кохання

Она избегала слова любовь. Ни разу не слышал от неё за годы.

Говорила: привыкну или боюсь привыкнуть, привыкла или трудно отвыкать.

Избегала слов, будто они могут дать, а потом забрать сами по себе – без нас.
 
Даже мои слова о любви, будто не принимала.

Я хотел, чтобы она просто повторила за мной.
 
Как ты думаешь, – спросил, – почему я на третий день надел тебе кольцо?

В таких случаях её спасал не родной украинский язык.
 
Кохання, – сказала.

И добавила по-русски: ответственность.
 
Так мы и общались на двух языках, избегая колдовства родной речи.

Бежала с Донбасса от войны.
 
Искала работу, развешивала объявления – могу то или это.

Приходилось с двумя дипломами мыть чужую посуду.

Кочевала по съёмным квартирам.

До неё я много лет не бывал в подобном жилье с убитым линолеумом, выцветшими обоями, облезлой столяркой.

Но у неё сияла сантехника.

Сколько часов ты драила эту раковину, – однажды спросил.
 
Часа два, – сказала, но гордилась, что я заметил разрыв шаблона между белым кафелем и дырявый шторкой на ванной.

Ей сильно досталось от войны. Отключила память.

Иногда мне казалось, что она умеет отключать сознание, мысль и чувство.

У неё совсем не было одежды – бежали с ребёнком в чем были.

Она и не помышляла, не зная хватит ли на еду и квартиру.

Я обманом затащил её в универмаг. Сказал, что хочу что-то купить себе.
 
Проходили  мимо женского, и я втолкнул её в отдел.

Давай куплю тебе эту кофту, смотри, какая дешёвая! Были большие скидки.
 
Дорого, – сказала. Я стал уговаривать: у тебя же всего две кофты!
 
Удивилась, что я заметил.

Она отказывалась, но не могла глаз отвести от этой кофты.

Стояла и смотрела не в силах отойти.
 
И вдруг схватила её каким-то судорожным движением, будто подержать, но уже не смогла повесить обратно. Пошла мерить куда-то в глубину стеллажей.

Оттуда вышла в этой кофте с виноватыми глазами, но, не потому что хотела  показаться мне, а потому что несла в руках ещё две кофты.

Я куплю за свои вот эту, – попросила.

Моя кофта была действительно дешёвая из-за скидок.

А две других стоили прилично и все вместе показались даже мне лишней тратой.
 
Но она сорвалась. В глазах горел тёмный огонь. Я уже забыл, кто платил тогда.

И такой она была во всём.

Она не терпела, а просто отключалась, а потом вдруг срывалась в штопор и брала помногу и сразу. Так же и ела, и говорила, и всё.

В воскресенье могла спать до десяти, что для Донбасса жутко представить.

Как женщина она мне нравилась всегда, но я не позволял себе.

Она тоже, но чаще всего она была просто в отключке.

Только на миг её глаза загорались, когда видела меня.

И больше не смотрела пока шли рядом или прощались.

Странно и даже глупо получилось с ночнушкой.

Однажды мне нужно было зайти к ней рано утром по делу.
 
До этого я всего раз был у неё в квартире, набитой беженцами с Донбасса как банка селёдкой.

В шесть утра все они ещё спали. Она знала, что я приду. Открыла.
 
Стояла в застиранной ночнушке, и даже халат не накинула.

Протолкнулись по узкой прихожей на кухню. Она жарила блины. Попили чай и я отвалил.

Уже потом, намного позже я понял, что с этой ночнушки всё началось.
 
Но меня волновал вопрос, был ли это с её стороны осознанный соблазн.

Волновал настолько, что я её спросил. Она удивилась и даже возмутилась – так тебе ночнушка моя нужна, а не я!

С этим невозможно было жить, и я устроил опрос общественного мнения.
 
Косвенно узнал у нескольких женщин и мужчин, кому кое-как доверял.

Все до одного сказали, что я слишком впечатлительный.

Что это нормально, что я, придя рано утром в дом, должен был предвидеть, а вообще-то каждый имеет право на всё.

Она – на ночнушку, а я допустим, на то чтобы думать о ней что угодно.

Дело тёмное, короче. И теперь уже неважное.

Важно другое.

Запутавшись с ночнушкой, я понял, что наше расставание с ней неизбежно, но может занять всю жизнь...

Война ударила по ней до земли и ниже – до ямы.
 
Уже не по кирпичику пришлось собирать себя, а по песчинке.

За пять лет она сделала то на что может не хватить всей жизни.
 
Не то чтобы совсем сама – парашют ей дали и в самолёт посадили, но прыгнуть, не видя ничего внизу, пришлось самой, и запасного парашюта не было.
 
Когда она теперь приезжает в свой дом на своей машине сама за рулём и говорит, что хочет визу в США, я вспоминаю даже не ночнушку и белый кафель, а то, как она отшатнулась от меня в первый день, когда мы встретились после похорон.

Одеколон, – сказала она.

У неё внутри ещё стоял запах ладана и поминального воска.

Одеколон, – сказала, отшатнувшись, и вдруг её качнуло вперёд, она стала втягивать носом воздух.
 
Вдохнула дважды или трижды и опять отшатнулась.
 
Со мной она никогда не была сильной, а с другими, со всем миром, наверное, да, была.

А вот с собой…

Верила и верит в себя, а насчёт силы не знаю. Ещё в меня верила и верит. И мне.

Сюжет «Унесенные ветром» не помнила. Фильм смотрела.

Был бы я Маргарет Митчелл или хотя бы женщиной-писателем, я бы написал о ней роман не хуже того.

А так мозгов моих не хватит…

Нам нечего было с ней делить и терять.
 
Я попросил её убрать подальше мои тапки. До меня у неё не было мужских тапок.

Ещё мне хотелось знать, не сняла ли моё кольцо. Кольцо было на ней.

Ты носишь всегда, – спросил я. Всегда, – сказала. И вдруг вскрикнула с болью: Вернуть!?

Голос шёл не из груди, а откуда-то снизу живота. Глаза загорелись тёмным.
 
Нет, – сказал я. Носи. Оно хранит тебя. Бережёт.

Я и правда, в это верю.

Ещё я, далёкий от всякой мистики, иногда вижу старика.

Он сидит на табурете в пустом доме, а мы стоим с ней перед ним. Стоим рядом.

Старик смотрит на нас и молчит.

Но я откуда-то знаю, что он не разрешает мне уйти и имеет власть не разрешать.

Я могу задавать ему вопросы, но ответы всегда слышу внутри себя.

Только с ней есть у меня этот старик.

Зачем-то она ему нужна, а я ему нужен рядом с ней, но не более того.

Любил ли я её? Люблю ли теперь?

Вам надо это знать?

В гробу я видел вашу любовь, но за её кохання любому чёрту могу голову оторвать, хотя начать, пожалуй, придётся с себя.