Глава Звездные тусовки

Глава из поэмы "Казанские часы"

               
                О, нашей молодости споры,
                о, эти взбалмошные сборы,
                о, эти наши вечера!
                Евг.Евтушенко

Звездные казанские тусовки –
как и все, не чуждые рисовки!
Дом Печати собирал весь цвет
пишущих стихи в расцвете лет.

Мода на поэзию была –
был поэт почти что небожитель!
Это лучше, что ни говорите,
чем попсовых песен кабала.

Ну, а если в рифмах не мастак,
скромно называл себя «прозаик».
Про него шутили, что про заек
пишет этот форменный чудак.

Я писала чуть ли не с пеленок.
В общем, обещающий ребенок!
Пряча пальцы детские в чернилах,
я в тусовку эту приходила.

В первый раз на цыпочках вошла
с виноватым чувством опозданья,
как на судьбоносное свиданье –
не отважна. Даже не смела.

С любопытством глянула вокруг:
избранных и посвященных круг
узок был, но все-таки не мелок.
Кто-то не избегнул и поделок,
кто – подделок под любимых бардов...
Кое-кто был даже в бакенбардах!

Остальные – кто во что горазд –
состязались в степени таланта.
Этот – пас. А этот, прямо – ас.
Ну, а этот – вроде музыканта:
то как будто скрипка у него,
то, напротив – будто барабаны...

...Мне казалось: утверждаться рано –
все-таки шестнадцать лет всего...

А пока  волнуюсь я слегка
(всё от лицезрения поэтов!).
Я еще не зазнаюсь пока –
в школе не болтаю я про это.

Не скажу, что были, как семья,
но сдружили нас ночные бденья.
Живописна братия сия:
каждый, право, просто загляденье!

Рустем Кутуй как полыхнет глазами –
как будто это Лермонтов живой!
Лоренс Блинов – он модернист меж нами –
Емелюшка со светлой головой.

Диас Валеев, смуглый, как индус,
еще не прогремел на весь Союз,
но скоро-скоро это состоится!
Беляев Коля в клетчатой ковбойке –
геолог бородатый, лидер бойкий.
Какие выразительные лица!

А Бердичевский – он пока не Кедр,
не археолог декадентских недр –
но лидерство у юноши в крови!
И Маши Аввакумовой страннинка,
и Нелли Земляниченко смешинка,
и жаркие дебаты о любви!

Кацюба Лена не вступает в споры,
не пишет палиндромов до поры…
Но виртуоз родится из игры –
и мир это поймет, быть может, скоро…

Беляев с Бердичевским – конкуренты.
Кто все-таки поэт номер один?
Кому из них – цветы, аплодисменты?
Который, как Орфей, непобедим?

Их в наши дни поэзия рассудит –
кто в строгих «Антологиях» пребудет,
кто совершит в грядущее прорыв,
туннель меж временами проложив.

Раскаты баса – это Виль Мустафин.
Авторитет, хотя и не из мафий.
Мы слушаем, завидуя ему:
«Модильяни... Амедео Модильяни...» –
то ли мы во сне, а то ли в яви –
не пойму!

Зарецкий – не онегинский, другой –
похож на Карла Маркса молодого.
И аккуратный Рощектаев Вова –
такой недопустимо молодой!

Булат Галеев смотрит сквозь очки –
он не прочел тусовке ни строки.
Под этим взглядом пристальным и долгим
мы ощущаем что-то вроде долга.
Нам кажется, он видит нас насквозь,
решая -  «удалось-не удалось».

И  кто-то говорит мне с придыханьем:
«Булат хотя и молодой, да ранний…
ученый и философ.
                Словом, он
наукой  необычной увлечен –
о ней весь Запад говорит давно.
(Ему спецразрешение дано...).
Запретна светомузыка у нас
и недоступна для ушей и глаз.
Но наш Булат – он просто…  Прометей! –
зажжет ее, прославясь вместе с ней…».

