Моя Волга

Для того, чтобы осознать, в какой благодатной и загадочной местности я хранюсь, мне понадобилось время. Я не коренной ульяновец, и мой новый мир поначалу показался мне неожиданно суровым. Летние пыльные бури, ежедневно треплющие  Новый город 80-х годов, сменяющиеся кинжальными ветрами декабря обескураживали вчерашнего обитателя респектабельного и обустроенного мегаполиса. Но было что-то бесконечно привлекательное в этом наивном зарождающемся существе, (именно живым существом представлялся мне мой новый город). Оно менялось у меня на глазах, и менялось быстро. Множество моих друзей не стали ждать, когда по его улицам, растерзанным строительной техникой, станет возможным ходить без резиновых сапог с марта по май и с сентября по ноябрь, когда, кроме павильона "Уралочка", в нём появятся новые и, по наивным меркам уже агонизирующего развитого социализма, чудесные и просторные торговые центры.

 Лет через десять, когда дома и квартиры на посвежевших и неожиданно широких улицах, для меня стали не просто адресами, но и историей разнообразных связанных с ними воспоминаний, многие друзья уже писали издалека. Не скрывая сарказма, писали из земли обетованной, вспоминая о неустроенности покинутого ими города. Писали из США, вспоминая про молочные бочки в шесть утра и детскую поликлинику, одну на 10000 детей в подвальчике на Ульяновском 2, писали из Харькова и Киева, насмехаясь над жалкой автобусной остановкой  посреди поля, на которой после работы собиралась армия из тысяч и тысяч желающих уехать на автобусе, хотя протяженность маршрута составляла чуть более километра...

К этому времени моя жизнь перестала быть борьбой в достаточной мере, чтобы перестать видеть в окружающем меня  мире врага, норовящего испачкать, замочить дождём или сдуть ураганным ветром. Я купил какую-никакую машинёшку, и мир сразу стал меньше. Первым делом  я поехал на ней за тысячи километров в деревушку, где я родился в крошечном ФАПе сразу за межой дедушкиного огорода, и Ульяновск сразу же стал роднее, видимо, сидя за рулём, мы, по мере продвижения  осваиваем территории, в какой-то мере делая их своими.

Стоит ли говорить, что теперь стали ближе труднодоступные до этого бесконечные леса, реки, заливы и озёра. Ещё у меня появились крылья! Ульяновский воздух очень дружелюбен, и я бесконечно благодарен своей судьбе и людям, всем, кто помог мне несмотря ни на что, снова подняться в небо. Да простит меня читатель за эти высокопарные слова, но всё-таки большое лучше видится на расстоянии. Кто знает, как бы я воспринимал  земное, если бы периодически мне не удавалось оценивать происходящее, сидя в кабине самолёта или планера!
 
   Моя  любовь к приглушенной природе средней полосы понятна далеко не всем, многочисленные друзья, проживающие кто в Сочи, кто в солнечной Калифорнии, а кто и вовсе в экзотическом Гибралтаре, посмеивались над таким проявлением любви к Родине, искренне не веря, что в скудных поволжских пейзажах есть хоть что-нибудь, за что их можно полюбить. Стоит ли об этом спорить с человеком, неожиданно оказавшимся под пальмой на берегу вечно тёплого океана? Это сложно, как сложно передать атмосферу августовского вечера над Ивановским заливом, образованным речушкой Урень, впадающей в Волгу.

Зеркальная гладь накрыта густым лиловым закатом, и тишиной, настолько плотной, что проникающий сквозь неё  визг устраивающейся в гнезде цапли доходчив и чёток, и не мешает слышать плеск режущего воду плавника осторожной щуки, все звуки отчетливы и не мешают друг другу, как цвета на картине умелого художника. Диалог неведомых собеседников, сидящих то ли на берегу в нескольких километрах от меня, то ли в лодке за изгибом Цапельного острова, только подчеркивает глубину этой тишины.  Заполонившие остров огромные берёзы образовали непроходимые джунгли-это огромный город, населённый колониями серой цапли. Их гнёзда висят гроздьями по всей высоте деревьев. На фоне всего этого величия суетность морского пейзажа на берегу посёлка Лазаревский с пузатенькими праздными людьми кажется жалкой и смешной.  Даже величественные виды Гибралтара с его атлантикой и средиземьем бледнеют на фоне зрелища правого берега Волги с перелива.

Перелив-это узкий перешеек, отделяющий русло реки от залива. Ширина Волги в этом месте около 35 километров, и каждый субботний вечер короткого Ульяновского лета мы с любимой мною Наташей Юрьевной проводим на этом берегу. Созерцание огромных пространств от Сенгилея на юге до татарской Долгой поляны на севере заканчивается закатом прямо на противоположном берегу в Ундоровских горах.

Однажды американский экономист и писатель, называющий себя экономическим убийцей Джон Перкинс, рассказал о том, как он проектировал экономическое чудо Саудовской Аравии, заодно запланировав превратить аравийскую пустыню в цветущий сад. Изучив его проект, будущий король Саудитов отвёз молодого Перкинса в пустыню и спросил его - что ты видишь, Джон?
-Песок, ответил тот.
-Вот этот песок и есть наша Родина, Джон. Когда нам весело, и когда нам грустно, мы идём сюда и смотрим, как солнце садится за бархан. А кустики и травку мы, конечно, посадим, когда решим главные вопросы. Если захотим.

Призрак коммунизма, расчищая место для новой жизни, был намного радикальнее Перкинса с королём, вместе взятых. Масштаб перемен, произошедших с Волгой в прошлом веке настолько велик, что их значение неясно до сих пор. Гневный рыбак грозит пальчиком, сокрушаясь по поводу сезонного обмеления, праздный эстет и нервный зоозащитник недовольны обилием сине-зелёной флоры, а те, кто знают, какими усилиями  достигается стабильность в этой системе плёсов от Новгорода до Астрахани, просто молится, чтобы всё получилось. И воздаёт хвалу небесам за то, что все дамбы и плотины стоят на месте, а гневному рыбаку есть куда закинуть свою удочку.

И всё же интересно будет узнать, как оно будет, когда наконец-то дойдёт очередь до кустиков и травки?