
страшная сепия.
По рельсам тянутся канители,
плетутся тоскливые кадры,
в них отражается эта жизнь,
эта стройная серая кладка
из одинаковых отформованных кирпичей,
но кирпичи однажды вырастут не в зиккураты,
а в баррикады,
и зарыдают,
и засмеются все,
Ты уснёшь насовсем на моём костлявом плече,
навсегда заплутаешь в убитой священной весне,
весне народов
и гроз,
и грёз,
вьются речки и речи,
за плёсом плёс.
Моя Ирландка,
Женни Маркс или Мэри Бёрнс,
я гляжу на тебя украдкой,
и слышу,
как дышишь ты,
выпростано,
пространно,
сладко.
Наш тонконогий Пегас-Россинант взмывает галопом по полосе,
улыбается утро нам,
улыбается Юра нам,
вечно юным,
мы с боем идём по космическим струнам,
нам опостылели переборы,
мы с боем идём,
по камню в каждом ботинке,
по палке в каждом колесе,
ветер несёт нас,
как паруса
и фантики,
я на ушко шепну:
"С Первомаем тебя,
с этим ясным весенним днём!",
хотя вообще-то сегодня День космонавтики,
и тебе бессмертие уготовано,
но не влюблённым поэтом,
в груди занимается сердце,
большое такое,
горит оголтелой домной,
течёт твоя песенка,
усталая,
осиплая,
я повторяю,
как мантру,
каждую ночь засыпая:
я люблю тебя,
поэтому
добро пожаловать
домой.