Город

Город щурится в нервном солнышке марта,
и в его купеческих и таких толстых лапах
меркнет и выцветает карта —
двух, не менее — полушарий. Запад

не поможет нам — ни этому городу,
за сто лет его жизни с огромным отрывом
от иных — ученому по цепи шляться и выглядеть гордо
и глазеть на цвета светофора в обеденный перерыв.

Да и то сказать, — географический центр.
С географией здесь куда лучше, чем у больших
депутатов,
и стоят у часовни Николая-угодника совершенно
бесцельно
двое и молча крестятся, шапки сняв на морозце, —
                нормальные молодые
ребята.

Я болтаюсь по делу по центру в полдень.
Лоскутками времени — белыми, голубыми, алыми
мне в лицо плещет ветер, единственный подлинник
современности, — но не в ритме знамени,

узаконенного, увы, как узы.
Некоторые лоскуты вообще оранжевы, и машут
ветками
дерева, отдалившись от серых стен. В союзе
с утомленными голодом нервными клетками,

принимая март за начало апреля
и шарахаясь от холодной шершавости стен,
прохожие быстро улыбки с лица стирают руками
                и прячут в портфели,
но все же глядят растерянно.

Забегают покушать, за столиком на пятачке
магазина «Соты» — пирожок слоеный запить кофейком
                в стаканчике
из пластмассы,
выйти, плюнуть на циферблат и заметить в своем
зрачке
удивительные деревьев гримасы.

Потому что одно только древо, нагое
от погоды, а также из древности без причин,
лоскутками цветными завешено. Остальные — почти
изгои
из древесного мира — летней тли боятся, сырости,
серости
                или женских
морщин.

К ним осенние бури и летние грозы порой вылетают
сконфуженно —
и ветвям, объявив окончательные дефолты,
                целятся придать статус простеньких
дров, —
а деревьям и вам это разве нужно?
Никому не хочется в ров!

Я люблю этот город. Бывали распри
между жизнью моей и ним —
но зато как он часто зализывал наскоро
все обиженности мои! Камышовый кот!
Марципановый,
                пряничный
херувим!

Только Древо, тысячелетия наперевес
обнимая, как пленника или котенка — воин,
лоскугками язычества плещет, как лес,
и Обская муть его хладных волн

обдает постороннего мудростью тайны.
Древо против любых именин сердечных,
против ярких открытий дверцы времен случайных,
здесь милей приглашенья на казнь — то есть
                Пьер, мастер дел заплечных,

или Марфинька, — чем Цинциннат или Чернышевский.
Ах, у города — толстые хитрые кошачьи лапы,
он довольно далек от столичных дюшесов,
временно заменивших резиной свой запах.

И запах-распах с барахолки турецких домашних
халатов тоже —
совершенно не знак, что Запад поможет.
Город хочет своей чрезвычайной кожей
оказаться сейчас лет на триста моложе.

Беллетристика. Для красавиц руны,
разговору дающие тему и лукавству глазками
хитрыми.
Я в руках не держала, каюсь, более часа книжек
Акунина,
ошарашивших ценами все перекрестки в метро,
                как почти что подлинная
палитра.

О палитрах мне больше к лицу умолчать,
чем язычества тему дождями оплакивать.
Но, боюсь, в темноте серых стен город выстроил мачты
куда выше — в иные — во все века уметать, — чем
столицам лакомо!
17.03.02 -24.03.02