Вот Паушкин. Без «а» он просто Пушкин.
Ему внимаем – ушки на макушке –
он здесь руководит по старшинству.
И ничего, что пишет книжки прозой,
он учит нас поэзии без позы,
пропалывая мощную ботву.

Он первый нам дает определенье,
как отличить поэзии явленье – 
ссылается на опыт фронтовой.
И до сих пор моя не стерла память –
так и стоит оно перед глазами,
всё объясняя каждому с лихвой:

- Наш старшина – в стихах он был профессор,
не сочинял, но мыслил над процессом
и в результате истину открыл,
что наши пробы  – перевод чернил!
« Поэзия должна быть… - так сказал он, -
чтоб не понятно ни черта… чтоб заумь…
но здорово! – тогда это она...
Поэзия такою быть должна!»

Я помню: мы восторженно внимали,
но все-таки друг друга понимали.
Хотя два-три  заумные стиха
рождались и у нас не без греха…

Муллаева у нас – почти что Белла:
она манерна в меру и по делу
и называет Женю, чиркнув спичкой,
по-свойски – только «розовой водичкой».
И дым скользит вокруг ее чела,
как нимб за стихотворные дела.

Лавришко – просто новый Евтушенко.
Макаровых – их даже целых два!
От этого кружилась голова
и подгибались робкие коленки...

А классик Леонид Иваныч Топчий,
казалось, дурней молодых затопчет.

Повязка на глазу – как у пирата.
Он ни в одном не признавал собрата.
Кричал, ругался!..
                Даже во хмелю
он никому не говорил «люблю»…

Судил-рядил, стыдил и не щадил –
а все-таки зачем-то приходил...
И, очевидно, что-то видел в нас
его единственный открытый глаз.

Я наконец, свои читаю вирши,
и замираю, и боюсь суда...
На что же я надеялась тогда?..
а впрочем – кто же в юности не пишет?

Но помнится, что подвели итог   
одним, но веским словом: «Молоток!».

Капранов Гена – залихватский чуб –
был мне по-братски и талантом люб.
За жизнь свою он не соврал и слова!
Такие нам он загибал стихи,
что становились «гении» тихи –
учиться, словно школьники, готовы.

Вокруг него – сплошная чехарда,
каких-то невезений череда.
И тщетно ожидание признанья.
Он по-английски, по-французски знал.
Но если б знать, зачем такой финал
готовился поэту в наказанье?..

Боятся все ухода своего.
Но все же, суевериям в угоду,
молчат об этом.
                Предпочтет свободу
рассказывать об этом – меньшинство.

Он верил: улыбнется жизнь ему –
ведь каждому воздастся по заслугам!
Он верил в доброту сестры и друга,
ведь жизнь сама – удача, по-всему!

И потому на берегу реки
он на грозу глядел, и улыбался,
и стервой-молнией бесстрашно любовался   
на расстоянье дружеской руки.

Пусть жизнь замысловатой не была,
признанием его не баловала.
А смерть в грозу – во все колокола
над миром в «Строфах века» прозвучала.

Но мы еще не ведаем про это,
мы счастливы неведеньем своим.
Смеемся мы, и шутим вместе с ним,
и так гордимся званием поэта!

Мы, пишущее сборище,
                стихи
несем в Союз писателей на сборник.
Наверное, немало чепухи,
немало плевел и растений сорных.

Но нам казалось всё своё – открытьем.
Каким-то ослепительным наитьем
мы чувствовали: призваны творить
и мир своим твореньем удивить!

Зашла и я проведать после школы,
как мастера нашли мои труды.
Ну а они, в  тоске от ерунды,
смеются с облегчением веселым…

Синев и Паушкин, увидевши меня,
девчонку в аккуратной форме школьной,
любовной лирике – тогда крамольной –
решили добродушно попенять.

Сказали мне, что, судя по стихам,
они-то ждали незнакомку Блока,
что о любви написано неплохо,
но это не совсем любимо ТАМ.

И, показав на скучный потолок,
идейный мне преподали урок.

...Однажды я была оживлена –
какой пассаж! – посланьем из столицы,
что едут к нам известнейшие лица
читать себя и (что возможно) нас.

Уже не помню, кто там был еще,
а только помню, что была мэтресса
и столько вызывала интереса –
даже румянец не сходил со щек!    

Как стюардесса – в лодочках на шпильке,
она читала что-то очень пылко.
Но всё по книжкам знали мы давно.
Кто побойчее, предложили сразу
читать самим, а ей – послушать массу.
(В Москву хотелось прорубить окно!)

Она кивнула милостиво: «Что ж!
Читайте сами, я готова слушать!».
И мы ей выворачивали душу,
не нужные мэтрессе ни на грош.

Потом устало похвалила всех,
воспитанно сказав, что все по нраву.
И погрузилась в собственную славу,
как в драгоценный и уютный мех.

Она была, бесспорно, хороша –
с прической, называемой «бабеттой»,
и с непривычно длинной сигаретой...
И мы ей любовались, чуть дыша...

Теперь я понимаю, что она
тогда еще была совсем девчонкой
и по-девчачьи поправляла челку,
по-детски и пухлява, и стройна.

Я снисходительна уже давно
к такому царственному равнодушью.
В провинции тогда ей было скучно –
так зябко, одиноко и темно!

А мы пошли дорогою одной –
у каждого своей, как оказалось!
Пускай иные вызывают жалость,
а эти – обожаемы страной!

И появились снова новички,
чтоб снова, снова штурмовать вершины,
глядеть на мир, ликуя беспричинно,
сквозь розовые вральные очки.

Немного позже народился он –
румяный Санта-Клаус Бухараев.
Зато он уважать себя заставил,
освоивши туманный Альбион.

Григорьева умчалась вместе с ним,
мелькнув в Казани как бы метеором.
Такой тандем не сочиняет хором,
однако дышит воздухом одним.

Медальный профиль – признак поэтесс –
Ахматовой, Цветаевой и Лиды.
А если кто-то уродился без –
бесславье принимайте без обиды!

На тему знаменитых и безвестных
немало шуток ходит повсеместных!

Легендами порой окружены.
Где вымысел, где правда – непонятно.
Но быть героем вымысла приятно,
когда ты не потерян для страны.

Такой была Шагеева для нас –
в восточном стиле песню заводила...
Из уст в уста перелетал рассказ
о том, как Розалина как-то раз
там, на Востоке, что-то отчудила...

Как будто бы в какой-то там гарем
она попасть, наивная, пыталась.
Но не дремали органы меж тем –
и на Востоке пэри не осталась...

Зато потом была среди поэтов
превозносима все-таки за это. 
И, пострадав от грозных коммуняк,
вмиг сделавшись известною «за так»
и обойдясь без всяких эмиграций,
на родине смогла не потеряться!

...Как часто вспоминаю я о нем –
о Дом Печати! – незабвенный дом,
куда несли мы в литобъединенье
едва рожденное стихотворенье.

Порой цветов случайную охапку
приняв от чьей-то преданной руки,
поэзии лавровые венки
мы примеряли, как простую шапку.

Мы разбрелись оттуда – кто куда.
У каждого из нас своя беда –
даже у тех, кто был всегда удачлив.
Стихами одурманенные, мы
не отличали лета от зимы
и не вписались в новые задачи.

...Поэты!
                Вы по-прежнему одни.
Вы на земле – как люд инопланетный.
Но зажигаете огонь ответный
у тех, кому по силам вас ценить!

Уходите вы, что-то сотворя.
Уходите совсем или на время.
Я остаюсь с несдавшимися, с теми...
с товарищами, проще говоря!